В философии Л.Витгенштейна

В ХХ веке в философии произошло переосмысление истоков познавательных процессов – теперь их стали искать не в «эго» человека, а в языковых структурах. В философии появилось направление – аналитическая философия, которое занималось прояснением устойчивости значений языковых выражений. Первоначальной задачей философов-аналитиков являлось обнаружение языковых структур, которые обуславливают точность и строгость используемых в научном языке терминов и не допускают разночтения или многозначности выражений. Наиболее устойчивыми структурами в языке оказались логические формы, поэтому первоначально аналитическая философия занималась именно логическим анализом. Конечной целью этих исследований было построение логически совершенного языка. Такие   философы, как Г. Фреге, Б. Рассел,

Л. Витгенштейн работали над проблемой соотношения «истины» и «значения языкового выражения». Так, Рассел писал: «Мы можем теперь провести обзор источников нашего знания в том порядке, как они появлялись в ходе нашего анализа. Прежде всего мы должны отличать знание вещей от знания истин. Каждое из них имеет два вида, один - непосредственный, а другой – производный», - и далее, – «Наше производное знание истины состоит из всего того, что мы можем вывести из самоочевидности истин, используя самоочевидные принципы дедукции» [144, с. 109]. Таким образом, философы-аналитики пытались найти такой логический фундамент, опираясь на который выражение считалось бы истинным.

Но, как известно, такие задачи уже ставились Декартом и Лейбницем в рамках эгоцентрической парадигмы эпохи Нового времени. Но какое отношение имеет эгоцентрическая традиция к логическому позитивизму?

 Обратимся к Апелю, который утверждает, что эгоцентрическая парадигма уже в эпоху Нового времени сформулировала фундаментальный философский вопрос: «можно ли исчерпывающим образом определить понятие человеческой рациональности при помощи понятия сциентистской рациональности в духе «logic of science», так что по ту сторону этих границ останется лишь иррациональность произвольных решений?» [4, с. 217]. Апель пишет, что если сознание представляется как вместилище смыслов, а процесс познания как простой процесс отображение реального положения дел, то солипсизм вновь неизбежно возникает.  И, действительно, новоевропейская парадигма методического солипсизма нашла своё продолжение в аналитической философии, которая  разрабатывала концепцию единого и логически совершенного языка науки. По мнению Апеля, с которым мы вполне согласны, выходом из солипсизма в этом случае могут служить лишь герменевтические концепции, которые априори предполагают интерсубъективный характер познания.

В этом параграфе мы рассмотрим философию Л. Витгенштейна, которая нам кажется наиболее интересной для данного исследования, так как в раннем своём творчестве он строил свою философскую теорию на базе картезианской эгоцентрической парадигмы, однако его теория зашла в тупик, и Витгенштейн сам же изменил парадигму, то есть совершил переход от эгоцентрической концепции к конвенционализму.

В своём раннем философском творчестве - в Логико-философском трактате Витгенштейн разработал теорию, опирающуюся на аристотелевское положение о том, что язык отражает картину мира. Главной посылкой Витгнештейна было существование общей логической формы для языка и для мира, которая, одновременно, и управляет сочетаемостью языковых знаков, и придаёт категориальную форму фактам мира, подвергающимся описанию. Витгенштейн пишет: «Мы создаём для себя картины фактов. Картина представляет определённую ситуацию в логическом пространстве, представляет существование и не-существование со-бытий. Картина – модель действительности» [19, с. 8]. Для того, чтобы совместить логику с наблюдаемыми фактами и выводить из наблюдаемых фактов научные познания, необходим идеальный научный язык, подобный математическому. Витгенштейн поставил цель создать идеальный язык, структура которого отражала бы структуру мира. В таком случае, границы языка субъекта означали бы границы его мира, то есть субъект может знать столько, сколько может выразить на языке, а всё, что не выговорено - остаётся за гранью познания, то есть является «невыразимым». Мы читаем в Логико-философском трактате: «Границы моего языка означают границы моего мира. Логика заполняет мир; границы мира суть и её границы. …Мы не можем мыслить то, что мыслить не в наших силах; значит, то, что мы не в силах мыслить, мы не в состоянии и сказать» [19, с. 56]. Мир, который мыслит субъект, согласно Витгенштейну, состоит не из совокупности предметов, а из совокупности фактов, которые обозначаются терминами. Остаётся только выявить самые простые термины, которые служили бы опорой для построения суждений. Витгенштейн хотел обозначить абсолютно простые, атомарные частицы языка, которые соответствовали бы неделимому атомарному объекту мира. Такими атомарными частицами могли быть имена. «Имя не расчленяется с помощью определения на дальнейшие составные части: оно – элементарный знак» [19, с. 13]. Согласно Витгенштейну, любое имя имеет значение, но смысл оно приобретает только в предложении. Предметы мира мыслились как значения имен, и им Витгенштейн отвёл рольобразования формальной субстанции мира.

Витгенштейн разработал условия истинности предложений; предложения, отражающие субстанцию мира, а также сконструированные логически безупречно, можно было считать истинными. Для того, чтобы сконструировать такие предложения, смысл комплексных предложений редуцировался к простым, так называемым базисным предложениям, которые должны были быть эпистемологически непогрешимыми. Выдержать такие стандарты могли только протокольные предложения, которые выражают непосредственные чувственные данные отдельного индивидуума. Однако в таком случае невозможно избежать солипсической блокировки протокольных предложений, так как каждый носитель языка должен самостоятельно извлекать из логической формы правила интерпретации. Витгенштейн замечает по этому поводу: «То, что солипсизм подразумевает, совершенно правильно, только это не может быть сказано, но оно обнаруживает себя. То, что мир является моим миром, обнаруживается в том, что границы особого языка (того языка, который мне только и понятен) означает границы моего мира» [19, с. 56]. Именно в этом моменте, то есть в процессе подтверждения эмпирического и логического сходства, которое должно происходить в разуме отдельного индивидуума, логический позитивизм «вязнет» в эгоцентрической традиции. Конечно, эгоцентризм логического атомизма раннего Витгенштейна отличается от радикального новоевропейского субъективного идеализма в духе Юма, так как отрицает не существование других субъектов, а необходимость коммуникации с другими субъектами, то есть трансцендентально-герменевтическую предпосылку любого процесса познания. Апель увидел в логическом эмпиризме Витгенштейна эгоцентрические черты, сходные с эгоцентризмом кантовского трансцендентализма. Апель обратил внимание на то, что и Кант, и неопозитивисты стремились найти такие лингвистические условия, которые придавали бы объективную значимость науки для любого сознания. Это значит, что между предметами априори существует некая взаимосвязь, которая может быть описана и объяснена с помощью семантического каркаса. Апель пишет: «в «Трактате» Кантов вопрос о логической форме предметного сознания перетолкован как вопрос о логической форме описания предмета» [4, с. 72]. Другими словами, у логических атомистов место кантовой трансцендентальной логики объективного опыта занимает языковая логика вместе с эмпирической проверяемостью предложений. Апель замечает, что если Кант выявлял трансцендентальную функцию субъекта познания, то аналитики языка – единственную логику научного языка, которая и может послужить гарантом интерсубъективной значимости любой эмпирической науки. Таким гарантом будет выступать синтаксис и семантика некоего «вещного» языка (языка «фактов»). Общим и у Канта, и у логических позитивистов является то, что основания истинности они черпают из содержания сознания отдельного индивидуума. И здесь мы вновь согласимся с Апелем, который отмечает, что та философия, отправным моментом которой является содержание сознания, неизбежно увязает в солипсизме, и то же самое происходит и в философии языка, если она мыслит язык как отражение реальности, свободное от рефлексии и коммуникации. Таким образом, Витгенштейн создал программу исследования языка, в рамках которой проблема понимания была бы неактуальна, так как благодаря одному единственному языку между индивидами не возникало бы проблем в отношении взаимопонимания: ведь любое переживание было бы опосредовано определённой и единственной логической формой языка. Апель удачно замечает, что логическая форма в контексте раннего Витгенштейна приводит к парадоксу: с одной стороны она, будучи обязательной для всех, является интерсубъективной, с другой - её истинность определяется только в приватном употреблении языка, что   становится солипсическим. Так Апель пишет: «Парадоксальность универсальной, ориентированной на искусственный язык модели языка заключается, короче говоря, в том, что она даёт возможность мыслить (коммуникативное) употребление языка только как приватную, лишённую рефлексивности актуализацию всегда уже данной заранее системы и именно поэтому не позволяет понять доступную человеку возможность искусственной конструкции языка как предельный случай осознанной (рефлексивной) тематизации и намеренной языковой реконструкции» [4, с. 250].«Увязание в солипсизме» в философии раннего Витгенштейна наиболее явно обнаружилось тогда, когда возник вопрос о том, как логический атомизм можно применить в исторических языках? Оказалось, что язык «единой науки» вступил в конфликт с герменевтическим языком наук о духе.  Науки о духе прибегают к широкому использованию обыденного языка, но научные предложения этих дисциплин никак нельзя упростить до «научных базисных предложений». Эта проблема буквально «подорвала»теорию Витгенштейна об априорных возможностях конструирования научных предложений. В итоге, теория Витгенштейна, которая, по сути, заменяла трансцендентальные свойства сознания трансцендентальными свойствами языка – потерпела провал. Витгенштейн убедился, что невозможно остенсивно определить значения слов в частном языке, так как не все слова обозначают объекты, и не все предложения описывают факты; кроме того, в языке существует многозначность слов. Всё это делает невозможным создание идеального языка, описывающего картину мира. Оказалось, что интерсубъективная значимость любой науки не может быть гарантирована синтаксисом и семантикой языка о фактах. Те теории науки, которые подлежат верификации, необходимо сверять не с фактами, а с базисными предложениями, но и эти предложениями являются результатом договорённости научных экспертов, то есть субъектов науки. Можно вполне согласиться с Гадамером, который пишет, что на примере раннего Витгенштейнастановится ясно«что всякий искусственный язык нуждается для своего введения в другом, уже находящимся в употреблении языке, что язык всегда определённым образом организован, а, значит, собственная функция языка состоит в осуществлении понимания, и что мнимые философские проблемы возникают на самом деле не в силу порочности языка, а из-за ложной догматизации мышления в метафизике, из-за гипостазирования метафизикой используемых ею слов» [22, с. 24]. Витгенштейн сам пришёл к выводу, что программа замены трансцендентальной функции субъекта на семантические правила вещного языка нуждается в переосмыслении.

Поздний Витгенштейн осмыслил эти недостатки «Трактата» и изменил свои задачи, направив своё внимание на исследование «живого языка». В «Философских исследованиях» он изложил концепцию «значения как употребления в пределах языковой игры». Согласно данной концепции, значение слова – это не объект, обозначаемый им, а конвенционально установленная возможность обозначать объекты. Знать значения слова значит уметь пользоваться словами как инструментами, то есть знать правила употребления этого слова в данном языке. Но и эти правила нестабильны, так как способов употребления слов очень много, и это употребление зависит от контекста. Витгенштейн говорит о зависимости значения слов от языковой игры, которая не подчиняется единому правилу. Апель пишет, что Витгенштейн смотрел на языковые игры как на «нечто такое, чем нельзя овладеть путём исчисления, с помощью правил, поддающихся математическому уточнению, что он считался с возникновением и преходящим характером языковых игр и соответствующих жизненных форм» [4, с. 101]. Функция языковых игр определяется «ситуационным контекстом» и «формой жизни» людей. Любое слово, употреблённое в предложении, демонстрирует собой способ его применения в структуре предложения, а каждая языковая игра является своеобразным способом коммуникации. Витгенштейн не дал описания обобщённой структуры языковых игр, он писал, что языковые игры просто «родственны друг другу многообразными способами» [20, с. 265]. Вместоправил языковых игр, согласно Витгенштейну, существуют лишь грамматические предложения, которые поясняют правила языковой игры по «образцам» реального мира. В процессе языковой игры самым важным является не то значение слова, которое демонстрируется при говорении, а то значение, которое подразумевается. В языковой практике закреплено два момента: первый – это что мы подразумеваем при говорении, второй – это то, как это подразумевание понято другим. Тулио де Мауро пишет: «…язык Витгенштейна представляет собой не закрытую систему, а скорее всего незавершённую систематизацию форм и значений. Последняя есть совокупность возможностей альтернативных по отношению к данному предложению, но эта совокупность не обязательно должна быть соприсутствующей во всём её объёме; она может просто наличествовать как точка отсчёта языкового поведения индивида». – И далее, – «При описании языка как незавершённой систематизации становятся понятными по крайней мере три вещи: как два индивида, не обладая в точности совпадающим багажом языковых значений, всё же могут понимать друг друга; как в любом случае осуществляется хотя бы минимум коммуникации, даже когда перед нами иностранец…» [67, с. 165]. Конечно, понимание между собеседниками складывается наиболее удачно, когда они принадлежат одной и той же культурной среде, одной и той же «форме жизни». Но и в этом случае оно не абсолютно, то есть предельного понимания им достичь не удастся.

Согласно Витгенштейну, языковая игра присутствует и в естественно-научных теориях, ведь они используют слова, употребляемые в обыденном языке и прибегают к метафорам. Но наиболее явно языковые игры просматриваются в философии. Витгенштейн выносит приговор метафизике, объявляя её бессмысленной, так как своим возникновением она обязана именно языковым путаницам и смешиванием различных языковых игр. Витгенштейн делает вывод, что в историческом опыте прослеживается факт смирения человека перед тем, что считается признанным в обществе. «Правильным или неправильным является то, что люди говорят; и согласие людей относится к языку. Это - согласие не мнений, а формы жизни» [20, с. 346]. Даже такое понятие как достоверность закреплено в языке: обществом принято, что некоторые вещи являются достоверными; например, мы верим в достоверность математических аксиом, потому, что все верят, и эта вера имеет сходство с верой религиозных людей в Бога, для которых Бог – это достоверность. Витгенштейн пришёл к выводу, что любой вид человеческой деятельности сопровождается языковыми играми - смысл этой деятельности обнаруживает себя через языковую игру. Но главным условием понимания является не простое описание языковой игры, а непосредственное в ней участие, так как значение слов варьируется от их непосредственного употребления.

Таким образом, Витгенштейн, противопоставляя модели «логического атомизма» модель «языковых игр», совершает переход от методического солипсизма к принципу конвенциональности. Если ранний Витгенштейн ввел методический солипсизм в аналитическую философию языка в качестве его трансцендентальной предпосылки (с намёком на кантовский трансцендентализм), то в конечном итоге он сам же его и преодолел, причём не выходя из рамок аналитической философии: поздний Витгенштейн сделал важный вывод, что невозможно следовать правилу, созданному лишь для самого себя: «только один и только однажды» правилу следовать не может, то есть «приватный язык не возможен»: необходимо соотнесение с публичной инстанцией контроля. Любой «частный» язык может возникнуть только на почве имеющегося общеупотребительного языка. Только «втянувшись» в «языковые игры» своего сообщества, в его «формы жизни», человек начинает осознавать свои ментальные состояния. Только на почве коммуникаций и многочисленных лингвистических конвенций возникает пресловутое «ego cogito» и возможность самому обозначать вещи. Суть преодоления методического солипсизма заключается в том, чтобы определить сознание как функцию живого, исторически существующего человека, который поддерживает коммуникацию с другими людьми.

По сути, конвенционализм Витгенштейна противоречит феноменологической концепции Гуссерля. Если Гуссерль в поисках пути выхода философии из кризиса призывал вернуться назад к самим вещам (как феноменам сознания), чтобы найти аподиктические основания истинности трансцендентальных способностей «эго», то Витгенштейн предлагает вернуться назад к обыденному употреблению слов, то есть к коммуникативным истокам употребления философских терминов: распутывание усложнённых философских языковых игр должно было помочь решить гносеологические проблемы. В таком случае, феноменология не может претендовать на право первой философии, так как не учитывает первостепенную значимость обыденного языка по отношению к абстрактным философским поискам. Феноменологическая редукция оставляет неучтённым то, что весь субъективный опыт феноменолога содержит коммуникативный опыт предшествующих поколений, и что феноменолог также использует языковую игру при описании своих феноменов. Например, даже такие термины как «интенциональность», «феноменологическая редукция» введены в языковую игру и влияют на понимание процесса познания. Кроме того, переживания сознания, описываемые предложениями, не могут быть верифицированы внешним созерцателем. Таким образом, с позиций философии языка, предметности, конституируемые нашим сознанием, вторичны по отношению к интерсубъективному фактору: конституирование предметов и осознание их смысла оказывается возможным только благодаря языку. 

Итак, если ранний Витгенштейн стремился найти трансцендентальную структуру языка, и, казалось бы, обнаружил её в «логической форме» языка, одновременно являющейся и логической формой описываемого мира, то поздний Витгенштейн уже не заявлял об обнаружении трансцендентальных структур, он просто заменял трансцендентальную структуру разнообразием языковых игр. У Апеля имеется оригинальный подход к этому вопросу, он находит трансцендентальные структуры не только у «раннего» Витгенштейна, но и у «позднего»: языковая игра получает у позднего Витгенштейна трансцендентальное значение. Согласно Апелю, несмотря на то, что у позднего Витгенштейна трансцендентальное значение сводится к разнообразию языковых игр, как конечных фактов, поддающихся описанию, такое описание невозможно сделать дистанцированно от самих языковых игр, однако его можно сделать при непосредственном участии в последних. Из этого факта Апель делает вывод, что здесь предполагается принципиально коммуникативный характер языковых игр вообще, или идея универсально й (в кантовском смысле) коммуникации. Апель пишет, что «определяющим контекстом для следования правилу, который постулируется Витгенштейном, могут служить не фактически существующие, совершенно различные и несовместимые языковые игры, «сплетённые» со столь же различными и несовместимыми формами жизни, но единственная «трансцендентальная» языковая игра, которую все они уже предполагают как условие возможности и значимости взаимопонимания» [4, с. 176]. Апель утверждает (в кантовском стиле), что фактическая языковая игра всегда предвосхищаема трансцендентальной языковой игрой, следовательно, проблема трансцендентальной семантики, разработанная ранним Витгенштейном, превратилась у позднего Витгенштейна в трансцендентальную прагматику интерсубъективной коммуникации.

Согласно Апелю, современная дискуссия обновила кантовский вопрос об условиях возможности и значимости научного познания вопросом о возможности интерсубъективного взаимопонимания относительно смысла и истинности предложений. В рамках аналитической философии это значит, что кантовская критика познания оказалась преобразованной в критику смысла как анализа знаков, то есть объективное единство представлений в «сознание вообще» заменено единством взаимопонимания в неограниченном интерсубъективном консенсусе, достижимое путём последовательной интерпретации знаков. Также важным выводом Витгенштейна является то, что не только понимание, но и поведение, так как оно сопряжено с пониманием, включено в языковую практику, говоря иначе, в публичную практику. Дискуссии на эту тему продолжаются как среди «аналитиков», так и среди «герменевтиков».

Можно сделать вывод, что современная философия языка намечает новые пути решения философских задач – признавать коммуникативную основу любого знания и учитывать языковые игры, возникающие в философских контекстах. Именно это и позволит вывести философию и науку из кризиса. Витгенштейн предлагает философии отказаться от фундаментализма и поиска незыблемых оснований мира, но обратить внимание на интерсубъективный фактор социума, лежащий в основе многообразия языковых игр, который и позволит решить гносеологические проблемы в философии.

Таким образом, идеи «Трактата» Витгенштейна находились ещё в русле «картезианской парадигмы», однако в «Философских исследованиях» он приближается к идеям герменевтики Хайдеггера и Гадамера. Умение человека участвовать в «языковых играх» своего сообщества, которое происходит в основном неосознанно, как само собой разумеющейся факт, можно, на наш взгляд, выразить термином «пред-понимание» (термин герменевтики), а «форма жизни», о которой говорит Витгенштейн (не давая чётких определений), сплачивающая людей, способствующая их взаимопониманию и предлагающая некоторый набор «истинных предложений», вполне сопоставима, как нам представляется, с ролью «традиции», о которой говорил Гадамер. Однако в концепциях Хайдеггера и Гадамера сам язык выступает онтологически «нагруженным» феноменом, «домом бытия», своего рода посредником между человеком и самим Бытием как внечеловеческой инстанцией, а вот у Витгенштейна онтологической глубины мы не обнаруживаем, и это роднит его с постмодернистами. В постмодернистских концепциях произойдет отказ от традиционалистских оснований познания и понимания. Об этом и пойдёт речь в следующей главе.