Общая теория права и марксизм 5 страница

Дуализм как будто радикально устранен, но это лишь мнимое преодоление. Ибо как только мы переходим к применению этой формулы на деле, так сейчас же начи­наются попытки обходным, косвенным путем ввести все те оттенки, которые необходимы для того, чтобы образо­вать понятие субъективного права.  Мы снова приходим к тем же самым двум аспектам, с той только разпицей, что один из них, а именно субъективное право, путем искусственных приемов изображен в качестве какой-то ■ тени, ибо никакая комбинация из императивов и обязан­ностей не даст нам субъективного права в том его само-, стоятельном и вполне реальном значении, в каком его ₍ воплощает любой проприетер буржуазного общества. И в -_t самом деле, достаточно взять в качестве примера хотя бы собственность, чтобы убедиться в этом. Если попытка, свести право собственности к запретам, обращенным по \ адресу третьих лиц, есть не более как логическая на­тяжка, уродливое, вывернутое наизнанку построение, то изображение буржуазного права собственности в качест­ве социальной обязанности есть к тому же лицемерие ¹⁹. Каждый собственник, равно как и все его окружаю­щие, великолепно понимает, что принадлежащее ему как собственнику право имеет с обязанностью лишь то общее, что оно ей полярно противоположно. Субъективное право первично, ибо оно в конечном счете опирается на мате­риальный интерес, который существует независимо от внешнего, т. е. сознательного, регулирования социальной жизни.

Субъект как носитель и адресат всех возможных тре­бований, цепь субъектов, связанных требованиями, обра­щенными друг к другу,— вот основная юридическая ткань, отвечающая экономической ткани, т. е. производ­ственным отношениям общества, покоящегося на разделе-рии труда и обмене,

Общая теория права и марксизм

Социальная организация, обладающая средствами при­нуждения, есгь та конкретная совокупность, к которой мы должны перейти, поняв предварительно правоотноше­ние в его чистом и наиболее простом виде. Соответствен­но этому обязанность как результат императива или веле­ния явится при рассмотрении правовой формы конкрети­зирующим и усложняющим моментом. В своем наиболее абстрактном и простом виде правовая обязанность долж­на быть рассмотрена как отражение и коррелят субъек­тивного правопритязания. Анализируя юридическое от­ношение, мы совершенно отчетливо видим, что обязан­ность не исчерпывает собой логического содержания правовой формы. Она не является даже самостоятельным его элементом. Обязанность всегда выступает как отра­жение или коррелят собственного права. Долг одной стороны — это нечто, причитающееся другой и за ней закрепленное. То, что на стороне кредитора выступает как право, является обязанностью дебитора. Категория права становится логически закопченной только там, где она включает в себя носителя и собственника прав, пра­ва которого суть не чго иное, как закрепленные за ним обязанности других. Эту двустороннюю природу права особенно настойчиво подчеркивает Детражицкий, подводя под нее довольно шаткий фундамент своей созданной ad hoc психологической теории. Следует, однако, отме­тить, что это соотношение права и обязанности, незави­симо от какого бы то ни было психологизма, отчетливо формулируется другими юристами ²⁰.

Таким образом, юридическое отношение не только дает нам право в его реальном движении, но и раскры­вает наиболее характерные особенности права как логи­ческой категории. Напротив того, норма как таковая, как предписание должного в равной мере составляет эле­мент морали, эстетики, техники, как и права.

Отличие техники от права вовсе не в том, как это думает И. Алексеев, что первая предполагает внешнюю по отношению к своему материалу цель, тогда как для правопорядка каждый из участвующих в нем представ­ляется самоцелью ²¹. Мы покажем впоследствии, что «са­моцелью» для правопорядка является только циркуляция товаров. Что же касается техники педагога или хирурга, из которых первая имеет материалом психику ребенка,

92

Общая теория права и марксизм

а вторая — организм оперируемого, то вряд ли кто-ни­будь станет отрицать, что этот материал в себе самом заключает цель.

Правопорядок именно тем и отличается от всякого иного социального порядка, что он рассчитан на частных обособленных субъектов. Норма права получает свою differentia specifica, выделяющую ее из общей массы ре­гулирующих правил — нравственных, эстетических, ути­литарных и т. д., именно тем, что он предполагает лицо, наделяемое правом и при этом активно притязающее²².

Стремление сделать идею внешнего регулирования ос­новным логическим моментом в праве приводит к отоже­ствлению права и авторитарно устанавливаемого социаль­ного порядка. Это течение юридической мысли верно отражает дух эпохи, когда на смену манчестерству и свободной конкуренции пришли крупнокапигалпстические монополии и политика империализма.

Финансовый капитал гораздо больше ценит сильную власть и дисциплину, чем «вечные и неотъемлемые пра­ва человека и гражданина». Капиталистический собствен­ник, превратившийся в получателя дивидендов и бирже­вой разницы, не может не относиться без известной доли цинизма к «священному праву собственности». (Смотри забавные ламентации Иеринга на тему о «болоте ажио­тажа и спекуляции», в котором гибнет «здоровое чувство права» ²³.)

Нетрудно показать, что идея безусловного повинове­ния внешнему нормоустанавливающему авторитету не имеет ничего общего с правовой формой. Достаточно взять предельно мыслимые и потому наиболее отчетли­вые примеры такой структуры. Пускай это будет хотя бы военный строй, где множество людей в своих движе­ниях подчинены общему для них порядку, причем един­ственно активным и автономным началом является воля командира. Или другой пример: иезуитская-община, где все члены слепо и беспрекословно выполняют волю руко­водителя. Достаточно вдуматься в эти примеры, чтобы прийти к выводу, что чем последовательнее проведено начало авторитарного регулирования, исключающего всякий намек на обособленную и автономную волю, тем меньше почвы для применения категории права. Это осо­бенно резко чувствуется в сфере так называемого публич-

Общая теория права и марксизм

93

ного права. Здесь юридическая теория наталкивается на самые большие затруднения. Вообще говоря, одно и то же явление, которое Маркс характеризовал как отделение политического государства от гражданского общества, от­ражается в общей теории права в виде двух самостоя­тельных проблем, имеющих каждая свое особое место в системе и разрешаемых независимо одна от другой. Пер­вая из них носит чисто абстрактный характер и состоит в том расщеплении основного понятия на два аспекта, которые мы изобразили выше. Субъективное право — это характеристика эгоистического человека, члена граждан­ского общества, «...индивида замкнувшегося в себя, в свой частный интерес и частный произвол и обособив­шегося от общественного целого» ²⁴. Объективное пра­во — это выражение буржуазного государства как целого, которое «чувствует себя политическим государством и осуществляет свою всеобщность лишь в противополож­ность к этим своим элементам» ²⁵.

Проблема субъективного и объективного права — это проблема человека-буржуа и человека ■— члена госу­дарства, citoyen'a, поставленная в наиболее общей фило­софской форме. Однако та же самая проблема возрожда­ется вторично, и уже в более конкретном виде, как проблема публичного и частного права. Здесь дело сво­дится к размежеванию некоторых реально существующих областей права, к распределению по рубрикам историче­ски сложившихся институтов. Само собой разумеется, что догматическая юриспруденция с ее формально-логиче­ским методом не в состоянии разрешить ни первую, ни вторую проблему, ни выяснить связь между ними.

Разделение между публичным и частным правом пред­ставляет специфические трудности уже потому, что про­вести границу между эгоистическим интересом человека как члена гражданского общества и всеобщим отвлечен­ным интересом политического целого возможно лишь в абстракции. На деле же эти моменты взаимно проникают друг друга. Отсюда невозможность указать те конкрет­ные правовые институты, в которых полностью, без остатка и в чистом виде воплощен этот пресловутый ча­стный интерес.

Другое затруднение заключается в том, что, проводя с большим или меньшим успехом эмпирическую грань

Общая теория права и марксизм

между институтами публичного и частного права, юрист в пределах каждой из этих областей снова наталкивает­ся на ту же самую, им как будто бы уже решенную проблему, но уже в иной, отвлеченной постановке: она, эта проблема, встает перед ним в виде противоречия между субъективным и объективным правом. Субъектив­ные публичные права — это ведь те же самые воскресшие и несколько преобразившиеся частные права (а следо­вательно, и частные интересы), вторгающиеся в сферу, где должен был бы господствовать безличный всеобщий интерес, отраженный в нормах объективного права. Но, в то время как цивилистика, имеющая дело с основным первичным правовым слоем, широко и уверенно пользу­ется понятием субъективных прав, в теории публичного права применение этого понятия порождает па каждом шагу недоразумения и противоречия. Поэтому система гражданского права отличается простотой, ясностью и законченностью, в то время как теории государственного права изобилуют натянутыми, искусственными, односто­ронними до уродливости построениями. Форма права с ее аспектом субъективной управомочпости рождается в обществе, состоящем из обособленных носителей част­ных, эгоистических интересов. Когда вся экономическая жизнь строится по принципу соглашения независимых воль, тогда всякая социальная функция тем или иным отраженным путем принимает правовую характеристику, т. е. становится не просто социальной функцией, но и правом того, кто эту функцию выполняет. Однако так как в политической организации, по самому ее существу, частные интересы не могут получить такого полного раз­вития и такого подавляющего значения, как в экономике буржуазного общества, то и субъективные публичные права выступают как нечто эфемерное, лишенное под­линных корней, постоянно находящееся под сомнением. А вместе с тем государство не является юридической над­стройкой, но лишь может мыслиться как таковая ²⁶.

Юридическая теория не может отожествить «права парламента», «права исполнительной власти» и т. д. с правом, например, кредитора на получение долга, ибо это значило бы поставить обособленный частный интерес там, где буржуазная рщеология презюмирует господство общего безличного государственного интереса. Но в то же

Общая теория права и марксизм

95

время каждый юрист сознает, что он не может дать этим правам никакого иного принципиального содержания без того, чтобы юридическая форма вообще не ускользнула из его рук. Государственное право может существовать только как отображение частноправовой формы в сфере политической организации: или оно вообще перестает быть правом. Всякая попытка изобразить социальную функ­цию тем, что она есть, т. е. просто социальной функцией, а норму — просто организационным правилом означает смерть правовой формы. Однако реальной предпосылкой для этого преодоления правовой формы и правовой идео­логии является такое состояние общества, в котором из­жито само противоречие между индивидуальным и со­циальным интересами.

Характерной же чертой буржуазного общества явля­ется именно тот факт, что общие интересы отрываются от частных и им противопоставляются, но в этом проти­вопоставлении они сами невольно принимают форму част­ных интересов, т. е. форму права. При этом, как и сле­дует ожидать, правовыми моментами в государственной организации являются по преимуществу те, которые без остатка укладываются в схему противостоящих, обособ­ленных частных интересов ²⁷.

А. Г. Гойхбарг оспаривает самую необходимость раз­делять понятия публичного и частного права. Мы читаем у него: «Деление права на публичное и частное, никогда юристам не удававшееся, в настоящее время пользуется признанием только среди самых отсталых, в том числе и наших, юристов» ²⁸. Эту мысль о ненужности деления права на публичное и частное А. Г. Гойхбарг подкрепля­ет далее теми соображениями, что манчестерский прин­цип невмешательства государства в хозяйственные дела не является уже принципом XX в., что неограниченный индивидуальный произвол в хозяйственной жизни вредит интересам целого, что даже в странах, не переживших пролетарской революции, имеются многочисленные сме­шанные образования из области частного и публичного права и что, наконец, у нас, где преобладающий часть хозяйственной деятельности сосредоточена в руках госу­дарственных органов, отграничение понятия гражданско­го права от других понятий потеряло смысл. Нам кажется, что эта аргументация покоится на целом ряде недоразу-

96

Общая теория права и марксизм

мений. Выбор того или иного направления в практической политике ничего еще не решает относительно теоретиче­ской обоснованности разграничения тех или иных поня­тий. Например, мы можем быть убеждены, что построе­ние экономических отношений на основе рыночной связи имеет много вредных последствий, но отсюда не выте­кает, что разграничение понятий потребительной и мено­вой стоимости теоретически несостоятельно. Во-вторых, указание на то, что области публичного и частного пра­ва сливаются (вообще говоря, ничего нового в себе не заключающее), не имело бы смысла, если бы не умели различать эти два понятия. Как может сливаться то, что раздельно не существует? Возражения А. Г. Гойхбарга покоятся на представлении, будто указанные абстрак­ции — публичное и частное право — не являются плодом исторического развития, но просто-напросто выдуманы юристами. Между тем самая эта противоположность есть наиболее характерная особенность правовой формы как таковой. Разделение права на публичное и частное харак­теризует эту форму как со стороны логической, так и со стороны исторической. Объявив эту противоположность просто несуществующей, мы ничуть не поднимемся над «отсталыми» юристами-практиками, но, наоборот, вы­нуждены будем пользоваться теми же самыми формаль­но-схоластическими определениями, которыми они опе­рируют.

Таким образом, самое понятие публичного права мо­жет быть развито только в этом его движении, в котором оно как бы постоянно отталкивается от частного права, стремясь определить себя как противоположность послед­него, и затем вновь возвращается к нему как к своему центру тяготения.

Попытка идти обратным путем, т. е. находить основ­ные определения частного права, которые суть не что ипое, как определения права вообще, беря за основу по­нятие нормы, не может дать в результате ничего, кроме безжизненно-формальных построений, не лишенных к тому же внутренних противоречий. Право как функция перестает быть правом, а правомочие без поддерживающе­го его частного интереса становится чем-то неуловимым, от­влеченным, легко переходящим в свою противополож­ность, т. е. в обязанность (каждое публичное право есть

Общая теория права и марксизм

97

в то же время обязанность). Насколько простым, понят­ным и «естественным» является «право» кредитора по­лучить долг, настолько же шатким и проблематичным, требующим пояснений, является, скажем, «право» пар­ламента вотировать бюджет. Если в цивилистике споры ведутся в плоскости того, что Иеринг называл юридиче­ской симптоматикой, то здесь берется под сомнение са­мая основа юриспруденции. Здесь — источник методологи­ческих исканий и шатаний, которые грозят превратить юриспруденцию не то в социологию, не то в психологию. Некоторым из моих критиков, например т. Разумов­скому (Вестн. Ком. акад., 1924, кн. 8) и И. Ильинско­му (Молодая гвардия, 1924, № 6), показалось, отчасти, по-видимому, на основании вышесказанного, что я поста­вил себе задачу «построить теорию чистой юриспруден­ции». При этом И. Ильинский пришел к выводу, что цель оказалась недостигнутой. «Автор,— пишет он,-— дал по существу социологическую теорию права, хотя имел в виду построить ее как чистую юриспруденцию». Что ка­сается т. Разумовского, то он, не высказывая определен­ного мнения относительно достигнутого мною результата, не сомневается в наличии у меня вышеуказанного за­мысла, который он и порицает самым строгим образом: «...его (т. е. моя.— Е. П.) боязнь, что методологические искания могут превратить юриспруденцию не то в социо­логию, не то в психологию, обнаруживает лишь недоста­точно полное представление его о характере марксистско­го анализа». «Это тем более странно,— недоумевает мой критик,— что т. Пашуканис сам видит некоторый парал­лакс между социологической и юридической истиной, зна­ет, что юридическое понимание есть одностороннее по­нимание».

Действительно, это странно. С одной стороны, я боюсь, что юриспруденция превратится в социологию, с другой стороны, я признаю, что юридическое понимание есть «одностороннее понимание». С одной стороны, я имею в виду дать теорию чистой юриспруденции, с другой — оказывается, даю социологическую теорию права. Где разгадка этих противоречий? Она очень проста. Как марк­сист я не ставил и не мог себе ставить задачи построе­ния теории «чистой юриспруденции». Я с самого начала отчетливо сознавал ту цель, которой, по мнению

4 Е Б. Пашуканис

Общая теория права и марксизм

И. Ильинского, я достиг бессознательно, а именно дать социологическое истолкование правовой формы и выра­жающих ее специфических категорий. Именно поэтому я дал своей книге подзаголовок «Опыт критики основных юридических понятий». Однако, разумеется, задача моя была бы совершенно нелепой, если бы я не признавал самого существования этой правовой формы и отбрасы­вал выражающие ее категории как некое праздное из­мышление.

Когда я, характеризуя ненадежность и неадекватность юридических конструкций в области публичного права, говорю о методологических шатаниях и исканиях, кото­рые грозят превратить юриспруденцию не то в социоло­гию, не то в псргхологию, то странно думать, что этим я предостерегаю от попытки социологической критики юриспруденции с точки зрения марксизма. Ведь такое предостережение в первую очередь обращалось бы против меня самого. Те строки, которые вызвали недоумение т. Разумовского и которые он объясняет моим «недоста­точно полным представлением о характере марксистского анализа», относятся только к злоключениям самой бур­жуазной юриспруденции, теряющей уверенность и строй­ность своих концепций, как только она уходит от мено­вых, в широком смысле слова, отношений. Может быть, мне следовало, например путем ссылки, указать, что самая фраза об «опасности, угрожающей юриспруден­ции», есть намек на сетования одного буржуазного фило­софа права,— разумеется, не по поводу марксистской критики, она в те времена еще не волновала умы «чи­стых юристов», а по поводу попыток самой буржуазной юриспруденции замаскировать ограниченность своего ме­тода позаимствованиями из социологии и психологии. Но я был слишком далек от того, что во мне могут увидеть «юриста чистой воды», болеющего душой за юриспру­денцию, которой «угрожает» марксистская социологиче­ская критика, чтобы принимать такие меры предосторож­ности.

¹ Петражицкий Л. И. Введение в изучение права и нравственно­
сти. 3-е пзд. СПб., 1908, т. 1, с. 77.

² Kelsen H. Das Problem der Souveranitat und die Theorie des V61-
kerrechts. Tubingen, 1920, S. 125.

Общая теория права и марксизм

99

3 Шершеневич Г. Ф. Общая теория права. М., 1910, с. 274—275.

⁴ «Нужно иметь в виду что законы лишь постольку порождают
право, поскольку они осуществляются, поскольку нормы поки­
дают свое «бумажное» существование и проявляют себя, как
сила в жизни людей» (Ferried: A. Die Rechlswidrigkeit. Jena, 1903,
S. И).

⁵ Kelsen H. Der soziologische und der juristische Staatsbegriff. Tu­
bingen, 1922, S. 96.

⁶ Между прочим, в русском языке для обозначения «действитель­
ного» и «действующего» права мы пользуемся обозначениями,
взятыми от одного и того же корня. В немецком языке логиче­
ское различие облегчается употреблением двух совершенно раз­
личных глаголов: wirken — в смысле быть действительным, осу­
ществляться, и gelten — в смысле быть значимым, т. е. логически
связанным с более общей нормативной предпосылкой.

⁷ Кстати, нужно указать, что социально регулирующая деятель­
ность может обходиться и без заранее фиксированных норм.
В этом нас убеждает факт так называемого судебного правотвор­
чества. Его значение особенно ярко в те эпохи, которым вообще
не была знакома централизованная фабрикация законов. Так,
древнегерманским судам было совершенно чуждо понятие гото­
вой, данной извне нормы. Всякого рода сборники правил были
для шеффенов не связывающими законами, но вспомогательным
средством поучения, на основании которого они образовывали
собственное суждение (Stintzing R. Geschichte dor Deutschen
Rechtswissenschaft. Miinchen; Leipzig, 1880, Bd. 1, S. 39).

⁸ На подобных договорных отношениях, не гарантированных ни­
какой «третьей силой», базировалась вся феодальная система
права. Равным образом и современное международное право не
знает внешнеорганизовапного принуждения. Такого рода нега­
рантированные правоотношения, разумеется, не отличаются ус­
тойчивостью, но это не дает основания вовсе отрицать их су­
ществование. Абсолютно устойчивого права вообще не сущест­
вует в природе; с другой стороны, устойчивость частноправовых
отношений в современном буржуазном «благоустроенном» госу­
дарстве вовсе не покоится на одной только полиции и судах.
Долги возвращаются не только потому, чю «все равно взыщут»,
но чтобы сохранить кредит на будущее время. Это ясно хотя бы
из того практического эффекта, который имеет в «деловом» мире
протест векселя.

⁹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 13, с. 7.

¹⁰ Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 2, с. 134.

¹¹ Там же, т. 4, с. 298—299.

Было бы, конечно, грубой ошибкой на основании этих поло­жений приходить к выводу, что политическая организация вооб­ще никакой роли не играет, что, в частности, пролетариат не дол­жен стремиться к овладению государственной властью, так как, мол, это не «самое главное». Эту ошибку делают синдикалисты, проповедующие «прямое действие». Не менее грубым искаже­нием является учение реформистов, которые, затвердив одну истину, что политическое господство буржуазии вытекает из производственных отношений, делают отсюда вывод, что насиль-

/*

100

Общая теория права и марксизм

ственная политическая революция пролетариата невозможна и бесцельна, т. е. превращают марксизм в фаталистическое и по сути дела в контрреволюционное учение. На самом деле, конеч­но, те же самые производственные отношения, из которых выте­кает политическое господство буржуазии, создают в своем раз­витии предпосылки роста политической силы пролетариата и в конечном счете его политической победы над буржуазией. За­крывать глаза на эту диалектику истории можно, только стано­вясь сознательно или бессознательно на сторону буржуазии и против рабочего класса. Мы ограничиваемся здесь этими беглыми замечаниями, так как в данном случае нашу задачу составляет не опровержение ложных выводов из учения Маркса о базисе и надстройках — тем более что эту работу революционный марк­сизм блестяще проделал в борьбе с синдикализмом и реформиз­мом,— но извлечение из этой исторической теории некоторых то­чек зрения, полезных для анализа правовой структуры.

¹² См.: Gumplowicz L. Rechtsstaat und Sozialismus. Innsbruck, 1881.

¹³ Ibid., § 36.

¹⁴ На эту глубокую внутреннюю связь юридической логики как та­
ковой с логикой цивилиста указывает и тот исторический факт,
что общие определения права долгое время развивались как часть
теории гражданского права. Только при весьма поверхностном
взгляде на вещи можно, подобно Кавелину, думать, что этот факт
объясняется просто ошибкой и недоразумением (ср.: Кавелин К.
Соб. соч., т. 4. СПб., 1900. Этнография и право, с. 838).

¹⁵ См.: Gumplowicz L. Op. cit, § 32.

¹⁶ См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 94.

¹⁷ Дюги Л. Общие преобразования гражданского права со времени
кодекса Наполеона. М., 1919, с. 15.

¹⁸ Ср., например, у Бирлинга: «Стремление представлять себе пра­
во прежде всего как нечто объективное, существующее само по
себе над членами правового общения, соответствует общей склон­
ности человеческого духа. Конечно, это имеет известную прак­
тическую ценность; но из-за этого нельзя забывать, что объектив­
ное право, даже если оно получило в писаном праве своеобраз-

• ную внешнюю форму, всегда остается лишь видом нашего воззрения на право и, как всякий другой продукт нашей психи-

i ческой жизни, имеет в действительности свое истинное сущест­вование только в умах по преимуществу самих членов правового общения» (Bierhng E. Juristische Prinzipienlehre. Freiburg; Leip­zig, 1894, Bd. 1, S. 145).

¹⁹ В своем комментарии к Гражданскому кодексу РСФСР
А. Г. Гойхбарг подчеркивает, что передовые буржуазные юристы
уже отказываются рассматривать частную собственность как
произвольное субъективное право, но видят в ней благо, предо­
ставленное личности и связанное с положительными обязанно­
стями по отношению к целому. В частности, А. Г. Гойхбарг ссы­
лается на Дюги, который утверждает, что обладатель капитала
должен защищаться правом лишь потому и в той мере, в какой
он выполняет социально полезные функции, давая правильное
применение своему капиталу.

Конечно, такие рассуждения буржуазных юристов весьма ха-

Общая теория права я марксизм

101

рактерны, ибо являются предвестниками заката капиталистиче­ской эпохи. Но, с другой стороны, если буржуазия допускает рассуждения на тему о социальных функциях собственности, то это потому, что такие рассуждения ее ни к чему серьезно не обя­зывают. Ведь действительным антиподом собственности являет­ся не собственность, представляемая как социальная функция, но плановое социалистическое хозяйство, т. е. уничтожение соб­ственности. Ибо смысл частной собственности, ее субъективизм не в том, что каждый «ест свой кусок хлеба», т. е. не в актах индивидуального потребления, даже производительного, но в обороте, в актах приобретения и отчуждения, в товарном обме­не, при котором социально-хозяйственная цель является лишь слепым результатом частных целей и частных автономных ре­шений.

Заявление Дюги, что собственник будет защищен только в том случае, если он выполнит социальную обязанность, в такой об­щей форме не имеет смысла. Для буржуазного государства оно лицемерно, для государства пролетарского оно является затуше­выванием фактов. Ведь если бы пролетарское государство могло непосредственно каждому собственнику указать его социальную функцию, оно сделало бы это, отняв у собственника право рас­поряжаться собственностью. А раз оно этого экономически сде­лать не может, значит оно вынуждено защищать частный инте­рес как таковой, поставив ему лишь известные количественные пределы. Было бы иллюзией утверждать, что каждый X, нако­пивший в пределах Советской Республики некоторое количест­во червонцев, защищается нашими законами и судами только потому, что именно этот X дал или даст накопленным червонцам социально полезное применение. Кстати, А. Г. Гойхбарг как буд­то совершенно забывает о собственности на капитал в этой его наиболее абстрактной, т. е. денежной, форме и рассуждает так, как будто бы капитал существует только в конкретно-вещест­венной форме производительного капитала. Антисоциальные сто­роны частной собственности можно парализовать только de fac­to, т. е. развитием социалистического, планового хозяйства за счет рыночного. Но никакая формула, хотя бы взятая у самых передовых юристов Запада, не превратит все сделки, заключае­мые на основе нашего Гражданского кодекса, в социально по­лезные и каждого собственника — в лицо, выполняющее общест­венные функции. Такое преодоление на словах частного хозяй­ства и частного права может только затемнить перспективу их действительного преодоления.