Социальная гносеология А.С. Лаппо-Данилевского и Б.А. Кистяковского

Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский (1863-1919), наиболее видный академический представитель русского неокантианства[587], который сознавал необходимость перехода от «публицистического любительства» в социологии к профессионализму. Лаппо-Данилевский возглавил кафедру социологии в Петроградском университете после Февральской революции и единодушно был избран председателем первого Русского социологического общества имени М.М. Ковалевского (1916-1918).

Рано заинтересовавшись социологией Конта и Спенсера, Лаппо-Данилевский и впоследствии занимался социальными вопросами. В столичном университете им был прочитан в течение нескольких десятилетий ряд весьма основательных курсов — «Основные принципы обществоведения», «Историческая методология», «Систематика социальных явлений разных порядков». Итоги этой работы были обобщены им в большой книге «Методология истории» (т.1, 1910; т.2, 1911), в которой, признавая в принципе исходные позиции неокантианства, он их несколько своеобразно трактует.

Цель гуманитарной науки, по Лаппо-Данилевскому, — выяснить психическое содержание социальных и культурных фактов и построить на этом основании типологическую конструкцию (например, «эволюционное целое»). Так же как и М. Вебер, он считал, что эта двоякая задача не может быть решена адекватно с помощью только номотетических или только идеографических методов. Первый метод, по его мнению, совершенно очевидно игнорирует специфику общественных явлений, выступающих в своей предельной основе объективизацией сознательного, психического взаимодействия индивидов друг с другом. Недостатком же идеографизма является невольное противопоставление субъективно-смысловой интерпретации объективному объяснению, опирающемуся на некие общенаучные принципы и категории (типа эволюция, среда, система, целое, повторяемость и т.п.), без которых невозможно абстрактное конструирование общественного процесса во всей его сложности. Снятие «относительных аспектов» двух методов виделось ему в синтезе их «истинно позитивных» моментов путем методологического осмысления их различия и границ

257

 

применения[588]. Только решение этой проблемы, считает он, и впервые возможность сформулировать основы теоретической социологии: все предшествующие социологические школы (биологические, органические и т.п.) не умели содержательно выявить специфический «социальный фактор» и принципы социологического познания и в лучшем случае лишь дали наименование новой науке и наметили программу ее, введя понятие «о законосообразности» социальных явлений и учение о «социальной реорганизации» этих законов.

Социология, по мысли Лаппо-Данилевского, является особой абстрактной, обобщающей наукой, построение которой не может опираться безусловно на понятия механики, физики или энергетики. Подобно остальным «наукам о духе», она имеет дело особой психологической формой законосообразности, каузальности и необходимости[589], под которой им понимается абсолютно безусловная цель, определяющая как структуру массовой. человеческой деятельности, так и формы ее развертывания и реализации. Так, исторический прогресс состоит в том, что люди все яснее осознают эту цель и с все большей последовательностью реализуют ее.; Общество (точнее, индивиды) все более проникается сознанием конечной идеальной цели и выступает в итоге как общность, сгусток воль.

С этих позиций он ставит вопрос об исторических и гносеологических корнях социологического позитивизма, критический пересмотр которого должен содействовать появлению «мало-мальски удовлетворительной. теории обществоведения». Подобная попытка, как полагает Лаппо-Данилевский, может быть успешной только в том случае, если будет выбран «типичный представитель позитивной социологии», общесоциологические принципы конструкций которого пользуются наибольшей популярностью. Таковым он находит О. Конта.

В России накопилась немалая литература о Конте, написанная как его поклонниками, так и его противниками. Но критический этюд Лаппо-Данилевского, по общему признанию, был наиболее обстоятелен и имел наибольшее значение для генезиса русской социологии[590].

258

 

Свой анализ Лаппо-Данилевский начинает с указания на «гносеологическую шаткость построения Конта», обнаруживающуюся в использовании двух взаимно противоположных философских посылок: с одной стороны, это элементы трансцендентного идеализма (учение о конечных целях человеческого усовершенствования и т.п.), сдругой ‑ гносеологические предпосылки материализма (редукционистская идея «социальной физики», идея соответствия логических построений с реальностью внешнего мира и т.п.). Фактическое воплощение этих посылок в системе Конта было невероятно противоречивым. «В своих социологических рассуждениях Конт постоянно употреблял понятия, предварительно вовсе не выясненные и не согласованные с общим мировоззрением», что лишало его возможности последовательно обосновать свои социологические принципы: среды, эволюции, «консенсуса» и др.[591] Не входя в подробную оценку всех этих моментов, отметим, что Лаппо-Данилевский довольно убедительно показывает, как разработка Контом данных принципов опиралась на выводы из биологии и механики и была поэтому ущербной[592].

В жизни каждого отдельного индивида, уточнял Лаппо-Данилевский, повторяемость большинства его действий не есть следствие постоянства его физиологической организаций, как думал Конт, а следствие «непрерывности его сознания». В общественной жизни эта непрерывность реализуется в культурных целях, которые, когда они осознаются как «должное», объединяют людей в социальные группы и определяют связь между этими группами (подражание, непрерывность духовного наследования и т.п.)[593]. Совершенно не останавливаясь на выяснении понятия социального взаимодействия, Конт прямо переходит к социальным группам — семье, кооперации и т.п. Не определив родовых характеристик социального объекта, он, утверждает Лаппо-Данилевский, начинает непосредственно с видовых, и эта ситуация практически воспроизводится без особых изменений всей последующей социологией. При этом Конт не пытается различать социальное взаимодействие на уровне поведения от более или менее сложной и устойчивой системы социальных отношений разных порядков. И, кроме того, понятие «взаимодействие» не построить без принципа целесообразности, ибо «каждое сознательное (волевое)

250

 

действие нельзя себе представить иначе, как направленным к известной цели»[594].

Делая упор на физиологический материализм, Конт, заключает Лаппо-Данилевский, вместе с тем неизбежно отказался от логического обоснования ряда основных положений в социальной науке, поэтому его «произвольные гипотезы» так легко превращались в «законы» социологии. Пример Конта может служить предостережением всякому, кто пожелал бы приступить к построению науки об обществе, не выяснив себе исключительно духовных оснований последнего. Поэтому задача новой социологии, полагает Лаппо-Данилевский, должна заключаться в отбрасывании «произвольных гипотез» материалистической посылки в социологии Конта, и более последовательном развитии элементов его идеализма.

На примере подобной критики очень хорошо видно, как фактическая неясность и противоречивость позитивизма помогала неокантианству осуществить подмену критикуемых понятий и принципов, а именно вместо декларируемой критики натурализма переключиться на критику материализма, борьбу с механистическим детерминизмом сводить к отрицанию детерминизма и необходимости вообще[595].

Социология на почве критической философии имела горячего сторонника в лице Богдана Александровича Кистяковского (1868-1920), человека незаурядного ума, тонкого полемиста, излагавшего свои мысли с определенным литературным мастерством. Он выступил на научном поприще в 1899 г. в Германии (где получил высшее образование и приобрел ученую степень) с книгой «Общество и личность», за которой последовал ряд статей, объединенных позднее в виде отдельных глав и разделов в большом томе «Социальные науки и право» (1916) с подзаголовком «Очерки по методологии социальных наук и философии права». В этой сводной работе можно в сущности найти все основные данные для определения как его внутренней духовной эволюции, так и для оценки его окончательных теоретических интересов и симпатий[596]. Вначале он интересуется методологическими пробле-

260

мами социальных наук ввиду глубокого кризиса, который они, по его мнению, переживали. Но в дальнейшем, по мере развертывания работы, этот ранний замысел несколько отступает перед проблемой предмета социологии, определения специфичности социальных явлений, в частности права, власти и т.п. Причем первоначальный план его деятельности — выяснение строгости метода через анализ используемых в нем социологических понятий и «первых» принципов — наиболее значителен в истории русской буржуазной социологии.

В частности, он убедительно показал, что большинство этих понятий либо некритически перенесено из сферы донаучного, обыденного сознания, либо заимствовано из сферы других наук. Отсюда их неопределенность, бессодержательность, схематизм и произвольность.

Основываясь на этом, он настаивает на «пересмотре всех основ» социального познания. Философские приемы он призывает заимствовать у баденской школы, которая провозглашается им «подлинно научно-философским идеализмом». Новое направление, по Кистяковскому, в отличие от натуралистического позитивизма должно делать главный упор как раз на специфику социального мира, т.е. на «те его особенности, которые отличают его от мира природы, а именно ценности человеческой жизни, высшие продукты человеческого духа». Для этого критическая социология должна начать с анализа «различных способов отношения к социальным явлениям», присущих им первопринципов, категории и исходных понятий. Какие же принципы использует позитивизм, спрашивает Кистяковский, можно ли утверждать, что он опирается на «научные способы образования социальных понятий»?[597]

Уже в ранней работе «Общество и личность»[598] Кистяковский ставит своей задачей провести строго логическое (на неокантианской основе) подразделение наук об обществе, для чего он обратился к наиболее ходовым понятиям в западноевропейской социологии — «социальный организм» (гл.2 и 4), «толпа» (гл.3, 5 и 6) и др. В последующих работах он обращает внимание преимущественно на русский позитивизм (субъективную школу) и предпринимает анализ новых категорий — «простая и сложная кооперация», «физиологическое и экономическое разделение труда», «герои и толпа», «идеалы и идолы», «орган и неделимое» и т.п., который должен убедить читателя, как не следует конструировать социально-научные понятия», так как они игнорируют специфику социального мира и этим нарушают «стиль» социальных

261

 

наук. Наиболее интересен его анализ категорий и принципов эволюции, причинности возможности[599].

Чувствуя фальшь понятия механической необходимости, русская субъективная школа, указывает Кистяковский, ввела понятия возможности, выбора-мотива, идеала-нормы в объяснение социальных явлений, но гносеологического анализа этих категорий не было проделано.

Кистяковский довольно убедительно показывает, что большинство социологических формул субъективистов (учения об идеале, о критическом «герое» и «толпе», о прогрессе как развитии личного начала и т.п.) связаны с чисто субъективным выяснением тех или иных возможностей. Поэтому знаменитый субъективный метод и есть метод определения тех или иных возможностей, легализации их затем в теории[600]. Причем логическая основа подобных вычленений невероятно противоречива, ибо она построена «на объединении разнородного и разъединении однородного» на основании частных, несущественных признаков. Следствием этой общей точки зрения на сущность социальных процессов в целом является наиболее несостоятельный взгляд Михайловского и Кареева на общественное развитие России, возможность или невозможность ее капиталистического развития[601].

«Категория возможности... оказывается в сущности воплощением относительности», релятивизма, и вместо анализа того, что было, предписывает «мечтания на тему, что еще могло бы быть»[602]. Причем эти благие мечтания субъективистов и конкретная реальность с позиции релятивизма уравниваются в их теории, которая сосредоточивает внимание не столько на реально существующей личности, группах и обществе, сколько на желаемом образе тех и других, поэтому она в общественных отношениях ищет не объективные законы развития и функционирования их, а формальные аксиологические характеристики типа: «насколько они выступают воплощением истины и справедливости», их «отношение к судьбам личности» и т.п.

Понятно, что представители нового течения в социологии, пишет Кистяковский, должны прежде всего покончить с рассмотрением социальных явлений с точки зрения возможности. Вместо этого им были выдвинуты два других принципа — необходимость и долженствование. «Область социологии есть область безусловно

262

 

достоверного в социальных явлениях», а поэтому и ее точка зрения заключается не в определении различных возможностей, а установлении необходимости[603].

В общем виде это утверждение Кистяковского справедливо. Вопрос заключается в том, что он сам понимает под необходимостью, как необходимость соотносится с долженствованием.

Характерной особенностью социальной действительности он, как и Зиммель, считает «психологическое взаимодействие между индивидами», поэтому-то объектом социологии служат особые продукты этого взаимодействия, возможные только в обществе. Главное из них — «однородность в чувствах, желаниях и мыслях». На этой однородности психических функций с необходимостью возникают «групповая дифференциация», «коллективное сознание» и в итоге их особые ассоциации, т.е. самое общество. Но если эта сторона социального феномена подчиняется законам причинности, то есть и другая его сторона, развивающаяся телеологически, — нормы, институты и культура. «Телеологические» элементы есть высшее проявление и оформление социальной связи, «психологического взаимодествия». Вслед за многими неокантианцами Кистяковский придает решающее значение указанному различию и.выдвигает тезис, по которому «долженствование вмещает в себя необходимость и возвышается над нею»[604]. Подобное нормативистское понимание социальной необходимости по существу превращало социологию в психологизированную феноменологию общественных отношений. Это убедительно выяснялось при любом рассмотрении конкретных социальных проблем, особенно права, государственной власти и т.п. Интересы Кистяковского, как и других «нормативистов», не шли простой констатации сложившейся формы должного в поведении (взаимодействии) индивидов и тем более не выясняли проблемы ненормативистского основания поведения[605].

Логическая обработка и расчленение понятий, поставленные Кистяковским в центр социологии, действительно необходимы[606], но как один из моментов в исследовательской стратегии. Если же анализ понятия и его всевозможных оттенков превращается в схо-

263

 

ластическую самоцель, отрывается от конкретного содержания то из полученных абстракций, отвечал В.И. Ленин, нельзя ожидать плодотворного знания[607].

Кистяковский, увлекаясь.фактической неточностью терминов и любовью Михайловского к фразерству, приписывает субъективной школе целый ряд фантастических оттенков в использовании понятии возможности и невозможности (например, невозможность «психофактическая», «психопричинная», «логическая» и т.п.), которые весьма облегчают его критическую работу. Подобная борьба с мнимыми недостатками часто заслоняла вопрос о фактическом использовании и понимании субъективной школой категории возможности и долженствования[608].

Но самое парадоксальное — это нигилизм Кистяковского по отношению к категории возможности вообще. А между тем по мере укрепления интереса в социологии к изучению все более дробных социальных систем и единиц очевиднее становится роль вариабельности социального поведения. Характерно, что другой неокантианец М. Вебер в «более софистической форме», по словам Н.С. Тимашева, чем Михайловский, использовал понятие возможности в своей социологической концепции[609]. Его знаменитые «идеальные типы» есть методологическая фиксация тех или иных идеальных возможностей.

Итак Лаппо-Данилевский и Кистяковский подметили некоторые слабости позитивистской социологической теории ‑ редукционизм, бедность фактической базы, отсутствие у нее критического самосознания и т.п. В этой вещи русского неокантианства вырастала критика понятий и языка социологии, а форма рефлексии над методологией социальной науки стала объявляться единственно настоящей формой науки.. Полученные при этом «чистые» гносеологические и методологические формы объявлялись более реальными, чем самое общественное бытие.

Но сведение социальной науки только к критическому анализу «догматичности» позитивизма вызывало у многих социологов-идеалистов обоснованные сомнения, оно напоминало затянувшееся хаотическое настраивание инструментов оркестра, так и не перешедшее к исполнению симфонии[610]. Снять этот упрек в известной мере постарались два других русских неокантианца ‑ Новгородцев и Хвостов.

264