Вопросы внутренней жизни

 

Могло ли кому прийти в голову восемь лет тому назад (т.е. в 1905 г. – С.Н.), что среди «лучших людей», «свободно» избранных населением для осуществления законодательной власти народа, окажется идеолог рабства? Приходило ли тогда кому-нибудь в голову, что су­дебная защита свободы печатного слова может ничем не отли­чаться от административной расправы? Наша жестокая действи­тельность шаг за шагом ломает обычные и ставшие привычными государственно-правовые понятия и разбивает недавние программные иллюзии.

Как-то весной в газетах была напечатана заметка о письме военному и морскому министрам издателя «Русского знамени» д-ра Дубровина, просившего обратить внимание на следующий «возмутительный» факт. «При посещении Кронштадта, - писал г-н Дубровин, - я имел возможность лично убедиться, что во всех библиотеках и читальнях полковых и экипажных собраний получаются лишь левые газеты. Все же поиски «Русского знаме­ни» оказались тщетными. Ни одна из многочисленных крон­штадтских читален этой газеты не выписывает». Считая такое игнорирование официального органа совета Союза русского народа совершенно недопустимым, г-н Дубровин выражает твердую уверенность, что г-да министры не преминут преподать сво­им подчиненным, заведующим читальнями и библиотеками в полках и экипажах, соответственные указания об изъятии кра­мольных органов печати и о замене их «Русским знаменем».

А вот и соответственное этому письму «распоряжение», на­печатанное в самое последнее время в «Одесских новостях» за подписью старшего инспектора типографий и книжной торговли в Одессе. «Усмотрено мною, - объявил глава одесской цензу­ры, - что некоторые киоски газет и журналов демонстративно выставляют напоказ публике издания, на которые часто налага­ются аресты и штрафы, как-то: «Правда», «Луч»,.«Трудовой го­лос» и др. Прошу владельцев таких киосков заметить, что книж­но-газетная торговля должна широко обслуживать все слои об­щества, не нуждающегося в рекламировании тех или иных изданий, и потому прошу их держать совершенно одинаково на виду газеты и журналы всех направлений, не изъятые из обра­щения, предоставляя обществу самому разбираться в своих ли­тературных тенденциях и вкусах, ане рекламировать те изда­ния, которые постоянно подвергаются правительственным ка­рам».

И письмо г-на Дубровина, и только что приведенное «распо­ряжение» суть эпизодические штрихи в твердо и законченно на­рисованной «охранными» штрафами и арестами картине совре­менного положения печати. Что такое положение более нетерпи­мо - двух мнений на этот счет не существует. Так же точно не было до сих пор двух мнений о средстве избавления пишущих и читающих от произвольных мер поощрения одних изданий и не основанного на законе давления и запрета по отношению к другим: право регулировать свободу печатного слова должно принадлежать исключительно суду. Этот тезис стоит во всех учеб­никах конституционного права и в пору составления политических резолюций и программ был в них трафаретным повторени­ем. Единственная основа деятельности суда -закон. Усмотре­ние и произвол органически суду чужды. Следовательно, право      граждан свободно говорить через посредство печатного станка, поскольку это право не ограничено законом, при судебном надзоре за печатью будет действительно правом, т.е. тем, чем иначе, как силой закона, не может быть ни ограничено, ни отнято. Так все мы мыслили в 1905 году. Петербургская судебная пала­та в 1913 году доказала, что подобные суждения о суде и о свойстве судебной деятельности - сплошное недоразумение.

И ранее приговоры судебных палат по литературным делам вызывали серьезные нарекания. Палаты в течение длинного уже ряда лет без устали постановляют обвинительные приговоры по делам, в которых общественное сознание не признает состава преступления, и назначают год, полтора года и два заключения в крепости, Но в отношении всех этих дел на стороне палат есть несомненное оправдание. Ибо им приходится принимать к печа­ти, объявленной свободной, тот уголовный закон, который напи­сан в предположении старых условий государственно-правовой жизни и, в частности, в предположении принципиального отри­цания свободы печати. Ибо они обязаны применять этот закон в том специфическом понимании, в котором его «разъясняет» се­натское правотворчество. И, назначая в громадном большинстве случаев по пресловутым 128-й и 129-й статьям Уголовного уложения годичное заключение в крепости, судебные палаты тем самым проявляют наивозможно мягкое для них отношение к преступлениям печати. Год крепости за стихи или за резкую строку в газете, с общественной точки зрения, составляет кару, абсо­лютно несоразмерную с тяжестью содеянного. Но формально год крепости есть кара минимальная. Чтобы назначить ее, суд должен признать наличность уменьшающих вину обстоятельств и в полной мере использовать предоставленное ему право смяг­чения. Норма наказания по 128-й и 129-й статьям - ссылка на поселение. Первая степень смягчения - шесть лет крепости. К ссылке на поселение пока был приговорен только один редактор газеты, и этот приговор, впрочем, был потом отменен. Шести лет в крепости, если не ошибаемся, еще не получал никто из лите­раторов.

Петербургская судебная палата сказала новое слово в судеб­ном надзоре за печатью не судебным приговором, а мотивами постановления о приостановлении «Луча» и «Правды». Издание обеих газет приостановлено «впредь до судебного приговора» за систематическое нарушение закона о печати, за явно партийный характер и за вредное влияние на рабочие массы. Приостановле­ние газет «впредь до судебного приговора» есть распоряжение не судебного, а административного характера, и Петербургская су­дебная палата в данном случае действовала как орган админист­ративной власти. Но в том и все значение для граждан возложе­ния функций административной власти на суд, что суд всегда и при всех обстоятельствах должен оставаться судом, т.е. органом независимым и действующим строго в пределах закона. Петер­бургская же судебная палата решила приостановить издание «Луча» и «Правды» совершенно так, как если бы то сделал в по­рядке охраны петербургский градоначальник. Что значит «сис­тематическое нарушение закона о печати» в смысле мотива ме­ры, принятой «впредь до судебного приговора»? На языке уго­ловного права всякое нарушение закона есть самостоятельное преступное деяние. Повторность нарушения может усиливать меру ответственности виновного. И если бы судебная палата по­сле судебного рассмотрения определенного обвинения, предъяв­ленного ответственному редактору «Луча» или «Правды», вмес­те с присуждением виновного к наказанию постановила, ввиду повторности нарушений, издание газеты прекратить - это был бы акт закономерный. Но можно ли приостановить газету за си­стематическое нарушение закона о печати, когда из трех или де­сяти, скажем, преступных фактов за второй или девятый издание в судебном порядке не было прекращено, а преступность третьего или десятого еще не установлена?

Что значит, далее, «явно партийный характер» газеты - опять-таки в смысле мотива ее приостановления «впредь до су­дебного приговора»? Когда о «явной партийности» говорят казен­ные перья из «России» или циркуляры наиболее ретивых губер­наторов, то всем известно, что д о лжно разуметь ненавидимую ими левую партийность. Но может ли суд пользоваться термино­логией, совершенно неизвестной закону и не имеющей абсолют­но никакого юридического значения? «Явная партийность» мнений человека, газеты или группы людей сама по себе ничего пре­ступного не заключает и ни о чем преступном не говорит. А. И. Гучков несомненно «явно партийный» октябрист, П. Н. Милюков столь же «явно партийный» кадет. «Голос Москвы», «Речь», «Земщина», «Дым Отечества», «Колокол» имеют такой же ярко выраженный «явно партийный характер», какой имели «Луч» и «Правда». На собраниях Союза русского народа и на митингах националистов ораторы говорят «явно партийные» речи. Из всего этого, однако, еще ровно ничего не вытекает и никакого уголовно-правового вывода сделать нельзя. А для «Луча» и «Правды» Петербургская судебная палата такой вывод сделала.

Что значат, наконец, в постановлении палаты слова о «вред­ном влиянии», столь излюбленные в устах администрации? Где и каким законом определено понятие «влияния» - вредного, безразличного и полезного? Какой закон карает за «вредное влияние»? В прежнем цензурном уставе говорилось о «вредных» учениях коммунизма и социализма. Что же, и Петербургская су­дебная палата считает «вредным» социализм - после закона о страховании рабочих, после нормировки рабочего дня и ответственности предпринимателей за несчастные случаи?.. Постанов­ление Петербургской палаты о приостановлении «Луча» и «Правды» явилось как нельзя более своевременным. В новом проекте закона о печати надзор за печатью целиком перенесен с администрации на суд. Постановление палаты красноречиво ска­зало и левой, и правой половинам русской общественности. Ле­вой - «оставьте надежды», правой - «не бойтесь».

Кстати, несколько цифровых данных из мартиролога закры­тых газет. 23 апреля нынешнего года, в первую годовщину изда­ния, на страницах «Правды» была сделана сводка репрессий за год. Всего было 60 случаев репрессий, в среднем по одному на каждые 5 номеров. Далее, за год «Правда» была конфискована 41 раз, штрафов на нее было наложено на сумму 7700 рублей, арестов без замены штрафом была наложено 3, по три месяца каждый. За май месяц из 26 номеров «Правды» было конфиско­вано 10 - с привлечением редакторов к суду. Газета «Луч» в со­том номере сообщила, что из 99 номеров было 33 конфисковано, а за пять номеров редакторы были оштрафованы на сумму 2 200 рублей. В одном случае редактор был арестован без замены штрафом. В общем, из каждых пяти номеров пострадали два. Кроме обычных репрессий специальным, со стороны местных администраторов, которые запрещали газетчикам их продавать, задерживали номера на почте и т.п. Газеты пользовались мате­риальной поддержкой рабочих всей России. «Правдой» было по­лучено пожертвований 9 334 рубля, «Лучом» - 6369 рублей.

 

Какой ни коснуться области нашей государственной жизни, везде и всюду сопоставление ожиданий, которые связывались с новым строем, с тем, что новый строй реализовался, дает в ре­зультате неизменно одно и то же: полнейшее, чтобы не сказать более, недоумение.

Первая Дума начала свою деятельность с требования поли­тической амнистии и отмены смертной казни. За отмену казни по общим законам и по законам военным, для обычных условий мирного времени и для условий времени военного, Дума выска­залась единогласно. Представители правительства возражали. Но все возражения их сводились исключительно к сохранению существующего. И. Г. Щегловитов говорил о невозможности от­менить смертную казнь за цареубийство. Товарищ министра вну­тренних дел А. А. Макаров - о революционном терроре и о не­допустимости отмены казни как средства борьбы с революцией...

Прошло семь лет, «Обновление» окрепло. Революция подав­лена. В кодексе же военно-уголовных законов вместо одного случая назначения военнослужащим смертной казни в мирное время без применения чрезвычайного порядка предания суду для суждения по законам военного времени - таких случаев имеется уже 13. Все эти случаи суть разновидности измены и шпионства - преступлений наиболее позорных для граждан вообще и для военнослужащих в особенности. Но дело отнюдь не в свойстве деяний, за которые вновь установлена смертная казнь, а в том, что законодательство доконституционное карало эти деяния каторгой и что обновление форм государственной жизни; дарованное в целях законодательного прогресса, как только реализовалось, установило казнь за то, что ранее смер­тью не наказывалось. Уменьшение числа смертных приговоров и случаев назначения кодексами смертной казни еще с конца XVIII века служит одним из азбучных показателей государст­венно-правового прогресса. Мог ли кто восемь лет тому назад ожидать, что в условиях нового строя русское законодательство в данном вопросе сблизится не с передовыми странами Запада, а с Китаем?

«Вестник Европы», 1913, № 8.

Печатаются по тексту журнала второй и третий пункты обзора.

А.М. Горький

 

ДВЕ ДУШИ

Катастрофа, никогда еще не испытанная миром, потрясает и разрушает жизнь именно тех племен Европы, духовная энергия которых наиболее плодотворно стремилась к освобождению лич­ности от мрачного наследия изжитых, угнетающих разум и волю фантазий древнего Востока - от мистики, суеверий, пессимиз­ма и анархизма, неизбежно возникающего на почве безнадежно­го отношения к жизни.

Восток, как это известно, является областью преобладания начал эмоциональных, чувственных над началами интеллекта, разума: он предпочитает исследованию - умозрение, научной гипотезе - метафизический догмат. Европеец - вождь и хозя­ин своей мысли; человек Востока - раб и слуга своей фантазии. Этот древний человек был творцом большинства религий, основоположником наиболее мрачной метафизики; он чувствует, но не изучает, и его способность объединять свой опыт в научные формы - сравнительно ничтожна.

Восприняв чувственно и умозрительно силу стихий, Восток обоготворил их и безвольно подчинился им, покорный всякой силе, тогда как люди Западной Европы, овладевая энергией при­роды посредством изучения ее, стремятся подчинить и подчиня­ют эту энергию интересам и разуму человека.

Задача европейской науки - именно в том, чтобы, изучив силы природы, заставить их работать на человека, освободить личность из плена догмата, суеверий, предрассудков, из тисков подневольного труда и претворить освобожденную физическую энергию в духовную.

Эта задача европейской науки и культуры была неведома Востоку; только с прошлого столетия наиболее чуткие люди и страны Азии начали принимать великий научный опыт Европы, ее методы мышления и формы жизнедеятельности.

Основное мироощущение Востока легко укладывается в та­кую формулу: человек навсегда подчинен непознаваемой силе, она не постижима разумом; и воля человека - ничто пред нею. Для европейской науки непознаваемое - только непознанное.

«Кисмет», - говорит магометанин, покорно подчиняясь Ро­ку, а европеец Ромен Роллан гордо заявляет: «Француз не зна­ет Рока».

Это не совсем верно: Запад знает Рок, уверенно борется с ним и, чувствуя себя призванным к победе над Роком, постепен­но вовлекает в эту великую борьбу и Восток. Запад рассматри­вает человека как высшую цель природы и орган, посредством коего она познает самое себя, бесконечно развивая все свойства этого органа; для Востока человек сам по себе не имеет значения и цены.         

Пытаясь ограничить непомерно развитую чувственность, Восток создал аскетизм, монашество, отшельничество и все иные формы бегства от жизни, мрачного отрицания ее. Табак, опиум и другие наркотики, цель которых - усилить или подавить эмо­ции, тоже излюблены и даны миру Востоком. Земная жизнь для усталого, но чувственного человека восточных стран кажется призрачной, лишенной смысла, а убеждение в возможности иного, посмертного бытия побуждает его уже на земле готовиться к райскому покою, как это делали пустынники - фиваиды, как делают аскеты Индии и наши сектанты-мистики.

На Востоке берут свое начало скопчество, стремящееся пре­кратить размножение человеческого рода, и анархическое «бегунство», «странничество», отрицающее все формы социальной и политической организации.

Религиозная нетерпимость, фанатизм, изуверство - это тоже продукты эмоций Востока, и хотя почти все эти эмоции при­виты арийцам Запада, но это для западной культуры не харак­терно; здоровый человек может заразиться проказой, но прока­за - болезнь, рожденная на Востоке.

Для Европы характерна резко выраженная ею активность ее жизни, ее культуры, основанной на изучении и деянии, а не на внушении и догмате - началах древней культуры Востока.

Человек Востока ожидает вечного счастья и покоя за преде­лами земли, в области воображения: европеец хочет достичь дол­голетнего счастья на земле.

Цель европейской культуры - быть культурой планетар­ной, объединить в своих идеях все человечество нашей планеты.

Лозунги Европы - равенство и свобода на основаниях изу­чения, знания, деяния.

Содди, радиоактивист, оценивая современное состояние европейской науки, говорит: «Мы имеем законное право верить, что человек приобретает власть направить для собственных целей первичные источники энергии, которые природа теперь так
ревниво охраняет для будущего». «Вследствие прогресса физи­ки мы находимся на повороте восходящего движения цивилиза­ции, делая первый шаг вверх, на низшую ступень следующей восходящей ветви. Пред нами - хотя все еще неопределенно
впереди – идет подъем к физической власти над природой; он идет далеко за пределы мечтаний смертных, мечтаний, выраженных в любой философской системе. Эти возможности нового по­рядка вещей, лучших условий бытия, чем какие когда-либо предсказывались, не являются обещаниями из иного мира. Они существуют в этом мире, за них надо сражаться и бороться, что­бы вырвать их из цепких рук природы, как были вырваны в про­шлом все наши успехи, наша цивилизация работою коллективного мозга человечества, направляющего и умножающего ни­чтожную силу отдельного человека».

Это - боевой клич европейца, уверенного в творческой си­ле воли своей, разума своего.

Китаец Лао-цзы учит: «Единственно, чего я боюсь, - это быть деятельным. Все должны быть бездеятельными. Бездея­тельность - полезнее всего, существующего между небом и зем­лею. Когда все сделаются бездеятельными, то на земле наступит полное спокойствие».

Вот непримиримое противоречие Запада и Востока. Именно это, рожденное отчаянием, своеобразие восточной мысли и явля­ется одной из основных причин политического и социального за­стоя азиатских государств. Именно этой подавленностью лично­сти, запуганностью ее, ее недоверием к силе разума, воли и объ­ясняется мрачный хаос политической и экономической жизни Востока. На протяжении тысячелетий человек Востока был и все еще остается в массе своей «человеком не от мира сего».

Конечно, и Восток по-своему деятелен, но его деятельность подневольна, ее вызывает только суровая сила необходимос­ти, - человеку Востока незнакомо наслаждение процессом ра­боты, ему недоступна поэзия, неведом пафос деяния. Люди За­пада давно уже доросли до понимания планетарного смысла тру­да, для них деяние - начало, единственно способное освободить человека из плена древних пережитков, из-под гнета условий, стесняющих свободу духовного роста личности.

На Западе труд - выражение коллективной воли людей к со­зданию таких форм бытия, которые имеют целью - бесконечно расширяя область приложения энергии человека к борьбе с при­родой - поработить силы природы интересам и воле человека.

Оговорюсь: противопоставляя Восток Западу, я отнюдь не думаю о каких-либо «метафизических сущностях» или о «расо­вых особенностях», которые якобы органически и неискоренимо свойственны монголу, арийцу, семиту и навеки будут враждеб­но разделять их.

Нет, я слишком глубоко верю в силы разума, исследования, деяния, для того чтобы считать временное - вечным. Семиты - тоже люди Востока, но кто станет отрицать их огромную роль в деле строительства европейской культуры, кто усомнится в их великой способности к творчеству, в их любви к деянию?

Я противопоставляю два различных мироощущения, два на­выка мысли, две души. Основная сущность их одинакова - стремление к добру, красоте жизни, к свободе духа. Но по силе целого ряда сложных причин большинство человечества еще не изжило древнего страха пред тайнам природы, не возвысилось до уверенности в силе своей воли, не чувствует себя владыкою своей планеты и не оценило сущности деяния как начала всех начал.

Неоспоримо, что внешние условия жизни Востока издревле влияли и все еще продолжают влиять на человека в сторону уг­нетения его личности, его воли. Отношение человека к дея­нию - вот что определяет его культурное значение, его цен­ность на земле.

                                                      ***

 

Мысли, изложенные выше, разумеется, не представляют но­вого; непримиримость мироощущений Востока и Запада подчер­кивалась не однажды и гораздо более резко, более ярко.

Даже мыслители мусульманского мира признают преимуще­ства западноевропейской культуры и понимают мрачные сторо­ны культуры Востока.

Касим Амин, прозванный «Лютером Востока», говорит в своей книге «Новая женщина»: «Происхождение разногласия между нами и западными объясняются тем, что они поняли при­роду человека, уважают его личность». Он же признает, что «причиной, остановившей прогресс цивилизации на Востоке и ограничившей все движение жизни одним кругом, без возможно­сти выйти из него», - этой причиной явился «хронический де­спотизм». Муаллим-Наджи, турок, литератор, еще в 80-х годах писал Анджело Губернатису: «Мы не научимся понимать друг друга, пока между вами и нами будет стоять стена религиозного фанатизма».

Критическое и отрицательное отношение мыслителей Восто­ка к основам своей культуры зародилось еще в XVII веке, после поражения турок под Веной. Уже с той поры на Востоке время от времени стали раздаваться единичные голоса, осуждающие лень, косность и пассивное отношение к жизни...

В 50-х годах XIX столетия бабиды были перерезаны, заму­чены, вожди их истреблены, и практическое влияние силы за­падноевропейских идей на социальный быт Востока снова стало ничтожно, незаметно вплоть до начала XX века. Проповедь на­учного мышления в Турции, Персии, Китае, не говоря о Монго­лии, до сих пор не дает осязательных результатов, являясь как бы лучеиспусканием в пустоту.

Это печальное явление я объясняю особенными свойствами восточной мысли, направленной не к жизни, не к земле и дея­нию, а к небесам и покою. Поучительно противопоставление двух типов умов, сделанное известным писателем и социалистом-фабианцем Гербертом Уэллсом в речи, произнесенной им 24 ян­варя 1902 года в Лондонском институте изучения Востока: «Ум человеческий бывает двух типов, главное различие между которыми заключается в их отношении к времени, в том, сколько значения придают они прошедшему и будущему. Первый, по-видимому, господствующий тип, находимый у большинства лю­дей, о будущем совсем не помышляет, смотрит на него как на кат­кое-то темное "небытие". Настоящее в его понятии как бы надвигается на будущее и пишет на нем события. Второй ум, более новый и гораздо реже встречающийся, сосредоточивает свое внимание главным образом на будущем, а на прошедшем и на­стоящем останавливается лишь настолько, насколько оно обус­ловливает будущие явления».

«С точки зрения первого мы лишь пожинаем в жизни посе­янное в прошлом; с точки зрения второго жизнь служит для приготовления и устройства будущего».

«В противоположность первому, пассивному, это - актив­ное состояние ума, это ум молодости, ум, чаще встречающийся среди западных народов, в то время как первый естъ ум дряхло­го Востока».

Каждый раз, когда Западная Европа, утомленная непрерывным строительством новых форм жизни, переживает годы усталости, она черпает реакционные идеи и настроения от Востока. «С Востока свет!»

В утомленной крови победоносно разливается отрава, вос­принятая ею от столкновения с Азией, от азиатской мысли, за­пуганной, бессильной, унижающей человека, той мысли, которая создана Востоком, в печальных условиях его бытия порабо­тила его и ныне отдает в плен и власть европейского капитала.

 

***

Явные и постоянные черты всякой реакции всегда выража­ются в том, что победители начинают бояться разума, которым они пользовались как оружием и силу которого хорошо знают; побежденные же сомневаются в силе разума, мировое творческое значение которого не вполне ясно им, ибо побежденным является народ, а его, как известно, не очень охотно знакомят с могу­ществом разума и науки. Страх перед разумом вызывает у побе­дителей стремление подорвать его силы: они начинают говорить об ограничении разума, о том, что исследование не способно раз­решить загадки бытия, ставят на место изучения умозрение, на место исследования - созерцание. Можно думать, что все это проповедуется сознательно и бессознательно - с намерением еще более укрепить сомнение побежденных в могуществе разума.

История оправдывает и утверждает этот взгляд.

Возьмем европейскую реакцию начала XIX века, когда Ев­ропа, напуганная великою революцией, была подавлена деспо­тизмом Наполеона, а вслед за тем подпала еще более тяжкому гнету Священного союза, который был основан против «вольномыслия, атеизма и ложной учености». Тогда в сфере мысли «ис­пугались всесильного господства начал разума, которое провоз­гласила материалистическая философия XVIII века, в сфере практической жизни и политики - самодержавия народа, кото­рое провозгласил Руссо».

На почве этого страха и разочарования буржуазии в способ­ности взять всю «широту власти» в свои руки буржуазия почув­ствовала отвращение к действительности, обманувшей ее надеж­ды, и ее литература отдалась во власть романтизма. Основой романтизма является болезненно развитое ощущение своего «я», которое романтики ставят выше всех явлений мира, выше всего мира, в позицию божественного законодателя. Личность, по убеждению, романтика, совершенно свободна от связи с миром, от влияния на нее действительности. Весьма возможно, что в глубине такого убеждения лежал недавний пример Наполеона, который в несколько лет вырос из поручика в императора, поработил всю Европу, создавал из рядовых солдат маршалов и ко­ролей.

Наиболее резко и точно выражено отношение романтика к се­бе и миру Ф.М. Достоевским в «Записках из подполья», сочине­нии, где соединены все основные идеи и мотивы его творчества.

«Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собст­венный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздра­женная иногда хотя бы даже до сумасшествия, - вот все это и есть та самая пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все систе­мы и теории постоянно разлетаются к черту!» «Стою за свой ка­приз и за то, чтобы он был мне гарантирован, когда понадобит­ся». «Да я за то, чтобы меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться, или мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне всегда чай пить».

Эта проповедь безудержного, ничем не ограниченного своеволия скрывает в глубине своей отчаяние личности, неспособной приобщиться к миру, оторванной от него, это анархизм отчая­ния, всегда свойственный настроению романтиков. Убеждение в праве личности на неограниченное своеволие открывает пред ро­мантиком в одну сторону путь к анархизму, безначалию, в дру­гую - необходимо приводит его к идеализации единовластия, монархизма.

Среди равных себе романтики не могут признать себе главу, и Новалис, один из немецких романтиков, прямо говорит: «Ко­роль - это человек, исполняющий на земле роль небесного Про­видения».

Вот суждения романтиков. Шатобриан, французский писа­тель, говорит: «Зачем крестьянину знать химию? В народе гораз­до более ума, чем в философах, - народ не отрицает чудес. Что бы ни говорили, а прекрасно всегда находиться среди чудес».

Это был вполне сознательный реакционер, посвятивший свои силы борьбе против философии разума, созданной писате­лями XVIII века. Его лозунг: «Необходимо вернуться к религиозным идеям» - недавно провозглашен известной группой русской интеллигенции. В одном из писем к другу своему, тоже ре­акционеру, дё-Местру, он писал: «Все скрыто, все неведомо во вселенной. Всевечная судьба поставила Рок и смерть на двух концах нашего пути и с высоты трона своего бросила нашу жизнь в пустоту времени, чтобы она катилась без основания и смысла».

«Жизнь - болезнь духа! - говорит Новалис. - Да будет сновидение жизнью!» Другой писатель, Тик, вторит ему: «Сно­видения являются, быть может, нашей высшей философией». Эти мысли тоже неоднократно повторены русской литературой последних годов.

Романтики начала XIX века предпочитали практической де­ятельности свободную игру фантазии, созерцание - исследова­нию, религию - науке, веру – разуму.

Их современник, великий поэт и мыслитель Гёте, так опре­делил романтизм:

«Романтизмом я называю все больное. Большинство новей­ших произведений романтично, но не потому, что они новы, а вследствие присущей им слабости, чахлости и болезненности».

А историк литературы Иоганн Шерр сказал, что «реакция и романтизм вполне равнозначащие понятия».

Датский историк литературы, знаменитый Брандес, - тот, которого не пустили в Россию читать лекции, - говорит о наст­роении романтиков: «Ненависть к прогрессу и миру действительности привела к тому, что склонность к фантазии и чудесному стала душой поэзии и прозы».

Романтиков с великой силою привлекал к себе Восток. Ис­торик немецкой литературы Геттнер объясняет это так: «Роман­тик хочет старого, потому что готовые, вполне законченные и чувственно осязаемые образы и формы отжившего прошлого кажутся ему более приятными и поэтичными, чем создающееся но­вое, которое не может представить для беспомощной фантазии осязательных и крепких точек опоры».

Основоположники теории романтизма, братья Фридрих и Август Шлегель, рекомендовали поэтам той эпохи обращать вни­мание на Восток потому, что там жизнь наиболее проникнута фантазией. Они ставили в пример немцам аскетов-индусов как людей, которые достигают совершенства в созерцании тайн жиз­ни и видят лицо Божие. Август Шлегель писал: «Европа оказа­лась нестойкой к религии. Серьезная революция может прийти только из Азии, только на Востоке не исчез энтузиазм».

Это было сказано в 1811 - 1812 годах, когда Шлегель, за­щитник абсолютной свободы личности, состоял на службе реак­ционера Меттерниха, читая лекции и в Вене, проповедуя поход против духовной и гражданской свободы. А спустя почти полве­ка знаменитый исследователь Востока Вамбери говорит: «Изу­мительна способность Востока грезить, фантазировать, но еще более изумляет отсутствие в нем энтузиазма и страстей при на­личии болезненно развитой чувственности».

Шлегели изучали Восток по книгам, которых в ту пору бы­ло немного. Современные нам знатоки Азии не видят в ней за­лежей энтузиазма и энергии, большинство из них склонны ду­мать, что возбудителем событий, совершающихся на Востоке в наши дни, является энергия европейской культуры.

Говоря о романтизме, я подразумевал, конечно, только ро­мантизм индивидуалистов, людей, оторванных от жизни. Соци­альный романтизм Шиллера, Байрона, Гюго - одно из прекрас­нейших созданий западноевропейской психики, это священное писание гения действенной жизни.

 

***

 

«Ум дряхлого Востока» наиболее тяжко и убийственно дей­ствует в нашей, русской жизни; его влияние на русскую психи­ку неизмеримо более глубоко, чем на психику людей Западной Европы. Русский человек еще не выработал должной стойкости и упрямства в борьбе за обновление жизни - борьбе, недавно начатой им. Мы, как и жители Азии, люди красивого слова и неразумных деяний; мы отчаянно много говорим, но мало и плохо делаем, - про нас справедливо сказано, что «у русских множество суеверий, но нет идей»; на Западе люди творят историю, а мы все еще сочиняем скверные анекдоты.

У нас, русских, две души: одна - от кочевника-монгола, мечтателя, мистика, лентяя, убеждённого в том, что «судьба – всем делам судья», «Ты на земле, а судьба на тебе», «Против судьбы не пойдешь», а рядом с этой бессильной душою живет душа славянина, она может вспыхнуть красиво и ярко, но недолго горит, быстроугасая, и мало способна к самозащите от ядов, привитых ей, отравляющих ее силы.

Это слабосилие, эта способность легко разочаровываться, быстро уставать объясняется, вероятно, нашим близким соседством с Азией, игом монголов, организацией Московского государ­ства по типу азиатских деспотий и целым рядом подобных вли­яний, которые не могли не привить нам основных начал восточ­ной психики. Чисто восточное презрение к силе разума, иссле­дования, науки прививалось нам не только естественно, путем неотразимых влияний, но и намеренно, искусственно, домашни­ми средствами. Мы слишком долго, почти до половины XIX века, воспитывались на догматах, а не на фактах, на внушении, а не на свободном изучении явлений бытия.

Уже с XIII века Западная Европа решительно и упорно при­ступила к поискам новых форм мысли, к изучению и критике восточного догматизма, а у нас в XVII веке требовалось, чтобы «никто из неученых людей в домах у себя польских, латинских, и немецких, и люторских, и кальвинских, и прочих еретических книг не имел и не читал. И таковые книги сжигать. Аще же кто явится противен и оныя возбраняемые книги у себя кои-нибудь образом окажет, да иных тому учить будет, и таковой человек без всякого милосердия да сожжется».

В конце XV века вся Европа была покрыта типографиями, везде печатались книги. Москва приступила к этому великому делу в 1563 г., но после того, как были напечатаны две книги - «Апостол» и «Часослов», дом, где помещалась типография, ночью подожгли, станок и шрифты погибли в огне, а типографы со страха бежали в Литву. Естественно, что при таких условиях русский народ должен был отстать от Запада в своем духовном росте, и естественно, что в нем должны были укрепиться начала Востока, обезличившие душу. Эти начала вызвали развитие же­стокости, изуверства, мистико-анархических сект - скопчества, хлыстовства, бегунства, странничества и вообще стремление к «уходу из жизни», а также развитие пьянства до чудовищных размеров.

На буржуазии влияние азиатских начал сказалось и сказыва­ется в ее недоверчивом, но лишенном разумной критики отноше­нии к опыту Западной Европы, в усвоении восточной косности, которая мешает росту торгово-промышленной инициативы и рос­ту сознания буржуазией своей политической роли в государстве.

Недавно один из чрезвычайно русских мыслителей, В. В. Розанов, расхваливая плохую книгу о Тургеневе, сказал: «С Востока - лучшие дворянские традиции, с их бытом, приветом и милыми "закоулочками", с "затишьем" и "лишними людьми" захолустных уездов». Да, то, что Розанов называет «лучшими традициями дворянства, - это с Востока. Но либеральные идеи дворянства, его культурность, любовь к искусствам, заботы о просвещении народа - это от Запада, от Вольте­ра, от XVIII века.

А вот жесткость к рабам и раболепие пред владыками, столь свойственное нашему дворянству, - это от Востока вме­сте с «обломовщиной», типичной для всех классов нашего наро­да. Верно также, что бесчисленная масса «лишних людей», всевозможных странников, бродяг, Онегиных во фраках, Онеги­ных в лаптях и зипунах, людей, которыми владеет «беспокойство, охота к перемене мест», это одно из характерней­ших явлений русского быта - тоже от Востока и является не чем иным, как бегством от жизни, от дела и людей.

Есть и еще много особенностей в нашей жизни, в строе на­ших душ, и есть немало русских людей, которые полагают, что это наше особенное, самобытное имеет высокое значение, обеща­ет нам в будущем всякие радости.

Мы полагаем, что настало время, когда история повелитель­но требует от честных и разумных русских людей, чтобы они подвергли это самобытное всестороннему изучению, безбоязненной критике. Нам нужно бороться с азиатскими наслоениями в нашей психике, нам нужно лечиться от пессимизма - он посты­ден для молодой нации, его основа в том, что натуры пассивные, созерцательные склонны отмечать в жизни преимущественно ее дурные, злые, унижающие человека явления. Они отмечают эти явления не только по болезненной склонности к ним, но и пото­му, что за ними удобно скрыть свое слабоволие, обилием их можно оправдать свою бездеятельность. Натуры действенные, активные обращают свое внимание главным образом в сторону положительных явлений, на те ростки доброго, которые, разви­ваясь при помощи нашей воли, должны будут изменить к луч­шему нашу трудную, обидную жизнь.

Русское «богоискательство» проистекает из недостатка убеж­денности в силе разума, из потребности слабого человека найти руководящую волю вне себя, из желания иметь хозяина, на которого можно было бы возложить ответственность за бестолко­вую, неприглядную жизнь.

Бегство от мира, отречение от действительности обыкновен­но прикрывается желанием «личного совершенствования», но все на земле совершенствуется работой, соприкосновением с тою или иною силой. В существе своём это «личное совершенствование» знаменует оторванность от мира, вызывается в личности ощущением ее социального бессилия, наиболее острым в годы реакции. Так, у нас, в России, эпидемия «совершенствования» была очень сильна в глухую пору 80-х годов и возродилась по­сле 1905 года.

Современная буржуазная мысль, выработавшаяся, выродив­шаяся и бесталанная, предвидя великие события, бороться с ко­ими она не в силах, идет к Востоку, пытается оживить умираю­щие идеи и учения б призрачности мира, о бессмыслии жизни, об анархическом своеволии личности, оправдывающем ее фанта­зии и капризы, ее жестокость и деспотизм. Но Восток духовно отходит к Европе, и безвольное движение буржуазной мысли так же нелепо, как нелепо было бы человеку спешно ехать из Петрограда во Францию и Англию через Азию и Тихий океан.

Поворот к мистике, и романтическим фантазиям - это пово­рот к застою, направленный, в конце концов, против молодой демократии, которую хотят отравить и обессилить, привив ей идеи пассивного отношения к действительности, сомнение в силе разума, исследования, науки, задержать в демократии рост новой коллективистической психики, единственно способной воспитать сильную и красивую личность. Демократия должна уметь разбираться в этих намерениях; она должна также на­учиться понимать, что дано ей в плоть и кровь от Азии с ее сла­бой волей, пассивным анархизмом, пессимизмом, стремлением опьяняться, мечтать и что в ней от Европы, насквозь активной, неутомимой в работе, верующей только в силу разума, исследо­вания, науки.

«Летопись», 1915, № 1.

Печатается с небольшими сокращениями

 

А.М. ГОРЬКИЙ