Границы и предмет социологии1

 

I

 

Определить область социологии как и любой науки – это значит выделить тот разряд фактов, который является объектом изучения или, иными словами, установить особую точку зрения на ряд явлений, отличную от точек зрения других наук. Как бы разнообразны ни были те определения, посредством которых социологи характеризуют сущность социального или надорганического явления, – все они имеют нечто общее, а именно, что социальное явление – объект социологии – есть прежде всего взаимодействие тех или иных центров или взаимодействие, обладающее специфическими признаками. Принцип взаимодействия лежит в основе всех этих определений, все они в этом пункте согласны и различия наступают уже в дальнейшем – в определении характера и форм этого взаимодействия. Подтвердим сказанное примерами.

Наиболее популярное и распространенное определение социологии как науки об организации и эволюции общества по самому своему характеру уже предполагает категорию взаимодействия, ибо общество немыслимо вне взаимодействия составляющих его единиц.

«Постоянство отношений», на которое указывает Спенсер как на характерный признак общества или надорганического явления, очевидно, есть лишь иной термин, обозначающий тот же принцип взаимодействия.

«В «общественности», в «надорганическом» явлении мы видим не что иное, – говорит Е. В. Де-Роберти, – как длительное, непрерывное, многостороннее и необходимое взаимодействие, устанавливающееся во всякой постоянной, а не случайной агрегации живых существ».

Социальное явление или общество «существует там, – говорит Г. Зиммель, – где несколько индивидов стоят во взаимодействии». Не иначе смотрит на дело и Гумплович, с той только разницей, что в качестве элемента взаимодействия он берет группу, а не индивида. «Под социальными явлениями, – говорит он, – мы понимаем отношения, возникающие из взаимодействия человеческих групп и общений».

«Всякий агрегат индивидов, находящихся в постоянном соприкосновении, составляет общество», – по мнению Дюркгейма. Принудительность – характерная черта социального явления, – очевидно, уже предполагает взаимодействие.

«Интерментальный» процесс Тарда и его формы: подражание, противоположение и приспособление – суть только иные слова для обозначения того же принципа взаимодействия и его разновидностей.

Не иное хочет сказать и Штаммлер, когда говорит, что логической предпосылкой социальной жизни является наличность внешних принудительных правил, что «социальная жизнь есть внешним образом урегулированная совместная жизнь людей». То же видим и у его единомышленника Наторпа.

Новиков, считая «обмен (L’echange) основным явлением человеческой ассоциации», иным словом обозначает тот же процесс взаимодействия.

То же видим мы резко формулированным у Гиддингса, Драгическо, Буглэ, Эспинаса, Виккаро, Фулье, Грассери, Уорда и др.

Да и само собой ясно, что вне взаимодействия нет и не может быть никакого агрегата, ассоциации и общества и вообще социального явления, так как там не было бы никаких отношений.

Но само собой разумеется, что это единомыслие в родовом субстрате всякого социального явления нисколько еще не предрешает разномыслия в дальнейшем понимании взаимодействия. Раз утверждается, что взаимодействие тех или иных единиц составляет сущность социального явления, а тем самым, объект социологии, то для полного уяснения этого понятия требуется еще ответ, по меньшей мере, на следующие вопросы:

1) Для того чтобы процесс взаимодействия можно было считать социальным явлением, между кем или чем должно происходить это взаимодействие? Каковы единицы или центры этого взаимодействия? Иначе говоря, каковы специфические свойства социального взаимодействия, позволяющие считать его особым разрядом явлений?

2) Если так или иначе решен этот вопрос то спрашивается дальше, безразлична или нет длительность этого взаимодействия для понятия социального явления? Предполагается ли, что только в длительном и постоянном взаимодействии можно видеть социальное явление, или же оно возникает при всяком взаимодействии, как бы кратковременно и случайно оно ни было?

Без точных ответов на эти вопросы, в особенности же на первую категорию их, понятие «взаимодействия» (а тем самым и социального явления) становится пустым звуком и вот почему. Как известно, процесс взаимодействия не есть процесс, специфически свойственный какому-либо определенному разряду явлений, а процесс общемировой, свойственный всем видам энергии и обнаруживающийся хотя бы в виде «закона тяготения» или закона «равенства действия противодействию». Поэтому понятно, что раз взаимодействие хотят сделать специальным объектом социальной науки, то необходимо указать такие специфические признаки (differentia specifica) этого общемирового и, в этом смысле, родового процесса, которые отделяли бы этот вид взаимодействия от остальных его видов и тем самым конституировали бы социальное явление как особый вид мирового бытия, а поэтому и как объект особой науки.

К глубокому сожалению, однако, многие из социологов даже не ставят этого вопроса – как будто бы дело идет о чем-то само собой разумеющемся. Но наряду с этим мы имеем многочисленные попытки так или иначе ответить на поставленные вопросы. Главнейшие виды этих ответов сводятся к трем типам: а) или выделяются особые центры этого взаимодействия, не имеющиеся в других видах его, или в) указываются особые свойства социального взаимодействия, отделяющие его от других разрядов последнего, или, наконец, с) комбинируются одновременно оба приема, т. е. социальное взаимодействие выделяют как особый вид из родового понятия путем указания его специфических свойств и путем указания его взаимодействующих единиц (центров). Таким образом, посредством каждого типа можно выделить особый разряд социального взаимодействия и тем самым определить объект социологии. Проиллюстрируем каждый тип.

Тип А. Можно, например, сказать, что социальным взаимодействием будет лишь такое, где взаимодействующими центрами (единицами) будут биологические неделимые особи. В этом случае область социологии стала бы охватывать не только мир людей, но и животных и растений, («зоо-социология» и «фито-социология»). Ее задачей было бы в этом случае изучение всех форм взаимодействия между указанными центрами.

Можно, следуя тому же типу, поступить и иначе, взяв за подобные центры только людей. Так фактически и поступает большинство представителей социальной науки. В этом случае задача социологии заключалась бы в изучении всех форм общения между людьми. Конкретным примером этого рода может служить понятие социального явления Зиммеля. «Об­щество, – говорит он, – существует всюду, где несколько индивидов находятся во взаимодействии, каково бы ни было последнее». С его точки зрения и война есть социальный факт. «Я действительно склонен рассматривать войну как предельный случай обобществления».

Тип В. Наряду с указанным приемом дефилирования социального явления возможен и другой, исходящий из принципа указания специфических свойств самого процесса взаимодействия. Общая черта всех построений этого типа заключается в определении социального взаимодействия как взаимодействия психического. Не характер центров взаимодействия служит в этом случае конституирующим принципом социального взаи­модействия, а именно психическая природа его, независимо от того, между какими центрами совершается взаимодействие. «Всякое взаимодействие, имеющее психическую природу, есть социальное взаимодействие» – такова формула этого типа. На этом общем принципе, разделяемом громадным числом социологов, мы имеем ряд теорий, в деталях различающихся друг от друга. Что социальное взаимодействие есть взаимодействие психическое – это одинаково разделяется и Эспинасом, и Гиддингсом, и Уордом, и Тардом, и Де-Роберти, и Петражицким, и Теннисом, и Келлес-Краусом и т. д. Но одни из них видят социальное взаимодействие во всяком психичес­ком взаимодействии, тогда как другие – только в психическом взаимодействии, обладающем некоторыми специфическими признаками. К числу первых можно отнести таких лиц, как например Де-Роберти. Другие же, как например Эспинас, Летурно, Гиддингс, Гумплович, Теннис, Макаревич и др., социальным явлением считают лишь такое психическое вза­имодействие, которое обнаруживает или стремление к взаим­ной пользе и к взаимным услугам, или «сознание рода», или «общий интерес», или общую цель.

«Общества, – говорит Эспинас, – это суть группы, где индивиды нормально, будучи отделенными, объединены психическими связями, т. е. представлениями и взаимными импульсами». К этой черте он присоединяет еще признак «взаимного обмена услуг», как характерный признак общества. А так как эти признаки даны и в животных обществах, то это дает ему право включить в область социологии и мир животных.

Близки к приведенным взглядам и понятия обществ (или социального взаимодействия) таких лиц, как Гиддингс, видя­щих «истинную ассоциацию» там, где дано «сознание рода», переходящее затем «в любовь товарищества».

С точки зрения Тарда социальным взаимодействием будет интерментальное (психическое) взаимодействие, представляю­щее по существу подражательный характер, дальнейшими звеньями которого являются противоположение и приспособ­ление...

Не приводя дальнейших иллюстраций, обратимся к третьему типу выделения социального взаимодействия, состоящему в комбинировании обоих предыдущих приемов.

Тип С. Модификаций этого типа также великое множество. Одни, как например Дюркгейм и Штаммлер, под объектом социальной науки понимают взаимодействие людей (центры – люди), но не всякое, а только такое, где дано внешнее принуждение. «Социальным фактом, – говорит Дюркгейм, – является всякий образ действий, резко определенный или нет, но способный оказывать на индивида внешнее принуждение». В этом с ним сходится Штаммлер с его «внешним регули­рованием совместной жизни людей».

Другие, подобно Спенсеру, под объектом социологии (об­ществом) понимают взаимодействие людей, обнаруживающее постоянство отношений. Третьи, подобно Макаревичу, Гумпловичу, Летурно и Теннису, под социальным явлением понимают взаимодействие людей, обнаруживающее стремление либо к «общей цели» («общество дано там, где двое или большее число индивидов стремятся к достижению общей цели» Макаревич. – Einfuhrung in die Philosophie des Strufrechts. Stuttgart. 1906, 36), либо где дан «общий интерес» (общество есть «группа, сосредоточенная вокруг какого-нибудь общего интереса» – Гумплович. Основы социологии). Некоторые лица, подобно Макаревичу и Теннису, различают Gemeinschaft u Geselschaft (communute et societe), понимая под последними группы людей, стремящихся либо к общей цели, либо группы, построенные на договорном начале и т. д. В качестве Gemeinschaft обычно приводится семья, в качестве Geselschaft – коммерческое общество и т. п.

К этому же типу должны быть отнесены и многочисленные построения объекта социологии вроде построений Уорда, Де-Греефа, Паланта, Новикова, Вормса, Пульа, Оствальда и др.

Не воспроизводя дальнейших взглядов уже из приведенного apercu1, в котором мы старались сжато и достаточно выпукло охарактеризовать и систематизировать многочисленные и разнообразные попытки определения объекта социологии, мы видим, что пока в данном вопросе социологи не достигли еще полного согласия, а тем самым пока еще неясной остается и сама концепция социологии. Это разногласие станет еще большим, если принять во внимание те различные попытки построить социальную науку, которые, главным образом, представлены немцами под различными названиями: то «Социальной философии», то «Науки о культуре», то «Науки о целях» (Zweckwissenshaft – Штаммлер; см. его Theorie der Rechtswissenshaft, 1911 г.), то «Науки о духе» и т. д.

Хотя, по справедливому мнению Пулье, нельзя не упрекнуть многих социологов в том, что они часто проходят мимо данной проблемы – точного определения объекта их науки, однако, было бы несправедливо из этого отсутствия общезначимого определения объекта социологии лишать последнюю титула науки. Положение ее в этом отношении нисколько не хуже, а пожалуй, лучше положения других социальных наук и «наук о духе», ибо возьмем ли мы философию и близкие к ней дисциплины: логику, психологию, этику, право, эстетику, или же историю, экономику, политику – про каждую из них мы можем сказать, что они все еще ждут своего определения, несмотря на свой почтенный возраст. Раз это так, то задача внимательного исследователя сводится не к легкому и деше­вому отрицанию «научности» той или иной дисциплины, а к попытке отдать ясный отчет себе в задачах «сомнительной» науки и по возможности способствовать правильному решению ее проблем...

Ближайший вопрос, который нам необходимо разрешить, это вопрос, какому же из приведенных трех типов мы должны отдать предпочтение при определении объекта социологии?

Едва ли есть надобность доказывать, что успешное выпол­нение этой задачи мало зависит от того, который из указанных приемов мы употребим, ибо в конце концов любой из этих приемов сведется к типу С. Сведется по той простой причине, что характер центров взаимодействия и характер самого про­цесса взаимодействия не есть нечто отдельное друг от друга, а неразрывно связано одно с другим. Можно сказать, что характер процесса взаимодействия объясняется характером и свойствами его центров («субстанциональная» точка зрения). Если пара центров А и В (например, два камня) обладает иными свойствами, чем центры Д и С (например, два жи­вотных организма), то само собой ясно, что различны будут и свойства процессов взаимодействия между А и В, с одной стороны, и Д и С – с другой. Можно сказать и обратно, что характер центров есть функция свойств процесса взаимо­действия («логика отношений»), что центры – это только узлы, в которых скрещиваются течения взаимодействующих процессов…

Поэтому в конце концов дело заключается не в том или ином типе выделения социального взаимодействия из его общеродового субстрата, а в том, как этот тип употреблен, или в том, как этот прием использован...

Подходя с этой точки зрения к наиболее распространенному применению приема А, состоящему в указании в качестве центров взаимодействия людей, нельзя, с одной стороны, не отметить выгодной стороны такого применения, а именно, ясность и резкость границ социологии («все виды взаимодействия между людьми суть предмет изучения социолога»), но с другой стороны нельзя не указать и ряд крупных недочетов его, которые делают этот прием, а тем самым и определение объекта социологии, неприемлемым. Главный из этих недостатков состоит в следующем. В самом деле, допустим, что социология есть наука, изучающая все виды взаимодействия между людьми. (Так как определение объекта социологии – социального взаимодействия – производится в зависимости от центров (центры – люди), то ео ipso1 необходимо социологии изучать все виды взаимодействия между людьми). Что получается в результате последовательного проведения этого определения? Нечто довольно странное. Так как человек есть не только человек, но и организм, то в нашу социологию войдет и изучение тех форм взаимодействия, которые изучаются биологией и которые формулируются ею для всех организмов.

Явления размножения, борьбы за существование, симбиоза и т. д. – явления, обычно относимые к биологии – в этом случае становятся сферой изучения социолога. Следовательно, социология будет только повторять в приложении к человеку те положения и законы, которые уже имеются в других науках и в частности, в биологии, формулированные для всего класса явлений. Но мало того. Человек ведь не только организм, но в дальнейшем анализе и комплекс тех или иных молекул и атомов, т.е. некоторая «масса» (объект физики и химии). А отсюда следует, что между людьми могут и должны быть известные физико-химические взаимодействия. Если же это так, то оказывается, социолог должен, быть и физиком, и химиком. Поясню сказанное примером. Я изучаю форму взаимодействия людей, собравшихся на балу. Если я последовательно применю данное определение, то я должен изучать не только психические акции и реакции между X и У, но должен изучать и такие явления, как повышение температуры X и У, усиленное или замедленное сердцебиение, дыхание и т. п. физиологические процессы, устанавливающиеся во взаимодействии в данной группе (на балу). Мало того, я должен буду заняться и изучением «механики» движений вальсирующих, говорить о равноускоренном или замедленном движениях индивидов А, В, С... как некоторых «масс», вычерчивать траекторию этих движений, говорить, что эти индивиды подчинены закону тяготения, инерции и т. д. Одним словом, я принужден буду делать то же, что делает и физик, по той простой причине, что тот или иной характер движений между А, В, С... есть также определенная форма взаимодействия, а так как это взаимодействие происходит между людьми, то, следовательно, согласно определению, и эти формы взаимо­действия входят в состав социального взаимодействия и потому должны изучаться социологом. В результате получается необ­ходимость повторять в приложении к человеку то, что физика формулирует в приложении к материи или энергии вообще.

Таким образом, последовательно проводя указанную точку зрения, мы в итоге получаем, с одной стороны, науку, только новую по имени, но по существу повторяющую положения биологии и физико-химических наук, а с другой – науку, весьма похожую на ту «науку» «о сигарах в десять лотов весом», которую так блестяще обрисовал Л. И. Петражицкий, как пародию науки. Главный грех этого построения заклю­чается в его неадекватности.

То же mutates mutandis[22] в значительной степени приложимо и тогда, когда за «центры» мы возьмем не людей, а например животных или вообще «организмы».

Очевидно, что тип А в данных постановках не пригоден, не экономен и не приводит к цели. Если он и возможен, то только со следующей оговоркой: под социальным взаимодействием следует понимать лишь такие виды взаимодействия (между людьми или между организмами), которые не имеются нигде, кроме человеческого общежития или общежития организмов.

Но эта оговорка дает чисто отрицательное решение социальному явлению, а потому пуста, это раз, во-вторых, она есть уже переход к типу В, так как здесь взаимодействие выделяется в особый вид не в зависимости от центров, а в зависимости от характера и свойств самого взаимодействия; а в-третьих, может оказаться, что подобных свойств совсем не найдется у человека, или если они найдутся, то будут только наиболее ярким выражением того, что в слабом виде уже имеется и у животных. А известно, что по неопределенно количествен­ным признакам не следует классифицировать явления.

Ввиду всего сказанного нельзя не признать, что гораздо более приемлемыми являются те определения области социологии, которые исходят из свойств самого процесса взаимодействия (тип В) и, в частности, те теории, которые определяют социальное взаимодействие как взаимодействие психическое. Сущность этих теорий сводится в общем к следующему. Все виды мировой энергии или мирового бытия, говорят эти теории, in abstracto могут быть разделены на известные разряды, из которых каждый разряд обладает своими специфическими свойствами. Таких основных видов энергии три: 1) энергия (а соответственно и взаимодействие) неорганическая (физико-химическая); 2) энергия (и взаимодействие) органическая (жизнь); 3) энергия (и взаимодействие) психосоциальная (или психическая) (общество). Сообразно с этим и науки могут быть разделены на три группы: 1) физико-химические, 2) биологические и 3) социальные и потому область социологии может быть определена и определяется следующим образом: «все процессы взаимодействия, обладающие психической природой, совершенно независимо от того, между кем или чем они совершаются, представляют социальное взаимодействие и тем самым являются объектом социологии».

Это определение границ социологии с формальной стороны логически безупречно и не ведет за собой тех недостатков, которые свойственны типу А в его обычных постановках.

Однако у многих социологов это определение обладает тем недостатком, что совершенно неясным остается у них само основное понятие психического. Не будет большой ошибкой, если мы скажем, что понятие психического в настоящее время напоминает одно из бэконовских idola, которое почти всеми употребляется, но точного определения которого большинство даже и не пытается дать, как будто бы дело идет о чем-то вполне понятном и определенном. Между тем нужно ли доказывать, что «психическое» – понятие чрезвычайно неясное и малоопределенное. Я уже не говорю о гносеологических разномыслиях относительно понятия психического... Достаточ­но для моей аргументации указать на разномыслие в этом отношении у представителей так называемых точных наук, в частности психологов, биопсихологов и биологов. Обычное определение психологии как науки о «состояниях сознания, – говорит Вундт, – делает круг, ибо если спросить вслед за тем, что же такое сознание, состояния которого должна изучать психология, то ответ будет гласить: сознание представляет сумму сознаваемых нами состояний». «Описание или определение их (сознания и его элементов), – говорит Гефдинг, – невозможно». Читая курсы психологии, мы сплошь и рядом встречаем, как «психическое» сначала отождествляется с со­знанием, а затем тут же, через страницу, автор, не объясняясь, говорит о «бессознательных психических процессах» и т. д... В виду такого положения дела немудрено, что эта неясность особенно резко дает себя знать в области социологии и биопсихологии; немудрено также, что она влечет и различные понимания объекта и области социологии, несмотря на оди­наковые определения социального явления как явления пси­хического. Одни, как например Геккель (см. его «Мировые загадки» и «Perigenesis der Plastidule»), Ле-Дантек (см. его «Познание и сознание» – элемент φ), Перти и др., находят сознание и психическое не только у высших животных, но и у растений, и у всякой клетки («клеточное сознание», «атомная душа» и т. д.). Мало того тот же Геккель, а на днях Де-Грассери, находят возможным говорить даже о психике молекул, атомов и «психологии минералов». Подобно этому другие, например, Вундт, Ромэнс, Летурно и Эспинас, с большим увлечением толкуют о «патриотизме», «любви», «сознании долга», «эстетике», «чувстве собственности» и т. д. среди муравьев, пчел, пауков, червей и т. п.

Выходит, что чуть ли не весь мир есть психика. При таком положении дела едва ли может быть речь о социологии как особой науке, ибо область «психических» отношений совпадает в этом случае почти с областью всех явлений вообще (органических и неорганических); сферой социологии становится весь космос, и социология, таким образом, превращается в универсальную науку, обнимающую все науки, т. е. в пустое слово.

Наряду с этими «монистами сверху» мы имеем и «монистов снизу» (терминология В. А. Вагнера), которые с таким же правом изгоняют сознание и психику не только из мира растений и животных, но, пожалуй, и из мира людей, сводя все «психические явления» к физико-химическим реакциям – тропизмам, таксисам, тяготению и т. д. Примерами могут служить работы Леба, Bohn’a, Bell’a и др.

Немудрено, что и в этом случае не может идти речь о социологии как науке, изучающей психическое взаимодействие, так как само существование психики становится проблематичным.

Таковы печальные результаты бесцеремонного обращения с термином «психическое». Так как, однако, формальное определение социологии как науки о психических взаимодействиях логически безупречно и так как все указанные ошибки и заключения вытекают благодаря лишь отсутствию попыток более или менее точно описать и охарактеризовать содержание, вкладываемое в термин «психическое», то первая задача социолога, вставшего на этот путь определения объекта социологии, сводится к тому, чтобы очертить если не само понятие психического, то, по крайней мере, его некоторые признаки, а во-вторых, чтобы наметить приблизительно те конкретные «центры», во взаимодействии которых уже дан элемент психического.

Не вдаваясь в подробности решения этих проблем, попы­таемся кратко ответить на них.

Принимая во внимание обычное деление элементов психической жизни на три основных рубрики: 1) познание (ощущения, восприятия, представления и понятия), 2) чувство (страдание и наслаждение) и 3) волю, или же двучленное деление проф. Л. И. Петражицкого на: 1) элементы односторон­ние (познание, чувство и воля) и 2) двухсторонние (эмоции), мы можем охарактеризовать психическое взаимодействие следующим образом: под психическим взаимодействием мы по­нимаем такой процесс, «материей» которого служат ощущения, восприятия, представления и понятия, страдание и наслаждение и волевые акты, в точном и строгом значении этих терминов, который обязывает всегда считать эти элементы сознательными; обязывает потому, что несознаваемое кем-либо ощущение или представление не есть ощущение и представление, несознаваемая воля – не есть воля, несознаваемое страдание и наслаждение – не есть страдание и наслаждение. Трудно передать словами тот специфический смысл, который вкладывается нами в термин «сознаваемое»; мы можем лишь намекнуть на него; но этого намека доста­точно, чтобы надлежащим образом понять сказанное. В самом деле, раз я переживаю волевой акт (а не эмоциональный импульс или рефлекс), то понятие волевого акта, как акта сознательно поставленного и выполняемого, уже implicite пред­полагает сознание. Подобно этому и страдание – «специфи­ческий чувственный тон переживаний» – implicite предполагает его «воспринимаемость», «осознаваемость» «ощути­мость»; иначе –«невоспринимаемое», «неощутимое» или «несознаваемое страдание» равносильно отсутствию страдания. Что же касается представлений, понятий и восприятий, то сами термины эти уже подразумевают «сознательность». Следовательно, все «несознаваемые переживания», в частности «физиологические акты», бессознательные переживания и простейшие (в смысле Петражицкого) эмоции, а равно рефлексы, инстинкты, автоматические акты, не могут служить «материей» психического взаимодействия. Это «материя», если угодно, биологических процессов (физиологии и «психофизики»), а не психических. Из сказанного вытекает и наш ответ на первый вопрос, а тем самым и ответ, определяющий объект социологии: ее объектом является изучение психических взаимодействий в вышеуказанном смысле слова. Таков тот специфический вид энергии, который служит областью, изу­чаемой социологией. Так как генетически эти элементы психики развились из вышеупомянутых эмоций (в смысле проф. Петражицкого) или «рефлексов» (по мнению проф. Вагнера), то непосредственно близкой областью, примыкающей к области социологии, является именно психофизика – ветвь биологии, исследующая соответственные бессознательные эмоции, им­пульсы или еще «инстинкты», «рефлексы» и автоматические движения. Сообразно с этим имеется возможность с дидактическими целями в генетической постановке вопроса делить взаимодействие организмов на две категории, подобно деле­нию, предлагаемому проф. Де-Роберти, а именно: на психофизическую стадию и на стадию психологическую. Специфической областью социологии является именно последняя. Ввиду того, что это взаимодействие по своему существу образует «субстанцию» того, что известно под термином «сознания», «духа», «разума» и что, объективировавшись, дает то, что носит название культуры, цивилизации, то в этом смысле с полным правом можно социологию определить как науку о духе, о ценностях, о культуре и цивилизации, ибо «общество, называемое цивилизованным, в общем итоге, есть не что иное, как конкретное выражение, реализация в фактах и через факты, в актах и через акты или поведение людей, такого господина» (разума)1.

Представляя на своих низших и простейших стадиях лишь взаимодействие простейших психических элементов, этот процесс на своих высших стадиях представляет обмен понятиями и в силу этого его высшей формой является «царство логического бытия» как результат этого обмена понятий. Такова в кратких и существенных чертах сфера социологии и таков ответ на первый из поставленных вопросов.

Следующий вопрос, который необходимо разрешить социологу, заключается в том, чтобы очертить тот мир конкретных «центров» или «вещей», во взаимодействии которых уже дан налицо психический характер, иначе говоря, необходимо указать некоторые внешние признаки, которые позволяли бы говорить: «вот здесь мы имеем дело с психическим, а здесь не с психическим взаимодействием». Эта проблема встает потому, что сама «психика» – «не материальна», «не предметна» и «не вещественна», а потому она непосредственно не уловима для наблюдателя. Мы всегда можем ее наблюдать не непосредственно, а лишь в символических проявлениях. Пользуясь методом самонаблюдения, в каждом отдельном случае мы можем всегда ясно решить, какой из наших собственных поступков или актов сознателен и какой бессознателен, но весь вопрос заключается не в наших актах, а в актах чужих, где метод самонаблюдения бессилен, метод же аналогии не всегда гарантирует истину. Ввиду этого есть настоятельная потреб­ность найти такие внешние критерии, которые могли бы показывать, где мы имеем дело с сознательным, а где с бессознательным актом и взаимодействием. Не вдаваясь в подобное исследование этого вопроса, мы можем ограничиться указанием основных условий, наличность которых у «центров» до известной степени гарантирует нам и наличность психического взаимодействия, и обратно – отсутствие которых говорит и об отсутствии сознания. Таким основным диагностическим признаком является прежде всего присутствие развитой нервной системы у взаимодействующих единиц. Едва ли есть надобность доказывать в настоящее время, что там, где есть развитая нервная система, есть и сознание, где ее нет – нет и сознания. Нервная система в данном случае является как бы длинным рядом «материаль­ных» вех, которые показывают и конкретно определяют область тех существ, во взаимодействии которых может и должен быть дан и психический вид его. Отсюда следует, что в область исследований социолога может входить только изучение вза­имодействия «высших» животных и человека между собою; область же взаимодействия «простейших», «низших животных и растений из области социологии исключается, так как у этих категорий нет нервной системы»1. В этом отношении мы не можем не согласиться с проф. Вагнером в определении со­знательного акта, а тем самым и сознательного взаимодействия: «под сознательным действием должно разуметь, – говорит он, – лишь такие акты одаренных нервной системой живот­ных, которые свидетельствуют о способности пользоваться результатами личного опыта и контролировать им свои дей­ствия».

Таков один из основных «признаков», материально пока­зывающих нам, среди каких взаимодействующих единиц вза­имодействие принимает психический характер. Конечно, из сказанного не следует, что социология должна будет изучать все формы взаимодействия между этими существами – людьми и животными. Это следовало бы в том случае, если бы мы понятие социального явления или объекта социологии констру­ировали по «типу А» – в зависимости от центров. Но мы шли как раз по обратному пути; мы установили, что к области социологии относится «все то, что обладает признаком а»(сознанием, независимо от того, что и кто обладает этим признаком). А затем уже мы попытались это формальное определение применить к области конкретных единиц, указали на неотрывность психики от нервной системы и заключили отсюда: психическое взаимодействие может быть только там, где взаимодействуют единицы или организмы, одаренные развитой нервной системой. В силу этого те формы взаимодействия людей между собою, а равно и животных, которые не имеют никакого отношения к психическим формам, в сферу ведения социолога не входят. Например, все люди, согласно закону Ньютона, подчинены закону тяготения и между ними существует притяжение, прямо пропорциональное массе и обратно пропорциональное квадрату расстояния – однако ни один социолог не будет говорить, что эта форма взаимодей­ствия есть объект социологии. Далее, между людьми, как организмами, существует ряд чисто биологических форм вза­имодействия, однако, согласно определению, и они не будут изучаться социологом как социологом. Изучение этих форм – дело биолога, а не социолога. Но, скажут, разве явления взаимодействия на почве половых отношений, явления борьбы за существование, многочисленные общественные отношения на почве питания, обеспечения пищей, жилищем и т. д. – не явления биологические? Ведь размножение, питание, борьба за существование и т. п. – это специфические объекты би­ологии, однако, можете ли вы указать хотя бы одного соци­олога, который игнорировал бы эти явления и не считал бы их объектом социологии? Разве такие теории, как теории М. М. Ковалевского и Коста, не построены в главной своей части именно на принципе размножения? Разве не все теории толкуют о борьбе за существование и разве ряд весьма ре­зонных теорий, например теория Маркса, Энгельса, Ваккаро, Гумпловича, Лапужа, Аммона и т. д., не основывается на борьбе за существование? Разве «половой вопрос» – не социологи­ческая тема? Как же вы можете исключить их из сферы социологии?

– Да, несомненно, – могу ответить я, – они должны были бы быть исключены из сферы социологии, если бы «борьба за существование», «размножение», «питание» и т. д. в социологи­ческом смысле были бы тем же, что и в биологическом. Должны были бы быть исключены по той простой причине, что незачем придумывать пустое слово для изучения тех явлении, которые и без того уже во всем своем объеме изучаются биологией. В этом случае вместо науки мы имели бы пустое слово «социология».

Но, однако, эти явления нельзя исключить из области социологии, потому что борьба за существование, например растений и человека – вещи глубоко различные. Тоже от­носится и к размножению, и к питанию. А различны они потому, что в мире людей и высших животных эти биоло­гические функции приобретают новый, а именно, психический характер, который их и делает новыми объектами социальной науки. Именно это присоединение психики, а не что-нибудь иное, заставляет их считать социальными явлениями и дает право для изучения их не только биологу, изучающему чисто жизненные формы данных отношений, но и социологу, изучающему их сознательные, социальные формы. Если бы «половой вопрос» весь заключался в «конъюгации» и в чисто биологических половых актах, то социологии, конечно, тут не было бы дела и вопрос был бы не «социальный», а чисто биологический. Но, думается, никто и никогда еще не ставил этот вопрос, как вопрос социальный, в этой плоскости; а всегда говоря о «половом вопросе», разумел под ним не сами половые акты, а, главным образом, те психические отношения, которые связаны с этой биологической функцией; а именно: допусти­мость или недопустимость половых отношений вообще (аске­тизм) или между определенными лицами, их время, место, определенные формы брака и т. д. – с точки зрения религии, права, морали, эстетики и науки. Вот что составляло и со­ставляет суть «полового вопроса» как вопроса социального, а это говорит, что и здесь имелись и имеются в виду психи­ческие формы, а не биологические (наука, искусство, право, мораль, религия и т. д.). То же mutates mutandis относится и к питанию как к вопросу «социальному». Мало того, даже те лица, которые областью социальных наук считали исключи­тельно мир человеческого общежития, и те сознательно или бессознательно принимали за человеческое общежитие не простое сожительство биологических особей (неделимых), а именно сожительство представителей homo sapiens как носи­телей «психической энергии». Если бы не эта черта, то не было бы никакого другого основания выделять мир челове­ческого общежития из других животных сообществ и даже таких сборных единиц, как «лес». В этом случае, пожалуй, можно было бы «общество» считать если не организмом, то чем-то весьма близким к нему. Плохо ли, хорошо ли, однако так называемые социальные науки изучали всегда различные стороны деятельности человеческих сообществ, именно как сообществ, объединенных психологическими, а не только биологическими связями. Не говоря уже о таких науках, как науки о религии, праве, этике, эстетике, психологии, имеющие дело именно с психическими формами бытия, – даже такие науки, как экономика и история материального быта, тракто­вали о тех же психических формах человеческой деятельности. В самом деле, что такое основные категории политической экономии вроде «хозяйства», «ценности», «капитала», «труда» и т. д.? Разве это не чисто психосоциальные категории? Точно так же описание определенных предметов материального быта разве трактует об этих предметах как о простых физико-химических вещах? Описывая картину Рафаэля или статую Венеры, или египетскую пирамиду, или хижину эскимоса, разве мы имеем ввиду их химический состав или их удельный вес, или температуру и др. физические и химические свойства? Ответ ясен и не требует комментариев. Выражаясь кантовским языком, можно было бы сказать, что психическое есть апри­орная посылка социальных явлений.

Но если это так и если социология имеет дело только с психическим взаимодействием, то почему же социальные науки изучали и изучают в качестве социальных явлений такие «вещи» как храмы, музеи, машины и т. д., имеющие чисто «матери­альный» характер? Психика сама по себе «невещественна», внепространственна, невесома, непосредственно не ощутима и не воспринимаема. Моя мысль о том, что 2 x 2 = 4, никакими «материальными» атрибутами не обладает. Здесь мы сталки­ваемся с категорией социального символизма, гласящей, что для того чтобы «объективироваться», психическая форма бытия должна так или иначе «материализироваться». 2 х 2 = 4 я могу мыслить. Но как только я попытаюсь мою мысль со­общить другому или вообще обнаружить ее вовне, я уже принужден обратиться к «овеществлению», к символике или звуковой («два умноженное на два равняется четырем»), или к зрительной (2 x 2 = 4 или II х II = IV), или к другим ее формам. Что моя мысль и эти формы ее реализации не одно и то же, это следует из того, что одна и та же мысль о том, что «Сократ – человек», как и всякая мысль, может быть выражена путем звуков различно на немецком, француз­ском и русском языках... Мысль о том, что «мне грустно», я могу выразить словами: «мне грустно», в музыке – путем сочетания аккордов, значками «мне грустно» или иными фигурами, например, китайскими или иероглифическими письменами и т. д. Ввиду этого всякая реализация мысли, переходящая границы моего «я», непременно будет символом, и простейшее определение символа поэтому будет таково: «символ – это значок мысли». Возьмем ли мы церковь (храм) или музей, или книгу, или машину, или картину, или любой предмет «материальной культуры» – все они по существу своему и являются ничем иным как символами определенных психических форм бытия, ибо церковь становится церковью не благодаря определенному соединению кирпичей и дерева, а музей – благодаря иному соединению их же, картина Рафаэля становится «художественной ценностью» не благодаря соединению холста и красок, книга не есть только совокуп­ность листов бумаги с определенными черными значками и т. д., но каждый из них лишь определенный символ опреде­ленных психических явлений, которые посредством их реали­зуются, объективируются и потому делают эти символы пред­метами социальной категории. В этом смысле вполне правиль­но определение их, как застывшей психики... И можно было бы доказать, что почти вся социальная жизнь есть сплошная символика: то звуковая (слова, язык, музыка), то зрительная (письмена, картины, статуи, сигналы), распадающаяся на световую и цветовую символику (железнодорожные сигналы, например, определенные «цвета» ведомств и учреждений, картины и пр.), то мимически-двигательная (пантомимы, грустное выражение лица и т. д.), то «вещественная» (церкви, гербы, кокарды, здания суда «зерцало» и т. д.), представляющая соединение различных форм символики. Всякая объективиро­ванная психика есть символ; поэтому, по справедливому мнению Зиммеля, культура есть сумма объективировавшегося и субъ­ективного духа.^. Отсюда следует, что в сферу социологии входит изучение не только «чистого и бесплотного самобытия психики или духа», но и его объективировавшегося (в виде религии, права, искусства, науки и т. д.) бытия или бытия символического. Так называемые «институты и учреждения» представляют тоже символическое бытие психики... Вот ответ на вопрос: почему рассматриваются как социальные явления – явления, имеющие с виду чисто «материальный характер»? Таков в кратких чертах разряд явлений, изучаемых социоло­гией, или та точка зрения, под которой социология рассмат­ривает формы бытия, в отличие от разряда фактов, изучаемых другими науками (физико-химическими и биологическими) или в отличие от точки зрения, свойственной другим наукам1.

II

Мы до сих пор очертили и решили лишь первую половину проблемы о предмете социологии, а именно границы, отде­ляющие область социальных явлений от явлений несоциальных. Для того чтобы проблема социологии была окончательно решена, необходимо рассмотреть и вторую половину этой проблемы, а именно взаимоотношение социологии и отдель­ных социальных наук, изучающих тот же разряд явлений, который изучается и социологией.

Здесь мы имеем дело с проблемой: понимать ли под социологией самостоятельную науку, существующую автономно наряду с другими социальными науками, или же социология есть лишь общий термин для социальных наук. В первом случае социология получает самостоятельное бытие, во втором случае она означает лишь corpus всех социальных наук и потому превращается в пустое слово.

Что касается основных взглядов, имеющихся в социологи­ческой литературе на этот счет, то они могут быть распре­делены на три основные рубрики: 1) взгляд, считающий социологию лишь corpus'ом всех социальных наук, 2) взгляд, отводящий социологии в качестве ее объекта определенный вид социального бытия, не изучаемый другими науками, и 3) взгляд, считающий социологию одновременно и corpus'ом всех социальных наук и в то же время признающий за ней са­мостоятельное бытие в качестве автономной науки, не сли­вающейся ни с какой социальной наукой, но в то же время и не представляющей одного слова.

Примером первого взгляда могут служить мнения Дюркгейма и Фоконнэ. «Социология, – говорят они, – есть и может быть лишь системой, corpus'ом социальных наук»1.

Примерами второго рода могут служить, например, мнения Зиммеля, Бутле, Гумпловича и др.

По мнению Зиммеля, объектом социологии является изу­чение форм общения.

Вся «материя» социальных явлений, говорит он, уже зах­вачена и изучается другими социальными науками. Здесь социологии нечего делать. Единственным ее объектом могут быть лишь сами «формы общения», которые, до известной степени, независимы от содержания. Подобно тому, как одни и те же геометрические формы могут быть наполнены раз­личным содержанием и обратно – одно и то же содержание (материя) может заключаться в различных геометрически пространственных формах, – так и одни и те же формы общения могут в одном случае выступать с одним содержа­нием, в другом – с другим и обратно. В качестве примеров таких форм общения Зиммель указывает явления власти и подчинения, солидарности, разделения труда и т. д. Изучение таких чистых форм и составляет объект социологии. Анало­гично же смотрит на дело и Бутле.

Гумплович видит такой объект социологии в «движениях (mouvements) человеческих групп и во взаимном влиянии их друг на друга».

Что касается, наконец, третьей группы, едва ли не самой многочисленной, то примерами ее могут служить взгляды М. М. Ковалевского, Е. В. Де-Роберти, Де-Греефа, Морселли, Уорда, отчасти Дюркгейма, Гиддингса и др. С этой точки зрения социология пользуется данными, доставляемыми всеми социальными науками, систематизирует их, формулирует на­иболее общие законы социальной жизни и таким образом дает основные тезисы, руководящие, в свою очередь, направлением исследования частных наук.

Подобно тому как существование множества биологических наук – анатомии, физиологии, эмбриологии, морфологии и т. д. – не мешает существованию общей биологии, формули­рующей наиболее общие отношения мира жизни, говорят сторонники этого взгляда, так и существование частных со­циальных наук не мешает существованию общей науки о психосоциальном бытии.

Рассмотрим кратко эти решения. Первая точка зрения, несомненно, не может быть принята. Она вызвана тем, что «социальный мир есть мир бесконечный, о котором нельзя составить себе ясного, не искаженного представления, пытаясь охватить его разом и во всей полноте, ибо в таком случае надо заранее согласиться на ознакомление с ним лишь в главных, общих очертаниях, надо удовольствоваться самым смутным познанием его. А потому необходимо, чтобы каждая часть его изучалась отдельно; каждая из них достаточно обширна для того, чтобы быть предметом целой науки» (Revue phillos. 474).

Это мнение Дюркгейма и Фоконнэ, от которого позже, очевидно, отказался сам Дюркгейм, приходится отвергнуть уже в силу того, что если бы социология была действительно только простым corpus'ом социальных наук, то она превратилась бы в пустое слово, обнимающее ряд отдельных дисциплин и потому совершенно излишнее, лишь напрасно вводящее в заблуждение наивных людей.

Что касается второго взгляда, ищущего в социальной жизни какой-нибудь остаток, не изучаемый остальными науками, то не будет ошибкой, если скажем, что все подобные попытки до сих пор оканчивались неудачно. Даже и новейшая попытка Зиммеля не представляет исключения из этого общего правила. Ее некоторая убедительность покоится лишь всецело на метафорических оборотах, употребляемых Зиммелем, в особен­ности же на излюбленном немцами противопоставлении «формы» и «материи». Эти термины уместны в области художественных явлений, а не в области понятий. Стоит проанализировать эти «воззрительные» выражения, и вместо «подкрашенных незнакомок» окажутся чрезвычайно старые знакомые вещи, а именно: «форма» превратится в более широкое, обусловливающее понятие (родовое), а «материя» – в обусловленное первым видовое понятие.

Так, понятие «человек» является «формой» для понятия «мужчина», а «мужчина» – материей по отношению к первому понятию. Штаммлер, немало кокетничавший с этими метафорами в «Хозяйстве и праве», при попытке отдать себе отчет в этих терминах сам же пришел к такому положению и тем самым лишил прелести «новизны» свои построения. То же получится и фактически получается и у Зиммеля. Аналогия с геометрическими формами здесь принципиально негодна, ибо в первом случае мы имеем дело с самим пространством, а следовательно, должны говорить, действительно, о формах его; здесь объект по своему существу «воззрительный», во втором же случае термин «форма» употребляется вовсе не в этом пространственно-воззрительном смысле. Разве власть или подчинение имеют какую-нибудь воззрительную «форму»? Треугольны они или круглы? Широки или узки? Плоски или выпуклы? – Эти категории неприложимы к этим явлениям, как и к явлениям дифференциации, солидарности и т. д. А ведь раз проводится аналогия, то она должна иметь хоть какое-нибудь сходство. Здесь же нет и немыслимо никакое сходство, а потому и аналогия остается простой метафорой. В конце-то концов и у Зиммеля термин чистые «формы общения» есть не что иное, как совокупность отношений, наиболее общих и широких, данных в каждом обществе и обусловливающих его определенную конституцию. Так, дифференциация общес­тва на класс подчиненных и властвующих есть отношение (и если угодно «материя»), свойственное почти всем обществам людей и фактически, в качестве «материи», изучаемое госу­дарственным правом. Die Treue, Dankbarkeit его точно также не есть «формы», а явления социальной инерции и «меха­нической справедливости», свойственные всем обществам и фактически в качестве «материи» изучаемые и в истории социальных явлений, и в политической экономии («закон спроса и предложения»). Солидарность составляет одинаково «материю» и этики, и ряда правовых и экономических дис­циплин и т. д. Резюмируя кратко свои возражения, я скажу: точка зрения Зиммеля была бы приемлема, если бы действи­тельно он доказал бытие чистых форм, независимых от ма­терии, подобных геометрическим формам. Но его «формы» не имеют никакого «форменного» характера и потому совершенно несравнимы с геометрическими формами, а потому несравнима и социология с геометрией. Отсюда следует, как уже правильно было указано С. Л. Франком, что форма неотделима у него от материи, и что его «формы» фактически уже изучаются другими науками в качестве «материи». А раз это так, то и все построение Зиммеля, обосновавшего социологию на том, что «форма» не составляет «содержания», изучаемого другими науками, падает. Позиция Зиммеля по своему существу сводится именно к 3-й указанной выше точке зрения, т. е. к пониманию социологии как науки, изучающей и формулиру­ющей наиболее общие процессы взаимодействия, свойственные всем видам социального явления.

Как бы это ни казалось трафаретным, однако единственно допустимым взаимоотношением социологии и частных наук, с нашей точки зрения, является то, которое гласит, что социология есть наука, изучающая наиболее общие свойства психического взаимодействия тех или иных единиц, в их структурной организации и в их временной эволюции.

1) Это положение основывается прежде всего на том принципе, что там, где дано несколько видов одного и того же рода, там должна быть дана и наука, изучающая обще­родовые свойства данного разряда явлений. Здесь вполне применима, теорема Л. И. Петражицкого, гласящая: «Если есть n видов сродных предметов, то теоретических наук, вообще теорий, должно быть n + 1». Растения и животные – это два вида, принадлежащие к общему роду организмов; наряду с их специфическими свойствами они имеют общие свойства. Изучение этих общих свойств и составляет задачу общей биологии. То же приложимо и к социальным явлениям.

Различные явления социальной жизни, будучи правильно подразделены и классифицированы, образуют собою виды общеродового психического взаимодействия и, как таковые, должны обладать и известными общими свойствами, изучение которых и является первой задачей общей социологии.

2) Далее нет надобности доказывать, что социология как наука индуктивная неразрывна от частных наук, анализиру­ющих мельчайшие факты социального взаимодействия, и только от них и через них она получает данные для формулировки своих обобщений и в этом смысле она может быть названа corpus'ом социальных наук.

Что такая наука действительно необходима, это вытекает из следующего. Различные разряды социальных явлений, изу­чаемые отдельными науками, например экономика, религия, этика, эстетика и т. д., в действительной жизни не отделены друг от друга, а неразрывно связаны и постоянно влияют одни на других. «Заработная плата рабочих, например, зависит не только от отношений между спросом и предложением, но и от известных моральных идей. Она падает и подымается в зависимости от наших представлений о минимуме благополу­чия, которое может требовать для себя человеческое существо, т. е. в конце концов от наших представлений о человеческой личности». (Как пример зависимости экономической жизни от религиозных верований можно указать на строй экономической жизни в кастовых обществах). Поэтому, если экономист ограничился бы только экономи­ческими явлениями, игнорируя неэкономические, то вместо законов, формулирующих действительные отношения экономи­ческих явлений, он дал бы лишь воображаемые законы, не способные совершенно объяснить подлинные экономические процессы. А раз это так, то ему волей-неволей приходится быть уже не только специалистом-экономистом, но и соци­ологом, координирующим отношения основных форм социаль­ной жизни. То же mutates mutandis применимо и ко всякой специальности. Сознательное и планомерное установление и формулировка этих отношений между различными разрядами социальных явлений составляют вторую задачу социологии.

3)Мало того, уже само выделение определенной стороны социального бытия, например религиозной, в качестве особого объекта, из общего комплекса социальных явлений предпо­лагает наличность общего понятия социальных явлений, их основную классификацию, черты сходства и различия между членами этой классификации с выделяемым членом (например религией) и т. д. Без этих логических предпосылок невозможно само выделение, определение и изучение отдельного вида психологического взаимодействия. Ибо в противном случае получится не научная разработка определенного разряда фак­тов, а бессистемное изучение случайного скопления различных явлений. Значит, уже каждый специалист есть всегда и со­циолог и должен им быть. И если социологии бросают упрек в дилетантизме ввиду того, что невозможно-де охватить все стороны социально психологического бытия, то тот же упрек с тем же правом можно бросить и каждому специалисту, ибо и специалист явно или тайно неизбежно должен быть соци­ологом. Различие здесь будет лишь в том, что в первом случае, т. е. когда специалист не учитывает этого факта, его «соци­оология» в большинстве случаев будет плохой социологией ввиду некритического отношения его к общей сфере социальных явлений, а потому неизбежно будут или «хромым» или «пры­гающим» и само определение объекта его науки и все пос­троения, касающиеся этого объекта.

Не этим ли в известной степени должны быть объяснены «неудачи» специальных наук и тот факт, что почти каждая из них еще ждет определения своего объекта (этика, эстетика, право, история и т. д.). Таким образом, если бы верен был по отношению к социологии упрек в ее дилетантизме, то он приложим был бы и к специалисту-ученому, который неиз­бежно должен знать для определения объекта своей специ­альности общие свойства социального явления и его категории, т. е. объекты других специальностей; если же это считается осуществимым для специалиста, то тем более допустимо то же для социолога, методически и планомерно (а не случайно) рассматривающего и решающего это трудное уравнение об основных видах родового психического взаимодействия и их взаимоотношении. Конечно, наивно было бы думать, что социолог одним приемом, независимо от данных, доставляемых частными науками, может решить все эти задачи; но с другой стороны – не менее наивно думать, что совершенство спе­циальной науки не зависит от характера взглядов на общую сущность социального явления – его основные черты и свой­ства. То и другое стоит в неразрывной связи, и история любой основной науки показывает, что прогресс как общих положе­ний, так и специальных исследований совершается параллель­но. Поэтому большая высота отдельных социальных дисциплин влечет и большую точность и научность социологии, и обратно, ее более совершенные обобщения влекут и лучше направляют работу специалиста. Такова логика фактов, похожая отчасти на ту логику, которая дана при образовании классовых по­нятий. И здесь психологически существует также своего рода круг. Чтобы образовать классовое понятие, надо знать признаки класса, обозреть множество конкретных предметов, выбрать общие свойства путем ли эмпирического «обзора» или кон­статирования причинной связи.

Но с другой стороны, чтобы «обозревать, сравнивать», выбирать признаки, надо иметь уже понятие класса. Психо­логически этот круг разрешается именно процессом, в котором оба эти ряда идут параллельно: более детальное изучение признаков способствует образованию более точного понятия, которое, в свою очередь, направляет сам обзор признаков по более верному пути.

4) Вообще же говоря, положение социологии по отношению к частным дисциплинам буквально то же самое, что положение общей биологии по отношению к анатомии, физиологии, морфологии, эмбриологии, патологии растений и животных; положение физики – к акустике, электрологии, учению о тяжести, теплоте и т. д.; положение химии по отношению к неорганической, органической химии и т. д. Поэтому тот, кто вздумал бы говорить, что социологии как единой науки нет и не может быть, а есть только социальные науки, тот должен был бы доказать, что нет физики – как единой науки, нет химии и биологии, так же как единых наук, а есть только акустика, электрология, учение о тяжести, учение о свете, теплоте и т. д. (см. об этом Де-Роберти. Новая постановка. С. 262 и след.).

5) Наконец, вместо того чтобы спорить «быть или не быть социологии», следует обратиться к фактам и спросить себя: сделала ли социология хоть что-нибудь научно-продуктивное за свое недолгое существование, что фактически давало бы ей право на самобытие? Стоит так поставить вопрос и ответ получится довольно определенный. Принципы социальной диф­ференциации и ее основные законы, закон постепенного роста солидарных кругов и расширения идеи «ближнего», закон ускоряющегося темпа социального прогресса, закон социальной инерции Die Treue («закон запаздывания»), законы «социаль­ной непрерывности и социальной наследственности», законы, определяющие влияние числа на характер группы и т. д. и т. п. – все эти, как и множество других более или менее точных теорем, были выдвинуты и разрешены социологами. В насто­ящее время они стали основами почти любого сколько-нибудь значительного социального исследования. Стоит далее вспом­нить ту весьма продуктивную трансформацию, которую испы­тали и испытывают отдельные дисциплины при социологичес­кой трактовке вопроса. Для примера можно указать на этику, право, учение о преступлении и наказании (Турати, Колайяни, Ферри, Принс, Лист и др.), на науку о религии (см., например, новейшую работу Дюркгейма «Элеменарные формы религиозной жизни». Paris, 1912) и т. д. «Дерево узнается по его плодам», то же применимо и к науке. А «плоды» социологии уже имеются и тем самым имеется и фактическое основание для ее права на титул науки.

III

В заключение статьи нам хотелось бы коснуться одного пункта, вызывавшего и вызывающего и по сей день немало споров, а именно взаимоотношения социологии и психологии (индивидуальной, коллективной и психологии народов – Vōlkerphsychologie).

Исходя из того факта, что социология изучает психическое взаимодействие, многие и многие социологи делали два ос­новных вывода: 1) социология должна опираться на психо­логию и 2) социология есть не что иное, как коллективная психология.

При внимательном анализе этих споров нельзя не признать, что в своей значительной части они основаны на недоразу­мении – с одной стороны, и на неточном формулировании своих тезисов – с другой. Так, спор о том, должна ли социология опираться на психологию, т. е. в классификации наук Конта должна ли после биологии стоять психология (Уорд, Тард, Гиддингс, Палант, Милль, Спенсер, Де-Грееф и др.) или же социология (а психология есть уже наука про­изводная, конкретная, опирающаяся на биологию и социоло­гию, подобно тому как геология опирается на физику и химию – Де-Роберти, Дюркгейм, Драгическо и др.) – этот спор сводится по своему существу к спору о том, как должно изучать и объяснять социальные явления и их эволюцию, – исходя ли из свойств индивидуального сознания (индивиду­альная психология – базис) или же исходя из самого факта взаимодействия, должны быть объяснены как сами социальные явления, так и само индивидуальное сознание (базис – социология или психология коллективов). В первом случае отправным пунктом служит индивидуальная психика: путем анализа ее свойств стараются объяснить социальные факты как совокупность интегрированных индивидуальных сознаний или как их сумму. А так как анализом этих состояний сознания занимается индивидуальная психология, то отсюда заключили: она должна быть базисом социологии. Во втором случае говорят: сами свойства индивидуального сознания не есть нечто раз навсегда данное, независимое от социальной среды и взаи­модействия, а наоборот, они суть лишь узлы или фокусы, в которых перекрещиваются различные процессы взаимодейст­вия; свойство и характер последних определяют собой характер и содержание самой индивидуальной психики. Поэтому следует исходить не из анализа свойств индивида, а из анализа процесса взаимодействия (или общения). Признаки последнего объяснят и признаки первого. Такова позиция «социологизма».

Как видно отсюда, спор по своему существу сводится к вопросу, какой прием методологически предпочтительнее.

Такая постановка вопроса уже значительно упрощает про­блему. Можно пользоваться, думаем мы, и тем, и другим методом, но при пользовании первым приемом должны быть учтены два существенных пункта или внесены две поправки. Если последовательно проводить первую точку зрения, совер­шенно игнорируя самый процесс взаимодействия как самос­тоятельный фактор, то мы встречаемся с двумя трудностями: 1) необъяснимостью генезиса духа и 2) с необъяснимостью логики объективировавшегося духа, существенно расходящейся с логикой индивидуального сознания. В самом деле, если весь секрет заключается в свойствах индивидуального сознания, то как объяснить его развитие? В силу чего он может постоянно усложняться, развиваться, содержание его становится все богаче и пышнее? Или таково уже его свойство, что он «себя собою составляя», без всяких причин и факторов может прогресси­ровать? Ясно, что с точки зрения логической это объяснение неприемлемо, во-первых, потому что оно допускает какое-то чудо (Автогенезис), во-вторых, потому что объяснение «дух развивается в силу того, что ему свойственно саморазвитие». Есть мольеровское объяснение: «опий усыпляет потому, что ему свойственно усыплять», т. е. не объяснение. Ввиду этого вторая точка зрения существенно улучшает дело, указывая на процесс взаимодействия как фактор, объясняющий трансформацию индивидуального сознания. Это положение представляет плюс не только с логической точки зрения как гипотеза, вполне объясняющая «необъяснимое», но находит себе подтверждение и в чисто эмпирических данных: а) в фактах, где личности, более или менее изолированные от общения в его сложных и различных видах, не только не развивались, несмотря на богатые задатки их сознания, но наоборот, «дичали»; в) в том, что как само сознание, так и его основные черты (например, «дифференцирующая и синтетическая способность сознания, память, понятия, воля») суть лишь прямое отражение свойств процесса социального общения: закона дифференциации и интеграции обществ, закона сохранения, непрерывности и надиндивидуального бытия обществ и т. д. и без него необъ­яснимы; то же приложимо и к содержанию любой стороны сознания, и с) в том, что где дано сложное и интенсивное взаимодействие, там дана и сложная психика индивида (ар­гумент, основанный на методе сопутствующих изменений).

С другой стороны, едва ли продукты социального взаимо­действия есть лишь простая сумма свойств, индивидуального сознания; возьмем ли мы право или язык, или мифы, или религию, или науку в их объективировавшихся формах – все они необъяснимы, как простая арифметическая сумма свойств индивидуальных сознаний. Если скептически приходится от­носиться к теориям, объясняющим образование государства единоличными усилиями «героев», то еще меньше можно верить в теории индивидуального творчества этих сторон культуры. Вторая теория и здесь имеет тот плюс, что указывая на само взаимодействие как фактор, трансформирующий количественное различие в качественное, – она способствует большему уяснению данных явлений. С этой точки зрения «социальная реальность есть социальная связь, имеющая психическую природу и реализующаяся в сознании индивидов, выступая в то же время по своему содержанию и продолжи­тельности за его пределы. Это – социальная душа с точки зрения социологической, цивилизация – с точки зрения ис­торической; это – мир ценностей, в противоположность миру вещей, образующих объект физических наук».

Что же касается положения, что социология должна слиться с социальной или коллективной психологией, то здесь нужно иметь в виду следующее.

Многие даже предлагают заменить термин социология, в виду неясности ее объекта, коллективной психологией. Мы ничего бы не имели против такой замены, если бы они показали нам, что предмет коллективной психологии более ясен. Однако этого мы у них не находим, а поэтому не находим и оснований для такой замены, ибо в случае мы заменили бы одно неясное X не более ясным У.

Изучая же то, что фактически дано под именем коллек­тивной психологии, мы, скорее, должны рассматривать ее как отдел социологии. Так, с точки зрения Сигеле, коллективная психология изучает такое психическое взаимодействие, взаи­модействующими единицами которого являются единицы «неоднородные» и имеющие слабую органическую связь (на­пример, толпа, театральная публика, съезды и т. д.). В силу этого здесь и взаимодействие принимает иные формы, чем в агрегатах «однородных и органически соединенных». Это, по мнению Сигеле, служит основой для образования особой науки – коллективной психологии, отличной от социологии, изучающей именно взаимодействие «однородных» и «органи­чески связанных» между собою единиц. Такова же точка зрения и Де-ля-Грассери, по мнению которого, объектом коллективной психологии служат агрегаты случайные, неорга­низованные, не обнаруживающие ни дифференциации, ни координации, одним словом, агрегаты, во взаимодействии единиц которых нет постоянства отношений.

Агрегаты после