Посвящается Читателю-Другу 12 страница

Как бы почитая цензорские обязанности директоров народ­ных училищ «весьма недостаточными», император Александр I в указе об устройстве училищ 26 января 1803 г. постановил: «Цензу­ра всех печатаемых в губернии книг имеет принадлежать единственно университетам, коль скоро они в округах учреждены бу­дут». Это постановление было подтверждено в уставах университе­тов Виленского и Дерптского в 1803 г., Московского, Харьковского и Казанского в 1804 г., где было прямо сказано, что к ведению университета относится «цензура всех сочинений частными людьми в округе его издаваемых».

Однако все вышеуказанные распоряжения Александра I по де­лам печати были лишь подготовительными мероприятиями к раз­работке и введению первого в России цензурного устава. Составле­ние проекта устава о цензуре было поручено Главному Правлению училищ. В это Правление была представлена анонимная записка о свободе печати, весьма характерная для настроения передовой части общества того времени. «Истинные сыны отечества, — писал неиз­вестный автор, — ждут уничтожения цензуры, как последнего оп­лота, удерживающего ход просвещения тяжкими оковами и связывающего истину рабскими узами. Свобода писать в настоящем философическом веке не может казаться путем к развращению и вреду государства. Цензура нужна была в прошедших столетиях, нужна была фанатизму невежества, покрывавшему Европу густым мраком, когда варварские законы государственные, догматы не­вежеством искаженной веры и деспотизм самый бесчеловечный утесняли свободу людей, и когда мыслить было преступление... Словесность наша всегда была под гнетом цензуры. Сто лет, как она составляет отдел в истории ума человеческого и его произве­дений. Мы имеем много хороших поэтов, много прозаиков; видим на нашем языке сочинения математические, физические и дру­гие, но философии нет и следа! Может быть скажут, что у нас есть переводы философских творений. Это правда, но все наши перево­ды содержат только отрывки своих подлинников: рука цензора умела убить их дух... Разные толки об истине не столько опасны, сколько заблуждения невежества».

Эти строки были написаны более ста лет тому назад, а между тем как они жизненны и как буквально приложимы к современ­ному положению произведений печати! Но в то время сторонники подобных взглядов находились даже среди членов Главного Правления училищ. Так, Н. Н. Новосильцов в Правлении выступил с проектом карательной цензуры, вместо предупредительной, по образцу нового датского закона. Хотя в Правлении и было призна­но в смысле неудобства предварительной цензуры, что «сочинение, исполненное полезнейших истин, но поражающих своей но­востью и смелостью, может подвергнуться запрещению со сторо­ны мнительного и робкого цензора», — тем не менее было решено сохранить этот вид цензуры. Составление проекта цензурного уста­ва Главное Правление училищ поручило двум своим членам-ака­демикам, Озерецковскому и Фусу, проект которых, после незна­чительных переделок, и был Высочайше утвержден 9 июня 1804 г. Об отношении авторов проекта к цензурному вопросу можно су­дить по следующим сделанным ими замечаниям: «Разумная свобо­да книгопечатания обещает последствия благие и прочные; зло­употребление же ею приносит вред только случайный и скоропре­ходящий. Поэтому нельзя не сожалеть, что правительства самые либеральные по своим принципам находятся иногда в необходи­мости ограничивать свободу слова, побуждаясь к тому примером, стечением обстоятельств и неотразимым влиянием духа времени. Сожаление усиливается при мысли, что такое ограничение трудно удержать в настоящих пределах и что оно, будучи доведено до край­ности, становится положительно вредным. Неоспоримо, что стро­гость цензуры всегда влечет за собой пагубные следствия: истреб­ляет искренность, подавляет умы и, погашая священный огонь любви к истине, задерживает развитие просвещения. Неоспоримо и то, что свобода мыслить и писать есть одно из сильнейших средств к возвышению народного духа и» что свободное высказывание даже ложной мысли ведет только к большему торжеству истины: едва заблужденье отважится заговорить во всеуслышание, множество умов готово будет вступить с ним в гибельную для него борьбу. Наконец, нет сомнения, что истинного успеха в просвещении, прямого и прочного стремления к достижимому для человечества совершенству можно ожидать только там, где беспрепятственное употребление всех душевных способностей дает свободу умам, где дозволяется открыто рассуждать о важнейших интересах человече­ства, об истинах, наиболее дорогих человеку и гражданину».

Не трудно заключить, в каком направлении мог быть состав­лен проект цензурного устава авторами вышеприведенных замеча­ний. В отзывах, разбросанных на протяжении столетия, находим одну и ту же оценку цензурного устава 1804 г., которую можно выразить словами А. Н. Пыпина: «В русской правительственной сфере цензурный вопрос еще никогда не ставился таким здравым обра­зом и с таким просвещенным вниманием к литературе».

Устав заключал в себе всего 47 статей. Все произведения печати Должны были подвергаться предварительной цензуре; главной це­лью последней было «доставить обществу книги и сочинения, спо­собствующие к истинному просвещению ума и образованию нравов, и удалить книги и сочинения, противные сему намерению». Цензура была вверена университетам, а в Петербурге, впредь до учреждения университета, особому цензурному комитету. Цензо­ры были обязаны наблюдать, чтобы в рассматриваемых ими кни­гах не было ничего «противного закону Божию, правлению, нрав­ственности и личной чести какого-либо гражданина». Если в цен­зуру присылалась рукопись, «исполненная мыслей и выражений, явно отвергающих бытие Божие, вооружающая против веры и за­конов отечества, оскорбляющая верховную власть или совершен­но противная духу общественного устройства и тишины», то ко­митет немедленно обязан был объявлять «о такой рукописи пра­вительству для отыскания сочинителя и поступления с ним по законам». Во всех других рукописях цензору вменялось в обязан­ность предосудительные места отмечать и предлагать авторам ис­править их. Если признавалось совершенно невозможным допус­тить печатание рукописи, то такая рукопись задерживалась в цен­зуре, причем автору давались объяснения о причинах запрещения. В руководство цензурным агентам было указано: «Цензура в запре­щении печатания или пропуска книг и сочинений руководствует­ся благоразумным снисхождением, удаляясь всякого пристрастно­го толкования сочинений или мест в оных, которые по каким-либо мнимым причинам кажутся подлежащими запрещению. Когда место, подверженное сомнению, имеет двоякий смысл, в таком случае лучше истолковать оное выгоднейшим для сочинителя образом, нежели его преследовать. Скромное и благоразумное исследова­ние всякой истины, относящейся до веры, человечества, граждан­ского состояния, законоположения, управления государственно­го или какой бы то ни было отрасли правления, не только не подлежит и самой умеренной строгости цензуры, но пользуется совершенной сво­бодой тиснения, возвышающего успехи просвещения». Сочинение или перевод, однажды одобренные цензурой, могли выходить новыми изданиями, не подвергаясь новому цензорскому просмотру. Сочи­нение, одобренное цензором, должно иметь на обороте заглавно­го листа пометку времени одобрения и имени цензора. Если мест­ное гражданское начальство находило нужным воспретить какую-либо книгу, имевшуюся в продаже, то оно обязано было войти в предварительное соглашение с цензурным комитетом. В случае на­добности, цензорские обязанности могли возлагаться на директо­ров гимназий. Цензура книг и сочинений, издаваемых при ученых обществах и казенных учреждениях, возлагалась «на попечение и отчет самых тех мест и их начальников». Сочинения богословского содержания подлежали цензуре Святейшего Синода и епархиаль­ных архиереев. Иностранные журналы и периодические издания просматривались цензорами, состоящими при почтамте. Что же касается книг и эстампов, выписываемых книгопродавцами из-за границы, то они не рассматривались цензурой, а книготорговцы обязывались не торговать изданиями, воспрещаемыми настоящим уставом, и в известные времена года представлять в цензурный комитет полные каталоги имеющихся у них в продаже иностран­ных изданий. На каждом печатном произведении, на заглавном листе обязательно должны выставляться имя типографщика, мес­то и время издания. Типографщики обязывались ничего не печа­тать без разрешения цензуры. В случае нарушения этого требова­ния, в пользу Приказа общественного призрения отбирался «весь завод напечатанной книги или сочинения» и сверх того, если ти­пографщик печатал не на свой счет, то он подвергался взысканию в размере издержек на все издание. Если же печатаемое без цен­зурного разрешения сочинение окажется преступным по своему содержанию, то издатель и типографщик подвергались еще судеб­ной ответственности. По напечатании сочинения, одобренного цен­зурой, типографщик обязан был представить в цензуру экземпляр напечатанного произведения с рукописью и собственной подпис­кой, что в напечатанном произведении не сделано никаких изме­нений сравнительно с рукописью. Всеми сими постановлениями, как всеподданнейше докладывал министр народного просвеще­ния, «нимало не стесняется свобода мыслить; но токмо взяты при­стойные меры против злоупотребления оной».

Вскоре профессорская цензура возбудила всеобщее неудоволь­ствие. Администрация находила, что профессорская слабость может повлечь за собой «струи зла»; наоборот, представители литературы тяготились излишним усердием ученых цензоров. Общее неустрой­ство осложнилось с 1817 г. обычаем посылать статьи и сочинения в те ведомства, которых они касались. К тому же руководитель мини­стерства полиции, возникшего в 1811 г., обязан был принимать меры в отношении произведений печати, хотя бы и одобренных цензу­рой, если в них находились выражения, «подающие повод к пре­вратным толкованиям, общему порядку и спокойствию противным».

Всесильное министерство полиции было упразднено в 1819 г. Но печать от этого ничего не выиграла, так как сам по себе либе­ральный устав о цензуре постепенно покрылся чужеядными наро­стами аракчеевщины и, подрубленный с разных сторон, должен был рухнуть. В 1824 г. министром народного просвещения назначен был адмирал Шишков, давно уже заявивший о необходимости изменения устава 1804 г. События 14 декабря [1825 г. — Прим. ред.] помогли Шишкову. Новый устав о цензуре был утвержден 10 июня 1826 г. По основному взгляду творца его, на цензуру было возложено наблюдение, «чтобы произведениям словесности, наук и ис­кусств, при издании их в свет, посредством книгопечатания, грави­рования и литографии, дать полезное или, по крайней мере, безвредное для блага отечества направление». Неудивительно, что при столь ши­роких задачах устав разбух до 230 статей. Заботясь о чистоте языка, литературном изложении, умеренности критики, правильности суж­дений рецензентов и т.д., цензор обязан был проводить в своих по­правках строго определенную правительственную точку зрения.

По уставу 1826 г., главное управление цензурой было вверено по-прежнему министру народного просвещения, при котором был образован Верховный Цензурный Комитет. В состав последнего учреждения входили три члена: министр народного просвещения, министр внутренних дел и министр иностранных дел, — сообраз­но трем главнейшим попечительным заботам цензуры: 1) о науках и воспитании юношества, 2) о нравах и внутренней безопасности и, наконец, 3) о направлении общественного мнения согласно с настоящими политическими обстоятельствами и видами прави­тельства. Кроме того, к цензурным учреждениям относились: Глав­ный Цензурный Комитет в Петербурге и цензурные комитеты — Московский, Дерптский и Виленский, каждый из коих состоял из 3 членов. Главная обязанность Верховного Цензурного Комите­та заключалась «в общем направлении действий цензурных коми­тетов к полезной и согласной с намерениями правительства цели и в разрешении важнейших обстоятельств, встречающихся при рассматривании предполагаемых к изданию в свет сочинений». В круг его же обязанностей включалось ежегодное составление ру­ководящих инструкций для цензурных комитетов. Но самой серь­езной функцией этого учреждения было «изыскание средств к изъятию обращения в народе вредных в каком бы то ни было отношении сочинений, если бы таковые оказались в числе изданных, до сего време­ни». Подобное предоставление Комитету силы обратного воздей­ствия угрожало тем немногим приобретениям литературы и на­уки, которые сохранились от разгрома бывшим министерством полиции и специально ведомственными цензурами. При главном цензурном комитете ежегодно составлялись списки всех запрещен­ных книг для объявления полиции, книгопродавцам и содержате­лям библиотек для чтения. С целью пресечь возможность проведе­ния в другой цензуре или под другим названием сочинения, уже воспрещенного в одной цензуре, цензурные комитеты обязаны были делать друг другу самые подробные сообщения о всех не про­пущенных книгах. Все сочинения, не исключая и повременных из­даний, должны представляться цензорам непременно в рукописях и отнюдь не в печатных листах. Цензорам предоставлено право, которого по уставу 1804 г. они не имели, «заменить одни слова дру­гими, или вымарать некоторые выражения». Было воспрещено, что­бы не дозволенные цензурой места заменялись точками, «могущими подать повод к неосновательным догадкам и превратным толкам». На печатных произведениях должны делаться пометки об имени ти­пографщика, времени и месте издания. Сверх печатного экземпляра, представляемого для сличения с одобренной рукописью и удос­товерения полного сходства между ними, типографщик обязан пред­ставить в цензурный комитет 6 печатных экземпляров для рассылки в разные ведомства. Издатели литературных, исторических и поли­тических повременных сочинений представляют еще восьмой эк­земпляр в канцелярию министра внутренних дел. На неправильные действия цензоров можно жаловаться министру народного просве­щения, который разрешает жалобы либо сам, либо передает их на разрешение Главного Правления училищ. Что касается типографий, то открытие их дозволялось лицам, имеющим достаточные свиде­тельства о благонадежности. Содержатели типографий, литографий и тому подобных заведений обязаны вести книгу — реестр всех ис­полняемых работ. Содержатели типографий, уличенные в напечатании чего-либо, хотя бы даже и непротивного цензурным правилам, сверх конфискации печатного материала, подвергались трехмесяч­ному заключению и трехтысячному штрафу; при повторении пре­ступления запечатанию типографии на два года и суду; в случае пре­ступления в третий раз — лишению навсегда права содержать типог­рафию. Если же напечатанное без дозволения цензуры произведение оказывалось противным цензурным правилам, то типографщик сра­зу же навсегда лишался права на промысел и предавался суду, а печатный материал конфисковался и сжигался. Несколько мень­шим, но все же весьма суровым взысканиям подвергались кни­готорговцы, содержатели библиотек для чтения и разносчики, в случае обнаружения у них недозволенных печатных материалов.

Уставом 1826 г. введено огромное количество специальных цен­зур: религиозные произведения просматривались духовной цензу­рой; татарские книги — Казанским университетом; армянские книги — армянскими духовными властями; повременные издания в остзейских и литовских губерниях — главноуправляющими этими губерниями; афиши и мелкие публикации — местной полицией; религиозные сочинения римско-католические и униатские — соот­ветственными духовными властями и местными цензурными коми­тетами; все богословские протестантские сочинения — сначала богословским дерптским факультетом или консисториями, а потом общей цензурой; медицинские сочинения — медико-хирургической академией, или медицинским советом при министерстве внутренних дел, или медицинскими факультетами местных университетов; учебники — сперва в высших учебных заведениях и учебных сосло­виях по принадлежности, потом общей цензурой; издания универ­ситетов, Академии Наук, министерств военных и иностранных дел рассматривались своими собственными цензурными органами.

Право на издание всякого рода повременных сочинений дава­лось министром народного просвещения «только человеку добрых нравов, известному на поприще отечественной словесности, до­казавшему сочинениями хороший образ мыслей и благонамерен­ность свою и способному направлять общественное мнение к по­лезной цели». Поэтому от желавших издавать периодические сочи­нения требовалось: «а) обстоятельное изложение цели и содержания повременного сочинения; б) прежние просителя печатные сочи­нения и в) послужной список и другие свидетельства...». Министр народного просвещения мог «запретить всякое повременное изда­ние, не дожидаясь окончания года; и тогда подписчикам предос­тавляется право отыскивать на издателе, или на издателях, следу­ющие им по расчету за невыданные части годового издания, день­ги». Издатель однажды воспрещенного издания навсегда лишался «права издавать повременные сочинения, как сам собою, так и в товариществе с другими».

В целых 63 статьях устава заключаются пространные наставле­ния, что печатать можно и чего нельзя. Так, «запрещается всякое произведение словесности, не только возмутительное против пра­вительства и постановленных от него властей, но и ослабляющее должное к ним почтение». Уже этой статьей ставились довольно тесные границы обсуждению деятельности правительственных аген­тов, но в отношении самого механизма государства закон шел еще дальше, а именно: воспрещалось печатать «всяких частных людей предположения о преобразовании каких-либо частей госу­дарственного управления или изменения прав и преимуществ, Высочайше дарованных разным состояниям и сословиям государ­ственным, если предположения сии не одобрены еще правитель­ством». В области иностранной политики также почти на всем ле­жала печать запрещения: нельзя было ничего писать обидного для иностранных держав, особенно для членов Священного Союза; воспрещалось без должного уважения отзываться об иностранных государях, правительствах и властях и даже подавать «советы и наставления какому бы то ни было правительству». «Скромное и благоразумное исследование всякой истины», которое, по уставу 1804 г., пользовалось «совершенной свободой», новым уставом подверглось гонению. Так, «кроме учебных логических и философ­ских книг, необходимых для юношества, прочие сочинения сего рода, наполненные бесплодными и пагубными мудрованиями но­вейших времен, вовсе печатаемы быть не должны». Относительно исторических сочинений цензорам повелевалось обратить внима­ние «на нравственную и политическую цель и дух их». Совершенно были воспрещены все умозрительные сочинения «о правах и зако­нах, заключающих в себе теории о праве естественном, народ­ном, гражданском и уголовном, изложенных в виде метафизичес­ких изысканий, то всякая вредная теория, таковая, как, напри­мер, о первобытном зверском состоянии человека, будто бы естественном, о мнимом составлении первобытных гражданских обществ посредством договоров, о происхождении законной вла­сти не от Бога, и тому подобные, отнюдь не должны быть одобря­емы к напечатанию». Цензорам вменялось в обязанность не разре­шать печатать «места, имеющие двоякий смысл, если один из них противен цензурным правилам». Статьи по вопросам государствен­ного управления не могли быть напечатаны «без согласия того министерства, о предметах коего в них рассуждается». Даже для переиздания однажды одобренного сочинения требовалось вторич­ное разрешение цензуры. Конечно, правительство более всего опа­салось не толстых фолиантов, а общедоступной прессы. Поэтому-то цензорам и предписывалось уставом: «Обращать особенное вни­мание на повременные и мелкие сочинения, кои быстрее других расходятся и в случае предосудительного содержания могут произ­водить гораздо опаснейшие последствия». Словом, Шишков всеми средствами старался перенести на русскую почву знаменитые Карлсбадские постановления, придав им еще более несносные формы. При преемнике его, как увидим ниже, преследование «духа и цели» стало центральной осью всей цензурной системы.

Чугунный устав оказался недолговечным. Адмирала Шишкова вско­ре заменил князь Ливен, по проекту которого 22 апреля 1828 г. был утвержден новый устав о цензуре. В основе последнего лежала широ­кая «свобода молчания», хотя он и заключал ведомство цензуры «в пределы, более соответствующие истинному ее назначению». «Ей не поставляется уже в обязанность, как говорилось в соображениях Госу­дарственного Совета, давать какое-либо направление словесности и общему мнению: она долженствует только запрещать издания или продажу тех произведений словесности, наук и искусств, кои в целом составе или частях своих вредны в отношении к вере, престолу, добрым нравам и личной чести граждан. Она представ­ляется как бы таможней, которая не производит сама добротных товаров и не мешается в предприятия фабрикантов, но строго соблюдает, чтобы не были ввозимы товары запрещенные, и клей­мит лишь те, коих провоз и употребление дозволены тарифом».

По уставу 22 апреля 1828 г., цензура разделялась на внутрен­нюю и иностранную. Запрещению подлежат, по уставу, сочине­ния, в которых содержится «что-либо клонящееся к поколебанию учения православной греко-российской церкви, ее преданий и обрядов, или вообще истин и догматов христианской веры», в которых содержится «что-либо нарушающее неприкосновенность верховной самодержавной власти, или уважение к Императорско­му Дому, и что-либо противное коренным государственным по­становлениям, в которых оскорбляются добрые нравы и благо­пристойность», в которых оскорбляется «честь какого-либо лица непристойными выражениями или предосудительным обнародо­ванием того, что относится до его нравственности или домашней жизни, а тем более клеветой». Но при этом «цензура долженствует обращать особенное внимание на дух рассматриваемой книги, на видимую цель и намерение автора, и в суждениях своих принимать всегда за основание явный смысл речи, не позволяя себе произволь­ного толкования оной в дурную сторону». Это принципиальное по­ложение характерно для всего устава. В последнем многие авторы усмотрели поворот к лучшему, смягчение «чугунного» режима предшествующего времени. Даже в наши дни, совсем недавно выс­казано подобное мнение В. Якушкиным ⁸. Но едва ли можно при­знать это мнение правильным. В самом деле, из приведенной вы­держки видно, что духу книги, видимой цели и намерению автора противополагается явный смысл речи. Цензор должен сосредоточить все свое внимание на неуловимой тенденции целого, не вдаваясь в произвольное толкование частей. При такой постановке вопроса правительство могло спокойно обязывать цензоров не делать «при­вязки к словам и отдельным выражениям». Однако оно и в этом отношении себя выдавало и предписывало, чтобы «и в сих словах или выражениях о предметах важных и высоких упоминаемо было с должным уважением и приличием». Каким бы мракобесом ни был адмирал Шишков, но он не додумался до того, чтобы в фун­дамент цензурной хоромины положить «закон о тенденции». Воз­двигая свое неуклюжее здание, он старался с осмотрительностью скареды все предусмотреть, на все приготовить параграф или ста­тью. Для всякого ясно, что жизнь нельзя уложить в бумажное ложе, и за границами цензурных предписаний еще могло сохраниться биение пульса. Правда, усмотрение стиралограницу дозволенного, но это могло быть и не быть. В уставе же князя Ливена усмотрение было узаконено. Вот почему мы считаем излишним плеоназмом обя­занность цензуры «отличать благонамеренные суждения и умозрения, основанные на познании Бога, человека и природы, от дерзких и буйственных мудрований, равно противных истинной вере и истин­ному любомудрию». Если Шишков в сочинениях юридических и дру­гих находил необходимым воспрещать проведение более или менее точно обозначенных идей и теорий, то князь Ливен разрешал писать обо всем решительно, если «только сии описания и рассуждения не противны общим правилам», а основное из них было усмотрение цензора в области духа книги, цели и намерения автора. Конечно, являются некоторым смягчением цензорского всевластия положе­ния, что «цензура не имеет права входить в разбор справедливости или неосновательности частных мнений и суждений писателя, если только оные не противны общим правилам цензуры (опять эта ого­ворка, о которую может разбиться всякое мнение и суждение писа­теля! — Прим, автора.);не может входить в суждение о том, полезно или бесполезно рассматриваемое сочинение, буде только оно не вредно, и не должна поправлять слога или замечать ошибок автора в литературном отношении, если (опять «если»! — Прим. автора.) только явный смысл речи не подлежит запрещению».

Весьма существенную особенность нового устава составляет то, что «дозволение на издание новых журналов и газет политическо­го содержания» дается уже «с Высочайшего соизволения». Много­численные местные цензуры, о которых говорилось при изложе­нии Шишковского устава, были все сохранены с незначительны­ми изменениями в составе цензурных органов.

Устав 1828 г. цензорские обязанности возложил на цензурные комитеты, учреждаемые при университетах в С.-Петербурге, Мос­кве, Вильне и Дерпте, а в случае надобности, в Харькове и Каза­ни. За отсутствием университетов в Риге, Ревеле, Митаве ⁹ и Одессе были назначены отдельные цензоры. Членами цензурных коми­тетов назначались ординарные и экстраординарные профессора и адъюнкты, а отдельными цензорами — директора местных учеб­ных заведений. Комитеты состояли: С.-Петербургский из пяти чле­нов, Московский из четырех, Дерптский и Виленский из трех. Порядок представления книг в цензуру, их рассмотрения и выпус­ка ни в чем существенно не был изменен по сравнению с поряд­ком, установленным уставом 1826 г. В отделе «о цензорах» еще раз была подчеркнута задача цензуры, а именно указывалось: «Цензо­ры долженствуют главнейше обращать внимание свое на дух и на­правление книг». При рассмотрении книг иностранных уставом разъяснялось, что «более еще нежели при одобрении к печатанию книг, издаваемых в России, надлежит обращать внимание на цель оных, на дух и намерение автора». В отделе об иностранной цензуре находим такое любопытное постановление, которое, вероятно, должно было иметь значение особенной льготы: «Книга не должна быть подвергаема запрещению, если в ней приведены из другой книги предосудительные мнения с изъявлением справедливого негодования, или же с искренним намерением опровергнуть оные собственными рассуждениями и доводами автора». Впрочем, и эта возможность подвизаться в качестве добровольца литературного сыска была обставлена оговоркой, а именно: «О выпуске таковой книги представляется на разрешение Главного управления цензу­ры». Хотя Шишков и выделял в особую категорию заботы цензуры об иностранной прессе, но в его уставе не получили разработки правила об иностранной цензуре. Честь эта принадлежит вполне князю Ливену, установившему цензуру для каждого иностранного произ­ведения и создавшего в этом отношении организацию, существую­щую и в настоящее время без каких-либо коренных изменений.

Одновременно с общим цензурным уставом 22 апреля 1828 г., распубликованным 17 мая, Высочайше был утвержден устав Ду­ховной цензуры, который был распубликован 28 июня. В силу это­го устава цензура духовных книг была возложена на С.-Петербург­ский и Московский цензурные комитеты и конференцию духов­ных академий.

Июльская революция отдалась в России тяжелым толчком. В 1832 г. товарищ министра просвещения, граф Уваров, произведя осмотр Московского университета, заподозренного в сеянии крамолы, выступил, во имя «истинно русских охранительных начал: право­славия, самодержавия и народности», с проектом умножения «ум­ственных плотин». Цензурное гонительство достигло таких чудо­вищных размеров, что даже катехизис московского митрополита Филарета был признан лютеранским. Июньские и мартовские дни принесли новые репрессии. По поводу усилившейся реакции в де­кабре 1848 г. Никитенко занес в свой дневник: «События на Запа­де вызвали страшный переполох на Сандвичевых островах. Варвар­ство торжествует там свою победу над умом человеческим, кото­рый начинал мыслить, над образованием, которое начинало оперяться... Западные происшествия, западные идеи о лучшем по­рядке вещей признаются за повод не думать ни о каком улучше­нии. Поэтому на Сандвичевых островах всякое поползновение мыс­лить, всякий благородный порыв, как бы он ни был скромен, клеймится и обрекается гонению и гибели». Действительно, на Сандвичевых островах переполох произошел большой, если в том же 1848 г. Уваров запретил «необузданное проявление в печати патриотизма, как местного, так и общего, ибо сие может привес­ти к последствиям весьма нежелательным». Характерно, что даже известный Фаддей Булгарин о цензурном режиме Уварова выска­зался, что он «набросил на все тень, навел страх и ужас на умы и сердца, истребил мысль и чувство».

Под влиянием европейских движений 1848 г. состоялось Высо­чайшее повеление принять энергичные и решительные меры про­тив наплыва в Россию разрушительных теорий. Этим воспользова­лись искатели государственной карьеры, граф С. Г. Строганов и барон М. А. Корф, которыми была представлена Государю запис­ка, изображавшая угрожающее состояние нашей литературы. По­просту выражаясь, «записка» была не чем иным, как доносом на графа Уварова. Результатом этого доноса было распоряжение Импе­ратора Николая I о составлении Комитета, которому поручалось «рассмотреть, правильно ли действует цензура, и издаваемые жур­налы, соблюдают ли данные каждому программы». Во главе Комите­та был поставлен генерал-адъютант, князь Меньшиков. В Комитет приглашались подозрительные редакторы, из которых особенным нерасположением пользовались редакторы «Современника» и «Оте­чественных Записок». Первое распоряжение Меньшиковского Ко­митета последовало 7 марта. С этого времени граф Уваров стал соб­ственно слепым исполнителем внушений князя Меньшикова, объя­вившего крестовый поход против намеков и двусмысленностей.