Проблема интерсубъективности как следствие эгоцентрической традиции в феноменологии Гуссерля и Сартра

Спустя 120 лет после кантовской трансцендентальной философии появилось новое направление – феноменология, которое поставило задачу найти незыблемые абсолютные основания познавательного процесса. И философы Нового времени, и Гуссерль - основоположник феноменологии - исходили из чисто субъективной сферы, из картезианского ego. Гуссерль пытался решить задачу, поставленную ещё Кантом, – найти условия возможности познания и отыскать абсолютные, аподиктические основания для любого знания, будь оно научное или вненаучное. Гуссерль подверг критике модное в его время философское течение – психологизм, которое возникло в кругу позитивистов – Милля, Маха, Авенариуса. Согласно их учению, логика и основные формы человеческого мышления являются лишь результатом психической деятельности человека, и они лишены фундаментальных априорных оснований. В своей наиболее значительной работе - «Логические исследования» - Гуссерль показывает, что психологические законы – это лишь индуктивные обобщения, и они могут быть пересмотрены, в то время как логические и математические истины не подлежат корректировке и не являются выведенными индуктивным методом. Человек понимает смыслы благодаря интуитивному «схватыванию», которое, согласно Гуссерлю, основано на логических законах и выходит за пределы эмпирического познания. Другими словами, Гуссерль пытается найти такие основания истинности, которые закреплены логическими законами и фундаментальными математическими принципами и не нуждаются в эмпирических предпосылках.

Согласно Гуссерлю, существует две различные установки познания: естественная и феноменологическая. В естественной установке окружающий мир воспринимается как объект, находящийся за пределами нашего сознания. Такая установка присуща и естествоиспытателям, и обычным людям, поэтому, все позитивные науки, по мнению Гуссерля, наивны не менее, чем люди в повседневной практической жизни. При подобной установке неизбежно происходит «удвоение сущностей»: первая сущность - это существование объектов мира самих по себе, а вторая – это ментальный образ объектов мира в сознании субъекта. По замыслу Гуссерля, феноменология должна была стать «первой философией», то есть феноменологическим учением о сущностях, которое представило бы миру последнее растолкование смыслов: феноменологическая установка стирает грань между субъектом и объектом и сосредотачивает своё внимание на предметностях мира, как феноменах сознания. Гуссерль называл свою феноменологию «наукоучением», он писал, что феноменология - это «наука о принципах, к которым должна возвратиться наука о фактах, для того, чтобы получить, наконец, именно принципиальное обоснование; однако априорная наука не может быть наивной, а должна проистекать из последних трансцендентально-феноменологических источников и, таким образом, принимать форму всестороннего априори, пребывающего в самом себе и получающего из самого себя своё оправдание» [33, с. 291]. Декартовское «я мыслю» трансформируется у Гуссерля в «трансцендентальное я», которое обозначает общее смысловое поле ментальной деятельности всего человечества и, одновременно, смысловое поле каждого индивидуального сознания, замкнутого в себе и раскрывающего мир из своего «эго», как своего собственного онтологического центра. Таким образом, трансцендентальный субъект одновременно включает в себя множество индивидуальных замкнутых «я», каждое из которых включено в общее смысловое поле трансцендентального «я».

Феноменология Гуссерля принимает декартовскую эгоцентрическую установку, однако Гуссерль старался не сводить декартовское cogito к индивидуальному психофизическому субъекту, а выводил его на трансцендентальный уровень, как это делал Кант. Но в отличие от Канта, который разделял такие понятия как «мир сам по себе» и «мир как феномен», Гуссерль утверждал, что для людей - мир - это феномен сознания, и, в отличие от Канта, Гуссерль отрицал существование «мира самого по себе», каким-то образом отличного от феноменального. Таким образом, все усилия Гуссерля были направлены на исследование мира как феномена.

Для своих феноменологических исследований Гуссерль изобрёл особый метод – феноменологическую редукцию, при которой «выносится за скобки» всё то, в чём можно усомниться и оставляется («в скобках») лишь то, что является абсолютно несомненным (аподиктическим). Для Гуссерля - несомненным остаются феномены сознания, при этом существование внешнего мира и собственного эмпирического ego временно объявляется проблематичным (в своё время Декарт подобным образом проводил своё методологическое сомнение, в результате которого несомненным оставался факт его собственного сомнения). Гуссерль пишет: «Бытие мира, основанное на очевидности естественного опыта, не может более быть для нас само собой разумеющимся фактом, но лишь феноменом значимости» [33, с. 73]. Можно сделать вывод, что очевидность феномена и является основанием истинности познания. Но, в таком случае, необходимо провести линию раздела между эмпирической очевидностью и трансцендентальной. Метод феноменологической редукции как раз и проводит эту разделяющую линию: эмпирическая очевидность не вызывает доверия, другое дело -  трансцендентальная очевидность – она и ложится в основание истинности.

 Важную роль в эгоцентрической феноменологии Гуссерля играет учение об интенциональных актах, которое Гуссерль воспринял у своего учителя Ф. Брентано. Интенциональные акты – это психологические процессы, при которых внимание монадического «Я» направлено на определённый предмет-феномен. В таком случае, весь мир представлен в виде интенционального предмета, так как он переживается в процессе интенционального акта. Однако не только предметы мира являются феноменами, но и образы, которые возникают в нашем сознании. Гуссерль стирает грань между объектами нашего восприятия и объектами воображения и оставляет существовать только сферу сознания, направленного на какой-либо предмет. Именно интенциональный акт позволяет выявить очевидность существования предмета или явления. Если содержание интенционального акта сознания совпадает с предметной данностью, то можно считать, что истина достигнута.

Интенциональный объект поддаётся двум видам феноменологического описания. Описание, осуществляемое в таких модусах, как достоверное, возможное или предположительное бытие, или во временных модусах: бытие в настоящем, прошедшем и будущем называется ноэматическим. Описание модусов самого cogito, таких как восприятие, воспоминание, ретенция, которые различаются отчетливостью, называется ноэтическим. Интенциональный объект, по мнению Гуссерля, представляет собой «тождественное единство меняющихся ноэтических и ноэматических способов осознания, как доступных созерцанию, так и не доступных ему» [33, с. 108]. Единство многообразия способов явления какого-либо предмета нашему сознанию называется синтезом. Например, игральная кость, данная нашему восприятию, находясь в движении, непрерывно является нам в многообразии способов. Но наше восприятие кости происходит не хаотично и не является бессвязной последовательностью переживаний, а представляет собой синтетическое единство способов явления, которые принадлежат модусу восприятия. Подобные описания можно провести не только для чувственного восприятия, но и для всех созерцаний. Например, в воспоминании вещь также является с разных сторон в меняющихся перспективах. Таким образом, вся жизнь сознания представляет собой синтетическое единство способов явления предметов. Обуславливающей возможностью всех синтезов сознания является внутреннее сознание времени. Все способы явления, свойственные внутреннему времени, являются сутью интенциональных переживаний. Все, что происходит в сознании «ego», обладает определенной временностью, которую невозможно повернуть вспять, следовательно, временность для «ego» является универсальной характеристикой.

Гуссерль пишет, что предмет сознания в процессе переживания «не проникает в это сознание из вне, но заключен в нём самом как смысл, то есть как интенциональный результат систематической работы сознания» [33, с. 110]. Присутствие предмета в сознании полагает его очевидность, так как предмет предстаёт как «он сам», и тогда выносящееся суждение «владеет» самим предметом и является истинным. Аподиктическая достоверность не только удостоверяет бытие очевидных в ней вещей, но, одновременно, посредством критической рефлексии, раскрывается как немыслимость небытия предметностей, что и исключает любое сомнение. В таком случае, особого разъяснения требует вопрос о том, как вся игра, происходящая в имманентной жизни сознания, может получить объективное значение, ведь все, что существует в «ego» конституируется в нём самом? Гуссерль даёт ответ на этот вопрос. Он называет объективный мир трансцендентностью, которая имеет свою конституцию в сознании каждого монадического «Я». Он пишет: «Трансцендентность в любой своей форме есть имманентная, конституирующаяся внутри ego бытийная характеристика. Любой возможный смысл, любое мыслимое бытие, называть ли его имманентным или трансцендентным, попадает в сферу трансцендентальной субъективности как субъективности, в которой конституируется смысл и бытие» [33, с. 175]. Это значит, что общее для всех бытие конституируется в различных «эго» одинаково. На наш взгляд, такое утверждение можно оспорить. Ведь субъект обнаруживает себя привязанным к протекающим в его чистом сознании переживаниям, и, даже если он и считает свои феномены аподиктичными, то всё равно остаётся невыясненным, как другое сознание может это подтвердить, ведь аподиктичность собственных феноменов сознания всегда «заперта» переживающим их «ego». На наш взгляд, выход монадического «эго» на трансцендентальный уровень, в таком случае, становится проблематичным.

 Гуссерля обвинили в солипсизме сразу после опубликования «Идей чистой феноменологии и феноменологической философии», где он и изложил свой феноменологический метод. В ответ на эти обвинения Гуссерль написал «Картезианские размышления», в которых представил основные положения своей феноменологической концепции и добавил главу об интерсубъективности, которая, по мнению Гуссерля, и намечала выход из феноменологического одиночества. В этой главе Гуссерль специально оговаривает, что феноменолог не отрицает, что за имманентно конституированным миром находится мир, сущий сам по себе, то есть объективный. Но Гуссерль поставил задачу признать существование объективного мира из самого сознания, то есть найти феномен «объективного мира». Мир является феноменом не только «моего трансцендентального ego», но и феноменом «другого трансцендентального ego». Это значит, что и «моё ego» и «ego другого» созерцают один и тот же мир, но этот мир является чужим по отношению к каждому из нас; этот мир Гуссерль обозначил как интерсубъективный. Гуссерль пишет: «Таким образом, в себе, в рамках трансцендентально редуцированной чистой жизни моего сознания я познаю в опыте мир вместе с сущими в нём «другими» и, сообразно смыслу этого опыта, не в качестве, так сказать, своего собственного синтетического продукта, но как чужой по отношению ко мне, и н т е р с у б ъ е к т и в н ы й мир, существующий для каждого и доступный для каждого в своих объектах» [33, с. 186] «Другие», согласно Гуссерлю, воспринимаются и как объекты мира, действительно существующие, и как соотнесённые с этим миром субъекты, познающие тот же мир, что и «я», а также познающие и «меня» и «других». Гуссерль понимает, что теперь возникает новая проблема: «…как я из моего абсолютного ego могу выйти к другим ego, которые не существуют во мне как действительно «другие», но как таковые лишь интенционально осознаются во мне?» [33, с. 183]. Эту проблему Гуссерль решает следующим образом. Если в естественной установке «я» находит «других» отличными от себя, то в трансцендентальной, когда «я» пытается представить психофизический мир «другого», эти представления остаются имманентными сознанию самого «я». Первопорядковой сущностью «трансцендентального ego» является конституция внутреннего времени и мира в целом, при этом, всё, что первопорядковое «ego» истолковывает в себе, оно переносит и на «другое ego». «Сначала мы можем руководствоваться смыслом слова «другой» - «другое Я»; alter означает alter ego и ego, которое здесь имплицитно содержится, это я сам, конституированный внутри моей собственной сферы первого порядка, и, притом конституированный в своей единичности как психофизическое единство (первопорядковый человек) – как личное Я, непосредственно властвующее в моём (единственном) живом теле и также непосредственно воздействующее на окружающий первопорядковый мир…» в смысле «другое Я»…и ego, которое здесь имплицитно содержится, это я сам, конституированный внутри моей собственной сферы…» [33, с. 216]. Иными словами, моё сознание конституирует «другое ego», исходя лишь из своего личного опыта. На наш взгляд, уже в этом звене феноменологической процедуры вполне возможны ошибки, возникающие при конструировании образа «другого». Тем не менее, согласно Гуссерлю, возможно сконструировать достоверный образ «другого». Для этого «я» проводит удвоение: подобно тому, как моё трансцендентальное ego связано с другой психофизической структурой, также и другая психофизическая структура связана с моей. Сначала суверенное «я» воспринимает «другого» как «тело другого», которое подобно телу самого «я», но, что очень важно, никак не тождественно ему. Процесс сравнивания «моей» психофизической структуры с психофизической структурой «другого» Гуссерль называет «аналогизирующей апперцепцией». Именно «аналогизирующая апперцепция» приводит к аподиктической достоверности существования «других ego», подобных «моему ego». «Другие» тоже способны мыслить «моё» бытие, тогда как «моё я» для них выступает в качестве «другого». Когда «я» воспринимает «другого», то оно выходит за пределы своего непосредственного восприятия, то есть «совершает трансцензус»; «другие я» совершают тоже самое, что позволяет говорить о существовании интерсубъективности. Но эта интерсубъективность является трансцендентальной, так как находится в рамках феноменологической редукции. Таким образом, Гуссерль через интерсубъективность выводит субъект из «внутреннего» мира во «внешний». Гуссерль уверяет, что даже в рамках феноменологической редукции, «я» ощущает, что «его» тело живое, и что посредством этого живого тела это «я» действует на внешний мир и испытывает, в свою очередь, воздействие со стороны этого внешнего мира. Другими словами, в моем собственном редуцированном феномене мира все предметы, а также другие психофизические «я», существуют по отношению друг к другу как «внешние». «Фактически опытное знание «другого» по отношению ко мне (не-я) наличествует как опыт некого объективного мира и других ego внутри него (не-я в форме другого Я), и одним из важных результатов редукции к собственной сфере, проведённой в отношении этого опыта, было то, что она выделила его интенциональную основу – тот слой, в котором редуцированный мир обнаруживается как имманентная трансцендентность» [33. с. 209]. Выходит, что этот внешний мир является трансцендентным, но так как он всё же имманентен «моему» сознанию благодаря феноменологической редукции, эта трансценденция является имманенцией. Психофизические представители интерсубъективного мира именуются Гуссерлем монадами, то есть замкнутыми, отделёнными друг от друга единствами. «Я» для самого себя является «пра-монадой», из которой конституируются другие монады, ведь пра-монада любого «я» является центральной. Интерсубъективная сфера представляет собой сообщество монад, которые конституируют один и тот же мир. Тогда интерсубъективность имеет свою собственную субъективность, выражающуюся через трансцендентальное «Мы». Теперь можно противопоставить интерсубъективность, как субъективную сферу, миру объективному. Однако, так как это противопоставление все равно имманентно сознанию, объективный мир, как трансцендентность, является всё же имманентностью.

В итоге, объективный мир Гуссерля предстаёт как идея, а точнее, как идеальный коррелят интерсубъективного. Объективный мир заключает в себе гармонию монад, а каждая монада содержит идею объективного мира. Для каждой монады объективным миром является, прежде всего, её сообщество, определённый мир культуры, но доступ к этому миру культуры для каждой монады ограничен. Поэтому каждая монада конституирует общий культурный мир, как свой конкретный жизненный мир, то есть по-своему. «Каждый человек понимает прежде всего свой конкретный окружающий мир с его центром и не раскрытым горизонтом, т. е. свою культуру, - как человек, принадлежащий тому сообществу, которое исторически формирует эту культуру» [33, с. 254]. Итак, по отношению к другим культурам, моя собственная является «первопорядковой» или «центральной», а другие культуры – это уже «вторично конституированный мир», и они будут осмысливаться через мою собственную. Поэтому другую культуру, согласно Гуссерлю, мы может постичь через вчувствование. Однако модус вчувствования, по мнению Гуссерля, ещё не исследован, и его ещё предстоит изучить феноменологически.

Таким образом, Гуссерль уверяет, что интерсубъективность способна преодолеть солипсизм, как следствие феноменологического метода. Трансцендентальная субъективность становится трансцендентальной интерсубъективностью и характеризует окружающий мир как действительно существующий хотя бы потому, что «другие ego» существуют аподиктически. Этот «общий» мир трансцендентален точно так же, как и «другое я», но эта трансцендентальность одновременно имманентна сознанию каждого «я». «Кроме того, миру опыта принадлежат объекты с духовными предикатами, которые, сообразно своему происхождению и смыслу отсылают нас к субъектам, и чаще всего к «другим» субъектам и к их активно конституирующей интенциональности: таковы все объекты культуры (книги, всевозможные орудия и механизмы и т. д.), которые вместе с тем, однако, несут в себе смысл опыта этого существования для каждого …» [33, с. 187]. Гуссерль называет свою теорию «феноменологически-трансцендентальным идеализмом». Он считает, что рассеял призрак солипсизма, несмотря на то, что подобно Декарту, исходил из сферы cogito. «Этот идеализм возник как некая монадология, которая несмотря на сближение с лейбницевской метафизикой черпает своё содержание из чисто феноменологического истолкования, раскрытого посредством трансцендентальной редукции трансцендентального опыта, т. е. из изначальной очевидности…» [33. с. 282]. Гуссерль был убеждён, что его феноменология смогла растолковать смысл общего для всех людей мира, исходя из собственного «я», не впадая в солипсизм, и поэтому она может претендовать на роль универсальной для всех наук философии. «Можно пожалуй сказать, что наши размышления, в сущности, достигли своей цели, - пишет Гуссерль, - а именно, привели к конкретной возможности раскрыть картезианскую идею философии как универсальной науки с абсолютным основанием» [33, с. 285].

Однако, на наш взгляд, можно усомниться в том, что картезианская установка позволяет найти аподиктические основания истинности познания, так как при такой установке проблема интерсубъективности не элиминируется: объектами исследования являются феномены сознания собственного «я», для которого «другие я» тоже остаются феноменами. Ведь, согласно условию феноменологической редукции, трансцендентный мир существует проблематично, лишь имманентный имеет право на аподиктичность.Из этого следует вывод, чтосуществование «Других» является и проблематичным и аподиктичным одновременно, что уже само по себе противоречиво. Гуссерль настаивает на аподиктическом существовании «других я». Но где гарантии, что феномены «других я» вообще существуют в реальном мире, и чем они отличаются от феноменов сновидений или галлюцинаций, или даже воображаемых сущностей? Как мы можем доказать, что «другое я» воспринимает общий мир подобно моему, если оно непрозрачно для нашего сознания, и мы его мыслим только по своему подобию? На наш взгляд эгоцентрическая установка оставляет духовную сферу «другого» непостижимой, так как «аналогизирующая апперцепция», совершенная монадическим «я», не способна «взломать» закрытость «другого я».

 Можно согласиться с Григоряном И.П,который замечает: «Эгоцентрический предикамент лежит в основе всех разновидностей гносеологического субъективизма. Дуалист, субъективный идеалист или феноменалист в одинаковой степени стоят перед трудностью «выхода» в сферу не- я. Один лишь солипсист, разделяя со всеми исходный эгоцентризм, решительно заявляет о невозможности покинуть границы собственного я» [28, с. 194]. На наш взгляд, эгоцентрическая установка, в рамках которой используется метод феноменологической редукции, всё же оставляет повод для солипсических сомнений и приводит к возникновению гносеологической проблемы интерсубъективности. Мы разделяем мнение Гайденко П.П., которая пишет по этому поводу следующее: «Не удивительно, что все, кто пытается обосновать систему знания на начале очевидности, вынуждены искать способ отличить эмпирическую очевидность как заведомо субъективную от «трансцендентальной» или «эйдетической» очевидности, гарантирующей объективную значимость того, что переживается как очевидное. Эту проблему обсуждают Декарт, Фихте, Гуссерль, и все они оказываются перед необходимостью вводить различение эмпирического и надэмпирического (чистого) Я, различение психологического и гносеологического субъекта, которое, как правило, не может быть проведено последовательно: здесь слабый пункт тех философов, которые апеллируют к очевидности как «главному признаку истины» [24, с.17]. Мы думаем, что главной причиной проявления этого слабого пункта является невнимание к языку, и, прежде всего, к его многозначности. Так как феноменологическое описание совершается посредством того или иного языка, то не прояснёнными остаются следующие вопросы: а) как схватываемый смысл соотносится с используемыми лингвистическими знаками; б) на сколько он не зависит от последних; в) можно ли вообще «схватывать» «чистый смысл» на каком-либо «долингвистическом» (а значит «докоммуникативном» уровне)? Здесь возникает проблема соотношения «частного» и «общеупотребительного» языка. Эта проблема, фактически не увиденная Гуссерлем, «встала во весь рост» перед Витгенштейном, Строссоном и другими представителями аналитической философии. 

Но может ли феноменология каким-то образом решить проблему интерсубъективности? Жан Поль Сартр – французский феноменолог и экзистенциалист - попытался это сделать в рамках феноменологии.

В своей работе «Бытие и ничто» Сартр пытался выяснить взаимоотношения между бытием и сознанием человека, а также искал выход из солипсизма, как следствия феноменологической редукции. Можно повторить вслед за Г. Шпигельбергом: «Метод достижения своих целей Сартр заявляет как строго феноменологический в духе Гуссерля, то есть состоящий в применении эйдетической и трансцендентальной редукции в интерпретации Сартра» [129, с. 488].

Сартр, подобно Гуссерлю, критиковал современную ему философскую мысль за то, что та видела в сущем две стороны: внешнюю и внутреннюю. Внешняя понималась как поверхностная оболочка, скрывающая от познающего субъекта истинную природу объекта. Внутренняя, в свою очередь, наоборот, представлялась как сокровенная суть вещи, прячущаяся под внешней оболочкой (и до которой трудно добраться). Дуализм внутреннего и внешнего в сущем Сартр противопоставляет феномену, который как раз и объединяет в себе внутреннее и внешнее, субъект и объект. В своём произведении «Бытие и ничто» Сартр, по этому поводу, пишет: «Явления, которые обнаруживают сущее, не внутренние и не внешние. Все они стоят друг друга, все они отсылают к другим явлениям и ни одно из них нельзя предпочесть другому» [93, с. 20]. По мнению Сартра, феномен не скрывает сущности вещи, а наоборот, раскрывает, ибо он и есть эта сущность. Мы можем доверять феномену даже тогда, когда он предстаёт в разнообразных формах проявления, то есть когда один и тот же предмет  является нам по-разному. Сартр полагает, что объект сам по себе всегда конечен, но он познаётся через бесконечность своих проявлений. Это «бесконечность в конечном», согласно Сартру, и должен заменить дуализм внутреннего и внешнего, феномена и ноумена. Феноменнельзя понимать вне объекта или вне субъекта, он представляет собой неразделимое единство и того и другого. Феномен, в понимании Сартра, не должен восприниматься и как антитезис к кантовскому ноумену, так как феномен сам себя изъявляет, и его можно описать и исследовать как таковой. Таким образом, Сартр согласен с Гуссерлем в том, что феномен сознания может обладать достоверностью и аподиктичностью.

 Сартр различает бытие феноменов сознания и чистое свободное сознание, которое придаёт смысл этому бытию. Бытие феномена пассивно в отличие от сознания, которое спонтанно и активно. Бытие феномена сознания Сартр называет – «бытие-в себе», так как это нечто нетворческое, пассивное, замкнутое в себе или тождественное себе. Сознание человека Сартр называет «бытие-для себя », это«безличный», подвижный поток, являющийсяконституирующей основой «эго». Необходимо ещё раз обратить внимание на то, что Сартр в своих феноменологических размышлениях признаёт трансцендентальный субъект и исходит из «картезианского эго», хотя даёт ему своеобразную интерпретацию. Декартовское cogito Сартр понимает как сознание нерефлексивное, так как оно не размышляет над самим размышлением. Пример нерефлексивного опыта – это когда мы, предположим, читаем книгу; буквы и книга являются «нерефлексивным опытом». Нерефлексивное сознание было описано ещё Гуссерлем, но в критическом смысле, так как он называл такой вид сознания «наивным». Наивное сознание, о чём уже говорилось выше, по мнению Гуссерля, присуще не только обыденному сознанию, но и научному, если оно признаёт совпадение знания со своим объектом и элиминирует из знания все то, что связано с субъектом. В отличие от Гуссерля, Сартр вкладывает положительный смысл в это понятие, так как нерефлексивное сознание присуще всему человеческому существованию и лежит в основе человеческого мышления. Но феноменология способна постичь и рефлексивное мышление, вопрошая, как сознание познаёт свои собственные рефлексии, и только лишь рефлексивному сознанию под силу осмыслить своё существование глазами «другого». Можно согласиться со Шпигельбергом в том, что «идеал феноменологического метода Сартра может быть определён, как рефлексивное разъяснение дорефлексивного сознания сообразно его структурам и значениям с намерением интуитивно уловить и описать фундаментальные феномены, основываясь на расшифровке их непосредственно более доступных проявлений» [129, с. 512].

Интерпретация бытия исходя из cogito очень сближает Сартра с Гуссерлем, хотя Сартр и подверг его критике. Так Сартр считал, что интерсубъективность Гуссерля не смогла преодолеть солипсизм, явившийся следствием феноменологической редукции. Главной ошибкой Гуссерля было то, что его бытие представляло собой бесконечный ряд мыслительных операций, а гарантом объективности предметов у него являлась категория «другого». « Другой» Гуссерля, по мнению Сартра, предстает просто дополнительным термином, созданным искусственно. Так, если «мне» вздумается усомниться в существовании «Другого», то в той же степени я должен усомниться в моём собственном существовании, так как «моё » эмпирическое ego (или психо-физическое я) и эмпирическое ego «Другого» существуют в мире в одно и то же время. Согласно Сартру, в рамках картезианского cogito нужно было показать не параллелизм эмпирических «эго», а параллелизм трансцендентальных субъектов. Необходимо было обратить внимание на то, что трансцендентальное эго «другого» не доступно «моему» познанию - оно может измеряться только знанием самого себя. Сартр пишет по этому поводу: «каждый из нас существует во внутреннем, и что подлинное познание внутреннего может осуществляться только внутри, что в принципе запрещает всякое познание Другого таким, каким он себя познаёт, то есть таким, каким он является» [93, с. 259]. Сартр считает, что Гуссерль потерпел неудачу, потому, что он   отождествил познание «Другого» с его бытием, то есть с его реальным существованием. Сартр переворачивает трактовку Гуссерля: теперь «другой» выступает не гарантом внешнего мира, а гарантом «моего» собственного существования. Иначе говоря – «я» смогу осознать себя самого, посмотрев на себя глазами «другого». «Проблема другого не дoлжна ставиться из cogito, как раз наоборот – существование другого делает cogito возможным как абстрактный момент, в котором я постигаю себя как объект» [93, с. 260].

Согласно Сартру, сначала «другой» человек может быть воспринят как объект среди других объектов. «Эта женщина, которую я вижу идущей навстречу мне, этот человек, который переходит улицу, этот нищий, который, я слышу, поёт у моего окна, - пишет Сартр, - являются для меня объектами, это несомненно» [93, с. 276]. «Другой» воспринимается как объект, потому что он принадлежит к объектам «Моего» восприятия, включая лужайку, забор и т.д. «Другой» обезличен – он пока ещё не субъект. Но когда «я» осознаю, что этот «другой» видит те же объекты, которые созерцаю и «я», что «мой» мир, который воспринимаю «я», находится так же под взглядом «другого », разглядывается «другим», то это значит, что взгляд «другого» «крадёт» у меня «мой мир», посягает на него. Более того, взгляд «другого» направлен не только на «мой мир», но и на самого «меня». Сартр этот момент преподносит как шок, так как «моё эго» устанавливается в поле зрения «другого», то есть «моё» сознание обнаруживает, что «я» воспринимаю себя воспринимаемым «другим». Этот процесс Сартр называет бегством сознания от самого себя: «бегство является безграничным, оно теряется во внешнем, мир течёт за свои пределы, и я вытекаю из себя; взгляд другого заставляет меня быть по ту сторону моего бытия в этом мире, в середине мира, который оказывается сразу этим миром и по ту сторону этого мира» [93, с. 284]. Именно этот шок и приводит к восприятию «другого» как субъекта, как другую человеческую реальность, которая лишает меня права быть хозяином положения. Иначе говоря, с появлением взгляда «другого», направленного на меня, «другой» исчезает как объект и становится субъектом. Сартр считает, что «другой является неизбежным посредником, соединяющим меня со мной самим; я стыжусь, каким я являюсь другому» [93, с. 246]. По мнению Сартра, такие переживания, как стыд или гордость возникают только во взаимоотношениях с «другим», то есть это интерсубъективные переживания, свидетельствующие, что есть «другой», глазами которого «я» вижу себя. У этого «другого» так же как и у «меня» существует душа, только она отделена от моей души посредством тела. Интерсубъективное переживание позволяет «мне» осознать, что «другой» так же испытывает по отношению ко мне чувства, и что теперь я для него, в свою очередь, являюсь «другим». Однако, в процессе размышления о том, как «другой» способен мыслить «меня», я обнаруживаю непрозрачность субъективности «другого», её непознаваемость. Если себя «я» знаю, то «другой», испытываемый непосредственно в моём бытии, остаётся неизвестным. Для Сартра закрытость души «другого» является достаточным основанием, чтобы сделать вывод что «другой» не является «мною ».

Благодаря существованию другого сознания, «я» могу самоотчуждаться, то есть смотреть на себя взглядом «другого». Теперь картезианское соgito интерпретируется Сартром таким образом: «я» мыслю себя и глазами «другого». «Другой» является символом внешнего мира, следовательно, если существует «другой», то существует и внешний мир. «Любой взгляд заставляет нас испытать конкретно и в несомненной достоверности соgito, что мы существуем для всех живых людей, то есть что есть (несколько) сознаний, для которых я существую» [93, с. 303]. «Другой» Сартра предстаёт и не как объект и не как субъект, это неразделённое целое внешнего и внутреннего. Такое представление возможно лишь в рамках феноменологии. Попытки представить другого с позиций идеализма или реализма (позитивно) неизбежно, по мнению Сартра, заводят в тупик. Идеалист смотрит на мир с точки зрения «внутреннего» опыта, а реалист – с точки зрения «внешнего». И идеалист, и реалист всегда различают пространство между «собой» и «другим»: реалист видит реальное пространство, идеалист - идеальное. С позиций реалиста разделение сознаний осуществляется через разделение тел, которым эти сознания принадлежат.Но реалист не может объяснить, как устанавливается взаимодействие между мыслящими субстанциями. Сартр пишет: «если реализм основывает свою уверенность на «личном» присутствии пространственно-временной вещи к моему сознанию, он не смог бы требовать ту же самую очевидность для реальности души другого, поскольку по его собственному признанию, эта душа не даётся как лично моя, … тело … указывает на неё, не давая её» [93, с. 248]. Получается, что в «другом» - «я» могу познать только его тело. Так позитивная психология утверждает, что «другой» существует достоверно, но знание о нём – вероятно. Однако, если знание о «другом» предположительно, то и существование «другого» уже явно не достоверно, оно тоже предположительно – оно измеряется знанием, которое мы о нём имеем. По мнению Сартра, реализм всё равно скатывается в сторону идеализма.

Точка зрения идеализма также заводит в тупик – она приводит к Богу. Идеалист воспринимает сознание как монаду, которая представляет собой завершённую систему, ограниченную самой собой и не соединенной с другой монадой. Тогда «другой» – это всего лишь образ, и нужен свидетель, который бы и подтвердил истинность существования «другого». Этот свидетель должен воспринимать и «меня» и «другого», и внешне и внутренне, то есть он должен быть одновременно и «мной», чтобы, как пишет Сартр, «постигнуть мою реальность без посредника и в аподиктической очевидности» [93, с. 256], и в то же время «другим», сохраняя при этом своё беспристрастие свидетеля. Это под силу, по мнению Сартра, лишь Богу, который, возможно, может быть одновременно и субъективным и интерсубъективным. Удивительно, что Сартр не обратил внимание на то, что язык – это есть та структура, которая находится одновременно и в монадическом «я», и за его пределами. Сартр по-своему осмыслил язык: с одной стороны, он не отрицал, что язык уже задан, как первоначальное бытие для «другого», что его даже не надо изобретать в интерсубъективности, с другой – язык, в понимании Сартра, является результатом человеческой субъективности, и его нельзя сводить к «бытию-за пределами-себя». Сартр имеет ввиду, что язык, как и любой феномен, существует как неразделённое целое внешнего и внутреннего. Однако Сартр упускает из виду, что общеупотребительный язык находится априорно за пределами бытия отдельного «я» и приходит во внутренний мир субъекта только из того мира, который можно назвать «другим». Как и Гуссерль, Сартр не обратил внимание, на тот факт, что если бы не было языка, как внешнего источника смыслов, то и внутреннее конституирование смыслов и предметностей не смогло бы состояться. Сартр пишет о том, что Бог может выполнять роль свидетеля и посредника между духовным миром «собственного я» и «другого я». Замечательно, что посредническая роль находит своё выражение в онтологии Хайдеггера, только эту роль выполняет не Бог, но язык (об этом подробно пойдёт речь в следующем параграфе).

Таким образом, картезианская эгоцентрическая установка, взятая за основу в феноменологии Гуссерля и Сартра, оставила нерешённой гносеологическую проблему интерсубъективности, то есть проблему непроницаемости сознания «другого я», следствием чего является отсутствие аподиктических оснований истинности содержания сознания «другого», которое не дано нам непосредственно.

 Тем не менее мы думаем, что онтологические и гносеологические проблемы интерсубъективности, в принципе решаемы, но для этого необходимо отказаться от эгоцентрической установки и взять за основу интерсубъективную установку. Именно такой подход мы наблюдаем в герменевтике Хайдеггера и Гадамера.