Творчество А. Платонова. Повесть «Котлован»

Андрей Платонов (Андрей Платонович Климентов) (1899 – 1951) являл собой особый тип русского человека, кото­рый стремился соединить мечту и дело, утопию и реальность, «вечные» вопросы с их немедленной практической реализацией. В этом отношении он был подобен «русским мальчикам» Ф.М. Достоевского, которые непременно хотят решить все мировые вопросы – и прежде всего «есть ли Бог, есть ли бессмертие». Родина русских мальчиков – российская провинция, и то, что Платонов родился в Ямской слободе на окраине Воронежа, очень значимо для понимания его как писателя.

В духовном становлении Платонова значительную роль сыграла учеба в церковно-приходской школе. В 1922 году он с огромной теплотой вспоминал свою первую учительницу, от которой узнал «пропетую сердцем сказку про Человека, родимого «всякому дыханию», траве и зверю», то есть об Иисусе Христе как высшем типе личности. Идеалы справедливости, добра, праведничества – все это было заронено в душу Платонова с самого начала.

Другая часть его души была отдана идее технического усовершенствования жизни. Здесь сказалось и то, что он родился в семье железнодорожного слесаря, и то, что получил образование в политех­никуме. В том же 1922 году Платонов писал о народе, который «выводится из одной страны – очарованной просторной России, родины стран­ников и богородицы», и вводится «в другую Россию – страну мысли и металла, страну коммунистической революции, в страну энергии и электричества».

Первая книга Андрея Платонова, вышедшая в Воронеже в 1921 году, называлась «Электрофикация», и в ней формулировалась мечта об изменении сущности человека посредством технической революции. В известном смысле слова русская революция и носила для него прежде всего «технологический» характер, ибо была неотделима от проблем изменения вселенной и человека. «Человек – художник, а глина для его творчества –  вселенная», – заявлял Платонов в статье «Интерна­ционал технического творчества» (1922).

Платонов не только декларирует, но и стремится к осуществлению своих деклараций. Из анкет, заполнявшихся им в разное время, можно узнать о его профессиях: электротехник – с 1917, мелиоратор – с конца 1921, зав. мелиоративными работами в губернии – с 1922. В 1922 – 1926 годах под его наблюдением выкопано 763 пруда, 332 колодца, построено 800 плотин и 3 электростанции. Он – автор мно­гочисленных технических изобретений. При этом Платонов не был бы Платоновым, если не попытался осуществить неосуществимое – про­ект вечного двигателя.

Как и любимый им Маяковский, Платонов воспринимал жизнь как штуку «малооборудованную». В автобиографии он писал: «Засуха 1921 г. произвела на меня чрезвычайно сильное впечатление, и, будучи
техником, я не мог уже заниматься созерцательным делом – литера­турой». Однако именно литература стала делом всей его жизни. В 1922 году он выпускает книгу стихов «Голубая глубина», но призванием
его стала не поэзия, а проза, в которой, впрочем, всегда оставалось неистребимое поэтическое начало.

Первый период творчества Платонова –  утопия и фантастика. Речь идет о произведениях, представляющих собой своего рода цикл с единым метасюжетом и общей проблематикой – «Маркун» (1921), «Потомки солнца» (1922), «Лунная бомба» (1926) и «Эфирный тракт» (1927). Кроме того, они объединены и типом героя –одиночки-изо­бретателя, работающего над переустройством вселенной.

Так, Маркун мечтает овладеть электромагнитным полем, чтобы заставить работать на человека свет. В повести «Потомки солнца» инженер Вогулов ставит себе задачей подчинение материи, и для него это связано с «вопросом дальнейшего роста человечества»: «Земля с развитием человечества становилась все более неудобна и безумна. Землю надо переделать руками человека, как нужно человеку». Инже­нер Петер Крейцкопф из «Лунной бомбы» мечтает о космическом расселении человечества и хочет открыть на других планетах источники питания для земной жизни.

Все герои фантастических повестей Платонова глубоко несчастные люди. Переделывая мир, они оказываются далеки от проникновения в самые сокровенные его тайны – тайны любви и смерти. Более того, любовь и смерть как иррациональные величины определяют род избранной ими деятельности. Например, одержимость инженера Вогулова возникает из того, что некогда он любил девушку, которая.скоропостижно умерла. Сила несчастной любви хлынула в его мозг и превратилась в мысль. С тех пор мысль и работа стали для Вогулова единственной ценностью.

Вогулов считает, что для покорения вселенной нужна свирепая, скрипящая, прокаленная мысль, тверже и материальнее материи, чтобы постигнуть в мир, спуститься в самые бездны его, не испугаться ничего, пройти весь ад знания и работы до конца и пересоздать вселенную. Но все это не дает ему самого главного – счастья, ибо единственное, что нужно человеку, как сказано об этом в «Потомках солнца», – это «душа другого человека». Невозможно победить мир с помощью насилия, без любви к нему: «Только любящий знает о невозможном, и только он смертельно хочет этого невозможного».

Безлюбость героев Платонова опасна. Инженер Матиссен из пове­сти «Эфирный тракт» способен практически реализовать разрушитель­ные потенции мысли, превратив ее в бомбу, способную уничтожить мир. Но неожиданно он видит во сне свою умершую мать: «[...] Из глаз ее лилась кровь, и она жаловалась сыну на свое мучение». Мука умершей матери неподвластна Матиссену, умеющему лишь разрушать.

 Создавая свои произведения,  Платонов подчеркивает, что техноло­гический подход к миру опасен, если не одухотворен любовью. В идее переделки мироздания обнаруживается, таким образом, коренной изъ­ян – она построена на силовом усилии и голом технологическом расчете. Платонов ставит вопрос о синтезе инженерной идеи с любов­ным и трепетным отношением к объекту переделки. Гениальность без любви – безусловное зло.

Отношение к любви как универсальному чувству пришло к Плато­нову из христианства, которое он понимал довольно своеобразно. В неопубликованном трактате «О любви» он предупреждал: «Если мы хотим разрушить религию и сознаем, что это надо сделать непременно, т.к. коммунизм и религия несовместимы, то народу надо дать вместо религии не меньше, а больше, чем религия. У нас многие думают, что веру можно отнять, а лучшего ничего не дать. Душа нынешнего человека так сорганизована, так устроена, что вынь из нее веру, она вся опрокинется, и народ выйдет из пространств с вилами и топорами и уничтожит, истребит пустые города, отнявшие у народа его утешение, бессмысленное и ложное, но единственное утешение».

Для понимания фантастических повестей Платонова важна еще одна цитата из статьи 1920 года «Христос и мы»: «Забыт главный завет Христа: царство Божие усилием берется. [...]. Не покорность, не мечтательная радость и молитва упования изменят мир, приблизят царство Христово, а пламенный гнев, восстания, горящая тоска и невозможность любви. Тут зло, но это зло так велико, что оно выходит из своих пределов и переходит в свою любовь – ту любовь, о которой всю жизнь говорил Христос и за которую пошел на крест. [...] Он давно мертв, но мы делаем его дело, и он жив в нас». Герои Платонова начинают с «пламенного гнева», но не достигают любви. В этом их личная драма, обусловленная односторонностью безлюбого техноло­гического подхода к миру.

К 1926 году заканчивается утопический, фантастический период его творчества и начинается, условно говоря, период «реалистический». Это – повести «Город Градов», «Епифанские шлюзы», «Ямская сло­бода». 

Как и многие его современники, Платонов пережил и увлечение революцией, и разочарование в ней. О том, что писатель начинает постепенно открывать для себя негативные стороны нового общественного строя, свидетельствует роман «Чевенгур» (1926 – 1929). В этом произведении автор изображает коммуну, организованную жителями уездного  города Чевенгура. Вся вторая половина романа посвящена описанию места, где люди «доехали в коммунизм жизни».

Чевенгурцы перестали работать, потому что «труд раз навсегда объявлялся пережитком жадности и эксплуатационно-животным сла­дострастием». В Чевенгуре за всех трудится солнце, отпускающее «людям на жизнь вполне достаточные нормальные пайки». Что касается коммунаров, то они «отдыхали от веков угнетения и не могли отдох­нуть». Основная профессия чевенгурцев – душа, «а продукт ее – дружба и товарищество».

Но товарищество в Чевенгуре начинается с ожесточенного иско­ренения местных буржуев. Платонов описывает равенство людей в страдании и смерти как высшую и неоспоримую реальность, начисто игнорируемую в ожесто­чении классовой борьбы. Противоестественность чевенгурской ком­муны окончательно выявляется смертью ребенка, с которым на руках приходит нищенка. Эта смерть заставляет одного из главных героев – Копенкина – задавать вопро­сы, на которые он не получает ответа: «Какой же это коммунизм? От него ребенок ни разу не мог вздохнуть, при нем человек явился и умер. Тут зараза, а не коммунизм».

Все дело в том, что в Чевенгуре коммунизм «действует отдельно от людей». Врагом чевенгурского коммунизма оказывается природа, ко­торая не считается с официально объявленным царством будущего. Неразрешимую внутренне ситуацию разрешает внешняя при­чина – вторжение врагов, уничтожающих коммуну

Герои «Чевенгура» упираются в трагический тупик. Это не только их личная драма, но и трагедия страны, идущей в никуда. Платонов заставляет Чевенгур погибнуть в борьбе с некоей мощной внешней силой, потому что слишком хорошо чувствует его внутреннюю обре­ченность. 

В связи с этим возникает резонный вопрос: с кем сражаются чевенгурцы? Ведь гражданская война кончилась и белых уже нет. Один из зарубежных исследователей Платонова полагает, что речь идет о ликвидации сталинским режимом самодеятельных народных коммунн: «Сошедшиеся в смертельном бою у ворот Чевенгура противники были с обеих сторон коммунистами: одни защищали апостольский период, веру и надежду, связанные с ним, другие – начавшийся церковный период».

  Окончание романа совпало с началом нового периода в жизни страны – индустриализации и коллективизации. 1929 год был объявлен «годом великого перелома», и социализм из фазы самодея­тельного массового творчества вступил в фазу государственного плана.

Не удивительно, что вслед за «Чевенгуром» Платонов без передыш­ки начинает исследование фазы государственного строительства ком­мунизма в отдельно взятой стране. В 1930 году он пишет повесть «Котлован», которая, как и «Чевенгур», при его жизни осталась нена­печатанной (в СССР «Котлован» был опубликован в 1987 году, а «Чевен­гур» – в 1988-м).

Внешне «Котлован» носил все черты «производственной прозы» – замена фабулы изображением трудового процесса как главного «собы­тия». Но производственная жизнь 30-х годов становилась у Платонова материалом для философской притчи и трамплином для грандиозного обобщения отнюдь не в духе нарождающегося «социалистического реализма».

Рабочие роют котлован под фундамент огромного дома, куда поселится местный пролетариат. Философское содержание «Котлова­на» перекликается с некоторыми мотивами лирики В. Маяковского – в частности, с мотивом «построенного в боях социализма», который станет для самих строителей «общим памятником». Речь шла о насто­ящем, принесенном будущему в жертву. Повесть была закончена в апреле 1930 года, то есть совпала по времени с самоубийством Маяков­ского.

Некоторые исследователи указывали на перекличку «Котлована» с библейским сюжетом о строительстве вавилонской башни. В самом деле, инженер Прушевский думает о том, что «через десять или двадцать лет другой инженер построит в середине мира башню, куда войдут на вечное, счастливое поселение трудящиеся всей земли». Однако и в этом пассаже звучат зловещие кладбищенские обертоны, особенно в слово­сочетании «вечное поселение». 

Герои Платонова, роющие котлован, сознательно отказываются от своего настоящего ради будущего. «Мы ведь не животные, – говорит один из землекопов Сафонов, – мы можем жить ради энтузиазма». Инвалид Жачев видит в своей жизни «уродство капитализма» и мечтает о том, что «убьет когда-нибудь вскоре всю их (врагов социализма ) массу, оставив в живых лишь пролетарское младенчество и чистое сиротство». Новая жизнь для них начинается с абсолютного нуля, да они и самих себя согласны считать нулями, но только такими нулями, из которых родится вселенское будущее: «Пусть сейчас жизнь уходит, как теченье дыханья, но зато посредством устройства дома ее можно организовать впрок – для будущего счастья и для детства».

Один из героев повести Платонова по фамилии Вощев приходит на котлован в поисках истины, поскольку ему «без истины стыдно жить». Однако он смутно ощущает в рытье котлована какое-то большое «не то». Он видит прежде всего несоответствие тяжести земляных работ захлебывающемуся от энтузиазма репродуктору. Ему «становилось беспричинно стыдно от долгих речей по радио», которые он воспри­нимает как «личный позор». Но и землекопы чувствуют такую же неловкость. Перед их выходом на работу профсоюз организует музы­кальный ансамбль. «Землекоп Чиклин глядел с удивлением и ожида­нием – он не чувствовал своих заслуг...» Там, где производственная проза 30-х годов изображала радость творческого труда, Платонов рисует этот труд нечеловечески тяжелым, одуряющим, не приносящим радости и не содержащим вдохновения. А раз в нем нет чувства счастья, то и наличие истины проблематично. Землекопы сами, впрочем, не заняты поиском истины, скорее наоборот. Не случайно Сафронов подозрительно относится к ищущему истину Вощеву, потому что, возможно, «истина лишь классовый враг». Они озабочены не истиной, а социальной справедливостью и с удовольствием принимают участие в раскулачивании.

Платонов уравнивает кулаков и землекопов по степени взаимного ожесточения. Рытье котлована требует социальной ненависти не мень­ше, чем сопротивление раскулачиванию. Зажиточные мужики переста­ют кормить скотину. Один из них приходит в стойло к своей лошади и спрашивает: «– Значит, ты не умерла? Ну ничего, я тоже скоро помру, нам будет тихо». Страдания животного изображаются Платоновым с пронзительной силой. Голодная собака выдирает кусок мяса из задней ноги голодной лошади, стоящей в оцепенении. Боль на минуту воз­вращает лошадь к жизни, а две собаки тем временем с новой силой отъедают у нее заднюю ногу. В этой бесчеловечности по отношению к живой жизни повинны все: и те, кого раскулачивают, и те, кто раскулачивает.

Ликвидация людей происходит до ужаса просто. Кулаков сажают на огромный плот, чтобы пустить по предзимней реке на верную смерть. Крестьянин, вышвырнутый на снег из родной избы, грозится: «Ликвидировали? Глядите, нынче меня нету, а завтра вас не будет. Так и выйдет, что в социализм придет один ваш главный человек!» Взаим­ное ожесточение обеих сторон ликвидирует какой-либо вопрос об истине, которую пытается найти Вощев.

Безусловным критерием истины для Платонова всегда была любовь. Герои «Котлована» испытывают нехватку любви, ибо жизнь не может строиться только на ненависти к врагам и жертве во имя абстрактного будущего. Про одного из героев повести Платонов пишет: «Прушев­ский не видел, кому бы он настолько требовался, чтоб непременно поддерживать себя до еще далекой смерти». Он признается Чиклину, как однажды в юности увидел проходящую мимо женщину, и с тех пор чувствует по ней тоску. Он ощущает в этой женщине пропущенную возможность счастья и хочет «еще раз посмотреть на нее».

Чиклин знает эту женщину, дочь бывшего хозяина кафельно-изразцового завода, и обещает привести ее к Прушевскому. Женщина, о которой говорит Прушевский, умирает на соломе в лохмотьях, оставив после себя дочку Настю. Девочку удочеряют землекопы, и для них она становится тем живым конкретным смыслом, ради которого роется котлован.

Настя хорошо усвоила, что ее мать была «буржуйкой», поскольку «буржуйки теперь все умирают». В ее детском умишке противоестест­венно сочетаются любовь к матери и ненависть к сволочам - «буржуям»: «Моя мама себя тоже сволочью называла, что жила, а теперь умерла и хорошая стала». Тоска по умершей матери не дает Насте жить спокойно: «Я опять к маме хочу». И когда ей объясняют, что от мамы остались одни кости, она заявляет: «Неси мне мамины кости, я хочу их!» Ребенок не в состоянии жить в атмосфере ненависти и сиротства. Умершую Настю землекопы хоронят в котловане. «Вощев стоял в недоумении над этим утихшим ребенком, он уже не знал, где же теперь будет коммунизм на свете, если его нет в детском чувстве и в убежденном впечатлении? Зачем теперь ему нужен смысл жизни и истина всемир­ного происхождения, если нет маленького верного человека, в котором истина стала бы радостью и движеньем?» Будущее, ради которого жертвовали собой землекопы, погублено котлованом.

Платонов с любовью относится к своим героям, он видит бескорыстие их устремле­ний, но понимает всю опасность самообмана, в который они ввергли себя. Самообман заключается в идее, согласно которой в жертву будущему необходимо принести настоящее. Однако Платонов видит большее – на энтузиазме и самообмане этих людей паразитирует стоящее во главе их меньшинство.

Уже в «Чевенгуре» выведен Прошка Дванов, который наживается на коммуне. Его жена потихоньку копит деньги и прячет их у тетки в городе – создает «фонды». Прошка имеет на этот счет свою филосо­фию: «Где организация, там всегда думает не более одного человека». В «Котловане» таким думающим одиночкой является инженер Паш­кин, который «стоял в авангарде, накопил уже достаточно достижений и потому научно хранил свое тело – не только для личной радости существования, но и для ближних рабочих масс». Эти люди устраива­ются в настоящем, не дожидаясь будущего. Они достигают коммунизма лично, строя свое благополучие на обмане людей, копошащихся в «котлованах». Так конкретизируется догадка о том «главном человеке», который один придет в коммунизм.

В 1929 году в журнале «Октябрь» был опубликован рассказ Платонова «Усомнившийся Макар». Его герой Макар Ганушкин приезжает в Москву, чтобы увидеть «центр государства». Там ему снится гора, на которой стоит «научный человек», думающий «лишь о целостном масштабе, но не о частном Макаре»: «Лицо ученейшего человека было освещено заревом дальней массовой жизни, что расстилалась под ним вдалеке, а глаза были страшны и мертвы от нахождения на высоте и слишком далекого взора. [...] Миллионы живых жизней отражались в его мертвых очах».

Макар видит на московских улицах «сплошных научно-грамотных личностей», в чем-то неуловимо похожих на того, кто ему приснился, и ему делается «жутко во внутреннем чувстве». Макар понимает, что в будущем ему нет места по одной простой причине – он обречен на жертву в настоящем. Платонов ставил в центр массового человека, который задумался о цели и смысле движения к будущему и о своем месте в этом движении. Это было опасно, тем более, что платоновский Макар догадывался и о том, кто обрек его на то, чтобы стать строи­тельным мусором истории. На фоне отмечавшегося в 1929 году 50-летнего юбилея Сталина притча о Макаре и «научном человеке» прочитывалась однозначно.

Идеи, которые нашли отражение к произведениях Платонова 20 – 30-х годов, были более, чем рискованными. «Усомнившийся Макар» был подвергнут жесточайшей критике, которая совпала по времени с началом работы над «Котлованом». В дальнейшем для Платонова был просто закрыт путь к читателям. В 1937 году в журнале «Красная новь» (№ 10) была опубликована погромная статья критика А. Гурвича «Андрей Плато­нов», которая положила начало новой травле писателя. В 1938 году был арестован его сын (он вернется из лагеря в 1941 году больным и умрет от туберкулеза в 1943-м). В 1941 году перед самой войной Платонов пишет рассказ «В прекрасном и яростном мире», где точно отражена трагическая ситуация, в которой он оказался.

Герой рассказа машинист Мальцев, гений своего дела, слепнет от внезапного удара молнии во время поездки. По ходу сюжета выясня­ется, что в природе существует «тайный неуловимый расчет» роковых сил, губящих людей этого типа: «[...] Эти гибельные силы сокрушают избранных, возвышенных людей». Рассказчик ставит эксперимент: берет с собой Мальцева в поездку и, намеренно не сбавляя скорости, ведет паровоз на желтый свет (желтый светофор означает, что свободен только один перегон и машинист должен снизить скорость, чтобы не столкнуться с идущим впереди поездом). Происходит чудо – слепой машинист чутьем угадывает ситуацию.

«– Закрой пар! – сказал мне Мальцев.

Я промолчал, волнуясь всем сердцем.

Тогда Мальцев встал с места, протянул руку к регулятору и закрыл пар.— Я вижу желтый свет, – сказал он и повел рукоятку тормоза на себя».

Мальцева спасает то, что должно было погубить. За этим встает вера самого Платонова в спасительную силу собственного таланта. В самых неблагоприятных, роковых для себя ситуациях Платонов про­должал работать, потому что видел путь, по которому следует идти.

Платонов начал свой путь с провозглашения утопии и прошел через беспощадный анализ, разрушивший эту утопию. Он пришел к выводу, что ценность организационной идеи не может быть сравнима с ценностью жизни самой по себе. Отношение Платонову к миру хорошо поясняет одно из писем к жене, в котором он писал: «Мое спасение – в переходе моей любви в религию. И всех людей в этом спасение».