Хроника внутренней жизни

В. Г. Короленко

 

 

9 января в Петербурге

 

Бывают дни и бывают события, в которых, как в фокусе, со­средоточивается значение самых глубоких сторон данной исто­рической минуты. Разгадать их - значит найти верное направ­ление для самых, - быть может, определяющих шагов ближайше­го будущего. Не разгадать, ответить слишком спешно и неправильно - значит дать ошибочный ответ на роковую загад­ку сфинкса. А ведь такой ответ, если верить мудрецам древ­них, - значит возможность гибели.

Таково, по нашему глубокому убеждению, значение январ­ских событий в Петербурге...

В одном рассказе нашего гениального писателя Л.Н. Толсто­го («Казаки») есть образ, очень идущий к нашему теперешнему настроению. Герой его едет степными дорогами на почтовых по направлению к Кавказу. Где-то вдали его ждут Кавказские горы, о которых он, житель равнин, слышал так много шаблонных отзывов, что ему, скептику, начинает казаться, что никаких, в сущности, гор, способных вызвать такие впечатления, совсем нет на свете... Всюду та же ровная степь, томительная и скучная, с однообразным и бедным простором и с туманною мглою... А ес­ли появятся неровности, то... только для подтверждения старой истины, что ничего в сущности резко отступающего от этой пло­ской равнины и быть не может...

Читатель помнит, наверное, то ощущение резкого нервного подъема, можно сказать, пожалуй, удара по нервам, который пришлось пережить толстовскому герою, когда, проснувшись наутро, он увидел, что дорога его, еще бегущая по степи, уже упирается вдали в необычайно изломанные очертания горных громад... И дальше все время его впечатления уже расстилаются у их подножия. Он продолжает вспоминать свое прошлое, столицу, знакомых, а в душе все стоит один припев... «А го­ры!»... Читатель помнит, вероятно, и впечатление этого припе­ва, шероховатого, резкого, не укладывающегося ни в какой ритм остальных ощущений, которым Толстой выразил смущенное со­стояние духа своего равнинного жителя... «А горы!»

Предо мной все время, все эти дни и в ту минуту, когда я пишу эти строки, стоит неотвязно этот образ гениального худож­ника... И мне кажется, что теперь все впечатления от нашего «общественного дня» так же расстилаются у подножия чего-то необычайного, большого, мрачного, встающего туманной грома­дой угрюмых диссонансов над равнинами нашей жизни... И над всем - над отставками и переменами министров, над известия­ми с театра войны, над «предначертаниями» комитета минист­ров - высится этот угрюмый фон, залегая в душе неотвязным припевом... «А девятое января 1905 года»...

Да, это девятое января поднялось над однообразием нашей «равнинной истории», над ее буераками и оврагами, над холми­ками «доверия» и извилинами бюрократической реакции - как первый крутой излом нашего горизонта, за которым, быть мо­жет, в загадочном тумане уже рисуются другие - и выше, и об­рывистее, и круче…

И невольно взгляд приковывается к этому явлению с естест­венным желанием - разглядеть, определить очертания, найти перевалы и дороги.

II

 

Но разглядеть нелегко...

Так уж сложились традиции и привычки нашей жизни, что как только в ней появляется что-нибудь значительное, что-ни­будь с необычайным и, быть может, угрожающим значением, то первым и самым насущным лозунгом дня провозглашается молчание вместо свободного обсуждения, освещения и критики...

Прошло около двух недель, и мы не имеем еще ни полной картины рокового события, ни его размеров. Пока у нас есть лишь официальное сообщение первых дней - уже по своей спешности страдающее неполнотой, односторонностью и, конеч­но, неизбежным пристрастием - и несколько отрывочных до­полнений того же происхождения... Однако при всех этих свой­ствах даже и этих официально-сухих сообщений достаточно, чтобы рисуемое ими событие поднялось мрачною тенью над всеми другими злобами нашего и без того далеко не безоблачного дня…

Из этого сообщения мы узнаем прежде всего, что «в Петер­бурге, в начале 1904 года, по ходатайству нескольких рабочих фабрик и заводов был учрежден устав «С.-Петербургского Об­щества фабричных и заводских рабочих», имевшего целью удовлетворение их духовных и умственных интересов и отвлечение рабочих от преступной пропаганды.

В последней фразе курсив принадлежит нам, и мы позволим себе остановиться на ее значении. Итак, фабричное общество было основано, кроме обычных органических потребностей ра­бочей среды, еще со специально политической целью; другими словами, органические потребности рабочей среды и естествен­ное стремление к их удовлетворению отдавались под особое воздействие бюрократически-политического начала и должны были служить также и полицейским целям. Этот опыт уже не первый: из многих других правительственных сообщений, появившихся в разное время, мы знаем о такой же попытке в Москве и дру­гих городах. Особенно ярко последствия такого сочетания проявились, как всем известно, два года назад в Одессе, и в газетах среди арестованных за «беспорядки» лиц значились имена лю­дей, до тех пор несомненно пользовавшихся поощрением и по­кровительством официальных сфер. В этом, очевидно, есть не­что знаменательное, на что в то время не было обращено доста­точного внимания. Пресса пыталась отметить эту черту и ее значение, чреватое многими неожиданностями для обеих сторон, но, разумеется, не она виновата в скудости и неполноте этого освещения...

Теперь эту любопытную черту мы встречаем в самом начале официального сообщения. При этом мы вспоминаем невольно, как еще недавно «Московские ведомости», а за ними «Свет» и «Гражданин» радостно оповещали о возникновении благонамеренных рабочих организаций, инициаторы которых встречали радушный прием в тех самых сферах, которые незадолго отри­цали само существование рабочего вопроса и возлагали все упо­вания на добровольное патриархально-отеческое попечение гг. фабрикантов...

Но рабочая среда - не кружок этих «инициаторов», кото­рые по недоразумению говорили от ее имени и давали радужные обещания, и «рабочий вопрос» - не мелкая служебная подроб­ность той или другой полицейской политики. Для рабочей сре­ды, в первые минуты, быть может, искренно увлеченной заман­чивыми перспективами, это - не игра и не праздничная феерия, а самый насущный жизненный вопрос, к решению которого она стремится с суровой правдивостью и понятным нетерпением. И вот, всякий раз, когда дело от эффектных демонстраций... пере­ходит к общим наболевшим вопросам рабочей жизни, тотчас же вскрывается внутренний разлад неестественного союза: рабочая масса требует исполнения обещаний заметного реального изме­нения условий своего существования. В этом ее главная и един­ственная цель. Но цель «союзной» администрации совсем дру­гая. Центр тяжести «общего дела» она видит лишь в эффектных доказательствах массовой покорности и доверчивого «упования»... И когда эти доказательства даны, возможно даже с при­месью некоторых угроз по адресу «либеральной части общест­ва», то административный союзник склонен считать свою задачу исполненной... И очень скоро феерия переходит в трагедию, и вместо громов бутафорских над сценой начинают раздаваться раскаты настоящей грозы...

III

Обращаемся к дальнейшему изложению событий.

Итак, одною из целей общества являлась «борьба с крамо­лой». По-видимому, дело начиналось при хороших предзнамено­ваниях, так как во главе новой организации стало духовное ли­цо, священник о. Георгий Гапон с самыми лучшими рекоменда­циями.

Мы позволим себе несколько остановиться на этой замечательной личности, которая теперь выставляется одними как на­стоящее исчадие ада, у других, быть может, вызывает мистиче­ское удивление. Нет сомнения, что и то, и другое далеко от ис­тины. Священник Гапон является лишь одним из тех «провиденциальных людей», которые порой в бурные периоды как-то вдруг обнаруживаются на поверхности общественной жизни. Все их значение в том, что и их личные добродетели, и их недостатки, вообще все стороны их личности совпадают по тону с господствующим настроением среды, усиливая это наст­роение, как резонаторы усиливают звуки...

Газеты дают о нем следующие сведения. Уроженец Полтав­ской губернии, местечка Белики, Кобелякского уезда, о. Георгий Гапон родился в простой семье украинского казака. Поступив в полтавскую семинарию, окончил в ней курс не без некоторых от­клонений. Страстная, импульсивная натура и склонность к ше­роховатой несдержанности, правдивости создавали ему много за­труднений, и он был исключен. Но затем, по-видимому, он пе­режил столь же порывистые приступы смирения, которые привлекли к нему благосклонное покровительство покойного ныне полтавского епископа Иллариона. Он был опять принят в семинарию, где благодаря незаурядным способностям блестяще окончил курс. Вероятно, в период увольнения Георгий Гапон для заработка участвовал в статистических работах земского бюро, но это было недолго, и, кажется, прочной связи с так называемой «интеллигентной средой» у этого своеобразного человека не завязалось. Затем благодаря протекции епископа Иллариона по окончании семинарии и после женитьбы о. Гапон не получил место в кладбищенской церкви. Смерть любимой жены вызвала новый поворот в его жизни. Он решил сначала поступить в монахи, но потом определился в духовную академию.

Здесь, в столице, он опять обратил на себя внимание в выс­ших духовных сферах, получил место священника в пересыль­ной тюрьме и, наконец, был избран и утвержден председателем нового общества рабочих с его двойственной задачей и со всеми вскрывшимися впоследствии противоречиями разнородных стремлений его «учредителей»...

Нет ничего легче, как окрашивать человека каким-нибудь одним простым и слишком определенным цветом, и мы слишком часто прибегаем к таким одноцветным квалификациям, как «зло­дей, лицемер и крамольник». Но как на примере внешней войны мы видим, что априорные патриотические квалификации противника оказались совершенно негодными к употреблению и к руководству, так и в осложнениях внутренних полезнее искать истину, чем успокаиваться на лубочных шаблонах. Несомненно, что фигура священника Гапона, метавшегося в странных порывах между семинарскими мятежами и покаяниями, из статисти­ки переходившая к алтарю и от алтаря на площадь, представляет психологию необыкновенно сложную и не укладывающуюся в простые клички.

И именно двойственный характер того «рабочего движе­ния», о котором мы говорили выше, является наиболее подходящёй атмосферой для расцвета подобных натур: здесь является простор одновременно и для гуманных стремлений, удовлетворяющих порывам неуравновешенной филантропии бывшего се­минарского строптивца, и для его смирения, ведущего «к благо­получию масс» путями, предначертанными светским начальст­вом с благословения начальства духовного. По-видимому, здесь находят примирение все стороны неустойчивой натуры, и вдоба­вок она начинает еще дышать атмосферой каких-то таинствен­ных стремлений того великого целого, которое носит название человеческой толпы и живет особенною коллективною жизнью.

 Нет необходимости непременно отрицать искренность первоначальных намерений, чтобы понять конечные противоречия, за­лог которых лежал уже в недрах самой организации... Эти противоречия вскрылись, и бурная натура довершила остальное. Св. Гапон стал отголоском широкого массового движения - ув­лекающий массу и сам ею увлеченный...

IV

«По мере своего распространения, - говорило далее офици­альное сообщение, - на все фабричные районы Петербурга об­щество стало заниматься обсуждением существовавшего на от­дельных фабриках и заводах отношения между рабочими и хозяевами, а затем, в декабре минувшего года, побудило рабочих Путиловского завода вмешаться в вопрос об увольнении с заво­да четверых рабочих...». Из этого краткого изложения мы не мо­жем, разумеется, судить о всей деятельности общества и о том предварительном брожении в его среде, которое привело к началу стачек. Мы видим только, что общество ра6очих приступает к обсуждению вопросов рабочей жизни, то есть именно тех вопросов, для которых оно и основано. Долгая, трудная и обширная практика таких обществ за границей показывает, с какими сложными запутанностями приходится иметь дело рабочим орга­низациям и какие учреждения способны поставить эти вопросы на нейтральную почву, на которой ведется подсчет взаимно пе­репутавшихся интересов. При этом бывают случаи, когда усту­пают рабочие, и бывает, наоборот, что уступают фабриканты... Наша практика, по общим причинам и по общим свойствам нашего уклада, особенно бедна такими формами, которые создавали бы нейтральную почву для разумных соглашений под автори­тетной эгидой прочной законности, обязательная сила которой простиралась бы одинаково над данными общественными груп­пами. По самым свойствам нашей жизни массы, во-первых, слишком ясно чувствуют, что «сила закона» фактически и на всяком шагу давит на чашки весов в пользу их более сильных противников. А с другой стороны, практика новейшей «рабочей политики», получившей начало в зубатовских организациях Москвы, слишком неосторожно и легкомысленно обнадеживала массы, что в один прекрасный день бесконтрольное и не связан­ное законами административное усмотрение может перейти на их сторону, и тогда внезапными благодетельными приказами на­чальства социальный вопрос, так трудно поддающийся даже усовершенствованным формам европейского строя, будет разрешен легко, просто, внезапно и бесповоротно нашей «патриархаль­ной» бюрократией... Но, разумеется, с другой стороны, и фаб­рикантам, в совершенном согласии с существующим значитель­но обветшалым законодательством, даются обещания, что инте­ресы «священной собственности» и капитала останутся неприкосновенны и получат твердую, строгую и полную охра­ну...

И вот над взволнованной и без того поверхностью русской жизни вздымаются эти волны противоположных надежд и противоположных стремлений... И в то время, как и те и другие одинаково ждут своего полного разрешения от всесильной бюро­кратии, последняя видит, что единственная ее собственная цель… то есть массовые доказательства благонамеренной покор­ности и упования... безнадежно исчезает... И над ареной недав­него единения водворяется не феерия, а трагедия...

 

«Требования рабочих, - говорит официальное сообще­ние, - постепенно возрастали...» Правда, это возрастание было все еще довольно скромно: помимо требования о возвращении их товарищей они предъявили требования об изменении порядка назначения расценки работ и увольнения рабочих... «Меры уве­щания со стороны фабричной инспекции оказались безуспешны­ми, и к стачке под влиянием агитации присоединились поголов­но рабочие некоторых других заводов Петербурга; затем стачка стала быстро распространяться, охватив почти все фабрично-за­водские предприятия столицы, причем по мере распространения стачки возрастали и требования рабочих...»

Все это совершенно понятно и, можно сказать, даже совер­шенно обычно в таком явлении, как рабочая стачка, которая все­гда предъявляет требования сокращения рабочего дня и регули­рования расценок... Нет на свете ни одного рабочего общества, открываемого хотя бы и на законнейших основаниях, которое не ставило бы себе этих целей. Между тем уже в этом изложении официального документа читатель чувствует, что настроение его как бы изменилось и раз выступили те или другие «требования рабочих», то все остальное уже рассматривается как преступле­ние. Здесь сказалось опять гибельно, к сожалению, привычное у нас настроение. Мы готовы платонически примириться со всем, что составляет принадлежность развитой гражданской жизни. Свобода печати? У нас есть много приверженцев свободы печа­ти даже в высших сферах, и князь Мещерский приводит недав­но восторженные отзывы об этом прекрасном предмете несколь­ких покойных министров. Мы не сомневаемся, что эти отзывы были совершенно искренни, но опасаемся, что «освобожденная печать» рисовалась при этом в умах говоривших в виде кроткой овечки, которая уже из благодарности за свое освобождение от цепей будет следовать за освободителями на шелковой ленточке и по временам кротко и благодарно лизать освободившую их руку, издавая лишь ласкающее слух мелодичное блеяние...

Разумеется, безжалостная действительность всегда разрушает эти прекраснодушные мечтания. Печать, только почувствовав первые признаки облегченного режима, по самому органическо­му свойству гласности немедленно стремится стать независимым фактором общественной жизни, и нередко благодушному осво­бодителю ее приходится встретить первому, всё неудобство резкого, хотя и оздоровляющего веяния... И совершенно так же широкая рабочая организация, кем бы и с какими бы целями она ни была основана, немедленно и неизбежно становится орудием для выражения настоящих жизненных нужд среды и считается только с ними; а если от нее ждали другого и если ей самой подавались надежды, не вытекавшие из жизненных соотношений и свойств действующих в обществе сил, то совершенно понятно, что для обеих сторон наступает разочарование. Администрация не находит покорной массы, готовой покорно ограничиться одним упованьем на светлое будущее, рабочая масса страстно требует действительного удовлетворения своих наболевших требований...

На этой почве двух разносторонних разочарований и разыг­рываются дальнейшие события...

Сначала стачка не сопровождалась нарушением порядка. Но затем, по словам официального сообщения, «к агитации, кото­рую вело Общество фабричных и заводских рабочих, присоеди­нились подстрекательства подпольных революционных круж­ков, а с 8 января и само вышеупомянутое общество со священником Гапоном во главе перешло к пропаганде явно революционной. В этот день священником Гапоном была составлена и распространена петиция от рабочих на Высочайшее имя, в которой уже, наряду с пожеланием об изменении условий труда, были изложены дерзкие требования политического свой­ства».

Так самим ходом вещей назревали элементы петербургских событий. Весь эксперимент логически был закончен. На сцену выступили «факты». Когда-нибудь, быть может даже в скором времени, история даст нам трагические черты того настроения, в котором находился Петербург накануне 9 января, когда всем бы­ло известно, что массы рабочих готовятся назавтра представить свою петицию... К явлениям подобного рода давно уже привычны общества, живущие развитою гражданской жизнью, и там есть формы, в которые могло бы отлиться это петиционное дви­жение, без экстренного нарушения порядка и без трагических событий. Но наша жизнь, только мечтающая о «единении влас­ти с народом» и о формах этого единения, была застигнута врас­плох огромным, небывалым движением, охватившим сотни ты­сяч рабочего населения... И весь взволнованный предстоящей драмой Петербург сознавал, что наша суровая «практика» не вы­двинет ничего, кроме привычных «воздействий»...

Дальше мы будем точно следовать официальному изложе­нию события в надежде, что и оно даст читателю - особенно русскому читателю, привычному к условностям.официального стиля, - достаточно яркую картину петербургской трагедии.

«Фанатическая пропаганда, - говорит все то же правитель­ственное сообщение, - которую в забвении святости своего са­на вел священник Гапон, и преступная агитация злоумышлен­ных лиц возбудили рабочих настолько, что они 9 января огром­ными толпами стали направляться к центру города. В некоторых местах между ними и войсками вследствие упорного сопротивле­ния толпы подчиниться требованию разойтись, а иногда даже нападения на войска произошли кровопролитные столкновения. Войска вынуждены были произвести залпы: на Шлиссельбургском тракте, у Нарвских ворот, у Троицкого моста, по 4-й ли­нии, на Малом проспекте Васильевского острова, у Александ­ровского сада, на углу Невского проспекта, на улице Гоголя, у Полицейского моста и на Казанской площади... На 10 января в охране города приняты меры, которые были приняты 9-го чис­ла».

 

V

 

Так заканчивается это первоначальное сообщение о событии, еще небывалом в новейшей русской истории по характеру и по размерам. Всякий, для кого названия петербургских площадей и улиц не простой отвлеченный термин, представит себе это коль­цо, в которое стягивались огромные и безоружные рабочие мас­сы, направлявшиеся от окраин к центру. Нетрудно также пред­ставить в воображении это море людей, двигавшихся нередко с женщинами и детьми... Местами впереди несли иконы и хоруг­ви. И в заключение по всему этому кольцу в разных местах вспыхнули огни ружейных залпов, и мостовая обагрилась род­ною кровью.

Мы не станем воспроизводить подробностей ужасающей картины. Она, может быть, скоро будет восстановлена «нелице­приятной историей»... Не станем также устанавливать ее истин­ные размеры. Для этого нет еще полных сведений, хотя в офи­циальных «Ведомостях С.- Петербургского Градоначальства» уже появились именные списки убитых и умерших от ран, тоже еще не полные, но уже значительно превысившие первоначаль­ные цифры. Все это может расширить размеры, но не изменить характер самой картины... По весьма понятным причинам мы воздержимся также от оценки всего происшедшего...

Бедствие огромное, тяжкое, непоправимое. Мрачным при­зраком, грозным предзнаменованием оно стало на рубеже, кото­рый должен был обозначить перелом застоявшейся русской жиз­ни, начало ее новой эры. Так мало прожито с тех пор, когда начались многообещающие разговоры о единении и доверии, и так много пережито до этих выстрелов и кавалерийских атак на ули­цах столицы...

Вся русская жизнь представляется нам как бы остановив­шейся в раздумье и ужасе, точно сказочный богатырь, перед ко­торым на распутье встал внезапно грозный призрак. Куда идти дальше?.. И идти ли?.. И можно ли верить в будущее, можно ли повторять недавние еще радостные формулы?..

Неужели все это может стать опять вопросом?

Трагедия нашей жизни за последние десятилетия состоит в бессилии всех попыток разорвать волшебный круг бюрократиче­ской реакции. Когда в устающем обществе водворяется наружное спокойствие, то его безнадежное молчание принимается за признак благоденствия и довольства. И тогда мы слышим, что никакие реформы не нужны, потому что все обстоит благополуч­но... И даже именно потому все благополучно, что никаких «ре­форм» на горизонте не видно. А когда же наружное благополучие переходит в признаки недовольства и тревоги, то первые же попытки реформ немедленно прекращаются, потому что они признаются несвоевременными. Не нужно - потому что еще все спокойно... Нельзя, потому что уже начинается брожение, - та­кова философия нашей новейшей истории, таковы альфа и оме­га бюрократического творчества...

А между тем жизнь не ждет... В ее глубинах назревают не находящие исхода потребности... Давно уже из боязни живой работы у нас прекращены не только попытки аграрных реформ, но даже статистика - необходимая подготовительная стадия всякой серьезной работы. Мы то слышали убаюкивающие сказ­ки о «патриархальности» русского капитализма, устраняющего необходимость коренных реформ фабричного законодательства, то видели попытки запрячь молодое рабочее движение в поли­цейскую колесницу. И все время мы встречали боязнь перед раз­вивающимся сознанием народных масс и перед естественным их стремлением к организаций для правомерного отстаивания своих интересов... Между тем как это растущее сознание является лучшим залогом спокойного общественного развития и общест­венного здоровья, если только отнестись к нему правдиво и ис­кренне...

И вот наша жизнь стала похожа на гигантский котел, в ко­тором закипает сдавленная живая сила, требующая законного исхода. Но лишь только мы пытаемся открыть предохранитель­ный клапан, как резкий шум вырывающегося пара пугает наших машинистов, они торопятся опять закрыть и даже замазать все щели... И когда после этого наступает тишина, лишь изредка на­рушаемая глухими внутренними толчками, то это принимается за признаки благополучия и безопасности…

И вот... еще один опыт... И неужели клапаны опять будут закрыты?

Жизнь не ждет. Перед русским обществом и перед русским народом все явственнее встает загадка его существования, и воз­врата уже нет и быть не может.

Это ясно, и что касается русского общества, то оно сознало это бесповоротно!

 

«Русское богатство», 1905, № 1.