Разработка хроник в научной литературе. Предмет и задачи исследования

Заборов М. Введение в историографию крестовых походов

ОГЛАВЛЕНИЕ

От автора

 

Эта книга родилась в процессе работу над проблемами историографии крестовых походов и является звеном в цепи исследований. История крестовых походов на Восток (1096—1270) принадлежит к ведущим темам мировой медиевистики. Историографический аспект ее изучения привлекает все более широкое внимание специалистов. Развитие знаний в этой области науки достигло ныне такой стадии, когда настоятельно необходимо подведение итогов: надлежит отдать полный отчет в том, каковы плоды многовековых усилий историков, занимавшихся восточными войнами европейского рыцарства в XI—XIII вв.

 

Для ответа на этот вопрос нужно проследить самый путь изучения истории крестовых походов. Отражением такой объективно назревшей научной потребности служит появление в последние десятилетия ряда исследований и обзоров, посвященных отдельным проблемам преимущественно новой и новейшей историографии темы. Укажем, например, труды Б. Примова (Народная Республика Болгария), Э. Вернера (Германская Демократическая Республика), Т. Рослановского (Польская Народная Республика), Л. Бэм и Г. Э. Майера (Федеративная Республика Германии), Дж. Брандейджа (Соединенные Штаты Америки) и других медиевистов. Само собой разумеется, что удовлетворительное решение столь сложной задачи возможно лишь на основе генеральной историографической разработки темы во всем ее объеме и посильно только большой группе ученых.

 

Одним из наиболее обширных белых пятен в литературе остается латинская хронография крестовых походов. Относящиеся к ней памятники XI—XIII вв. в качестве целостного комплекса не изучались до сих пор ни за рубежом, ни в советской медиевистике. Последняя внесла весьма значительный вклад в исследование средневековой историографии (достаточно назвать работы О. Л. Вайнштейна, Е. В. Гутновой, А. И. Данилова, Е. А. Косминского, А. Д. Люблинской, С. Д. Сказкина, [3] З. В. Удальцовой), однако, в изучении нарративых источников крестовых походов сделано сравнительно немного. Между тем, историографическое исследование этих хроник — непременное предварительное условие углубленной разработки историографии крестоносных войн. Указанные соображения главным образом и определили как интерес автора к избранной им теме, так и задачи, поставленные в монографии и обусловившие ее структуру.

 

Книга подразделяется на пять глав, которым предпослано введение, где охарактеризован уровень изученности вопроса и сформулирована проблематика работы. В первой главе выясняются цели написания хроник (с учетом историографических традиций античности и средневековья). Во второй и третьей главах рассматриваются исторические воззрения хронистов и эволюция этих воззрений на протяжении XII—XIII вв. В четвертой главе исследуется вопрос об освещении в хрониках Первого крестового похода его причин, мотивов, целей и характера. В пятой главе выявляется соотношение элементов объективности и тенденциозности при изображении средневековыми историками событий крестоносных войн.

 

Автор считает долгом почтить память своих покойных учителей — профессора Веры Вениаминовны Стоклицкой-Терешкович и академика Евгения Алексеевича Косминского, которые много лет назад направили его внимание на изучение эпохи крестовых походов.

 

Автор выражает глубокую признательность московским и Ленинградским медиевистам и византинистам — академику С. Д. Сказкину, докторам исторических наук О. Л. Вайнштейну, А. Я. Гуревичу, Я. А. Левицкому, А. Д. Люблинской, В. И. Руттенбургу, З. В. Удальцовой, кандидатам исторических наук Ю. Л. Бессмертному, Л. Г. Катушкиной, Л. А. Котельниковой, Р. Г. Литаврину, А. А. Сванидзе, оказывавшим ему большую помощь в работе своими советами, критическими замечаниями и неизменной поддержкой.

 

Автор сердечно благодарит и других историков, а также сотрудников центральных библиотек Москвы и Ленинграда — Ф. Н. Арского, Л. Г. Габриэлян, Ф. Б. Злотину, Б. П. Каневского, А. Л. Крон, Э. И. Ускову, М. И. Фурсову, О. А. Хачатурян, заботливое и внимательное отношение которых помогло ему при создании книги.

Введение

Разработка хроник в научной литературе. Предмет и задачи исследования

 

Предлагаемая вниманию читателя книга посвящена латинским хроникам крестовых походов — историческим сочинениям, созданным в Западной Европе и на Франкском Востоке в эпоху крестоносного движения — в XI—XIII вв. Они и доныне служат основными источниками при изучении этого значительного явления средневековой жизни. Именно произведения латинских хронистов наиболее полны фактическими сведениями, наиболее систематичны и последовательны в изображении событий крестовых походов. В общей массе нарративных и других памятников, раскрывающих их историю, западноевропейским и латинско-восточным хроникам принадлежит безусловно главное место. История крестоносных войн, какой мы ее представляем сегодня, в основе своей написана на материале этих хроник. Арабские, армянские, византийские и прочие памятники той эпохи, сколь ни велика их ценность, имеют все же только вспомогательное значение.

 

В своей совокупности латинские хроники образуют начальный этап многовекового развития исторической литературы о крестовых походах. Он и составляет предмет исследования автора настоящей монографии.

 

Постановка темы диктуется следующими соображениями.

 

Изучение крестовых походов началось вместе с ними самими. Первыми историками этого движения были его современники, в том числе непосредственные участники и очевидцы. Задолго до ученых нового времени они пытались описать крестовые походы и разобраться в их сущности. На протяжении почти двухсот лет — с конца XI и до конца XIII в. — была создана огромная летописная и мемуарная литература. Она чрезвычайно богата по содержанию, разнообразна по форме, во многом специфична по методам отбора материала и характеру раскрытия сюжета. Эта литература, представленная как оригинальными, так и компилятивными сочинениями, являет собой самостоятельное тематическое целое. Исследование ее (как и всей массы памятников крестоносной эпопей, включая циклы народных сказаний [5] и рыцарских песен, законодательство государств крестоносцев, актовый материал и т. п.) по праву составляет особый раздел источниковедения средних веков.

 

Разработка нарративных источников истории крестовых походов ведется очень давно. На протяжении последних ста с небольшим лет медиевистами, главным образом западноевропейскими (преимущественно немецкими и французскими, в меньшей мере — английскими), была осуществлена большая и кропотливая работа по комментированию каждого из этих источников, включая определение времени их создания и авторской принадлежности, установление и уточнение хронологии, идентификацию имен и названий и т. п. Историки выполнили также множество скрупулезных исследований, направленных на выяснение генетических и всяких иных взаимосвязей рукописей XI—XIII вв., их текстологическую критику, отделение достоверного материала от недостоверного, оригинальных произведений и их частей от заимствованных текстов, выявление источников заимствования. Трудно назвать хотя бы одну хронику, описывающую крестовые походы, латинскую или старофранцузскую, которая не служила бы предметом более или менее пристального внимания, нередко — длительной и страстной научной полемики, касающейся указанных выше и других специфически источниковедческих вопросов. В разное время были созданы и сводные работы (правда, их сравнительно немного), представлявшие собой либо самостоятельные исследования, либо компиляции, суммировавшие выводы, полученные при изучении наиболее значительных памятников крестовых походов.

 

Вся эта исследовательская, комментаторская, обзорная литература — независимо от того, насколько существенный вклад внесен был в разработку конкретной источниковедческой проблематики авторами тех или иных монографий, диссертаций, статей, комментариев, — страдает, однако, крупными изъянами.

 

Прежде всего, изучая памятники крестоносного движения, исследователи большей частью не уделяли должного внимания их идейному содержанию, ограничиваясь в основном решением чисто источниковедческих задач. Анализ мировоззрения хронистов, их социально-политических взглядов, установление связей последних с методами обработки имевшегося в распоряжении авторов XI—XIII вв. материала, выяснение зависимости между классово-политической принадлежностью и общеисторическими взглядами летописцев и мемуаристов, с одной стороны, и, с другой, тем, как все это сказывалось в освещении ими фактической истории крестовых походов в целом или их отдельных эпизодов, такого рода проблемы в западноевропейской и американской историографии обычно почти не ставились либо (во всяком случае вплоть до недавнего времени) не находились в центре научных интересов специалистов. Правда, авторы ряда источниковедческих работ, посвященных отдельным хронистам, [6] отводят определенное место и их идейно-политической характеристике. Мы находим порой в этих работах интересные наблюдения и оценки, касающиеся исторической философии того или иного из хронистов крестовых походов 1) и политических тенденций их произведений; 2) иногда мы встречаем здесь попытки определить социальный облик хрониста и даже в какой-то степени — социальную обусловленность его точки зрения на изображавшиеся события. 3) Однако, как правило, суждения, высказываемые [7] по этим вопросам, являются более или менее расплывчатыми; они немногочисленны, зачастую — поверхностны и мимолетны. Нередко в исследованиях подобного рода проблем налицо отвлеченно-метафизические, да и по существу необоснованные положения (так, у хронистов, апологетически изображавших крестоносные войны, обнаруживают... пацифистские мотивы 4)), предвзятые, конфессионально окрашенные или проникнутые националистической односторонностью оценки (всемерно подчеркиваются набожность хрониста, 5) мнимо «национальные» черты его воззрений и пр. 6)), в некоторых случаях — элементы модернизации, продиктованной политическими соображениями. 7)

 

В последние десятилетия интерес к изучению хроник крестовых походов в историографическом разрезе стал повышаться. По-видимому, это связано отчасти с тем, что возможности чисто источниковедческих штудий в данной области постепенно исчерпываются, главным же образом — с одной характерной особенностью изучения всей средневековой историографии медиевистами нашего времени, а именно: источниковедческий подход к сочинениям средневековых авторов, господствовавший в науке XIX в., ныне, как известно, все более часто сочетается с анализом концепций хронистов, их философского мировоззрения и историко-политических взглядов, а подчас и целиком вытесняется как раз такого рода анализом. 8) [8]

 

Эта же тенденция начинает сказываться и в разработке хронографии крестовых походов.

 

Важно учитывать, кроме того, общий крен современной медиевистики в сторону разработки вопросов средневековой идеологии, в том числе идеологии крестовых походов. 9) Как бы то ни было, но на протяжении последних двух десятилетий появились различные по своей методологической основе исследования хроник крестовых походов, где упор сделан именно на выявление их идейного содержания; в некоторых из этих работ проблема достоверности летописного материала рассматривается в связи с оценкой классово-политической позиции хрониста.

 

Таков определяющий ракурс содержательного труда болгарского историка Борислава Примова о французском летописце Четвертого крестового похода Жоффруа Виллардуэне: 10) здесь произведена в целом убедительная попытка установить функциональную зависимость между концепцией, выдвинутой маршалом Шампанским, и его собственной ролью в крестоносном предприятии как феодального дипломата и политика. 11) Преобладающее внимание к идеологическому аспекту изучения хроник крестовых походов заметно также в работах западногерманской буржуазной исследовательницы Л. Бэм о летописцах Первого крестового похода — Гвиберте Ножанском и Рауле Каэнском. 12) Она противопоставляет их друг другу, видя в одном историка августиновского мировоззрения, а в другом — светски мыслившего писателя норманнской школы, 13) причем если в диссертации Л. Бэм о Гвиберте Ножанском еще значителен традиционный источниковедческий элемент, то «Деяния Танкреда» ею рассматриваются преимущественно в плане идеологической характеристики автора. По мнению исследовательницы, в хронографии Первого крестового похода Рауль Каэнский выступает представителем специфически «норманнской точки зрения». Л. Бэм выделяет в хронике конкретные факты, отражающие враждебность этого историка-поэта к грекам, которая образует основной тон его произведения; она констатирует господствующий у Рауля Каэнского мирской, якобы совершенно чуждый религиозного [9] мистицизма подход к изображению событий крестового похода; наконец, Л. Бэм выявляет в «Деяниях Танкреда» «локально-патриотический» принцип преподнесения материала (хрониста, как она справедливо считает, занимают в основном лишь деяния крестоносцев из ополчения Боэмунда и Танкреда), 14) отличающий эту хронику от других, проникнутых универсалистскими тенденциями.

 

При всех недостатках исследований Л. Бэм (в них сказывается методологическая ограниченность буржуазного историка: автор, например, ищет источник своеобразия «Деяний Танкреда» исключительно в национальной принадлежности хрониста) они все же знаменуют известный прогресс в разработке хронографии крестовых походов.

 

В названных работах перед нами несомненно попытки собственно историографического анализа летописного материала. Сами по себе они в высшей степени симптоматичны: в трудах по средневековой историографии такого рода тенденции, как уже говорилось, вообще получают все больший приоритет перед чисто источниковедческими. Что касается разработки латинской хронографии интересующей нас темы, то здесь эти тенденции еще только намечаются.

 

Другая черта, характеризующая самое направленность исследований в данной области и вместе с тем — недостатки существующей литературы, состоит в том, что историки, занимавшиеся изучением нарративных источников по истории крестовых походов, работали преимущественно и прежде всего в плане анализа именно отдельных хроник, взятых порознь. Свои монографические исследования они посвящали главным образом тому или иному памятнику как таковому: восстанавливалась биография известного или предполагаемого автора хроники, определялось происхождение его сведений об описываемых событиях, устанавливался способ (или способы), которым создавалось произведение данного хрониста или историка-мемуариста (обработка дневниковых записей, воспроизведение хода событий по памяти, по свидетельствам очевидцев, использование документов и т. д.), выяснялась степень его самостоятельности или, напротив, зависимости от других хронистов. Эта линия, наметившаяся в источниковедении крестовых походов начиная с середины XIX в., продолжается и в современной медиевистической литературе.

 

Преобладающим типом исследований латинских нарративных памятников остаются монографии, изучающие те или иные хроники в отдельности. К этой категории относятся, например, помимо упомянутых ранее работ, диссертация канадской исследовательницы В. Бэрри о хронике Одо Дейльского, 15) статьи [10] бельгийца А. Глезнера и итальянца Р. Манселли о «Деяниях Танкреда» Рауля Каэнского 16) и некоторые другие работы. Даже тогда, когда историки задавались целью совокупно охарактеризовать более или менее широкий и тематически определенный круг нарративных источников (например, хроник того или иного крестового похода), то и тогда задача решалась в лучшем случае путем механического соединения в единое целое серии в сущности вполне самостоятельных, обособленных исследований — очерков об отдельных хрониках. Так обстояло дело в XIX — начале XX в. (Г. Зибель, К. Климке, Г. Прутц, Р. Рэрихт, Л. Молинье, Н. Йорга, А. Хроуст и др.), 17) такое же положение сохраняется и поныне (К. Каэн, С. Рэнсимен и др.). 18)

 

Между тем в наше время, когда в итоге длительных научных усилий собран значительный материал, относящийся к отдельным хроникам крестовых походов, назрела настоятельная потребность в том, чтобы произвести обобщенный историографический анализ этих памятников и дать оценку латинской хронографии крестовых походов как единого тематического направления средневекового летописания. Необходимость углубить таким образом результаты предшествующего, преимущественно источниковедческого, изучения хроник крестовых походов и ввести его в общеисториографические рамки осознается все более широким кругом ученых самых различных взглядов. Сравнительно недавно Л. Бэм справедливо сетовала на отсутствие в исторической литературе изысканий, необходимых для создания широкого «идейно-обобщающего исторического исследования» (ideenge-schichtliche Erfassung) по хронографии Первого крестового похода. 19) Эти сетования с полным основанием можно распространить и на хронографию крестоносного движения в целом. [11]

 

Впрочем, в последние годы предпринимаются некоторые попытки сравнительного анализа идейного содержания интересующих нас хроник. Но попытки эти носят спорадический характер, осуществляются на ограниченном материале, а, главное, те научные задачи, которые выдвигаются отдельными исследователями, когда они сопоставляют данные хроник крестовых походов, либо подчинены изучению более общих проблем средневековой хронографии, либо по сути дела вообще далеки от собственно историографической проблематики. Если при этом и производится сравнение каких-либо элементов идеологии хронистов, то не столько в историографическом, сколько, скорее и прежде всего, в историческом аспекте, т. е. для решения вопросов самой идеологической истории крестовых походов. В качестве примера можно привести два исследования французского католического ученого Поля Руссэ — его статью «Концепция истории в феодальную эпоху», опубликованную в 1951 г. в сборнике трудов, посвященном памяти известного медиевиста Л. Альфана, и доклад «Идея крестового похода у хронистов Запада», подготовленный к X Международному конгрессу историков (Рим, 1955 г.) и напечатанный в «Трудах» конгресса. 20)

 

В первой из названных работ П. Руссэ характеризует ряд методологических принципов средневековой хронографии. Здесь рассматриваются такие проблемы, как связь хронографии с теологией, мессианистические и профетические тенденции в хрониках, апологетические и морализующие установки их авторов, отношение хронистов к временным категориям (смешение прошлого с настоящим) и т. п. Наряду с другими, более ранними или более поздними хрониками (Рауль Глабер, Адемар Шабаннский, Ордерик Виталий и пр.), П. Руссэ привлек и хроники Первого крестового похода. В его статье в какой-то степени уже намечены некоторые черты воззрений их составителей. Но, во-первых, П. Руссэ не вскрывает социальные основы этих воззрений — такая задача и не ставится исследователем; а во-вторых, он опирается лишь на немногие высказывания отдельных хронистов только Первого крестового похода, да и они служат ему прежде всего или даже исключительно иллюстрацией к общим положениям, развиваемым применительно к характеристике методологических основ средневековой историографии в целом. Таким образом, статья П. Руссэ не дает сколько-нибудь полного и глубокого представления о хронографии крестовых походов в интересующем нас плане.

 

В еще большей мере сказанное относится к упомянутому выше докладу того же историка на Римском конгрессе 1955 г. [12] Автор ставит своей задачей собрать и свести воедино известия западноевропейских хронистов конца XI — первой половины XIII в. (до 1140 г.), которые позволили бы судить о том, что представляла собою идея крестового похода в момент ее зарождения и начального развития, каковы были ее формальные признаки. Он анализирует эту проблему под вполне определенным углом зрения, показательным для реакционного католического историка наших дней. Выявление истоков идеи крестового почла должно, по мнению П. Руссэ, «продемонстрировать выражение в крестовом походе веры и единства Запада»; сама эта идея расценивается им в качестве «стабилизирующей и революционной», «воинственной и мирной в одно и то же время». 21) Не говоря уже о специфическом характере самой постановки вопроса, имеющей у П. Руссэ откровенно политическую подоплеку (идея крестового похода служит «западному единству»), историк в данном случае, как видим, вовсе чужд намерения исследовать хроники крестовых походов в историографическом разрезе.

 

С известными оговорками то же самое можно сказать и о диссертации западногерманского филолога Петера М. Шона, посвященной сравнительной характеристике мемуаров Четвертого крестового похода (Робер де Клари, Жоффруа Виллардуэн и Анри де Валансьен 22)). Эти произведения привлекли внимание ученого преимущественно как литературные памятники своего времени, образцы раннефранцузской прозы. В центре исследования П. М. Шона — стилистический анализ. Соображения, касающиеся их идейного содержания, высказываются им лишь попутно, а оценка идеологических позиций названных авторов сравнительно с позициями ранних хронистов крестовых походов хотя и представляет интерес в качестве историографического компонента диссертации, однако является крайне схематичной. 23) К тому же попытки П. М. Шона, предпринимаемые в этом направлении, носят достаточно отвлеченный характер: вопрос о причинах социально-экономического и культурно-исторического порядка, обусловивших отличия в воззрениях упоминаемых им историков крестовых походов конца XI — начала XIII в., почти вовсе не рассматривается.

 

В буржуазной историографии не существует ни одного действительно обобщающего труда о хрониках крестовых походов, [13] такого, в котором ставилась бы задача сравнительного исследования всей совокупности этих памятников, и притом не с источниковедческой точки зрения, а именно в методологическом плане (анализ их социально-политической и идейной направленности, определение зависимости от нее приемов отбора, преподнесения и истолкования хронистами исторических фактов, характеристика эволюции воззрений латинских историков крестовых походов на протяжении XII—XIII вв.).

 

По сути дела нет таких работ и в марксистско-ленинской медиевистике. 24)

 

Своей монографией автор стремился хотя бы отчасти восполнить указанный пробел, отнюдь не претендуя при этом на исчерпывающее и окончательное решение всех вопросов, выдвигаемых столь обширной темой.

 

Только что сказанное нуждается в некоторых пояснениях и уточнениях.

 

Полное и систематическое рассмотрение произведений нарративной литературы по интересующей нас теме — хроник, исторических повествований, дневников, мемуаров выполнимо лишь в работе, которая была бы специально посвящена проблемам источниковедения истории крестовых походов. Предлагаемый читателю труд не является источниковедческим исследованием [14] в узкоформальном смысле слова, хотя в нем имеются некоторые-элементы источниковедческого порядка. Иначе говоря, мы не намеревались анализировать один за другим каждый из нарративных памятников в отдельности, с тем чтобы в конечном счете представить своего рода хронологически последовательный сводный обзор: «Повествовательные источники по истории крестовых походов».

 

Наша цель, как мы ее понимаем, заключалась совсем в другом — посредством синтезирующего сопоставления известий хроник, на основе «сквозного» изучения летописного материала, а не каждой хроники в отдельности, рассматриваемой в качестве самостоятельного произведения, выяснить важнейшие тенденции латинской хронографии крестовых походов, определить ее идейное содержание и социально-политическую направленность, а также в известной мере охарактеризовать методы разработки и изложения истории крестоносных войн их современниками в Западной Европе и на Латинском Востоке. Иначе говоря, задача, ставившаяся нами, — возможно полнее выявить те черты и проследить те особенности нарративных памятников крестовых походов XI—XIII вв., которые представляют интерес с точки зрения историографической оценки современной этому движению латинской литературы о нем.

 

К этому необходимо добавить следующее. При написании работы мы учитывали, что латинская историография крестовых походов — органическая составная часть латинского летописания XI—XIII вв. Она во многом отражала его общие черты; по своему идейному содержанию, по методам обработки материала, применявшимся хронистами, она вполне соответствовала характеру и уровню всего современного ей исторического мышления. Естественно, анализируя хроники крестовых походов, мы стремились сохранить необходимую историческую перспективу, имея в виду, что это сочинения средневековых писателей, конкретно-исторические суждения которых находились в прямой зависимости от разделявшегося ими христианско-католического мировоззрения. Но задачей работы отнюдь не являлась общая характеристика исторических концепций XI—XIII вв., и самые хроники крестовых походов вовсе не служили нам опытным полем для изучения этих концепций как таковых.

 

Методологическим проблемам средневековой историографии посвящено довольно большое число работ, 25) и, по-видимому, [15] мы в какой-то мере предприняли бы сизифов труд, если бы взялись за решение такой задачи. Объект данного исследования — именно историография крестовых походов сама по себе, а не католическая философия истории в XI—XIII вв. Те или другие элементы средневековых исторических взглядов, отразившиеся в хрониках крестовых походов, привлекали наше внимание лишь постольку, поскольку их анализ мог помочь уяснению позиций хронистов при раскрытии ими своей темы — истории крестоносных войн. Мы старались в то же время выявить специфику данного круга хроник как произведений, посвященных именно этому сюжету. Нас интересовали прежде всего конкретные проявления общесредневековой методологии в памятниках, описывающих крестовые походы, изменения, происходившие во взглядах хронистов на протяжении двух столетий, а также некоторые характерные особенности приемов историописания, использовавшихся авторами «Иерусалимских историй» и «Историй завоевания Константинополя» в связи с задачами, которые они сознательно или бессознательно ставили перед собой.

 

В заключение — несколько слов о названии монографии.

 

Предпринимая свое исследование, автор исходил из двоякого рода соображений. Во-первых, учитывалась важность историографического разбора хроник крестовых походов, поставленного в качестве самостоятельной научной задачи. Во-вторых, принималось во внимание, что ее решение могло бы послужить отправным пунктом и необходимой предпосылкой исследования гораздо более широкого плана — общей историографии крестовых походов. Ведь историки нового времени изучали эту тему, опираясь главным образом на нарративные памятники XI—XIII вв. Свои представления о крестоносном движении они строили на основе конкретного материала, содержащегося в этих памятниках и преподносимого в них под определенным углом зрения. Чтобы верно и с достаточной глубиной судить об идейной направленности и объективной ценности работ, созданных учеными XIX—XX вв., весьма важно выявить исторические истоки выдвинутых ими концепций: это позволит в дальнейшем проникнуть в их методы обработки нарративных источников. Но установление характера использования новыми и новейшими историками нарративных памятников крестовых походов предполагает исследование самой источниковедческой базы историографии XIX—XX вв. Было бы невозможно воссоздать картину развития литературы о крестовых походах за последние полтораста лет, проследить в ней борьбу различных школ и направлений, вскрыть идейную и фактическую основу, а значит, и сущность этой борьбы на тех или иных ее этапах, не подвергнув анализу тот исторический фундамент — нарративные источники XI—XIII вв., — на котором камень за камнем, этаж за этажом поколениями ученых воздвигалось сложное по своей архитектуре и пестрое по окраске здание современных представлений [16] относительно «священных войн» католического Запада с мусульманско-православным Востоком в XI—XIII вв. Без такого исследования не может быть и речи о построении научно обоснованной схемы развития историографии крестовых походов в новое и новейшее время.

 

Изучение концепций современников крестовых походов образует начальное звено в историографической разработке темы, введение в общую историографию крестовых походов. Предлагаемая работа и задумана как такое введение — первая часть исследования по историографии крестоносных войн. Естественно, что в последующих его частях, где будет дан анализ воззрений историков XIX—XX вв., найдет свое место и оценка их взглядов на хроники крестовых походов. Систематическая и последовательная критика этих взглядов, с точки зрения автора, мыслима лишь в качестве неотъемлемого компонента характеристики всего развития историографии данной темы. [17]

Глава первая.

Цели составления хроник крестовых походов (в свете историографических традиций античности и средневековья)

 

Приступая к историографическому исследованию хроник крестовых походов, 1) надлежит прежде всего уяснить цели хронистов, когда они брались описывать эти войны. Таким образом мы сумеем проложить путь, следуя которым, можно будет перейти к выявлению главных тенденций, характеризующих содержание хроник, к установлению уровня их достоверности и определению приемов историописания, применявшихся авторами того времени. 2)

 

Историки, первыми проявившие живой интерес к крестовым походам западного рыцарства на Восток, не были лишь регистраторами событий, вносившими в свои летописи известные им факты с абсолютным беспристрастием, без каких-либо сторонних умыслов. Поэтический образ такого, до конца объективного монаха-летописца, который стремится только к тому, чтобы правдиво запечатлеть совершающееся вокруг него, менее всего соответствовал бы реальной действительности, если представить в этом облике любого из католических хронистов крестовых походов. При ближайшем рассмотрении оказывается, что, создавая [18] свои произведения, все они, даже если иные из них внешне и отгораживались от мира в своих кельях (а ведь многие хронисты вовсе не были затворниками и, напротив, находились в самой гуще описываемых событий), всегда руководствовались определенными субъективными намерениями, всегда преследовали (осознанно или подсознательно) конкретные, практические цели. Целенаправленность хроник — факт, засвидетельствованный самими хронистами.

 

Высказываемые ими на этот счет суждения могут быть подразделены на две основные категории. Одна содержит в себе уверения в искреннем и добросовестном желании правдиво передать историю священных войн против неверных, другая — признание различных религиозно-назидательных и практически-политических устремлений, побуждавших авторов к написанию их трудов. Суждения первой категории встречаются в хрониках довольно часто, второй — сравнительно редко. Сопоставление тех и других представляет большой интерес, ибо позволяет вскрыть внутренние противоречия в позиции хронистов, противоречия, которые сами они, естественно, не ощущали, но которые тем не менее объективно присущи пониманию ими собственных задач.

 

Следуя обычно, как и прочие средневековые историки, традициям античной историографии, провозглашавшей главной целью всякого исторического труда истину, 3) хронисты крестовых походов уверяли свою аудиторию, что их цель состоит лишь в том, чтобы правдиво, точно и объективно поведать потомкам о совершившемся и притом сделать это без каких бы то ни было побочных намерений, просто ради увековечения событий. 4) [19] В подобных уверениях нет недостатка ни у очевидцев крестовых походов, ни у тех, кто писал на основе изложенного очевидцами; такими тирадами заполнены сочинения летописцев ранних и поздних крестоносных предприятий. Все они хотят быть прочитанными и услышанными в качестве носителей объективной истины и чистого знания. Эти притязания, по существу являющиеся общим местом средневековой хронографии, в произведениях летописцев крестовых походов выступают с подчеркнутой назойливостью.

 

«Прошу и умоляю всех, кто услышит то, о чем пишу, верить, что это было именно так», — обращается Раймунд Ажильский к будущим слушателям своей «Истории». Он заранее готов навлечь всяческие проклятия на свою голову, коль скоро обнаружится, что сообщаемое им не соответствует действительности или продиктовано какими-либо иными мотивами, нежели бескорыстное стремление к истине: «Если я сообщал что-либо, кроме того, что видел или чему верил (praeter credita et visa) (sic! — M. З.), или если я излагал что-либо по пристрастию или по ненависти к кому бы то ни было, пусть поразит меня господь всеми муками ада, [пусть] вычеркнет меня из книги жизни (deleat me de libro vitae)». Хронист клянется и божится, что имел в виду только святую правду и ничего более. Капеллан графа Тулузского заранее как бы стремится отвести от себя подозрения в предумышленной фальсификации фактов в угоду кому бы то ни было или против кого бы то ни было. В обоснование собственной искренности и правдивости он не находит ничего более убедительного, чем напомнить о своем духовном сане, который уже сам по себе обязывает его быть "правдивым: «...ибо хотя я многого и не ведаю, но знаю одно, что, будучи посвящен в сан во время похода по стезе господней, я обязан скорее выказывать послушание богу, свидетельствуя истину, нежели желать чьих-либо даров, сплетая ложь (magis debeo obedire Deo testificando veritatem, quam in texendo mendacia alicuius captare dispendia)». 5)

 

Правдивость и объективность своего повествования выставляет перед читателем и священник Фульхерий Шартрский. «Все это, — пишет он в начале своей хроники, подчеркивая, что был прямым свидетелем описываемых событий, — я, Фульхерий Шартрский, отправившийся с остальными пилигримами, тщательно и заботливо (diligenter et sollicite) собрал позже, как я видел своими глазами, чтобы передать памяти [20] потомков». 6) Подобно своему провансальскому собрату по перу, Фульхерий также декларирует недопустимость искажения исторической истины, тем более что речь идет о «божественных деяниях». Свою краткость при описании захвата Антиохии крестоносцами в 1098 г. он оправдывает тем, что «в рассказе о божественном надо крайне остерегаться неправды, [а потому], чтобы не ошибиться в чем-либо, я многое изложу вкратце». 7)

 

Точно так же реймсский хронист Роберт Монах просит читателей и слушателей с доверием относиться к написанному им: «И пусть ведают те, кто прочитает или услышит все это, что мы не расскажем ничего нелепого, ничего лживого, ничего вздорного, — ничего, кроме правды». Оправдывая свою недостаточную грамотность, он спешит закрыться щитом против тех, «вскормленных изучением классиков, кому не понравится это наше произведение». Чем же может оно не понравиться? Оказывается, чрезмерным будто бы правдолюбием автора, которое и заставило его выражаться тяжелым стилем: «Тому, кому наш труд придется не по вкусу, хотим заметить, что, употребляя тяжелый слог, мы зато им (т. е. этим слогом. — М. З.) описывали более правдиво (голую истину], [ибо] полагаем более заслуживающим одобрения простою речью (букв. "по-мужицки") освещать скрытое, нежели, философствуя, затуманивать явное (...apud nos probabilius est abscondita rusticando elucidare quam aperta philosophando obnubilare)». 8)

 

Спустя полвека духовник Людовика VII Одо Дейльский, повествование которого о Втором крестовом походе проникнуто поистине яростной ненавистью к Византии, тем не менее старается убедить читателя, что, говоря о коварстве греков, он следовал исключительно фактам: «Пусть никто не подумает, будто я [несправедливо] преследую ненавистное племя и измышляю в ненависти к этим людям вещи, которых вовсе не видел». 9) Хронист подчеркивает якобы присущее ему в отличие от других стремление исследовать предмет полно и со всех сторон: «Тот, кто узнал только часть дела, и судит односторонне (ex parte judicat), да и не может вынести верное суждение [тот], кто не изучит сполна причину (non potest facere rectum judiciumj qui causam exintegre non cognoscit)». 10)

 

Аналогичные заверения в правдивости, в том, что авторами руководило исключительно желание излагать истину в неприкрашенном виде, встречаются и во многих других хрониках крестовых походов. Одни, как, например, архиепископ Гийом Тирский в своей «Истории деяний в заморских землях», многословно [21] распространяются о необходимости для историка заботиться лишь об одной истине, другие говорят об этом лаконично, но почти все так или иначе указывают на свое правдолюбие.

 

Гийом Тирский явно со знанием дела пишет о том, какие опасности ожидают историка, который отважится рассказать правду о минувшем. Он неизбежно навлечет на себя гнев и недовольство: «Следовать событиям, не искажая их и не отступая от правил истины, — это дело, которое чаще всего вызывает обычно негодование (indignationem solet saepius excitare)». 11) И тем не менее, заявляет автор «Истории деяний в заморских землях», «если даже утаивать истину о содеянном непозволительно и противоречит долгу писателя, то еще более грешно будет смешивать истину с пятном лжи и ложное передавать легковерному потомству». Сам он, уверяет Гийом, стремился в своем труде к истине, руководствуясь при этом чувством «нежной любви к родине», которая «властно требует от нас не допустить, чтобы забвение овладело тем, что свершилось у нас за последние почти сто лет, погребенные под спудом молчания». 12)

 

Гийом настойчиво повторяет и подчеркивает мысль о своем стремлении к голой правде, как бы она ни была горька для последующих поколений. «В труд, который перед нами, — пишет он, — мы включили многое о нравах, жизни и привычках королей [т. е. государей Иерусалимского королевства. — М. З.) — то достохвальное, то подлежащее порицанию, но нам казалось необходимым вести рассказ в соответствии с ходом дел». И далее: «Быть может, их преемники прочитают это с негодованием и обрушатся на историка незаслуженно, объявят его завистником или лжецом; но, видит господь, мы старались не допускать такой заразы (tanquam rem fugimus agere pestilentem)». Правда, одна лишь правда и ничего более — вот что, если верить словам архиепископа Тирского, стояло у него всегда на первом плане: «Мы были мало озабочены тем, что скажет о нас потомство и какой приговор заслужит наша ничтожная речь о столь замечательном предмете». 13)

 

К этому вопросу Гийом Тирский возвращается и в заключительной части своего труда — во вступлении к XXIII книге, в которой описывается плачевное состояние дел в Иерусалимском королевстве за несколько лет до его падения (в начале 80-х годов XII в.). Переходя к характеристике современных ему событий, автор заявляет: «[Нам] недостает мужества писать дальше, ибо у нас недостаточно отвращения к настоящему и можем [только] изумляться тому, что видим и слышим и что недостойно быть предметом песнопений Кодра или какого-нибудь Мевия. Ведь в деяниях наших князей не случается ничего, что бы [22] мудрый муж счел необходимым сохранить в сокровищнице памяти, что доставило бы читателю удовольствие, а писателю послужило бы к чести». Первоначально он, Гийом Тирский, собирался вообще отказаться от продолжения труда, доведя изложение до своего времени: «Было бы предпочтительнее умолчать об этом и набросить мрак ночи на наши слабости, чем выставлять их на свет солнца к [нашему] стыду». И только уговоры друзей, ссылавшихся на примеры древних авторов, да собственное сознание долга историка превозмогли это намерение. «Ведь составители анналов, — Гийом распространяет представление о своем правдолюбии на всех собратьев по перу, — обыкновенно предают письменам (mandare solent litteris) не то, что им самим нравится, а то, что предоставляет им время (non qualia optant ipsi, sed qualia ministrant tempora)». 14)

 

Почти в тех же словах, но более кратко высказывается на эту тему и безвестный немецкий клирик, описавший в своей «Истории паломников» начало Третьего крестового похода: «Избрав голую правду (nudam eliciens veritatem), я ничего не стану добавлять и не вставлю [в свой рассказ] ничего вымышленного». 15) Английский тамплиер, автор «Итинерария», приступая к повествованию о заморском предприятии своего короля — Ричарда Львиное Сердце, прямо заклинает читателя во всем верить его рассказу: он достоин этого, ибо «мы свидетельствуем о том, что видели сами». Отклоняя возможные упреки утонченного читателя, которому может не понравиться форма его рассказа, хронист настоятельно подчеркивает: «Мы были в военном лагере, когда писали, а воинский шум не дает досуга для спокойного размышления (bellicus strepitus tranquille meditationis ocium non admisisse)». 16)

 

Иначе говоря, он всячески подчеркивает в качестве главного достоинства своего «Итинерария» его достоверность.

 

Пикардийский рыцарь Робер де Клари, уже закончив по сути дела свои мемуары о Четвертом крестовом походе, полагает необходимым, однако, продиктовать писцу еще одну заключительную фразу. В ней он обращает особое внимание своих будущих читателей «а правдивость и достоверность собственного повествования о завоевании крестоносцами Константинополя. «Теперь вы слышали правду, — говорится здесь, — каким образом был завоеван Константинополь... ибо свидетельствует об этом тот, кто был при этом и видел и слышал (как происходило дело. — М. З.), — Робер де Клари, рыцарь, который и изложил в письменах истину (а fait metre en escrit le verité), как был завоеван город». Не довольствуясь этим, Робер снова и снова выставляет перед слушателями правдивость своего [23] рассказа сравнительно с другими, которые им, быть может, придется услышать. «И хотя, — читаем мы далее в той же фразе его записок, — он (Робер де Клари. — М. З.) не так хорошо рассказал историю завоевания, как могли бы поведать [о том] многие другие повествователи, но зато он всегда передавал чистую правду (si en ail toutes eures le droite verité contee), а немало еще правдивого и пропущено, ибо он не все мог припомнить». 17)

 

Другой историк Четвертого похода и один из его предводителей — маршал Жоффруа Виллардуэн Шампанский, рисуя сцену отплытия флота крестоносцев с острова Корфу в сторону Константинополя (24 мая 1203 г.), считает нужным специально отметить правдивость как этого описания, так и всего своего повествования: «И Жоффруа, маршал Шампанский, который продиктовал этот груд, не вставив в него ни единого ложного слова (n’i menti de mot a son escient) о том, что знал, будучи человеком, присутствовавшим на всех советах (qui а toz les conseil fu), свидетельствует вам, что еще не видано было когда-либо ничего столь прекрасного». 18)

 

Верностью истине похваляется и третий историк событий 1202—1204 гг. — эльзасский монах Гунтер из Пэрис. Во вступлении к «Константинопольской истории» он заявляет, что ни единая страница его рассказа «не будет содержать чего-либо ложного или сомнительного (falsum vel ambiguum), но [каждая] правдиво последует за действительным ходом событий в соответствии с тем, как весьма смиренно и по истине поведал нам эту чистую и простую историю» аббат Мартин Пэрисский, возвратившись с Востока («тот муж, о котором мы еще многое скажем»). Гунтер уверяет читателя и в точности описываемого: его труд — это воплощение точности и соответствия правде. Она словно сама сходит со страниц хроники. «Тот, кто [только] коснется рукой этой нашей книжечки или, читая, приблизит к ней око, тот уже этим как бы приложит старания души своей к тому, чтобы разобраться в самих событиях, о которых здесь повествуется с такой точностью». 19)

 

Эти предварительные уверения, видимо, показались Гунтеру недостаточно убедительными. В 19-й главе своей хроники, где повествуется о разграблении константинопольских храмов крестоносцами в апреле 1204 г., хронист решил еще раз вернуться к этому сюжету и подкрепить высказанное вначале [24] утверждение о правдивости всего своего рассказа. Гунтер сделал это, заметим попутно, довольно кстати — именно в том месте хроники, которое является, как будет показано далее, бесспорным смешением полуправды с явной ложью. Для самовосхваления хронист избрал на этот раз стихотворную форму и ради большей выразительности прибегнул к усиливающим сравнениям: он сопоставил свое якобы полностью правдивое повествование с творениями великих поэтов древности, и сопоставление это оказалось не в пользу последних. В отличие от Гомера и Вергилия, «каждый из которых, — пишет Гунтер, — в достаточной мере сплетал поэтический вымысел с истиной», «мы поем истинную правду и строго придерживаемся в нашем сочинении [того], что свершилось в наш век». 20) И далее — трафарет: «Если же мы пишем не столь изящно, то наверняка правдивее, чем они, и не приукрашиваем зла никакими блестками». 21)

 

Такого рода сентенции переходят из хроники в хронику. Видеть ли в них обычную дань установившемуся под влиянием античной историографии литературному шаблону или считать проявлением подлинных намерений хронистов, 22) в этом отношении сочинения по истории крестовых походов не составляют какого-либо исключения в средневековой исторической литературе. 23) Они, однако, интересны тем, что в них удивительно четко выступает не замечаемое самими авторами противоречие между словесными декларациями относительно собственной правдивости и стремления к истине, с одной стороны, и, с другой — внутренними тенденциями, фактически присущими их произведениям и определявшимися теми религиозно-политическими целями, которые преследовали хронисты и которые они сами формулировали в своих хрониках.

 

В самом деле, наряду с только что приведенными мы находим в них и иные признания, свидетельствующие, что труды по истории крестоносных войн составлялись подчас с хорошо осознанными назидательно-пропагандистскими и практически-политическими задачами. Вполне возможно, что, определяя эти задачи, многие хронисты крестовых доходов, подобно прочим [25] историкам того времени, также вдохновлялись традициями античной исторической литературы, преобразованными, конечно, соответственно нормам средневекового мировоззрения. Как известно, античные авторы одной из важнейших целей историописания — наряду с установлением истины — считали и практическую пользу: историк передает опыт предков, предоставляя потомкам возможность учиться на положительных примерах прошлого и избегать его ошибок. В католической хронографии этот утилитарный, языческий прагматизм в значительной степени был переосмыслен в духе общих принципов христианской историософии. Понятие практической пользы истории (немецкий хронист Випо, автор «Деяний Конрада I», заявляет, что пишет свой труд ad communem utilitatem legentium) 24) лишь отчасти сохранило свое прежнее значение; в основном же оно наполнилось новым — религиозным — содержанием и приобрело религиозно-назидательную окраску. Полезность истории стала истолковываться прежде всего в духовно-нравственном смысле: исторические знания рассматривались теперь в первую очередь как сокровищница благочестия, а целью историка провозглашалось постижение божественного промысла в делах человеческих и просвещение в этом плане всех верующих. Иначе говоря, история, подобно философии, была поставлена на службу богословия, превращена в орудие религиозной пропаганды. В хрониках крестовых походов эта «христианизация» традиций античного прагматизма получила чрезвычайно яркое выражение.

 

Независимо от того, каков был идейный источник представлений хронистов священных войн о назначении создававшихся ими произведений — черпали они эти представления в трансформированных на христианский лад традициях античного прагматизма, утвердившихся в средневековом летописании, или вырабатывали, подчиняясь непосредственно внутренним убеждениям, долгу священнослужителей и т. д., — в ряде хроник ясно сформулированы религиозно-пропагандистские установки их авторов.

 

Роберт Монах заявляет: тема его хроники такова, что она должна быть раскрыта самым тщательным образом — «к уразумению как ныне живущих, так и будущих [поколений]». Для чего же, спрашивается, это нужно? «Дабы таким образом, отвечает он, — сильнее укрепилась и надежда христиан на бога и слава его живее возбудилась бы в их душах». 25) Как видим, этот благочестивый хронист, работая в своей уединенной келье в обители Святого Ремигия, 26) описывал крестовый поход 1096—[26]1099 гг. отнюдь не для удовлетворения лишь любознательности своей аудитории. Его труд предназначался к тому, чтобы укрепить веру в сердцах всех тех, «которые прочитают эту историю или услышат, как ее будут читать, и выслушанное уразумеют». 27)

 

Примечательно, что и Раймунд Ажильский (как это явствует из ранее приведенного нами текста) 28) также имел в виду тех, кто «услышит» написанное им. Предполагалось, видимо, что хроники крестового похода станут предметом самой широкой устной пропаганды, чтения вслух, в результате чего с ними познакомятся не только клирики, владеющие грамотой, но и неграмотные люди (а таковыми в ту пору, как известно, были и крестьяне и — большей частью — рыцари), которые будут воспринимать ore ad os описание подвигов крестоносцев и «услышанное уразумеют», т. е. сделают из него надлежащие выводы.

 

О характере этих желательных для церкви выводов Роберт Монах также пишет вполне определенно, завершая «Пролог» к своей хронике: 29) «Да поможет нам премудрость господня, ради прославления же имени божьего и пишем». 30)

 

Итак, обычное в средневековых хрониках прославление имени божьего, следовательно и прославление церкви, действовавшей в священной войне от этого имени, — такова сокровеннейшая и наипервейшая цель увековечения реймсским монахом иерусалимской истории в его одноименном произведении. Он создавал его ad majorem Dei gloriam.

 

Не менее выразительно формулируется аналогичная цель в другой «Иерусалимской истории» — Фульхерия Шартрского. В «Прологе» к ней этот священник пишет, что счел достойным изложить по порядку и оставить в памяти потомков деяния франков, дабы «те, кто живут на свете, услышав о благочестивых намерениях верных, своих предшественников, воодушевились ревностью и любовью к богу еще более пламенно». 31)

 

Некоторые высказывания хронистов совершенно недвусмысленно свидетельствуют не только о назидательно-пропагандистских мотивах написания ими своих хроник, но и о религиозно-политических страстях, бурное кипение которых нередко вызывало к жизни эти сочинения.

 

Провансалец Раймунд Ажильский в «Прологе» к хронике с нескрываемым раздражением обрушивается на тех непригодных к войне и трусливых крестоносцев, которые, дезертировав из войска, своими рассказами якобы искажают правду о событиях священной войны, стараются ложь выдать за истину. Он, [27] Раймунд, полагает необходимым рассказать верным, как на самом деле развертывались события, «поведать Вам (автор обращается здесь к епископу Виварейскому, которому посвящена хроника. — М. З.) и всем живущим за Альпами о величественных деяниях, которые бог совершил [вместе] с нами». При этом одной из своих задач хронист прямо ставит изобличить и посрамить тех самых imbelles et pavidos пилигримов, которые, по его мнению, сеют ложь о святом паломничестве, «ибо тот, кто увидит их отступничество, удалится и от их слов и от их сообщников». 32) Смысл всех этих, на первый взгляд непонятных филиппик выясняется из самого повествования провансальца, прежде всего из его центральной части — рассказа о чуде святого копья в Антиохии (1098 г.) Именно это чудо, в фабрикации которого участвовал сам Раймунд, он постарается представить в качестве наидостовернейшего и наипримечательнейшего события крестового похода — и как раз в противовес скептическим суждениям многих современников, включая видных церковников, отказавшихся поверить в подлинность чудесной находки копья. Раймундом Ажильским, по-видимому, руководили апологетические и самооправдательные побуждения в отношении этого чуда. Хронист стремился противопоставить свою версию — ложным, с его точки зрения, повествованиям, вернее, скептической оценке чуда святого копья, чтобы таким образом уничтожить сомнения иных современников по поводу небесных истоков победы над неверными под Антиохией.

 

Скрытая полемическая направленность присуща также произведению Эккехарда Аурского. В отдельных местах его «Иерусалимца» можно уловить глухие признания, что кое-кто из современников в Западной Европе не разделял проповедовавшуюся церковниками концепцию божественного происхождения крестового похода 1096—1099 тт. Существовали, оказывается, и противники такого взгляда, и против них-то направляет свое перо Эккехард. Говоря о мотивах, заставивших его взяться за свой труд, он указывает в числе других и настоятельную необходимость изобличения «безрассудных, более того, бесстыжих людей, которые, постоянно впадая в старое заблуждение, осмеливаются и всегда готовы дерзко поносить это новшество» (крестовый поход. — М. З.). 33) Благочестивый хронист с негодованием ставит им в упрек то, что они предпочитают «тернистой стезе служения господу гладкую дорогу наслаждений в эпикурейском вкусе». 34) Эти люди, по мнению Эккехарда, «неисправимо скованные цепями мирских удовольствий», склоняются к тому, что крестовый поход не есть божественное [28] установление и не может быть рассматриваем в качестве такового; они не желают идти суровыми путями господними и злоязычно клевещут (detractionibus venerata lingua testentur) на крестоносное предприятие. 35)

 

Из этих намеков явствует, что немецкий хронист-бенедиктинец, как и его южнофранцузский собрат, капеллан графа Тулузского, и притом в более широком плане, ставил перед собой задачу ниспровержения взглядов на крестовый поход, так или иначе расходившихся с официальным церковным толкованием. Аналогичную тенденцию мы обнаруживаем и у историка Второго крестового похода — баварского епископа Оттона Фрейзингенского. Он решительно восстает против критических суждений в адрес организаторов и вождей похода 1147—1149 гг. и особенно против общей скептической оценки этого проваливается предприятия, высказывавшихся даже церковниками. «Некоторые из малодушной церковной братии, — наставительно пишет Оттон Фрейзингенский, — посрамленные (неудачей похода — М. З.), удивляются и, удивленные, стыдятся [бесплодности] тех трудов, которые были вынесены в нашем походе, того, что, имея столь пылкое и доброе начало, он получил столь унизительный к скверный конец». 36) Этого делать, однако, не следует, и вот почему: несмотря на дурной исход, несмотря на то, что по своим непосредственным, практическим итогам поход в самом деле оказался неблагополучным, он все же «послужил для спасения многих душ». 37) Иначе говоря, если священная война и терпит провал, сетовать на это, по мысли Оттона Фрейзингенского, не приходится: такая война в принципе все равно остается богоугодным делом и, следовательно, столь же богоугодным, служащим ко спасению душ, является ее описание историком.

 

Salus animarum — вот в чем состоит высшая польза исторического сочинения в понимании средневекового писателя. Ради этой «духовной пользы» прежде всего и составлялись хроники, они были средством пропаганды церковной идеологии.

 

В некоторых из приведенных выше рассуждений хронистов нет, собственно, ничего такого, что выделяло бы летописные сочинения о крестовых походах из общей массы средневековых хроник XI—XII вв. Ведь все историки того времени сводили главную задачу истории к прославлению «творца и подлинного руководителя всех вещей» (Ордерик Виталий), к тому, чтобы наполнять сердца людей «спасительным страхом перед господом» (Иоанн Солсберийский) 38) и пр. [29]

 

Прагматизм латинской хронографии вообще имеет преимущественно «душеспасительный» характер: такова ее официальная программа. В хрониках священных войн эти широко распространенные представления получают чрезвычайно благодатную почву для своего развития и конкретизации: сама тема — война за гроб господень — оказывается здесь благоприятствующим фактором. Признания хронистов крестовых походов с исключительной четкостью свидетельствуют о «душеспасительной» направленности их сочинений. Наконец, — и этот вывод вытекает из всего предшествующего, — в самом понимании своих задач хронистами крестовых походов весьма рельефно проступает его церковно-назидательная сущность.

 

Однако осознававшаяся католическими историками практическая целенаправленность их трудов не ограничивалась одной лишь «душеспасительной» сферой. Хронисты крестовых походов ставили перед собой цели и иного, мы бы сказали, политически-пропагандистского порядка. В определении такого рода, задач влияние традиций прагматизма, шедшее от античной историографии, сказывалось гораздо непосредственнее, хотя, разумеется, его требования также были приспособлены к конкретно-историческим нуждам тех социальных групп феодального общества, чьи интересы выражали авторы «Иерусалимских историй» и «Деяний франков».

 

Заботясь о «спасении душ» и укреплении «божественной веры», хронисты стремились вместе с тем ко всемерному возвеличению священных войн, к прославлению их вождей и рядовых участников в качестве достойного образца для подражания, а также к восхвалению церкви, главной вдохновительницы этих войн.

 

Нередко хроники крестовых походов, подобно другим историческим сочинениям того времени, и создавались церковниками или грамотеями-рыцарями по прямому либо косвенному заказу (распоряжению) их духовных начальников и светских сеньоров, выдвигавших перед историками задачи апологетического характера. Роберт Монах писал свою «Иерусалимскую историю» по указанию аббата монастыря Святого Ремигия — Бернара, «одаренного ученостью и известного чистотою нравов». 39) «Деяния Танкреда» составлялись рыцарем Раулем Каэнским фактически по поручению феодальных предводителей итало-норманнских крестоносцев Первого похода — князя Боэмунда [30] Тарентского и его двоюродного брата — авантюриста Танкреда, поставленных историком в центр повествования. В «Прологе» к своему сочинению Рауль Каэнский пишет, что Боэмунд и Танкред часто вспоминали при нем о минувших схватках и каждый из них восклицал: «Увы! Вот как губит нас леность! Почему для прежних поэтов высшим удовольствием было писать? А ведь они сочиняли баснословные выдумки; наши же современники молчат о победах воинства христова...» И, порицая таким образом во всеуслышание этих молчащих современников, «оба все чаще обращали на меня свои очи, не знаю, с каким намерением, словно намекая: „Это мы для тебя говорим, на тебя рассчитываем"». 40) И Рауль, пытающийся представить себя простаком, сделал надлежащий вывод из этих намеков.

 

Гийом Тирский приступил к работе над своим историческим трудом по велению иерусалимского короля Амори I, на службе которого состоял. Изложение мотивов, заставивших его взяться за перо, он завершает следующим образом: «Ко всему этому присоединилось приказание государя Амори, которым нелегко было пренебречь; его многократные настояния особенно побудили меня приняться за труд». 41)

 

Число примеров легко увеличить. Удивительно ли, что в сочинениях по истории крестовых походов апологетические задачи их авторов формулируются достаточно отчетливо?

 

В довольно прозрачных выражениях определяет назначение своего повествования Рауль Каэнский: рассказывать о деяниях князей — дело благородное и потому, что такой рассказ спасает от забвения их самих, и потому, что он «прославляет мертвых и услаждает переживших [их]». А самое важное, с точки зрения этого княжеского историка, заключается в том, что повествование о деяниях князей и об истории рыцарских подвигов воскрешает то, что минует, показывает победы, прославляет победителей, выводит на свет медлительность, возвышает доблесть, клеймит пороки, внушает добродетели, — короче говоря, творит много хорошего». 42) Прославление победителей в назидание потомкам — вот в чем, следовательно, усматривает историк-рыцарь смысл повествования о священной войне. Об этом ко он пишет и в других местах «Пролога» к своему труду.

 

Похваляясь собственной правдивостью, автор указывает, что намеревался написать историю иерусалимского похода лишь после смерти Танкреда, с тем чтобы избежать упреков в лести, которые в противном случае посыпались бы со стороны завистников. «Тогда и завистливый смолкнет, и ропот утихнет, ибо с [31] твоею смертью прекратятся подарки, которыми ныне беспрестанно я осыпан тобою при твоей жизни, и ядовитые языки не смогут уже злопыхательствовать, называя меня продавцом побасенок, а тебя — их покупателем». 43) И тем не менее, с самого момента зарождения замысла «Деяний Танкреда» Рауль Каэнский был исполнен желания прославить героя: «Я не стану хвалить тебя при жизни, но воздам хвалу после смерти, возвеличу после завершения». Историк рассказывает, как часто, предаваясь воспоминаниям о счастливом паломничестве, о «славном [пролитом воинами] поте, который вернул нашей матери [церкви. — М. З.] ее наследство — Иерусалим, искоренил идолопоклонство, восстановил веру», он думал, что отнюдь не будет нелепым, если каждый, кто восстановит в памяти эти события, «станет рукоплескать [совершенному], восклицая: „Вот твои сыны, Иерусалим; они явились издалека, и тогда дщери твои (к примеру, Яффа и многие другие, лежавшие во прахе) восстали из безвестности"». 44)

 

Прославить подвиги крестоносного воинства, увековечить память о них в грядущих поколениях с тем чтобы дать достойный образец для подражания, — в этом видит прямую цель своей хроники и Эккехард Аурский. В посвятительном послании аббату Эркемберту из Корвэй, по просьбе которого он в 1117 г. скомпоновал свой труд, 45) хронист писал: «И мы вверяемся богу настолько, что отверзаем уста свои не для современников, а для будущих [поколений]; правда, мы — лишь бездеятельные зрители (Эккехард не был участником событий 1096—1099 гг. — М. З.), но являемся благожелательными ревнителями [святого дела] [и потому] восхвалим других достославных мужей нашего времени, которые победили царства мира». 46) Далее следует панегирик крестоносцам.

 

Прославление крестоносцев — одна из центральных задач, поставленных и автором «Истории деяний в заморских землях» — Гийомом Тирским. В «Прологе» он возвещает о своем намерении изложить события, начиная от «исхода доблестных мужей и любезных богу князей, которые, выйдя по призыву господню из западных царств, сильною рукою завоевали землю [32] обетованную и с нею почти всю Сирию». 47) Набор эпитетов сам по себе говорит об отношении автора к героям его будущего повествования. В 7-й главе 1-й книги Гийом Тирский еще более открыто заявляет: «В настоящем труде рассказано о многом из того, что турки содеяли против наших, и о тех великих и изумительных подвигах, которые чаще были нашими совершаемы против них». 48) Историк с самого начала как бы предуведомляет читателя, что его сочинение повествует о подвигах и прежде всего об изумительных подвигах воинов божьих.

 

Эта апологетическая направленность большей части труда Гийома Тирского выявляется и в его собственной оценке основного содержания «Истории», данной в авторском вступлении к XXIII книге, где историк так резюмирует все предшествующее повествование: «До сих пор, в предыдущих книгах, мы описывали, как умели, славные деяния отважных героев, которые в течение восьмидесяти с лишним лет управляли страною на нашем, Востоке, прежде всего в Иерусалиме». 49)

 

Каковы бы ни были внутренние побуждения, толкавшие Гийома Тирского на путь героизации заморских деяний и их исполнителей, апологетический характер и направленность основной части его «Истории» выступают в этих признаниях достаточно явственно. Сам он формулирует задачи историков, как они ему представляются, с несколько наивной прямотой средневекового церковного политика: «Мы хорошо сознаем двойственное предназначение историков: [с одной стороны], [они] воодушевляют потомков своими рассказами о счастливо свершившихся деяниях, [с другой] — примером испытавших несчастную судьбу делают их [потомков. — М. З.) более осмотрительными в подобных же обстоятельствах». 50) Раскрывая таким образом смысл работы всякого историка, хронист определенно отходит от узкоцерковного понимания задач историографии