Открытое письмо статскому советнику Филонову

 

Г. статский советник Филонов!

Лично я вас совсем не знаю, и вы меня также. Но вы чинов­ник, стяжавший широкую известность в нашем крае походами против соотечественников. А я писатель, предлагающий вам ог­лянуться на краткую летопись ваших подвигов.

Несколько предварительных замечаний.

В местечке Сорочинцах происходили собрания и говорились речи. Жители Сорочинец, очевидно, полагали, что манифест 17 октября дал им право собраний и слова. Да оно, пожалуй, так и было: манифест действительно дал эти права и прибавил к это­му, что никто из русских граждан не может подлежать ответствен­ности иначе, как по суду. Он провозгласил еще участие народа в законодательстве и управлении страной и назвал все это «незыб­лемыми основами» нового строя русской жизни.

Итак, в этом отношении жители Сорочинец не ошибались. Они не знали только, что, наряду с новыми началами, оставлены ста­рые «временные правила» и «усиленные охраны», которые во вся­кую данную минуту предоставляют администрации возможность опутать новые права русского народа целою сетью разрешений и запрещений, свести их к нулю и даже объявить беспорядком и бунтом, требующим вмешательства военной силы. Правда, администрация приглашалась сообразовывать свои действия с духом нового основного закона, но... у нее были и старые циркуляры, и новые внушения в духе прежнего произвола.

В течение двух месяцев высшая полтавская администрация ко­лебалась между этими противоположными началами. В городе и в губернии происходили собрания, и народ жадно ловил разъяс­нения происходящих событий. Конечно, были при этом и резко­сти, быть может излишние, среди разных мнений и заявлений были и неосновательные. Но мы привыкли оценивать явления по ши­роким результатам. Факт состоит в том, что в самые бурные дни, когда отовсюду неслись вести о погромах, убийствах, усмирени­ях, - в Полтаве ничего подобного не было. Не было также тех рез­ких форм аграрного движения, которые вспыхивали в других ме­стах. Многие, и не без основания, приписывали это, между про­чим, и сравнительной терпимости, которую проявила высшая полтавская администрация к свободе собрания и слова. <...>

Теперь это уже только прошлое. С 13 декабря полтавской ад­министрации угодно было переменить свой образ действий. Резуль­таты тоже налицо: в городе - дикий казачий погром, в деревне - потоки крови. Вера в значение манифеста подорвана, сознатель­ные стремления сбиты, стихийные страсти рвутся наружу или, что гораздо хуже - временно вгоняются внутрь, в виде подавленной злобы и мести...

Зачем я говорю вам все это, г. статский советник Филонов? Я, конечно, хорошо знаю, что все великие начала, провозглашенные (к сожалению, лишь на словах) манифестом 17 октября 1905 года, вам и непонятны, и органически враждебны. Тем не менее это уже основной закон русского государства, его «незыблемые основы»... Понимаете ли вы, в каком чудовищно преступном виде предста­ли бы все ваши деяния перед судом этих начал?

Но я буду «умерен»... Я буду более чем умерен, я буду до из­лишества уступчив... Поэтому, г. статский советник Филонов, я применю к вам лишь обычные нормы старых русских законов, действовавших до 17 октября.

Факты.

В Сорочинцах и соседней Уствице происходили собрания без формального разрешения. На них говорились речи, принимались резолюции. Между прочим, постановлено закрыть винные моно­полии. Составлены приговоры и, не ожидая официального разре­шения, монополии закрыли, на дверях повесили замки...

Восемнадцатого декабря, на основании усиленной охраны, то есть в порядке внесудебном, арестован один из сорочинских жи­телей, Безвиконный. Односельцы потребовали, чтобы его преда­ли суду, а до суда отдали им на поруки <...>. Сорочинцам было отказано. Тогда они, в свою очередь, арестовали урядника и при­става.

Девятнадцатого декабря помощник исправника Барабаш приехал в Сорочинцы во главе сотни казаков. Он виделся с аре­стованными и, как говорят, уступая их убеждениям, обещал хо­датайствовать об освобождении Безвиконного и отошел с отря­дом. Но затем, к несчастью, он остановился на окраине, разде­лил свой отряд, сделал обходное движение и опять подъехал к толпе. Произошло роковое столкновение, подробности которого установит суд. В результате смертельно ранен помощник исправ­ника, смертельно ранено и убито до двадцати сорочинских жи­телей...

Известно ли вам, г. статский советник Филонов, при каких об­стоятельствах погибли эти двадцать человек? Все они убивали исправника? Нападали? Сопротивлялись? Защищали убийц?

Нет. Казаки не удовольствовались рассеянием толпы и осво­бождением пристава. Они кинулись за убегавшими, догоняли и убивали их. Этого мало: они бросились в местечко и стали охо­титься за жителями, случайно попадавшимися на пути <...>

Мне нет никакой надобности применять к этой трагедии ве­ликие начала нового основного закона.... Для этого достаточно любого закона любой страны, имеющей хоть самые несовершен­ные понятия о законе писанном или обычном. <...>

Двадцать первого декабря из Сорочинец увезли тело несчаст­ного Барабаша, умершего в больнице. Еще не стих печальный перезвон церковных колоколов, как вы, г. статский советник Филонов, въехали в Сорочинцы во главе сотни казаков <...>

Вы сразу стали поступать в Сорочинцах, как в завоеванной стране. Вы велели «согнать сход» и объявили, что если сход не соберется, то вы разгромите все село, «не оставив от него и пра­ха». Мудрено ли, что после такого приказания и в такой форме казаки принялись выгонять жителей по-своему. Мудрено ли, что теперь в селе, называя имена, говорят о целом ряде вымогательств и даже изнасилований, произведенных отрядом, состоявшем в вашем распоряжении.

Для чего же вам понадобился этот сход, и какие законные следственные действия производили вы в его присутствии?

Прежде всего вы поставили их всех на колени, окружив каза­ками с обнаженными шашками и выставив два орудия. Все поко­рились, все стали на колени, без шапок и на снегу...

Эта толпа нужна вам была как фон, как доказательство ваше­го советницкого всемогущества и величия и... презрения к зако­нам, ограждающим личность и права русских граждан от безрас­судного произвола. Дальнейшее «дознание» состояло в том, что вы вызывали отдельных лиц по заранее составленному списку.

Для чего? Для допроса? Для установления степени вины и от­ветственности?

Нет, едва вызванный раскрывал рот, чтобы ответить на воп­рос, объясниться, быть может, доказать полную свою неприча­стность к случившемуся, как вы, собственной советницкой ру­кой с размаха ударяли его по физиономии и передавали каза­кам, которые, по вашему приказу продолжали начатое вами пре­ступное истязание, валили в снег, били нагайками по голове и лицу, пока жертва не теряла голоса, сознания и человеческого подобия...

<...> А вы, г. статский советник Филонов, глядели на это из­биение и поощряли бить сильнее...

Господин статский советник Филонов! Поверьте мне: я устал, я тяжко устал, излагая только на бумаге все беззаконные истяза­ния и зверства, которым вы, под видом якобы законных следствен­ных действий, подвергали без разбора жителей Сорочинец, не стараясь даже уяснить себе, — причастны они или не причастны к трагедии 19 декабря... А между тем, вы производили все это над живыми людьми, и мне предстоит еще рассказать, как вы отпра­вились на следующий день для новых подвигов в Уствицу... А за вами, как за триумфатором, избитые, истерзанные, исстрадавшие­ся, тащилась ваши сорочинские пленники, которым место было только в больнице...

Так ехали вы в Уствицу восстанавливать силу закона...

Толпу вы держали и здесь на коленях два часа, вымогая у нее, как в Сорочинцах, имена «зачинщиков» и требуя приговора о ссыл­ке неприятных администрации лиц. Вы забыли при этом, статс­кий советник Филонов, что пытка отменена еще Александром 1,что истязания тяжко караются законом, что телесное наказание, даже по суду, отменено для всех манифестом от 11 августа 1904 года, а приговоры, добытые подобными, преступными приемами, не имеют ни малейшей законной силы...

Я кончил. Теперь г. статский советник Филонов, я буду ждать.

Я буду ждать, что если есть еще в нашей стране хоть тень пра­восудия, если у вас, у ваших сослуживцев и у вашего начальства есть сознание профессиональной чести и долга, если есть у нас обвинительные камеры, суды и судьи, помнящие, что такое закон или судейская совесть, то кто-нибудь из нас должен сесть на ска­мью подсудимых и понести судебную кару: вы или я. <...>

Пусть страна видит, к какому порядку, к какой силе законов, к какой ответственности должностных лиц, к какому ограждению прав русских граждан зовут ее два месяца спустя после манифес­та 17 октября.

За всем сказанным вы поймете, почему, даже условно, в кон­це этого письма, я не могу, г. статский советник Филонов, засви­детельствовать вам своего уважения.

9 января 1906 г.                                                                                                   В л. Короленко

 

Короленко В.Г. Собр. соч. в 10 тт.,

т. 9, М., 1955. С. 435-447.

Впервые напечатано в газете «Полтавщина» 12 января 1906 г.

 Пуб­ликуется с сокращениями.

В.И. ЛЕНИН

 

 

ПАРТИЙНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ И ПАРТИЙНАЯ ЛИТЕРАТУРА

Новые условия социал-демократической работы, со­здавшиеся в России после октябрьской революции (1905 г. – С.Н.), выдвинули на очередь вопрос о партийной литературе. Различие между нелегальной и легальной печатью, - это печальное наследие эпохи крепостнической, само­державной России, - начинает исчезать. Оно еще не померло, далеко нет. Лицемерное правительство нашего министра-премьера еще бесчинствует до того, что «Известия Совета Рабочих Депутатов» печатаются «нелегально», но, кроме позора для правительства, кроме новых моральных ударов ему, ничего не полу­чается из глупых попыток «запретить» то, чему поме­шать правительство не в силах.

При существовании различия между нелегальной и легальной печатью вопрос о партийной и непартийной печати решался крайне просто и крайне фальшиво, уродливо. Вся нелегальная печать была партийна, из­давалась организациями, велась группами, связанными так или иначе с группами практических работников партии. Вся легальная печать была не партийна, - потому что партийность была под запретом, - но «тяготе­ла» к той или другой партии. Неизбежны были урод­ливые союзы, ненормальные «сожительства», фальши­вые прикрытия; с вынужденными недомолвками людей, желавших выразить партийные взгляды, смешивалось недомыслие или трусость мысли тех, кто не дорос до этих взглядов, кто не был, в сущности, человеком партии

Проклятая пора эзоповских речей, литературного холопства, рабьего языка, идейного крепостничества! Пролетариат положил конец этой гнусности, от которой задыхалось все живое и свежее на Руси. Но проле­тариат завоевал пока лишь половину свободы для России.

Революция еще не закончена. Если царизм уже не в силах победить революции, то революция еще не в си­лах победить царизма. И мы живем в такое время, когда всюду и на всем сказывается это противоестест­венное сочетание открытой, честной, прямой, последо­вательной партийности с подпольной, прикрытой, дипломатичной», увертливой «легальностью». Это про­тивоестественное сочетание сказывается и на нашей газете: сколько бы ни острил г. Гучков насчет социал-демократической тирании, запрещающей печатать ли­берально-буржуазные, умеренные газеты, а факт все же остается фактом, - Центральный Орган Российской социал-демократической рабочей партии, «Пролетарий», все же остается за дверью самодержавно-полицейской России.

Как-никак, а половина революции заставляет всех пас приняться немедленно за новое налаживание дела. Литература может теперь, даже «легально», быть на 9/10 партийной. Литература должна стать партийной. В про­тивовес буржуазным нравам, в противовес буржуаз­ной предпринимательской, торгашеской печати, в противовес буржуазному литературному карьеризму и индивидуализму, «барскому анархизму» и погоне за наживой, - социалистический пролетариат должен вы­двинуть принцип партийной литературы, развить этот принцип и провести его в жизнь в возможно более полной и цельной форме.

В чем же состоит этот принцип партийной литера­туры? Не только в том, что для социалистического пролетариата литературное дело не может быть ору­дием наживы лиц или групп, оно не может быть вообще индивидуальным делом, не зависимым от общего про­летарского дела. Долой литераторов беспартийных! Долой литераторов сверхчеловеков! Литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, «колеси­ком и винтиком» одного-единого, великого социал-демократического механизма, приводимого в движение всем сознательным авангардом всего рабочего класса. Литературное дело должно стать составной частью организованной, планомерной, объединенной социал-демократической партийной работы.

«Всякое сравнение хромает», говорит немецкая посло­вица. Хромает и мое сравнение литературы с винтиком, живого движения с механизмом. Найдутся даже, пожалуй, истеричные интеллигенты, которые подни­мут вопль по поводу такого сравнения, принижающе­го, омертвляющего, «бюрократизирующего» свободную идейную борьбу, свободу критики, свободу литератур­ного творчества и т.д., и т.д. По существу дела, по­добные вопли были бы только выражением буржу­азно-интеллигентского индивидуализма. Спору нет, литературное дело всего менее поддается механическо­му равнению, нивелированию, господству большинства над меньшинством. Спору нет, в этом деле безусловно необходимо обеспечение большего простора личной инициативе, индивидуальным склонностям, простора мысли и фантазии, форме и содержанию. Все это бесспорно, но все это доказывает лишь то, что литера­турная часть партийного дела пролетариата не может быть шаблонно отождествляема с другими частями партийного дела пролетариата. Все это отнюдь не опро­вергает того чуждого и странного для буржуазии и буржуазной демократии положения, что литературное дело должно непременно и обязательно стать нераз­рывно связанной с остальными частями частью социал-демократической партийной работы. Газеты должны стать органами разных партийных организаций. Лите­раторы должны войти непременно в партийные организации. Издательства и склады, магазины и читальни, библиотеки и разные торговли книгами - все это должно стать партийным, подотчетным. За всей этой работой должен следить организованный социалисти­ческий пролетариат, всю ее контролировать, во всю эту работу, без единого исключения, вносить живую струю живого пролетарского дела, отнимая, таким образом, всякую почву у старинного, полуобломов­ского, полуторгашеского российского принципа: писа­тель пописывает, читатель почитывает.

Мы не скажем, разумеется, о том, чтобы это преобра­зование литературного дела, испакощенного азиатской цензурой и европейской буржуазией, могло произойти сразу. Мы далеки от мысли проповедовать какую-нибудь единообразную систему или решение задачи несколькими постановлениями. Нет, о схематизме в этой области всего менее может быть речь. Дело в том, чтобы вся наша партия, чтобы весь сознательный социал-демократический пролетариат во всей России сознал эту новую задачу, ясно поставил ее и взялся везде и повсюду за ее решение. Выйдя из плена крепостной цензуры, мы не хотим идти и не пойдем в плен бур­жуазно-торгашеских литературных отношений. Мы хо­тим создать и мы создадим свободную печать не в поли­цейском только смысле, но также и в смысле свободы от капитала, свободы от карьеризма; - мало того: также и в смысле свободы от буржуазно-анархического индивидуализма.

Эти последние слова покажутся парадоксом или насмешкой над читателями. Как! закричит, пожалуй, какой-нибудь интеллигент, пылкий сторонник свободы. Как! Вы хотите подчинения коллективности такого тонкого, индивидуального дела, как литературное творчество! Вы хотите, чтобы рабочие по большинству голосов решали вопросы науки, философии, эстетики! Вы отрицаете абсолютную свободу абсолютно-индиви­дуального идейного творчества!

Успокойтесь, господа! Во-первых, речь идет о пар­тийной литературе и ее подчинении партийному конт­ролю. Каждый волен писать и говорить все, что ему угодно, без малейших ограничений. Но каждый воль­ный союз (в том числе партия) волен также прогнать таких членов, которые пользуются фирмой партии для проповеди антипартийных взглядов. Свобода слова и печати должна быть полная. Но ведь и свобода сою­зов должна быть полная. Я обязан тебе предоставить, во имя свободы слова, полное право кричать, врать и писать что угодно. Но ты обязан мне, во имя свободы союзов, предоставить право заключать или расторгать союз с людьми, говорящими то-то и то-то. Партия есть добровольный союз, который неминуемо бы распал­ся, сначала идейно, а потом и материально, если бы он не очищал себя от членов, которые проповедуют антипартийные взгляды. Для определения же грани между партийным и антипартийным служит партийная программа, служат тактические резолюции партии и ее устав, служит, наконец, весь опыт международной социал-демократии, международных добровольных со­юзов пролетариата, постоянно включавшего в свои партии отдельные элементы или течения, не совсем последовательные, не совсем чисто марксистские, не со­всем правильные, но также постоянно предпринимав­шего периодические «очищения» своей партии. Так будет и у нас, господа сторонники буржуазной «сво­боды критики», внутри партии: теперь партия у нас сразу становится массовой, теперь мы переживаем крутой переход к открытой организации, теперь к нам войдут неминуемо многие непоследовательные (с мар­ксистской точки зрения) люди, может быть, даже неко­торые христиане, может быть, даже некоторые мистики. У нас крепкие желудки, мы твердокаменные марксисты. Мы переварим этих непоследовательных людей. Сво­бода мысли и свобода критики внутри партии никогда не заставят нас забыть о свободе группировки людей в вольные союзы, называемые партиями.

Во-вторых, господа буржуазные индивидуалисты, мы должны сказать вам, что ваши речи об абсолютной свободе одно лицемерие. В обществе, основанном на власти денег, в обществе, где нищенствуют массы тру­дящихся и тунеядствуют горстки богачей, не может быть «свободы» реальной и действительной. Свободны ли вы от вашего буржуазного издателя, господин писатель? от вашей буржуазной публики, которая требует от вас порнографии в рамках * и картинах, проституции в виде «дополнения» к «святому» сцени­ческому искусству? Ведь эта абсолютная свобода есть буржуазная или анархическая фраза (ибо, как миро­созерцание, анархизм есть вывернутая наизнанку буржуазность). Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Свобода буржуазного писателя, художника, актрисы есть лишь замаскированная (или лицемерно маскируемая) зависимость от денежного мешка, от подкупа, от содержания.

И мы, социалисты, разоблачаем это лицемерие, сры­ваем фальшивые вывески, - не для того, чтобы полу­чить неклассовую литературу и искусство (это будет возможно лишь в социалистическом внеклассовом об­ществе), а для того, чтобы лицемерно-свободной, а на деле связанной с буржуазией, литературе противопо­ставить действительно-свободную, открыто связанную с пролетариатом литературу.

Это будет свободная литература, потому что не корысть и не карьера, а идея социализма и сочув­ствие трудящимся будут вербовать новые и новые силы в ее ряды. Это будет свободная литература, потому что она будет служить не пресыщенной героине, не скучаю­щим и страдающим от ожирения «верхним десяти тысячам», а миллионам и десяткам миллионов трудя­щихся, которые составляют цвет страны, ее силу, ее будущность. Это будет свободная литература, оплодо­творяющая последнее слово революционной мысли человечества опытом и живой работой социалисти­ческого пролетариата, создающая постоянное взаимо­действие между опытом прошлого (научный социализм, завершивший развитие социализма от его примитив­ных, утопических форм) и опытом настоящего (настоя­щая борьба товарищей рабочих).

За работу же, товарищи! Перед нами трудная и новая, но великая и благодарная задача - органи­зовать обширное, разностороннее, разнообразное литературное дело в тесной и неразрывной связи с социал-демократическим рабочим движением. Вся социал-демократическая литература должна стать партийной. Все газеты, журналы, издательства и т. д. должны приняться немедленно за реорганизационную работу, за подготовку такого положения, чтобы они входили целиком на тех или иных началах в те или иные пар­тийные организации. Только тогда «социал-демократи­ческая» литература станет таковой на самом деле, только тогда она сумеет выполнить свой долг, только тогда она сумеет и в рамках буржуазного общества вырваться из рабства у буржуазии и слиться с дви­жением действительно передового и до конца револю­ционного класса.

 

Печатается по тексту газеты «Новая жизнь», №13,

 15 ноября 1905 // Ленин В.И. ПСС, т. 12. С. 99-105.

 

* В источнике, по-видимому, опечатка; по смыслу следовало бы «в романах», Ред.

 

 

К.К. АРСЕНЬЕВ

ВНУТРЕННЕЕ ОБОЗРЕНИЕ

 

...Правила 24 ноября предусматривают целый ряд специфи­ческих поступков печати, и притом таких, совершению которых особенно способствуют условия переживаемого нами времени (возбуждение к стачкам, к прекращению занятий, к устройству запрещенных законом скопищ, распространение ложных сведе­ний или слухов). Еще важнее то, что суду предоставлено не только право приостановить или запретить осужденное повременное издание, но и право приостановить, в случае наложения ареста на тот или другой отдельный номер периодического изда­ния, выход в свет дальнейших его номеров до воспоследствования судебного приговора. Мера несомненно карательного свой­ства налагается, таким образом, в то время, когда еще не разре­шен вопрос о преступности или непреступности инкриминированной статьи; заранее предполагается не только виновность обвиняемого, но и преступность того, что могло бы впоследствии появиться в его издании. Это противоречит самым элементарным началам права. Правда, при явочном порядке приостановка издания не так опасна, как при концессионном: приостановленное издание может быть заменено другим, под той же редакцией и при том же составе сотрудников, продолжаю­щим то же самое дело... Нельзя не заметить, однако, что если на наших глазах приостановленные издания почти немедленно воз­никали вновь под другим именем, то это объясняется игнориро­ванием требования, устанавливающего двухнедельный промежу­ток между заявлением о новом издании и выходом его в свет. Этого не предвидели составители временных правил; в их глазах приостановка издания до судебного приговора представлялась мерой гораздо более серьезной, чем она оказалась на самом де­ле... Без действия остается во многих случаях и та статья временных правил, по которой каждый номер периодического изда­ния одновременно с выпуском его из типографии представляет­ся издателем местному установлению или должностному лицу в определенном числе экземпляров. В более спокойное время ис­полнение этой статьи едва ли встретило бы какие-либо затрудне­ния... Весьма целесообразно также доставление всех вновь вы­ходящих произведений печати в главные книгохранилища госу­дарства...

Много ценного принес минувший год России - но многого и лишил ее. Он положил начало давно желанной перемене госу­дарственного строя, давно желанной политической свободе; он прекратил тяжелую войну, обессиливавшую народ и не обещавшую ничего, кроме новых неудач и новых бедствий. Но еще раньше восстановления внешнего мира был нарушен мир внут­ренний - и нарушения его, захватывая все более и более широкую область, становились все более и более интенсивными. Не­счастный день 9 января и ужасные декабрьские московские дни - вот две крайние точки, между которыми лежат весенние и осенние аграрные беспорядки, еврейские погромы на юге России, трагические события в Одессе, Севастополе, Варшаве, из­биения в Томске, Твери, Феодосии, открытое восстание в остзей­ских губерниях, железнодорожные и почтово-телеграфные заба­стовки... Расстраиваются государственные финансы, останавливается промышленность, беднеет народ, голодают кре­стьяне - вследствие неурожая, рабочие - вследствие безрабо­тицы. На всем громадном протяжении страны нет уголка, где бы царила полная тишина. Утрачено взаимное доверие, поколебле­на надежда на лучшее будущее; впереди виднеется целый ряд новых осложнений. Когда наступит конец беспрестанно повторя­ющимся стачкам? Как пройдет весна в взабаламученной до дна деревне? Водворится ли спокойствие на окраинах государства, близких и далеких? Соберется ли беспрепятственно Государст­венная Дума, найдет ли она необходимую поддержку во всех слоях населения? Удастся ли ей трудное дело создания форм и условий для обновления государственной и общественной жиз­ни? Войдет ли в нормальную колею движение, разлившееся бур­ной волной? Ни на один из этих вопросов нельзя дать опреде­ленного ответа; в нависшей над нами мгле просветов еще слиш­ком мало.

Ни в одной войне - кроме, быть может, той, которая велась в шестидесятых годах между северными и южными штатами Америки, - не было таких продолжительных многодневных сражений, как битвы при Лаояне и Мукдене. Как бы в парал­лель с ними необыкновенно продолжителен был и только что прекратившийся уличный бой в Москве. Столько же приблизи­тельно времени длилась лишь битва на улицах Парижа в мае 1871 года - но там регулярные войска имели перед собой целую армию национальных гвардейцев, привыкшую к военным дейст­виям во время двукратной осады Парижа и располагавшую все­ми средствами для отчаянного сопротивления… Совершенно иным было положение дел в Москве, где никогда не перестава­ла действовать правительственная власть и революционеры, не прошедшие через боевую школу, были не только обороняющейся, но и нападающей стороной. При таких условиях продолжи­тельность борьбы имеет несомненное симптоматическое значе­ние: оно указывает на слабость морального противодействия, встреченного инсургентами* в окружающей среде. Весьма велико, с другой стороны, различие в общей обстановке сравниваемых нами явлений. В мае 1871 года французское правительство име­ло перед собой только один восставший Париж: волнения, рань­ше происходившие в немногих больших провинциальных горо­дах, были без труда подавлены, и масса населения, особенно сельского, нимало не сочувствовала нарушителям мира, только что восстановленного после бедственной войны. Наоборот, рево­люционное движение в Москве совпало с гражданской войной в Лифляндии и Курляндии, с серьезными беспорядками в Харькове и многих других городах, с непрекращающимися аграрными волнениями, с частичными железнодорожным» и почтово-телеграфными забастовками, с тревогой среди значительной части петербургских рабочих. Мы подчеркиваем этот контраст потому, что он подсказывает, как нам кажется, важные практические вы­воды. Не только гуманность, но и простое благоразумие говорят против репрессий вроде тех, какие следовали за усмирением па­рижских восстаний 1848 и 1871 гг. Всегда осуждаемая нравст­венным чувством, чрезмерная строгость становится опасной, ког­да настроение, против которого она направлена, широко распро­странено во всей стране. И во Франции память о том, что творилось после торжества Ковеньяка и Мак-Магона, долго ви­села мрачной тенью над народом, медленно уступала место заб­вению; чего же можно было бы ожидать у нас, при всеобщей нервности при страшно ускоренном биении общественного пульса? Нам нужны не военные суды, не казни и ссылки - нам нужны решительные шаги вперед по пути к политическим и со­циальным реформам. Это прекрасно поняла московская город­ская дума, принявшая, еще до окончания уличных столкнове­ний, следующее постановление: «Признать, что события, имев­шие место в Москве за последние дни, нашли себе, к сожалению, благоприятную почву в отсутствии законов, регулирующих сво­боды, возвещенные Манифестом 17 октября, и в чувстве недоб­рожелательности и недоверия к действиям правительства, како­вое создано в населении замедлением выполнения обещаний, возвещенных правительством. Дума выражает твердую уверен­ность, что эти события не задержат и не помешают проведению либеральных реформ, которые одни в состоянии вывести страну на путь мирного развития».

Громко говоря об умеренности после победы, московские со­бытия напоминают, с другой стороны, об условиях, которые сле­довало бы соблюдать во время самого боя. Понятие о превыше­нии необходимой обороны, выработанное уголовным правом, применимо и к войне, в особенности к войне гражданской. Оно обнимает собою, например, такие факты, как артиллерийский разгром домов, из которых были сделаны единичные выстрелы. Недопустимость такого образа действий признали и высшие мос­ковские власти, но, к сожалению, слишком поздно. Бесспорно, уличный бой создаёт почву для взаимного озлобления, доводя его до еще более высокой степени, чем международная битва; но и для него может быть и должен быть предел, охранение кото­рого сравнительно легче для власти при высоком развитии воин­ской дисциплины... Столь же недопустимы стеснения помощи,. подаваемой раненым. Обезоруженный, бессильный, окровавленный противник перестает быть врагом и вызывает только состра­дание.

 

Между кем и как распределяется ответственность за все пе­режитое Россией в течение последних месяцев 1905 года - это вопрос, беспристрастное решение которого пока еще немыслимо. С полной уверенностью можно только указать - если не идти назад дальше 17 октября - две главные причины разразивших­ся над нами бедствий: ошибки кабинета гр. Витте и переход крайних партий к революционным действиям. О первых мы подробно говорить не будем: запоздалость и недостаточность мер, направленных к осуществлению Манифеста 17 октября, далеко не полный разрыв с традициями и порядками прежнего режима, оставление у власти многих его представителей - все это слиш­ком хорошо известно. Не подлежит никакому сомнению, что каждый неверный шаг правительства подбавлял воды на революционную мельницу - но отсюда еще не следует, чтобы ее ра­бота остановилась при другом, более целесообразном образе дей­ствий. В широких кругах решимость прибегнуть к оружию созревала уже давно и в последнее время только окрепла: чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить хотя бы резолюцию Со­вета рабочих депутатов, состоявшуюся 22 октября, т.е. в такое время, когда еще не определилась политика нового кабинета («петербургский пролетариат даст царскому правительству по­следнее сражение тогда, когда это будет выгодно вооруженному и организованному пролетариату»). Вооруженное восстание - страшное зло по тем жертвам, которых оно требует, по тем се­менам ненависти и злобы, которые оно оставляет, по невозмож­ности, наконец, предвидеть его исход, его ближайшие и отдален­ные результаты... Есть ли с точки зрения наиболее обездолен­ных слоев русского народа достаточный повод для такого отчаяния, для внушаемых им крайних решений? Ответ на этот вопрос мог казаться спорным во время первых фазисов освобо­дительного движения, даже после августа, но не после 17 октя­бря. Манифест, возвестивший превращение России в конститу­ционное государство, открыл дорогу для правомерного заявле­ния всех требований, как бы далеко они ни отступали от существующего общественного строя. Если бы Государственная Дума, вследствие недостатков избирательного закона, и оказа­лась неверной истолковательницей народной мысли, политичес­кая свобода должна открыть легальные пути к воздействию на народное представительство, к изменению его состава, к более целесообразному его устройству. По меньшей мере преждевре­менным является поэтому обращение к насилию, особенно в та­кую минуту, когда еще не изглажены следы несчастной войны, когда сводятся национальные счеты, когда народ страдает от стихийных бедствий. Ничто не изменилось и не может изменить­ся к лучшему оттого, что к развалинам домов и к сотням трупов в разных городах и деревнях прибавились еще более грандиоз­ные развалины и еще более многочисленные трупы в Москве. Если события будут идти в том же направлении и тем же тем­пом, если не водворится, хотя бы на время, порядок, необходимый для созыва народных представителей, Россия вступит в но­вый период своей истории истощенной, озлобленной, неспособ­ной к творческой работе.

 

Мы говорили месяц тому назад о новых формах тирании, идущих на смену старым. Опасность, указанная нами, остается в полной силе. Печати, освобожденной от правительственного гнета, грозит произвол, зарождающийся в собственной ее среде. Выход «С.-Петербургских ведомостей» был прерван на несколь­ко дней несогласием наборщиков с содержанием статьи, приня­той редакцией. Однородная причина привела к временной при­остановке «Рассвета». Газеты «Право», «Россия», «Дэр Фрайнд» несколько дней не могли выходить в свет из-за отказа набирать их, пока в них не будет помещен известный «манифест» крайних партий... Если бы в нашей печати получили право гражданства приказы, идущие от рабочих - а им, конечно, внушаемые из­вне, - то положение ее стало бы худшим, чем при правительст­венной цензуре. Последняя запрещала говорить то-то или о том-то, но ничего не диктовала, ничего не заставляла печатать (кро­ме официальных опровержений) - а теперь мы присутствуем при попытках сделать газеты и журналы проводниками не раз­деляемых ими взглядов. Нужно надеяться, что эти попытки пре­кратятся сами собой, не находя более поддержки в среде самих деятелей периодической печати.

Только что указанная опасность - не единственная, создан­ная новыми условиями нашей общественной жизни. Больше чем когда-либо теперь необходима не только внешняя, но и внутрен­няя реакция против печального наследства, завещанного нам веками материального и умственного гнета. Нужно воскресить сво­боду мысли и оградить ее от посягательств, откуда бы они ни ис­ходили; нужно восстановить утраченную привычку действовать по собственному усмотрению, не отдавая себя во власть чужой воли, единичной или коллективной. Между тем вразрез со стремлениями, направленными к этой цели, идут некоторые чер­ты, замечаемые в образовании столь многочисленных в послед­нее время партий и союзов. И партии, и союзы имеют, бесспор­но, крупное значение как орудия борьбы в настоящем и буду­щем, но не слишком ли велики требования, предъявляемые ими к своим членам? Уставами многих партий прямо предписывает­ся подчинение не только программе, но и партийной дисципли­не. Не знаем, содержат ли в себе аналогичное предписание уста­вы или руководящие правила союзов, но думаем, что оно лежит большею частью в основе союзной деятельности, хотя бы и не было выражено прямо и открыто. Партийная дисциплина - по­нятие, заимствованное из практики западноевропейских госу­дарств, давно живущих полной политической жизнью. Сложившиеся в прочные единицы, состоящие из лиц, близко знакомых между собою, непосредственно ведущие борьбу с противниками, парламентские группы без больших неудобств и затруднений мо­гут установлять тактические приемы, обязательные в данную ми­нуту для каждого их участника. За своими представителями мо­гут следовать и внепарламентские члены партии, т.е. избирате­ли, примыкающие к ее программе и поддерживающие общение с нею на периодических, правильно организованных съездах. Каждый член партии знает ее вождей, следит - или может сле­дить - за всеми их действиями и словами; доверие, если мож­но так выразиться, никем и никому не отпускается в кредит. Совсем иное дело - партии только что организующиеся, только что вступающие в жизнь. В организации их неизбежно играет большую роль элемент случайности: привлекает программа, со­ставленная несколькими лицами, а не доверие к этим лицам. Принимая ту или другую партийную программу, вступающий в партию знает, чего она требует, чего не допускает; подчиняясь партийной дисциплине, он идет навстречу неизвестному будуще­му и рискует сделаться невольным исполнителем таких решений, с которыми, будь они ему заранее известны, он никогда бы не согласился. Ограничение свободы, которому он себя подвергает, является и ненужным, и опасным: ненужным, потому что пар­тия, находящаяся в периоде формирования и не выступившая еще на политическую арену, может без вреда для себя не быть единодушной по отдельному тактическому вопросу; опасным, потому что приходится жертвовать только что приобретенной свободой и надевать на себя новые путы, в иных отношениях бо­лее тяжелые, чем прежние. Создание «партийной дисциплины» кажется нам поэтому по меньшей мере преждевременным; совершенно достаточно соглашение по личным вопросам, т.е. готов­ность подавать голос на выборах за кандидатов, намеченных свободно избранными представителями партии. Возможно менее стеснительными должны быть и сами партийные программы, об­нимая собою сравнительно небольшое число существенно важных пунктов и допуская разномыслие во всем остальном. Не та­кое теперь время, чтобы расходиться из-за частных разногласий. Желательны, наконец, соглашения между партиями, близко под­ходящими одна к другой, - соглашения, которые, не нарушая самостоятельности партии, позволили бы им действовать заодно в особенно критические моменты.

«Вестник Европы», 1906, № 1.

Печатается по тексту журнала,

 второй и третий пункты обозрения.

 

 

__

· инсургент (от лат. восстающий) – повстанец, участник восстания