2020-01-14
234
В ту пору известная всему высшему свету Долли Фикельман, внучка
Кутузова и жена австрийского посланника, имела славу предсказательницы. Она вела дневник. И после первого приема, сделанного семьей Пушкина, записала в него следующее: «Жена его, Пушкина, прекрасное создание, но это меланхолическое и тихое выражение лица похоже на предчувствие несчастья.
Лица мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем. У Пушкина видны все порывы страстей, у жены - вся меланхолия отречение от себя...»
Пушкин оставил нам даже несколько рисунков Натальи Николаевны. Начало «Медного всадника», на первом месте черновика поэмы в рабочей тетради несколько портретов. Три лица нам неизвестных и два портрета жены. По этому интимному портрету видим мы тот облик жены поэта, который он любил и который рисовался ему в разлуке с ним.
Этому портрету удивительно соответствует описание Натальи Николаевны, сделанное в дневнике приятельницы Пушкина, внучки Кутузова, умной и тонкой графини Д.Ф. Фикельман: «Это очень молодая и красивая особа, тонкая, стройная, высокая - лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением,- глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные. Взгляд не то чтобы косящий, но неопределённый, тонкие черты, красивые чёрные волосы».
Некоторое время спустя Дарья Фёдоровна возвращается к внешности жены Пушкина: «Она очень красива, и во всём облике есть что-то поэтическое - её стан великолепен, черты лица правильны, рот изящен, и взгляд, хотя и неопределённый, красив; в её лице есть что-то кроткое и утончённое; я ещё не знаю, как она разговаривает,- ведь 150 человек вовсе не разговаривают,- но муж говорит, что она умна». И ещё две недели спустя графиня Фикельман опять записывает свои впечатления: «Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого моего сердца. Есть что-то воздушное и притягательное во всём её облике - эта женщина не будет счастлива, я в этом уверена! Она носит на челе печать страданий. Сейчас ей всё улыбается, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней блестящая и радостная, а между тем голова её склоняется, и весь её облик как будто говорит: «Я страдаю». Но и какую же трудную предстоит ей нести ношу: быть женой поэта, и такого поэта, как Пушкин».
Из письма Н.М. Карамзина сыну
Эти записи 1831 года несколько дополняются новыми впечатлениями, записанными Долли Фикельмон год спустя: «Госпожа Пушкина, жена поэта, пользуется самым большим успехом, невозможно быть прекраснее, не иметь более поэтическую внешность, а между тем у неё не много ума и даже, кажется, мало воображения». Это мнение об уме Гончаровой превратилось в устойчивое, непререкаемое: «Наш добрый, наш великий Пушкин должен был бы иметь совсем другую жену, более способную его понять и более подходящую к его уровню…- пишет Карамзин сыну.- Бедный Пушкин, жертва легкомыслия, неосторожности и неразумия этой молодой красавицы, которая ради нескольких часов кокетства не пожалела его жизни. Не думай, что я преувеличиваю, я ведь её не виню, как не винят детей, когда они по неведению или необдуманности причиняют зло».
На имя Натальи Николаевны была брошена зловещая тень. Как ни странно, в числе людей, мягко говоря, недоброжелательно относившихся к Пушкину и его жене, мы видим и тех, которые всегда считались близкими семье поэта. Это П.А.Вяземский и Н.М.Карамзин. А.А.Ахматова в своей незавершённой работе, посвящённой Пушкину, резко писала о семье Карамзиных: «Наше отношение (т.е. русского общества) к окружению Пушкина очень просто и как бы не подлежит какому-то ни было пересмотру (в этом косность литературоведения). Появление семейной переписки Карамзиных (1836-1837г. г) должно было бы в корне изменить наше представление об отношении этого семейства к Пушкину. Однако этого не случалось, и пушкинисты продолжают писать о Карамзиных как о близких друзьях поэта».
А между тем Екатерина Андреевна Карамзина в письме от 2 февраля 1837 года пишет, что Пушкин обещал Николаю не драться на дуэли, и, будучи смертельно ранен, послал Жуковского просить прощения у императора (!). Николай сказал Жуковскому: «Послушай, братец, я всё сделаю для Пушкина, что могу, но писать, как и Карамзин, не стану; Пушкина мы насильно заставили умереть как христианина, а Карамзин жил и умер как ангел». Что может быть справедливее,- заключает Карамзина,- тоньше, благороднее по мысли и по чувству, чем эта своего рода ступень, которую он поставил между этими двумя лицами?» Это, несомненно, отголоски суждений её брата, П.А.Вяземского. Вяземского, как пишет Яшина, Пушкин не любил как человека, который «держал против него камушек за пазухой», но ценил как писателя и тонкого критика.
После смерти Пушкина в письме к великому князю Михаилу Павловичу (а по существу самому императору) Вяземский, старался убедить его в политической благонадёжности Пушкина, а главным образом - писал, что причиною его (Пушкина) смерти было легкомысленное поведение Натальи Николаевны.
