История постановки и решения проблемы

Содержание

 

Предисловие………………………………………………………………………………..4

 

Раздел I История постановки и решения проблемы «Язык и культура»……………….5

 

Раздел II Базовые понятия лингвокультурологии……………………………………….31

 

Раздел III Аккумулирующее свойство слова…………………………………………….77

 

Раздел IV Исследовательский инструментарий лингвокультурологии………………110

 

Раздел V Система прецедентных феноменов и стереотипы…………………………..130

 

Раздел VI Экология языка и культуры………………………………………………….154

 

Краткие биографии………………………………………………………………………165

 

Список использованной литературы……………………………………………………169

 

Список рекомендуемой литературы…………………………………………………….170

 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

Настоящая хрестоматия предназначена для организации самостоятельной и практической работы студентов, специализирующихся в переводоведении и межкультурной коммуникации. Особенно полезной она может оказаться студентам, чьей будущей специальностью станет рекламное дело, туризм и международные связи. В книге представлены как полные статьи, так отрывки из работ видных отечественных и зарубежных ученых, которые внесли весомый вклад в изучение отношений между культурой и языком. Составители хрестоматии не ставили перед собой цель охватить весь спектр научной и публицистической литературы, посвященной механизмам взаимоотношений культуры и языка. С учетом огромного и неослабевающего интереса к данной проблематике в последние десятилетия эта задача представляется не только трудновыполнимой, но и ненужной, поскольку речь в данном случае идет лишь о трудах, которые, во-первых, оказали значительное влияние на становление и развитие лингвокультурологии, во-вторых, способны в наибольшей степени, на взгляд автора, мотивировать студентов к дальнейшим научно-исследовательским поискам в данном направлении, в-третьих, максимальным, как кажется, образом освещают некоторые проблемные аспекты, в-четвертых, соответствуют целям и задачам авторского курса «Лингвокультурология». Некоторые из предлагаемых материалов написаны учеными, не специализирующимися в проблеме «язык – культура», однако их работы позволяют раскрыть ее под другим углом, дают дополнительную пищу для размышлений. С помощью хрестоматии учащиеся смогут ознакомиться с различными точками зрения на механизмы лингвокультурных отношений, повысить общую эрудицию, прийти к собственным выводам о природе взаимодействий и проявлений культуры и языка.

Составители отдают себе отчет в трудности создания книг такого рода из-за неизбежного субъективизма и невозможности равномерного представления всего материала. Нужно добавить, что некоторые работы пересекаются друг с другом, косвенно затрагивая темы, раскрываемые в других разделах. Это лишь подчеркивает сложность описываемой проблематики и способствует более полному описанию связей между языком и культурой.

Язык и стилистика оригинальных текстов сохранена.

В заключении представлены биографии авторов произведений, вошедших в состав сборника; дан список использованной и рекомендуемой литературы.

 

РАЗДЕЛ I.

История постановки и решения проблемы

«Язык и культура»

В разделе собраны материалы отечественных и зарубежных ученых, в которых вырисовываются предпосылки антропоцентрического языкознания, социо- и этнолингвистики и дальнейшего – более подробного – описания проблемы «язык – культура». Особое внимание уделено работам неогумбольдтианцев, в которых предпринимаются попытки описать разницу в мировоззрении через разницу в языках.

Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка, 2001:

<…> Еще одно широко распространенное мнение: полагают, что язык эволюционирует под влиянием говорящих субъектов, что мысль якобы всемогуща перед лицом языковой формы. И наоборот, тот факт, что родной, употребляемый нами с раннего детства язык способен навязать нашему мышлению формы, в подчинении у которых мы будем находиться в течение всей жизни, считают только гипотезой, признать которую нам не позволяет к тому же наше самолюбие. А между тем для частичного хотя бы только подтверждения этой гипотезы достаточно просто обратиться к здравому смыслу.

Если мысль воздействует на язык, то и язык в меру своих возможностей формирует мысль. Мы непрестанно стремимся приспосабливать речь к своим потребностям; но и сама речь заставляет нас подчинять наше мышление общепринятым формам выражения. Изменения, наблюдаемые в языке за определенные промежутки времени, представляют собой отчасти результат нового направления мышления; но и языковая система сама по себе, получив определенное направление, может развиваться самостоятельно и косвенным путем по-новому формировать коллективное мышление.

Подчинение мышления языку проявляется в употреблении самых обыкновенных слов, потому что говорящие субъекты, если только они не желают создавать новых или изменять значение уже известных им слов, бывают вынуждены выражать и классифицировать свои представления, следуя императивным и часто искусственным нормам. Нет ничего сложнее различия между такими, впрочем, весьма употребительными понятиями как douleur «боль» и souffrance «страдание», liberté «свобода» и independence «независимость», nation «нация» и peuple «народ», culture «культура» и civilisation «цивилизация», и т.д. Проблема оказывается даже еще более сложной, чем это можно себе представить, поскольку говорящему субъекту всегда приходится оперировать с определениями слов, а не с определениями вещей, т.е. полностью наперекор нормальному ходу мышления [24] <…>.

 

Степанов Ю. C. Эмиль Бенвенист и лингвистика на пути преобразований, 1974:

<…> За субъективностью вскрывается, таким образом, еще более общее свойство языка: язык есть семиотическая система, основные референционные точки которой непосредственно соотнесены с говорящим индивидом. С присущей ему простотой Бенвенист называет это свойство «человек в языке» и делает это названием целого раздела своей книги. Иначе все эти черты лингвистической концепции можно назвать антропоцентрическим принципом.

Как ни трудно еще в настоящее время провести границу между историей слов и историей понятий, между семантикой языка и семантикой культуры, она должна быть проведена, и лингвистам предстоит упорно работать в этом направлении. Эти ограничения с двух сторон позволяют дать еще одну формулировку антропоцентрического принципа: язык лежит в диапазоне естественного восприятия человека, не переходя порога этого восприятия ни со стороны плана выражения, ни со стороны плана содержания, семантики [14].

Здесь мы подошли к тому главному положению всего этого направления, которое служит его отличительной чертой: язык создан по мерке человека, и этот масштаб запечатлен в самой организации языка; в соответствии с ним язык и должен изучаться.

Поэтому в своем главном стволе лингвистика всегда будет наукой о языке в человеке и о человеке в языке, наукой гуманитарной, словом такой, какой мы находим ее в книге Бенвениста, не столько завершающей пройденный, сколько открывающей новый этап – 70-е годы нашего века [15].

 

Бенвенист Э. Общая лингвистика, 1974:

<…> Говорить об отношении человека с природой или об отношении человека с человеком через посредство языка – значит говорить об обществе. И это не случайное историческое совпадение, а необходимая связь. Ибо язык вообще всегда реализуется в каком-либо отдельном языке, в определенной конкретной языковой структуре, неотделимой от определенного конкретного общества. Нельзя представить себе язык и общество друг без друга. И то и другое есть данное. Но в тоже время и то и другое познается человеком, так как он не обладает врожденным знанием о них. Ребенок рождается и развивается в обществе людей. Взрослые, его родители, учат его пользоваться речью. Овладение языком у ребенка идет параллельно с формированием символа и конструированием объекта. Он познает вещи через их имена; он обнаруживает, что у всего есть свое имя и что знание имен дает ему возможность распоряжаться вещами. Он узнает также, что и у него самого есть имя и что с помощью этого имени он общается с окружающими. Так пробуждается в нем осознание социальной среды, в которой он живет и которая будет постепенно формировать его разум через посредство языка.

По мере того как он становится способен ко все более сложным мыслительным операциям, он включается в культуру, которая его окружает. Я называю культурой человеческую среду, все то, что помимо выполнения биологических функций придает человеческой жизни и деятельности форму, смысл и содержание. Культура неотъемлема от человеческого общества, каким бы ни был уровень цивилизации. Она заключается во множестве понятий и предписаний, а также специфических запретов (табу); то, что какая-то культура запрещает, характеризует ее не в меньшей степени, чем то, что она предписывает. Животный мир не знает запретов. Этот человеческий феномен – культура – целиком символичен. Культура определяется как весьма сложный комплекс представлений, организованных в кодекс отношений и ценностей: традиций, религии, законов, политики, этики, искусства – всего того, чем человек, где бы он ни родился, пропитан до самых глубин своего сознания и что направляет его поведение во всех формах деятельности. Что это, как не мир символов, объединенных в специфическую структуру, которую язык выявляет во внешних формах и передает? Через язык человек усваивает культуру, упрочивает ее или преобразует. И как каждый язык, так и каждая культура использует специфический аппарат символов, благодаря которому опознается соответствующее общество. Разнообразие языков, разнообразие культур, их изменения свидетельствуют о конвенциональной природе символизма, который придает им форму. В конечном счете именно символ устанавливает эту живую связь между человеком, языком и культурой.

Такова в основных чертах перспектива, которую открывает современный этап лингвистических исследований. Углубляясь в природу языка, вскрывая его связи как с мышлением, так и с поведением человека и основами культуры, эти исследования начинают проливать свет на глубинное функционирование сознания в разнообразных мыслительных операциях. Смежные науки следуют за этими успехами лингвистики, в свою очередь содействуют им, используя лингвистические методы, а зачастую и лингвистическую терминологию. Все это позволяет предвидеть, что такие параллельные исследования породят новые дисциплины и будут сообща способствовать развитию подлинной науки о культуре, которая заложит фундамент теории символической деятельности человека. Кроме того, известно, что формальные описания языков, имеют непосредственное применение при конструировании логических машин, способных делать переводы, и наоборот – от теории информации можно ожидать некоторой помощи в выяснении вопроса о том, как мысль кодируется в языке. В развитии этих следований и методов, отличающих нашу эпоху, мы видим результат постоянно развивающейся и все более абстрактной символизации, первоначальная и необходимая основа которой лежит в символизме языка. Возрастающая формализация мышления, быть может, ведет нас к более глубокому проникновению в реальную действительность. Но мы не могли бы даже представить себе этих понятий, если бы структура языка не заключала в себе их начальной модели и как бы отдаленного их предчувствия [31-32].

 

Бодуэн де Куртенэ И.А. Язык и языки, 1904:

В языке, или речи человеческой, отражаются различные мировоззрения и настроения как отдельных индивидов, так и целых групп человеческих. Поэтому мы в праве считать язык особым знанием, т. е. мы в праве принять третье знание, знание языковое, рядом с двумя другими – со знанием интуитивным, созерцательным, непосредственным, и знанием научным, теоретическим. В каждом языке мы можем выделять и определять наслоения и пережитки различных мировоззрений, или следовавших друг за другом в порядке хронологическом, или же отражающих собою различные стороны явлений природы и общественной жизни (наслоения религиозные, метафизические, общественные, юридические, естественно-исторические и т. д.). В тесной связи с мышлением язык может воздействовать на него или ускоряюще, или замедляюще, или усиливающим, или же подавляющим образом. Некоторые звуковые образования отражают физические отношения всего мира или же социальные (общественные) отношения человечества. Сюда принадлежат прежде всего так называемые падежи (casus) имен, из которых одни обозначают отношения пространственные и, путем метафоры, тоже временное, другие — взаимные отношения между людьми и, путем метафоры, тоже между другими существами. К падежам пространственно-временным или локально-хронологическим принадлежат: Locativus вообще, Аblativus (от лес -a, с т -ого времен -и), Elativus (из лес -у, из год -а в год), Allativus (к лес -у, к эт -ому времени), Inessivus (в лес -у, в год -у или в год -е), Superessivus (на стол -е, на эт- ой эпохе), Subessivus (под стол- ом), Sublativus (под стол), Superlativus (на стол), Abessivus (вдали от город -а), Instrumentalis (нож -ом, рук- ой …) и т. д. Падежами общественного происхождения являются: Genetivus (поле крестьянин -a, власть цар -я), в связи с местоимениями притяжательными (мой, твой, наш, чей …), Dativus (отц -у, дочер -и), Accusativus (бить раб -а, гнать собак -у, купить хлеб…) <…> [97].

 

Вайсгербер Й. Л. Язык как форма общественного сознания, 1993:

Различие между языками – что означает это обстоятельство в жизни человечества? Первое впечатление, которое учитывает только различное звучание, отличающееся обозначение, инородную интонацию и т.п., излишне поверхностно, и понять это несложно.

От каждого, кто действительно владеет иностранным языком, требуют, чтобы он мыслил сообразно с этим языком. И перевод с одного языка на другой превращает в трудное ремесло опять же не различие в звуках, а содержательная сторона, которую невозможно либо очень сложно перелить из образа мысли одного языка в образ мысли другого, не подменяя перевод подделкой. Было бы несложно назвать представительное количество свидетелей этих трудностей, и именно те переводчики, которые наиболее серьезно относятся к своей задаче, скорее всего, склонны считать исчерпывающее решение этой проблемы невозможным. «Расхожие выражения, считающиеся обычно переводами иноязычных слов и накопленные в словарях, передают, как правило, даже не понятийно близкие, а лишь родственные по смыслу слова; тем меньше следует ожидать, чтобы они обладали также подразумеваемым смыслом и эмоциональным содержанием оригиналов». То же подтверждают и владеющие на самом деле несколькими языками, которым часто бросается в глаза то, насколько по-разному они мыслят в зависимости от используемого языка. И наконец, стоит обратить внимание на те почти непреодолимые барьеры, которые существуют между носителями различных языков и которые нельзя объяснить чисто внешними обстоятельствами, поскольку они имеют гораздо более глубокие корни.

Итак: помимо внешней, звуковой формы, языки различаются также по своему содержанию. А доказав, что эти содержания не находятся вне и по ту сторону языка, а представляют собой его сущностный компонент, которому служат внешние формы, следует прежде всего обращать внимание именно на эти глубокие содержательные расхождения. Между тем существует сильная диспропорция между чрезвычайной важностью этих фактов и их научным исследованием. Поскольку чаще всего считалось, что задачи языковедения исчерпываются освещением звуковых и формальных соотношений между языками, то наши сведения о содержательной стороне весьма отрывочны. Во всяком случае, связанные с ней наблюдения столь часто встречались и до эпохи планомерного исследования, что мы располагаем достаточными данными для доказательства содержательного расхождения между языками. В особенности если выйти за рамки европейских языков, почти все из которых относятся к одной и той же, индоевропейской семье языков, то на каждом шагу сталкиваешься с такими различиями. И обусловлены они не только тем, что в конкретном языке находит свое выражение разный кругозор народов, разные условия жизни (например, в различных зоонимах и фитонимах). Но и категории, кажущиеся нам само собой разумеющимися, мы обнаруживаем далеко не везде; Наиболее известен, вероятно, пример с числами; многие языки обходятся тремя-пятью первыми словами-числительными; в других мы находим странное явление сосуществования нескольких различных систем числительных, применяемых в зависимости от вида считаемых предметов. «Так, к примеру, в языках индейцев используются различные группы числительных в зависимости от того, что считается: люди или предметы, одушевленные или неодушевленные феномены. Кроме того, может использоваться в каждом случае особая группа выражений числа, если речь идет о счете рыб или шкурок животных, или же если процесс счета применяется к стоящим, лежащим или сидящим объектам. Жители острова Моану пользуются различными числами от единицы до девяти в зависимости от того, считают ли они кокосовые орехи или людей, духов и животных или деревья, каноэ и деревни или дома или жерди и растения. <...>

Таким образом, существует масса языков, носители которых, ориентируются в сфере чисел во многом, мягко говоря, иначе, чем мы. Или вспомним о своеобразном выделении классов, которое встречается в столь многих языках. Каждый предмет следует включать в такой класс, причем мы обнаруживаем разнообразнейшие принципы, на которых основаны эти классы. Во многом тон задает внешняя форма, так что все четырехугольные, все короткие, все узкие, все круглые предметы вместе образуют в каждом случае свой класс. Или в языке американских аборигенов решающую роль играет тот факт, считается ли предмет стоящим, сидящим или лежащим. Деление на классы является затем основой для всевозможных других явлений, будь то, когда для каждого класса используются особые группы местоимений или особые ряды числительных и т. д. – Далее, в скольких языках для предметов, которые мы считаем понятийно однородными и называем одним словом, существует много, часто сотни слов! Так, в некоторых североамериканских языках процесс Waschen (стирка, мытье) обозначается тринадцатью различными глаголами в зависимости от того, идет ли речь о мытье рук или лица, о мытье посуды, стирке одежды, мытье мяса для приготовления пищи. Или о народе бакаири сообщается, что каждый вид пальмы различается ими самым тщательным образом и получает свое название. Даже отдельные стадии развития одного и того же вида пальмы различаются чрезвычайно тонко и обозначаются особо, но одного слова, которое соответствовало бы нашим общим понятиям «мыть», «пальма», не существует.

Итак: то, что мы объединяем понятийно, там существует раздельно и не обобщается, в то время как многие из предпринятых там понятийных членений кажутся нам непонятными или излишними. Или: для большинства неиндоевропейских языков наши грамматические понятия непригодны; для многих языков, по всей видимости, не имеет значения деление на существительные, прилагательные и глаголы в нашем смысле. В синтаксисе эти различия не менее велики. Так, любая попытка выйти за узкий круг родственных нам языков показывает, насколько другие языки отличаются от них содержательно, а это, естественно, приводит к тому, что носители языков различных языковых семей, думают соответственно по-разному – факт, с которым согласится всякий непредвзятый исследователь.

<...> При этом даже переводчики близких друг другу языков жалуются на то, что перевод без искажения самой передаваемой мысли невозможен. Как перевести одно единственное предложение, скажем, немецкое, на язык, бытующий вне рамок европейской культуры, не будучи вынужденным, полностью его переосмыслить? Ведь нельзя заводить логическое толкование так далеко, чтобы считалось одним и тем же думать по поводу одного и того же обстоятельства и иметь одну и ту же мысль, а различия отодвигать на второй план как нечто маловажное. Насколько совершенно иначе выглядит логика, которая выросла из другого языка, можно оценить лишь в том случае, если рассмотреть логику, созданную средствами неиндоевропейского языка. То, что при этом имела бы место все та же логика, представляется невероятным.

<...> Итак, мы усматриваем (с точки зрения языковых возможностей) суть различий между языками в том, что различен содержательный строй этих языков. Разная внешняя форма языка, воспринимаемая на слух, сопровождается разной внутренней формой языка, проявляющейся в соответствующих различиях, в мышлении и в поступках. После вышесказанного уже не нужно подробно разъяснять это чрезвычайно важное понятие внутренней формы языка. Мы понимаем под внутренней формой языка совокупность содержаний этого языка, то есть все, что из структурированного познания заложено в понятийном строе словаря и содержании синтаксических форм языка. Это дает, пожалуй, представление о том, что имел в виду В. фон Гумбольдт, отчеканив около ста лет назад термин «внутренняя форма языка»; сама проблема была поставлена значительно раньше. Здесь мы соприкасаемся с существенной стороной языка. В ней представлен определенный способ видения мира и его явлений, и так можно сказать, что язык скрывает в своей внутренней форме определенное миропонимание (Weltauffassung). Всякий человек, врастающий в какой-либо язык, вынужден усваивать его способ понимания мира явлений и духа, и так все члены языкового сообщества перерабатывают переживаемое ими сообразно с внутренней формой их родного языка и мыслят и действуют соответственно. <...> [90-103].

 

Верещагин Е. М., Костомаров В. Г. Лингвострановедческая теория слова, 1980:

Немецкий ученый Вильгельм фон Гумбольдт (1767–1835), считающийся основоположником общего языкознания, сформулировал и развил так называемую гипотезу лингвистической относительности. Эта гипотеза имеет большое влияние в современной науке – прежде всего за счет интенсивной деятельности неогумбольдтианцев.

Для неогумбольдтианцев реальный мир существует, поскольку он отражен в языке. Углубление в «дух» языка, который представляется сверхъестественной силой, определяющей духовное формирование, культурное творчество и историю народа, свойственно одному из ведущих представителей этого направления Л. В е й с г е р б е р у. Если В. Гумбольдт писал о влиянии структуры языка на мышление, о тождестве языка и мировоззрения с преобладающей все же ролью последнего, то у Вейсгербера язык представляется единственным фактором развития мышления. Предостережение Гумбольдта (1936): «Не следует выводить круг понятий того или иного народа <...> из его словаря. Большое число понятий, особенно абстрактных, может быть выражено необычными и неизвестными нам метафорами или описательным путем» – игнорируется.

Для «понятийного» (inhaltbezogen) и «действенного» (energeiabezogen) подходов, составляющих методологию Вейсгербера, характерно полное отождествление понятия и слова или его значений (даже с отказом от этих терминов), построение «понятийного мира языка» (Denkwelt der Sprache), допущение существования языкового содержания в отрыве от звуков-носителей. Признавая особые «понятия немецкого языка», «понятия французского языка», Л. Вейсгербер видит смысл только в том, чтобы говорить о немецком или французском языках не как об «экземплярах» существующих языков, но лишь как о родных языках немцев и французов. Сравнительное изучение языков означает контрастивный анализ мировоззрений народов, говорящих на них.

В мышлении видятся только национальные черты, определенные языком, а возможность общего для всех народов мышления не рассматривается и даже ставится под сомнение. Теория родного языка увязывается с рассмотрением языка как «энергии», с его влиянием на мировоззрение говорящего на нем народа, на культуру, историю этого народа. Рассмотрение языка как «эргона» допускается в качестве предварительного этапа установления звучаний. Самый язык рисуется системой «языковых приемов» (Sprachzugriffe), при помощи которых формируются субъективные представления человека о внешнем мире и окружающий мир переводится в человеческое сознание. Свое формальное выражение эти приемы находят в «звучаниях» (Lautung), т. е. материальных языковых единицах, играющих роль знаков: словах, частях речи, членах предложения, типах предложений. «Языковой прием» и «звучание» образуют неразрывное единство, являясь двумя сторонами лингвистического языка, но именно приемы определяют характерные особенности, внутреннюю форму, «мировоззрение» (Weltbild).

Категорически не соглашаясь с гипертрофией зависимости мышления от языка, прокламируемой Л. Вейсгербером и другими неогумбольдтианцами, неверно было бы игнорировать роль языка в процессе познания, полагать, будто язык – просто индифферентное орудие образования и передачи мыслей. На самом деле язык играет тут активную роль, воспроизводя логическую мысленную картину действительности, внося в этот исключительно сложный процесс своеобразные коррективы, накладывая на познание свой отпечаток. В сознании появляется, сохраняя свою относительную самостоятельность, наряду с определенной системой мыслей как логической картиной мира, побочная – лингвистическая картина мира, не всегда соответствующая первой, сопутствующая ей. Эта лингвистическая картина мира варьируется от языка к языку. Механизм языкового выражения действительности – важная научная тема, ибо лингвистическое моделирование мира играет свою роль в процессе познания.

Образная сторона слова во многом зависит от фантазии народа, а признаки, положенные в ее основу, могут не иметь никакого значения для основного смысла слова, быть случайными. «Чувственное восприятие дает предмет, разум – название для него. В разуме нет ничего, чего бы не было в чувственном восприятии, но то, что в чувственном восприятии находится фактически, то в разуме находится лишь номинально, по названию. Разум есть высшее существо, правитель мира; но лишь по названию, а не в действительности. Что же такое название? Отличительный знак, какой-нибудь бросающийся в глаза признак, который я делаю представителем предмета, характеризующим предмет, чтобы представить его себе в его тотальности».

Но объяснить смысловую структуру слова произвольным выбором случайного, скажем, бросающегося в глаза признака, еще не означает сбросить со счетов последствия такого выбора. В самом этом выборе – точка зрения говорящих на предмет, которая может забыться, но может и сохраниться, сопутствуя понятию о данном предмете и в определенной мере направляя процесс познания этого предмета и его отношений с другими. Специфические факторы лингвистического выражения мира, как правило, дополняют наши знания о существе данного предмета, поскольку его словесный образ несет иные ценные в познавательном отношении сведения.

Отличие языкового миропонимания у разных народов еще заключается в отсутствии в тех или иных языках названий определенных предметов, что, однако, в целом не мешает правильному воспроизведению действительной картины. В то же время нельзя игнорировать, что лингвистические представления могут отражать логические пути познания, суживать или расширять представления о тех предметах, понятия которых тождественны (ср. рус. рука в параллель англ. arm и hand; рус. синий и голубой в параллель англ. blue и т. д.).

Указав на то, что в английском языке родственные отношения как по восходящей, так и по нисходящей линии связываются со словом большой (grand-father, grand-son, great grand-son), а во французском более логично со словами большой и маленький (grand-pere, petit-fils, arriere-petit-fils), Г. Брутян <…> замечает: «Хотя с помощью различных языков мы воспроизводим один и тот же фрагмент действительности (скажем, родственные отношения), языковое представление, сопутствующее однозначному понятийному мышлению, варьируется от языка к языку. Языки по-своему преобразуют итоги мыслительной деятельности, создают побочные представления, которые содержат экстралогические информации, дополняющие в том или ином смысле результат логического познания» <…>. Отсюда и происходит предложение назвать этот круг проблем лингвистической дополнительностью (в отличие от неогумбольдтианского термина «лингвистическая относительность», затушевывающего независимую от языка самостоятельность общечеловеческого мышления).

Составным компонентом языкового представления о мире выступают фразеологизмы, специфичность которых для каждого языка не вызывает сомнений. Одна и та же мысль, выраженная по-разному (см. прекрасный пример Р. А. Будагова: с глазу на глаз, tete a tete, face to face, unter vier Augen, где общ самый принцип неразложимого сочетания и то, что в основу кладется по одной из однородных примет собеседников наедине), вызывает различные образные ассоциации в зависимости от языкового оформления, а эти последние играют свою роль, пусть весьма периферийную, в процессе познания. Известны случаи зависимости смысловой стороны слова от особенностей их звучания.

В сложном механизме возникновения «мира языковых представлений» в сознании людей в зависимости от природы языка, истории его словаря и т. д. гибкость слова доходит до того, что оно способно выражать антонимические значения; то же наблюдается в области грамматики. Громадную роль здесь играет также передача этого «мира» от поколения к поколению, являющаяся сама по себе языкотворческим процессом.

В процессе познания возникновение «языковых представлений» о реальном мире, т. е. «вербальной картины» объективной действительности, происходит весьма сложным путем. Подобная «языковая модель» реальности – не беспредметная абстракция и имеет свое место в процессе познания, в многообразном отражении объективной действительности в сознании людей. Роль языка, если рассматривать его в единстве живого созерцания и абстрактного мышления на базе практики, состоит в том, что при его посредстве возникают и фиксируются наши мысли, результаты мыслительной деятельности становятся духовным достоянием как членов данного поколения, так и будущих поколений.

Мир языковых представлений возникает и развивается в процессе познания; обусловленный имманентными законами данного языка, он обладает относительной самостоятельностью. Г. А. Брутян <…> особо подчеркивает именно относительность этой самостоятельности: выдвижение на первый план моментов, причинно обусловливающих языковую модель мира, допустимо лишь для того, чтобы отстоять правомерность ее существования и, следовательно, возможность видения мира через призму языка. Нельзя, однако, гипертрофировать ситуацию, так как в своей основе, во всем существенном «языковая картина мира» совпадает с логическим отображением действительности. На каком бы языке ни говорили люди, отображение мира в их сознании при прочих равных условиях в принципе является одним и тем же. Это совпадение не означает, что мысленное отображение объективной реальности полностью покрывает собою лингвистическую картину мира: «За пределами совпадения в главном и в существенном остаются языковые образы реальных предметов и их отношений, периферийные участки вербальных представлений, которые действительно сохраняют свою самостоятельность в познании мира.. В целом они становятся источником дополнительных сведений, носителем побочных информаций об окружающей нас действительности. Причем они часто производят стойкие отложения в сознании познающего субъекта в силу образного характера их информации» <…>.

Понятийный образ мира в процессе познания сочетается с вербальным образом мира. В этом сочетании словесный образ предмета и отношений выступает как форма бытия логического отображения, как дополнительный вербальный фон, над которым возвышается логический образ. В итоге язык по-своему преобразует результаты мыслительной деятельности, выдвигает свое осмысление реальности, вносит «поправки» (не всегда правильные) в логическое отображение окружающего нас мира, создает иллюзии, которые, впрочем, легко рассеиваются, ибо словесный образ относителен и вербальное искажение в сознании исправляется понятийным образом.

Такое «самоисправление» процесса познания – не исключение и имеет аналоги в других плоскостях познания, например при снятии логическим познанием иллюзий, связанных с органами чувств. Словесный образ, каким бы иллюзорным он ни был, не может свернуть с правильного пути познания, ибо в целом вербальная модель мира – лишь часть, и далеко не решающая, человеческой практики – реализуется под контролем мыслительного опыта.

Проблема языка и поведения, по мнению Г. А. Брутяна, выделяется условно, ибо поведение тесно связано с мышлением. Здесь также недопустимо смешение понятийного аспекта и вербального, поскольку люди отнюдь не отождествляют слова с вещами (это наблюдается у «примитивных» народов, у детей при низком интеллектуальном уровне). Слово, конечно, имеет большую силу воздействия на людей, ибо гносеологически это не только «ярлык», но и носитель определенного понятия и, следовательно, передает сущность вещей. Приобретая при общении определенную самостоятельность, «передатчик информации о предмете», действующий на поведение в принципе, преломляясь через мышление, часто весьма сокращает этот путь. Люди нередко реагируют непосредственно на слово, не замечая, как оно отдалено от референта.

Силу слова ценят те, кто, понимая психологию людей, доводит до них свои идеи наикратчайшим способом, используя гибкость языковых выражений: практика ораторов, сознательные приемы агитации и пропаганды.

Эмоциональное воздействие слова иногда приобретает магическую силу, но все же не свойства языка сами по себе определяют поведение людей, а пользующиеся этими свойствами сознательно влияют на поведение других; не люди зависят от языковых норм, а эти нормы являются средством в руках людей. Языковые факторы находят применение не по причинам, обусловленным природой языка, а по соображениям внелингвистического характера, прежде всего становясь средством выражения эмоций.

Эмоциональное воздействие одного и того же логического содержания в разных высказываниях может оказаться далее противоположным в силу употребляемых языковых средств, ибо они способны подчеркнуть определенные признаки, оставить в тени другие, представить явление в более или менее привлекательном свете, протянуть этические и эстетические ассоциации, даже оказать воздействие на наше суждение. По существу, эмоциональное воздействие языка на поведение людей играет исключительную роль в их жизни, ибо эмоциональное так глубоко переплетается с рассудком, что их можно различать только по результатам, а не в самом процессе.

Изучение скрытых механизмов «силы слов» в поведении людей, по словам Г. А. Брутяна, – правильный призыв Б. Уорфа, а его теоретико-познавательные выводы здесь несостоятельны только из-за чрезмерных обобщений того зерна истины, которое он обнаружил и стал рекламировать больше, чем следует, быть может, потому, что другие упорно вообще не замечали эту истину.

Какие выводы, важные для лингвострановедения, можно сделать на основании изложенных концепций, и прежде всего – наиболее убедительной, основанной на марксизме концепции советского философа?

Во-первых, вывод об обязательной универсальности основных значений в системе любого языка. Многовековая практика интеллектуального общения между людьми совершенно разных языков, общность жизни на планете и другие внеязыковые факторы создали один и тот же логический строй мышления, общечеловеческие законы логики, идентичную реализацию познания и мыслей. Существуя только (или преимущественно) в формах конкретных языков, эти качества и обусловливают наличие общих значений в разных языках точно так же, как одно и то же содержание может облекаться в разную языковую форму и в пределах одного и того же языка. Анализ самих универсальных значений несуществен с точки зрения выявления национальной специфики каждого данного языка, хотя для проникновения в культуру именно данного народа представляется интересным отметить, какие из общечеловеческих значений были первоначально выработаны этим народом, и соответственно указать на «приоритет данного языка» в фиксации. Такой приоритет интересен для суждений о культуре данного народа, впрочем, часто первоначальная языковая форма в таких случаях – особенно если речь идет о названии предмета – интернационализируется (колхоз, спутник).

Во-вторых, можно сделать вывод о несомненной роли языка как такового в мышлении, познании, поведении, даже мировоззрении — вплоть до признания в той или иной форме особого «языкового мира представлений о реальном мире». Здесь отмечается некоторый набор основных значений, существующих только в данном языке как отражения неповторимых особенностей культуры народа – носителя данного языка и (что гораздо важнее и сложнее) особые напластования на языковых средствах, вообще-то служащих для реализации общечеловеческих универсальных значений.

Самые эти значения, хотя адекватно и полно передаются в каждом языке, однако, расчленяются, выражаются, фиксируются в нем по-разному. Кроме того, выражая общие значения, языковые средства содержат дополнительную информацию, связанную с их национальной и культурной спецификой и неизбежно (как с положительными, так, видимо, и с отрицательными результатами) наслаивающуюся на выражение основных значений. Очевидно, что такая информация очень различна применительно к разным уровням и сторонам языка.

В-третьих, полнокровное использование языка как средства общения и мышления не может в силу второго вывода не считаться с национально-культурной спецификой каждого данного языка. Эти стороны должны быть разделены в дидактических целях; поэтому изучение языка и страноведение рисуются как параллельные, но разные дисциплины.

Для первой желательно преодолеть всю специфику изучаемого языка и представить его как один из вариантов общечеловеческого способа общения и мышления (ведь на всех широтах и долготах люди говорят на одном языке — на человеческом).

Для второй главная цель — проанализировать как раз специфику изучаемого языка, выделить в ней все то (особые национально-культурные понятия и названия, своеобразия оформления общих значений, дополнительные информации при этих общих значениях), что более или менее заметно сказывается в функционировании языка, т. е. дополняет его освоение как орудия, и что вводит учащегося в особенности культуры народа, которому принадлежит язык, т. е. обеспечивает культурно-воспитательные задачи.

Во всех случаях надо помнить основополагающие указания: «Так как процесс мышления сам вырастает из известных условий, сам является естественным процессом, то действительно постигающее мышление может быть лишь одним и тем же, отличаясь только по степени, в зависимости от зрелости развития и, в частности, развития органа мышления»; «...Язык есть практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого, действительное сознание, и, подобно сознанию, язык возникает лишь из потребности, из настоятельной необходимости общения с другими людьми».

Непонимание процесса развития мышления, например признание национального характера мышления, его зависимости от конкретного языка, рассуждения о «преимуществах» и «недостатках» языков и умственных способностей говорящих на них народов (как у Л. Вейсгербера), деление языков и народов на «примитивные» и «цивилизованные» (как в этнолингвистике) не могут составить базы для решения лингвострановедческих проблем в преподавании иностранного языка, как и во многих других прикладных областях, скажем в теории перевода (непереводимость возводится и Л. Вейсгербером, и «общими семантиками» в абсолют как свидетельство «неповторяемости духа языка», как невозможность передать одну и ту же мысль в разных языках).

Из сложных и диалектически противоречивых взаимоотношений языка, мышления, познания, культуры, поведения, из того, что законы языка независимы от воли людей, нельзя делать вывода о господстве языка над человеком, но можно говорить лишь об объективности существования языка. Ведь не язык определяет познание и его результаты, а человек, его общественная практика закрепляют в языке результаты своего познания действительности. Человек познает реальность, а не свой язык.

Задача (применительно к собственно страноведению) в том, чтобы из многообразия тематики отобрать то, что имеет педагогическую ценность, что способно содействовать научению адекватному владению русским языком.

Смысл поиска и смысл введения найденного материала в обучение в том, что, несмотря на свою попутность для понятийного содержания, этот материал играет громадную роль для переживания слов и (согласно с общим чувством языка) для формирования смысла в целом. С этим материалом тесно связываются дополнительные функции общения, кроме собственно коммуникативной: передача эмоциональной и стилистической информации, художественно-поэтический эффект и т. д. [279-288].

 

Сепир Э. Статус лингвистики как науки, 2003:

Можно сказать, что подлинно научный период в истории лингвис­тики начи­нается со сравнительного изучения и реконструкции индо­евро­пейских язы­ков. В ходе своих обстоятельных исследований индо­евро­пеисты постепенно выработали методику, пожалуй, более совер­шен­ную, нежели методы других наук, имеющих дело с человеческими ин­ститутами. Многие формулировки, предложенные компаративи­стами, занимавшимися индоевропейскими язы­ками, по своей чётко­сти и ре­гулярности близки к формулам, или так назы­ваемым «зако­нам», есте­ственных наук. В основе сравнительно-историче­ского язы­кознания лежит гипотеза о регулярном характере звуковых измене­ний, а боль­шая часть морфологических преобразований понимается в компа­ра­ти­вистике как побочный продукт регулярного фонетиче­ского развития. Многие были склонны отрицать, но в свете опыта, на­копленного лин­гвисти­кой на сегодняшний день, нельзя не признать, что именно этот подход позво­лил достичь наибольших успехов в об­ласти проблема­тики истории языка. Почему следует исходить из ре­гулярности фоне­тиче­ских изменений и по­чему такие регулярно­сти должны иметь ме­сто – на эти вопросы рядовой лингвист вряд ли в состоянии дать удов­летворительные ответы. Однако из этого во­все не следует, что можно было бы значительно усовершенствовать методы лингвистиче­ского ис­следования, если отказаться от хорошо прове­ренной гипотезы и от­крыть путь для разного рода психологиче­ских и социо­логических объ­яснений, не связанных непосредственно с тем, что мы сейчас уже знаем об историческом развитии языков. Пси­хологические и социоло­ги­ческие объяснения той регулярности лин­гвистических изменений, которая давно уже известна всем изучаю­щим язык, конечно, жела­тельны и даже не­обходимы. Но ни психоло­гия, ни социология не в со­стоянии предписывать лингвисту, какие именно законы истории языка он должен формулировать. В лучшем случае данные дисциплины мо­гут побудить лингвиста энергичнее, чем раньше, стараться понять ис­торию языка в более широком кон­тексте че­ловеческого поведения во­обще – как индивидуального, так и общественного.

Разработанные индоевропеистами методы были с явным успе­хом ис­пользованы и в исследованиях языков других семей. Совер­шенно очевидно, что методы эти столь же безотказно действуют при­мени­тельно к «примитив­ным» бесписьменным языкам Азии и Аф­рики, как и применительно к значи­тельно лучше известным формам речи более развитых народов. Возможно, что как раз в языках этих бо­лее цивили­зованных народов фундаментальная регулярность языко­вых процессов значительно чаще нарушалась такими противореча­щими ей тенден­циями, как заимствования из других языков, смеше­ние диа­лектов, со­циальная дифференциация речи. Чем больше мы за­нима­емся сравни­тельными исследованиями родственных «прими­тивных» языков, тем очевиднее становится факт, что фонетические законы и вырав­нивание по аналогии – это основные ключи к по­ниманию про­цесса развития различных языков и диалектов из одного общего праязыка. Это положение хорошо подтверждают исследова­ния про­фессора Лео­нарда Блумфилда в об­ласти центральных алгон­кинских языков и мои – на мате­риале атабаскских языков: они явля­ются убе­дительным отве­том тем, кто от­казывается верить в почти все­общую регулярность дей­ствия всех этих не­осознаваемых языковых сил, взаимодействие кото­рых приводит к регуляр­ным фонетическим изме­не­ниям и связанным с ними морфологическим пре­образованиям. Воз­можность предсказать правильность специфических форм в том или ином бесписьмен­ном языке на основании сформулированных для него фонетических зако­нов существует не только теоретически – сейчас уже можно привести немало ре­альных примеров таких под­твердив­шихся пред­сказаний. Не может быть ни­каких сомнений в том, что ме­тодам, первона­чально раз­работанным в индоев­ропеистике, предна­значено сыграть сущест­вен­ную роль и в исследованиях всех других языков; кроме того, при по­мощи этих методов, в результате по­степен­ного их совершенствования, мы, воз­можно, получим и под­тверждение гипотезы об отдалённом родстве языков разных групп, в пользу чего сейчас говорят лишь еди­ничные поверхностные факты.

Однако основная цель данной статьи – не демонстрация достиг­нутых лингвистических результатов, скорее привлечение внимания к некоторым точкам соприкосновения между лингвистикой и другими научными дисцип­линами и, кроме того, обсуждение вопроса о том, в каком смысле о лингвис­тике можно говорить как о науке.

Значимость лингвистических данных для антропологии и исто­рии культуры давно уже стала общепризнанным фактом. В процессе раз­вития лингвистических исследований язык доказывает свою по­лезность как инст­румент познания в науках о человеке и в свою оче­редь нуждается в этих нау­ках, позволяющих пролить свет на его суть. Современному лингвисту стано­вится трудно ограничиться лишь своим традиционным предметом. Если он не вовсе лишён воображе­ния, то он не сможет не разделять взаимных инте­ресов, которые свя­зывают лин­гвистику с антропологией и историей куль­туры, с социо­логией, психо­логией, философией и – в более отдалённой пер­спек­тиве – с физиоло­гией и физикой.

Язык приобретает всё большую значимость в качестве руково­дя­щего начала в научном изучении культуры. В некотором смысле сис­тема культур­ных стереотипов всякой цивилизации упорядочива­ется с помощью языка, выражающего данную цивилизацию. Наивно думать, что можно понять ос­новные принципы некоторой культуры на основе чистого наблюдения без того ориентира, каковым является языковой символизм, только и делающий эти принципы значимыми для обще­ства и понятными ему. Когда-нибудь по­пытка исследования примитив­ной культуры без привлечения данных языка соответствую­щего обще­ства будет выглядеть столь же непрофессиональной, как труд исто­рика, ко­торый не может воспользоваться в своём исследова­нии под­линными доку­ментами той цивилизации, которую он описы­вает.

Язык – это путеводитель в «социальной действительности». Хотя язык обычно не считается предметом особого интереса для об­щество­ведения, он существенно влияет на наше представление о со­циальных процессах и про­блемах. Люди живут не только в матери­альном мире и не только в мире со­циальном, как это принято думать: в значитель­ной степени они все находятся во власти того конкретного языка, ко­торый стал средством выражения в данном обществе. Представ­ление о том, что человек ориентируется во внеш­нем мире, по суще­ству, без помощи языка и что язык является всего лишь слу­чайным средством решения специфических задач мышления и ком­муни­ка­ции, – это всего лишь иллюзия. В действительности же «реаль­ный мир» в значитель­ной мере неосознанно строится на основе язы­ковых привычек той или иной социальной группы. Два разных языка нико­гда не бывают столь схожими, чтобы их можно было считать средст­вом выражения одной и той же социальной действительности. Миры, в которых живут различ­ные обще­ства, – это разные миры, а во­все не один и тот же мир с раз­личными наве­шанными на него ярлы­ками.

Понимание, например, простого стихотворения предполагает не только понимание каждого из составляющих его слов в его обычном значении: не­обходимо понимание всего образа жизни данного общества, отражающегося в словах и раскрывающегося в оттенках их значения. Даже сравнительно про­стой акт восприятия в значительно большей степени, чем мы привыкли ду­мать, зависит от наличия определённых социальных шаблонов, называе­мых сло­вами. Так, например, если нарисовать несколько десятков линий произ­воль­ной формы, то одни из них будут восприниматься как «прямые» (straight), другие – как «кривые» (crooked), «изогнутые» (curved) или «ломан­ные» (zig­zag) потому только, что сам язык предполагает такое разбиение в силу нали­чия в нём этих слов. Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружаю­щий мир именно так, а не иначе, главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привыч­ками на­шего общества.

Итак, для решения наиболее фундаментальных проблем человеческой культуры знание языковых механизмов и понимание процесса историче­ского развития языка, несомненно, становятся более важными, чем более изощрёнными становятся наши исследования в области социального поведе­ния человека. Именно поэтому мы можем считать язык символическим руко­водством к пониманию культуры. Но значение лингвистики для изучения культуры этим не исчерпывается. Многие объекты и явления культуры на­столько взаимосвязаны с их терминологией, что изучение распределения культурно значимых терминов часто позволяет увидеть историю открытий и идей в новом свете. Эти исследования, уже принесшие плоды в изучении ис­тории некоторых европейских и азиатских культур, должны принести пользу и в деле реконструкции культур примитивных.

Для социологии в узком смысле слова данные лингвистики имеют не меньшее значение, чем для теоретической антропологии. Социолога не могут не интересовать способы человеческого общения. Поэтому крайне важным для него является вопрос о том, как язык во взаимодействии с другими фак­торами облегчает или затрудняет процесс передачи мыслей и моделей пове­дения от человека к человеку. Далее, социолог не может оставить без внима­ния и вопрос о символической значимости, в социальном смысле, языковых расхождений, возникающих во всяком достаточно большом обществе. Пра­вильность речи, то есть то явление, которое может быть названо «социаль­ным стилем» речи, имеет к социологии значительно большее отношении, чем к эстетике или грамматике. Специфические особенности произношения, ха­рактерные обороты, нелитературные формы речи, разного рода профессио­нализмы – всё это символы разнообразных способов самоорганизации обще­ства, которые имеют решающее значение для понимания развития индивиду­альных и социальных свойств. Но учёный-социолог не в состоянии оце­нить важность этих явлений до тех пор, пока у него нет вполне ясного пред­ставле­ния о той языковой основе, с помощью которой только и можно оце­нить этот социальный символизм языкового характера.

Обнадеживающим представляется тот факт, что языковым данным всё большее внимание уделяется со стороны психологов. До сих пор ещё нет уверенности в том, что психология может внести что-либо новое в понима­ние речевого поведения человека по сравнению с тем, что лингвисту из­вестно на основании его собственных данных. Однако всё большее призна­ние получает справедливое представление о том, что психологические объ­яснения языковых фактов, сделанные лингвистами, должны быть перефор­мулированы в более общих терминах; в таком случае чисто языковые факты могут быть рассмотрены как специфические формы символического поведе­ния. Учёные-психологи, на мой взгляд, ограничивают себя слишком узкими рамками психофизических основ речи, не углубляясь в изучение её символи­ческой природы. Это, по-видимому, связано с тем, что фундаментальная зна­чимость символизма для человеческого поведения ещё не осознана ими в достаточной степени. Однако представляется вполне вероятным, что именно изучение символической природы языковых форм и процессов могло бы в наибольшей степени обогатить психологическую науку.

Любое действие может быть рассмотрено либо как чисто функцио­нальное в прямом смысле слова, либо как символическое, либо как совме­щающее в себе оба эти плана. Так, если я толкаю дверь, намереваясь войти в дом, смысл данного действия заключается непосредственно в том, чтобы обеспечить себе свободный вход. Но если же я «стучусь в дверь», то доста­точно лишь слегка поразмыслить, чтобы понять: стук сам по себе ещё не от­крывает передо мной дверей. Он служит всего-навсего знаком того, что кто-то должен прийти и открыть мне дверь. Стук в дверь – это замена самого по себе более примитивного акта открывания двери. Здесь мы имеем дело с ру­диментом того, что можно назвать языком. Громадное количество всяче­ских действий является в этом грубом смысле языковыми актами. Иначе го­воря, эти действия важны для нас не потому, что сами они непосредственно при­водят к какому-либо результату, а потому, что они служат опосредую­щими знаками для более важных действий. Примитивный знак имеет некото­рое объективное сходство с тем, что он замещает или на что указывает. Так, стук в дверь непосредственно соотносится с подразумеваемым намерением эту дверь открыть. Некоторые знаки становятся редуцированными формами тех функциональных действий, которые они обозначают. Например, показать че­ловеку кулак – это редуцированный и относительно безвредный способ обо­значить реальное избиение, и если такой жест начинает восприниматься в обществе как достаточно выразительный метод замещения угроз или брани, то его можно считать символом в прямом смысле слова.

Символы этого типа – первичны, поскольку сходство такого символа с тем, что он замещает, остаётся вполне очевидным. Однако со временем форма символа изменяется до такой степени, что всякая внешняя связь с за­мещаемым им понятием утрачивается. Так, нельзя усмотреть никакой внеш­ней связи между окрашенной в красно-бело-синий цвет материей и Соеди­нёнными Штатами Америки – сложным понятием, которое и само по себе не так легко определить. Поэтому можно считать, что флаг – это вторичный, или отсылочный (referential), символ. Как мне кажется, понять язык с точки зрения психологии – это значит рассмотреть его как чрезвычайно сложный набор таких вторичных, или отсылочных, символов, созданных общест­вом. Не исключено, что и примитивные выкрики, и другие типы символов, выра­ботанные людьми в процессе эволюции, первоначально соотносились с опре­делёнными эмоциями, отношениями и понятиями. Но связь эта между сло­вами и их комбинациями и тем, что они обозначают, сейчас уже непо­средст­венно не прослеживается.

Языкознание одновременно одна из самых сложных и одна из самых фундаментальных наук. Возможно, подлинно плодо­творное со­единение лин­гвистики и психологии всё ещё дело бу­дущего. Можно полагать, что лин­гвистике суждено сыграть очень важную роль в кон­фигурационной (configu­rative) психологии (Gestalt psychology), по­скольку представляется, что из всех форм культуры именно язык со­вершенствует свою структуру сравни­тельно независимо от прочих спо­собов структурирования куль­туры. Можно поэтому думать, что языко­знание станет чем-то вроде руководства к пониманию «психоло­гиче­ской географии» культуры в целом. В повседневной жизни из­на­чаль­ная символика поведения совершенно затемнена многофункцио­наль­ностью стереотипов, приводящих в недоумение своим разнооб­разием. Дело в том, что каждый отдельно взятый акт человеческого пове­дения является точ­кой соприкосновения такого множества раз­личных пове­денческих конфигу­раций, что большинству из нас очень трудно раз­граничить контекстные и внеконтекстные формы поведе­ния. Так что именно лингвистика имеет очень существен­ное значение для конфи­гурационных исследований, потому что языковое структу­рирование в весьма значительной степени явля­ется само­достаточным и почти не зависит от прочих тесно взаи­модействующих друг с дру­гом неязыко­вых структур.

Примечательно, что и философия в последнее время всё в боль­шей, нежели раньше, степени начинает заниматься пробле­мами языка. Давно прошло то время, когда философы простодушно могли переводить грамма­тические формы и про­цессы в метафизиче­ские сущности. Философу необхо­димо понимать язык хотя бы для того, чтобы обезопасить себя от своих соб­ственных языковых привы­чек, по­этому неудивительно, что, пы­таясь освобо­дить логику от грам­матиче­ских помех и понять сим­волическую природу зна­ния и значение сим­волики, философы вынуждены изучать основы самих языковых про­цессов. Лингвисты занимают престижную позицию, содействуя про­цессу проясне­ния скрытого ещё для нас смысла наших слов и язы­ко­вых проце­дур. Среди всех исследователей человеческого поведе­ния лин­гвист в силу специфики предмета своей науки должен быть наи­большим релятиви­стом в отношении своих ощущений и в наи­мень­шей степени находиться под влиянием форм своей собст­венной речи.

Несколько слов о связи лингвистики с естественными нау­ками. Языко­веды многим обязаны представителям естественных наук – осо­бенно физики и физиологии – в том, что касается их технического ос­нащения. Фонетика, необходимая предпосылка для точных методов исследования в лингвистике, немыслима без внедрения в акустику и физиологию органов речи. Лин­гвисты, ко­торые интересуются в пер­вую очередь фактическими подробно­стями реального речевого пове­дения отдельной личности, а не социализо­ванными языковыми струк­турами, должны постоянно обращаться к помощи естественных наук. Однако очень веро­ятно, что и накопленный в результате лин­гвистиче­ских ис­следова­ний опыт также может в значительной мере спо­собст­вовать по­становке ряда собственно акустических или физио­логических задач.

В общем и целом ясно, что интерес к языку в последнее время выходит за пределы собственно лингвистических про­блем. И это неизбежно, так как понимание языковых механизмов необходимо как для изучения истории, так и для исследования человеческого поведе­ния. Можно только надеяться в этой связи, что лингвисты острее осоз­нают значение их предмета для науки в целом и не останутся в сто­роне, огораживаясь традицией, кото­рая грозит превратиться в схо­ла­стику, если не вдохнуть в её жизнь занятия, выходящие за пределы изучения только формального устройства языка.

Каково же, наконец, место лингвистики в ряду других науч­ных дисци­плин? Является ли она, как и биология, естественной наукой или всё-таки гуманитарной? Мне представляется, что имеются два об­стоя­тельства, в силу которых существует явная тенденция рассматри­вать языковые данные в кон­тексте биоло­гии. Во-первых, это тот оче­видный факт, что реальная техника язы­кового поведения приспособ­лена к весьма специфическим физиологиче­ским особенностям чело­века. Во-вторых, регуляр­ность и стандартность язы­ковых процессов вызывают квазиро­мантическое ощущение контраста с абсо­лютно сво­бодным и необусловленным поведением человека, рассматривае­мым с точки зрения культуры. Однако регулярность звуковых изменений лишь на поверхностном уровне аналогична биологическому ав­тома­тизму. Как раз по­тому, что язык является столь же строго со­циализи­рованной ча­стью куль­туры, как и любая другая её часть, но при этом он обнару­живает в своих ос­новах и тенденциях та­кую регулярность, какую при­выкли наблюдать и опи­сывать лишь представители естест­венных наук, он имеет стратегиче­ское зна­чение для методологии об­щественных наук. За внешней беспо­рядоч­ностью социальных явле­ний скрывается регулярность их конфигураций и тенденций, которая столь же ре­альна, как и ре­гулярность физических про­цессов в мире меха­ники, хотя стро­гость её бесконечно менее очевидна и должна быть по­нята совсем по-другому. Язык – это в первую очередь про­дукт соци­аль­ного и культурного развития, и воспринимать его следует именно с этой точки зре­ния. Его регулярность и формальное разви­тие, безус­ловно, основы­ваются на биологических и психо­логических предпосыл­ках. Но эта регуляр­ность и не­осознанный характер основ­ных языковых форм не превращают лингвистику в простой придаток биологии или психологии. Языкознание лучше всех дру­гих социаль­ных наук демон­стрирует своими фактами и мето­дами, несо­мненно более легко уста­навливаемыми, чем факты и методы дру­гих дисцип­лин, имеющих дело с социологи­зированным поведе­нием, возмож­ность под­линно научного изу­чения общества, не подражая при этом мето­дам и не при­нимая на веру положений естественных наук. Осо­бенно важно под­черкнуть, что лингвисты, которых часто и справед­ливо об­виняют в неспо­собности выйти за пределы милых их сердцу моделей ос­нов­ного предмета их исследо­ваний, должны осознать, ка­кое значе­ние их наука может иметь для интерпре­тации человече­ского поведе­ния в целом. Хотят они того или нет, им придётся всё больше и больше заниматься теми пробле­мами антропологии, социоло­гии и физиологии, которые вторгаются в область язы­ка

 

Уорф Б. Наука и языкознание, 2003:

Каждый нормальный человек, вышедший из детского возраста, обла­дает спо­собностью говорить и говорит. Именно поэтому каждый, неза­висимо от об­разования, проносит через всю свою жизнь некото­рые хотя и наивные, но глубоко укоренившиеся взгляды на речь и на её связь с мышлением. По­скольку эти воз­зрения тесно связаны с рече­выми навыками, ставшими бес­соз­нательными и автоматическими, они довольно трудно поддаются измене­нию и отнюдь не являются чем-то сугубо индивидуальным или хаотичным – в их основе лежит опреде­лённая система. По­этому мы вправе назвать эти воззрения сис­темой естественной логики. Этот термин представляется мне более удач­ным, чем термин «здравый смысл», который часто используется с тем же значением.

Согласующийся с законами естественной логики факт, что все люди с детства свободно владеют речью, уже позволяет каж­дому счи­тать себя авто­ритетом во всех вопросах, связанных с процессом фор­мирования и передачи мыслей. Для этого, как ему представляется, достаточно обратиться к здра­вому смыслу и логике, которыми он, как и всякий другой человек, обладает. Естественная логика ут­верждает, что речь – это лишь внеш­ний процесс, свя­занный только с сообщением мыслей, но не с их формированием. Счита­ется, что речь, т. е. использование языка, лишь «выражает» то, что уже в ос­новных чертах сложилось без помощи языка. Формирование мысли – это якобы са­мостоя­тельный процесс, называемый мышлением или мыслью и ни­как не связанный с природой отдельных конкретных язы­ков. Грамма­тика языка – это лишь совокупность общепринятых тради­ционных правил, но ис­пользова­ние языка подчиняется якобы не столько им, сколько правильному, рацио­нальному, или логическому, мышлению.

Мысль, согласно этой системе взглядов, зависит не от грамма­тики, а от законов логики или мышления, будто бы одина­ковых для всех обитателей вселенной и отражающих рацио­нальное начало, ко­торое может быть обна­ружено всеми разум­ными людьми независимо друг от друга, безразлично, говорят ли они на китайском языке или на языке чоктав. У нас принято счи­тать, что математические формулы и постулаты формальной логики имеют дело как раз с подобными явле­ниями, т. е. со сферой и законами чистого мышления. Естественная логика ут­верждает, что различные языки – это в ос­новном параллель­ные способы выражения одного и того же понятийного со­держания и что поэтому они различаются лишь незначительными деталями, кото­рые только кажутся важными. По этой теории математика, символиче­ская логика, философия и т. п. – это не особые от­ветвления языка, но сис­темы, противостоящие языку и имеющие дело непосред­ственно с областью чистого мышления. Подобные взгляды нашли и отражение в старой остроте о немецком грамматисте, посвятившем всю свою жизнь изучению дательного падежа. С точки зрения естест­венной ло­гики и дательный падеж, и грамма­тика в целом – вещи не­значитель­ные. Иного мне­ния придерживались, по-видимому, древние арабы: расска­зы­вают, что два принца оспаривали друг у друга честь надеть туфли самому учёному из грамматистов королев­ства, а их отец, калиф, видел славу своего королевства в том, что вели­кие граммати­сты почи­тались здесь превыше королей.

Известное изречение, гласящее, что исключения подтвер­ждают пра­вила, содержит немалую долю истины, хотя с точки зрения фор­маль