double arrow

Школа: Санкт-Петербург, 1911–1914

 

Приспосабливание ребенка к жизни группы.

«Лолита»1

 

I

 

Владимир и Сергей возвратились в Санкт-Петербург в декабре 1910 года2. Как и все дети из богатых семей, они в течение нескольких лет получали образование дома — у гувернанток и воспитателей. И вот пришла пора идти в школу.

В январе 1911 года В.Д. Набоков записал своих сыновей — старшему было почти двенадцать, а младшему — одиннадцать — в Тенишевское училище, частную школу, основанную в 1900 году князем Вячеславом Тенишевым, который за первые несколько лет ее существования выделил на ее нужды более миллиона рублей3. Тенишевское училище с самого начала стало одним из лучших средних учебных заведений России того времени. Подчеркнуто либеральное, демократическое, исключавшее дискриминацию учеников по социальному положению, национальности и убеждениям, Тенишевское училище отличалось в ранние годы своего существования — годы, когда в нем учился его первый знаменитый питомец, поэт Осип Мандельштам, — духом равенства, товарищества и взаимного уважения между учителями и учениками4. Учителя были профессионалами, высокообразованными людьми, учеными, авторами известных монографий и учебников.

Счастливое сочетание материального благополучия Тенишевского училища и его либеральной ориентации нашло лаконичное выражение в его великолепном актовом зале, лучшем после четырех главных театральных залов города. Задуманный как форум для публичных собраний, зал этот стал местом проведения конференций кадетской партии, планировавшей свою тактику в Первой Думе. Здесь, под председательством Владимира Дмитриевича, заседал Литературный фонд, «цитадель радикализма». Подобные ассоциации и предопределили его решение отдать сыновей в Тенишевское училище5.

Однако его старшему сыну училище не представлялось столь идеальным. Князь Тенишев был позитивистом в духе XIX века. Убежденный в важности точных научных измерений и классификаций (основанное им училище публиковало подробные статистические данные об этнографическом составе, физическом развитии и социально-экономическом положении учеников), он настаивал на утилитарной ориентации образования, на образовании практическом, и сильно недолюбливал «изящную словесность», романы, всякую фантазию и выдумку6. Тенишевское училище, подобно другим «реальным училищам», не только предпочитало научные и практические знания греческому и латыни, изучаемым в гимназиях, но даже ввело для учеников выпускного класса такое количество предметов, необходимых практичному гражданину, — право, экономику, бухгалтерский учет, даже товароведение, — что на основные гуманитарные и естественные науки почти не оставалось времени. Не удивительно, что Владимиру было трудно приспособиться к тенишевским идеалам. Позднее один из его любимых героев напишет: «между нами, торговые книги и книготорговля выглядят при свете звезд удивительно нереальными». Его мечтательная, углубленная в себя мать всегда поощряла мечтательность сына, и позднее он будет неизменно отвергать все утилитарное — и в занявшем сто страниц романа «Дар» отступлении, и в нескольких, брошенных мимоходом, фразах своей автобиографической книги: «Пролетарии, разъединяйтесь! Старые книги ошибаются. Мир был создан в день отдыха»7.

Занятия в школе начинались в 9 утра и заканчивались в 3 часа дня ежедневно, кроме воскресенья; учебный год длился с середины сентября до конца мая с двухнедельным перерывом между полугодиями на Рождество и недельным — на Пасху. «Поскольку мороз и метели, — замечает Набоков, — начинаясь в октябре, дотягивали до середины апреля, не диво, что мои школьные воспоминания оказываются по преимуществу зимними». Курс обучения, не считая трехлетних подготовительных классов, состоял из шестнадцати семестров, или восьми классов. Набоков поступил во второй класс, то есть в третий семестр училища8.

Наспех приготовив урок, скрытый накануне вечером от репетитора, он обычно принимал холодную ванну, одевался (тенишевцы не носили формы), залпом выпивал чашку какао и выходил на улицу к поджидавшему его серому «бенцу» (первый шофер) или черному «уользлею» (второй шофер), который мчал его по Невскому, через Фонтанку, на Моховую, 33–35, к четырехэтажному зданию с узким фасадом розовато-серого камня. Внутри, в полумраке гардероба, он снимал галоши, короткое меховое пальто и шапку-ушанку и взбегал по каменным ступеням в свой класс. Там он и двадцать один его соклассник рассаживались по двое за парты: мальчики выглядели серолицыми и болезненными, как и все в комнате, освещенной сиреневым светом гудящих ламп, пытающихся осилить зимнюю тьму9.

Достаньте книги, мальчики. Вначале они занимались арифметикой, естествознанием, русским, немецким, Законом Божьим, чистописанием, рисованием, лепкой, столярным делом; в следующих классах список предметов расширялся и включал алгебру, геометрию, тригонометрию, физику, химию и физиологию, географию, историю и историю искусств, русский, немецкий и французский; а в выпускном классе к ним добавлялись политэкономия, законоведение, бухгалтерский учет и товароведение. Поскольку тенишевцы изучали лишь современные языки, Набоков, который уже знал французский и английский не хуже русского, не изведал притягательной силы языков древних. Английский не входил в школьную программу, зато немецким Набоков занимался в училище ежегодно. Уроки французского, даже в продвинутой группе, были для него непереносимо скучными и простыми, и — как это ни странно — его свободное владение тремя языками находило выход лишь на уроках русского, где французские или английские фразы первыми приходили ему на ум и просачивались в сочинения, за что его обвиняли в «надменном щегольстве»10.

Отчужденность — по крайней мере, по мнению учителей — и в самом деле представляла большую проблему для Набокова-школьника. В то время как для Пушкина лицейское братство было желанным избавлением от унылой жизни в семье, Набокову, наоборот, школа казалась насильственным отторжением от дома, который он любил и который всегда обеспечивал ему и образование, и независимость.

В школе ему, привыкшему к положению единственного любимца, пришлось стать одним из многих. Все дети предпочитают привычное, в случае с Набоковым эта тенденция была развита до крайней степени. Как правило, не склонный скрывать свои антипатии, он категорически отказался пользоваться «отвратительно мокрым полотенцем и общим розовым мылом в умывальной» и брезговал «захватанным серым хлебом и чуждым ему чаем», которые, вместе с пирожками с мясом и капустой и холодным киселем, подавали в школе на завтрак11.

Больше всего его раздражала необходимость следовать определенным правилам, и он этому отчаянно сопротивлялся. Он отказывался принять диктат эгалитаризма: почему он должен добираться до школы на «демократичном» трамвае, недавно появившемся в Петербурге, если отец каждое утро предоставлял ему машину? Один из учителей предложил ему

 

оставлять автомобиль в двух-трех кварталах от школы, избавив тем самым школьных товарищей от необходимости смотреть, как шофер «в ливрее» ломает передо мной шапку, то есть школа как бы позволяла мне таскать с собою за хвост дохлую крысу, но при условии, что я не стану совать ее людям под нос12.

 

Позднее его сестры, наоборот, сами просили шофера останавливать машину позади здания школы, чтобы ее не увидели другие девочки. Следует правильно понимать набоковскую позицию. Она состояла не в демонстрации богатства, но в отказе игнорировать различия между людьми. В Германии его неприятно поразила встреча со своим бывшим одноклассником, для которого, казалось, воспоминания о проведенных вместе школьных годах сводились к одному-единственному факту: только у них двоих из всего класса были машины, «как будто это крепко и навсегда нас связывало!». Набоков противостоял всем попыткам школы возбудить в нем гражданский дух и отказывался участвовать в каких бы то ни было группировках, союзах, объединениях или обществах. Он пишет, что не отдавал школе ни одной крупицы души, сберегая все свои силы для домашних отрад — своих игр, своих увлечений и причуд, своих бабочек, своих любимых занятий13.

Школа в произведениях Набокова обычно отбрасывает мрачную тень. В романе «Под знаком незаконнорожденных» кошмарный туннель приводит его героя, философа Круга, в школу, где он когда-то учился в одном классе с Падуком, впоследствии ставшим кровавым диктатором страны, готовым свести всё и всех к самому мизерному общему знаменателю. В течение всего учебного года Владимиру Набокову, чтобы попасть во двор Тенишевского училища к входу для учеников, тоже приходилось идти с набережной Фонтанки через туннельный проход, который ретроспективно кажется символом внезапного замыкания открытого пространства, каким стала для него школа14.

Однако на самом деле школа в то время вовсе не была для него кошмаром. Здесь Набоков смог удовлетворить свою жажду счастья в не меньшей степени, чем почти повсюду, куда забрасывала его судьба. В написанных для печати мемуарах он решил изобразить школьные годы в духе ненависти к насильственному единению, однако в узком кругу он вспоминал Тенишевское училище с энтузиазмом и теплотой.

Он подробно описал обаяние романтического одиночества, которое он, голкипер, испытал на футбольном поле Кембриджа, но на самом деле воспоминания о том, как он играл в футбол на школьном дворе Тенишевского училища, были дороже его сердцу. Звонок на большую перемену, зияние тишины, топот ног по лестнице, поспешное переобувание в прихожей, и вот вся ватага уже гоняет во дворе серый резиновый мяч. Внезапный грохот, когда игроки проносятся по железным крышкам люков, устремляясь к импровизированным воротам (устье туннеля с одного конца двора и школьная дверь с другого), на которых неизменно стоял Володя Набоков. Обжигающий удар мяча по ладоням, черный след от мяча на лбу. Занудство старших: «Один из наиболее общественно настроенных школьных наставников, плохо разбиравшийся в иностранных играх, хотя весьма одобрявший их группово-социальное значение, пристал ко мне однажды с вопросом, почему, играя в футбол, я (страстно ушедший в голкиперство, как иной уходит в суровое подвижничество) все стою где-то на „задворках“, а не бегаю с другими „ребятами“»15. Способный ученик, без особых потуг справлявшийся с любым заданием, Набоков искал в учебниках не основной материал, который требовалось выучить, но то, что набрано петитом, необязательные, побочные факты, — топливо, которое распаляло особый огонь его фантазии16. Он был стрекочущей цикадой, а не трудолюбивым муравьем. Любознательный, энергичный, спортивный, он мог с пылом приняться, например, за столярную работу, «снимать стружку рубанком, покрывать лаком, мастерить самые разнообразные вещи — от скамеечек для ног до миниатюрных геликоптеров, вдыхая аромат стружек и крепкий запах скипидара». Спустя десятилетия он с восторгом вспоминал аромат клея и краски, аппетитное ощущение гладкой блестящей поверхности, шуршание наждачной бумаги по дереву и эти «маленькие геликоптеры, которые почему-то назывались „мухи“, взлетающие к потолку, — я до сих пор чувствую между ладоней поворот стерженька — и потом — жик!»16 И все же он испытывал огромное облегчение, когда заканчивался последний урок и приезжал шофер, чтобы отвезти его обратно тем же путем — мимо цирка Чинизелли и игрушечного магазина Пето — снова в его мир.

 

II

 

У Пето, в лучшем игрушечном магазине Петербурга, родители покупали ему прихотливые складные картины для взрослых — новую английскую забаву — или набор всего необходимого для начинающего фокусника: огромный ящик, в котором был складной цилиндр с отделениями, палочка, обклеенная звездистой бумагой, колода специальных карт и книга с описанием фокусов, которую одиннадцатилетний Володя изучал с наслаждением. Он не обладал особой ловкостью рук, которая нужна фокуснику. Хмурый, бледный от напряжения, он старался, стоя перед зеркалом, спрятать или подменить монету, но ни фокус, ни сопутствующая ему скороговорка не выходили18. И все же в том, как он смотрел на фокусников, была своя магия.

Детские балы-маскарады расцвечивали зимний сезон. Сергей в костюме Пьеро, Владимир в костюме тореадора, перепоясанный небесно-голубым кушаком, изготовленным домашней швеей. Как-то раз на Пасху во время последнего из таких балов Владимир, подсматривая в щелку за мистером Мерлином, который готовился к представлению, заметил, что тот приоткрыл секретер и, спокойно и не таясь, положил туда бумажный цветок, проделав это с обыденностью, которая показалась Володе ужасным кощунством по отношению к искусству чародея, — хотя самому ему уже были известны хитрости волшебного ремесла. Мальчик рассказал, где спрятана роза, одной из своих кузин. И та, в самый решительный момент показав на секретер, сказала: «А кузен видел, куда вы положили цветок». Набоков запомнил страдальческое выражение, исказившее лицо бедного фокусника, однако, когда ящик открыли, он был пуст, а цветок обнаружили под стулом кузины19.

Другая врезавшаяся в память сцена произошла в цирке Чинизелли. Английский чародей, хорошо известный в Лондоне, но никогда раньше не гастролировавший в Петербурге, с

 

обирался показать фокус с зажженной лампой, которая, очевидно, должна была исчезнуть. Суть этого номера состояла в том, что вначале он делал вид, что раскрывает свой фокус, то есть убедил зрителей, будто бы из-за его неумелости, которую он великолепно имитировал… они видят, каким образом он прячет лампу. После этого зрителей должен был ждать сюрприз: в том месте, куда фокусник столь неловко спрятал лампу, ее не оказывалось. Но как только публика заметила его неуклюжие пассы, она начала неодобрительно шикать, и в зале поднялся такой шум, что фокус пришлось прервать. Мне было очень жаль фокусника, но, с другой стороны, такому хитроумному трюку было не место в программе, состоящей главным образом из танцующих лошадей, красноносых клоунов и львов с грустными глазами20.

 

Жизнь всегда представлялась Набокову обманчивой и волшебной, гораздо более искусной, чем обычно кажется, а правда — ловким фокусником, который делает вид, что открывает больше, чем собирался, а на самом деле держит про запас нечто большее, то, о чем не догадывается никто. Как писатель он постоянно совершенствовал свою технику, доводя ее до уровня, соответствующего его представлению о жизни: он тасовал условности, прятал в рукаве сочувствие, словно по волшебству трансформировал слова в миры.

 

III

 

В школе Владимир лавировал между тем, что ему хотелось изучать, и тем, что от него требовали21. У него и у Сергея вплоть до 1915 года все еще были домашние учителя, но ни они, ни школа не играли такой важной роли в его образовании в эти годы, как чтение.

Эрудиция Владимира Дмитриевича и его любознательность служили сыну великолепным примером. Как криминалист, он был широко начитан в психологии и, когда Владимиру было двенадцать-тринадцать лет, дал ему прочесть своего любимого Уильяма Джеймса22. Преклонение Джеймса перед тайнами и многосторонностью сознания, его критический ум, его эклектические обзоры последних клинических исследований и его попытка дать эволюционное объяснение сознанию, возможно, помогли Набокову устоять перед архаическим мифотворчеством и ведовством Фрейда. Набоков на всю жизнь сохранил восхищение перед Уильямом Джеймсом, однако так никогда и не полюбил романы его брата, Генри Джеймса.

Владимир Дмитриевич, прекрасно знавший русскую, английскую, французскую и немецкую литературу, рано научил сына наслаждаться настоящей поэзией. Самыми любимыми авторами Набокова-отца были Пушкин, Шекспир и Флобер, и к четырнадцати-пятнадцати годам Владимир, который все еще мог увлекаться приключенческими повестями баронессы Окси или английскими журналами для детей, также «прочитал или перечитал всего Толстого по-русски, всего Шекспира по-английски и всего Флобера по-французски». И это еще не все: «В Петербурге в возрасте от десяти до пятнадцати лет я, должно быть, прочел больше прозы и поэзии — английской, русской и французской, чем за любые другие пять лет своей жизни. Особенно я любил Уэллса, По, Браунинга, Китса, Флобера, Вердена, Рембо, Чехова, Толстого и Александра Блока»23.

В городе Владимир находил книги по вкусу, роясь в отцовской библиотеке или в черных коробках с карточками ее каталога. В дождливые дни в Выре он подолгу обследовал библиотеку своего деда Рукавишникова или дополнительные полки, выплеснувшиеся во внутреннюю галерею с железной лестницей посредине24.

Конечно, вкус его тогда еще не сформировался. Впервые прочитав «Преступление и наказание» в двенадцать лет, он нашел, что это «необыкновенно сильная и волнующая книга»25. Это не тот Набоков, которого мы знаем. Примерно в это же время он прочел также «Друзей» Герберта Уэллса. Когда семидесятилетнего Набокова попросили назвать незаслуженно забытый шедевр, он выбрал именно эту книгу — которую он не перечитывал более шестидесяти лет — и припомнил одну деталь. В момент глубокого отчаяния герой — из одного лишь желания сделать хотя бы что-нибудь — указывает на белые мебельные чехлы и бросает мимоходом: «От мух»26. Поэзия непроизнесенного, драма непроизносимого. Набоков не упомянул, правда, что это единственная яркая художественная деталь в книге, тяжеловесной и перенасыщенной социологическими рассуждениями именно такого рода, которые, став более искушенным читателем, он просто не переваривал. Даже подростком Набоков остро воспринимал прочитанное, но, очевидно, еще не выработал ястребиного критического взгляда, который позволит ему с веселой иронией набрасываться на объект своей пародии — «вещи… мертвые, но подделывающиеся под живых, крашеные-перекрашеные, но все принимаемые ленивыми умами, безмятежно не ведающими обмана»27. Запомним также, заглядывая через плечо молодого Набокова, склонившегося над книгой, что взрослый Набоков всегда отрицал чье бы то ни было литературное влияние.

Среди прозаиков, которых Набоков читал в те годы, наиболее важными для него были Гоголь, Флобер, Толстой и Чехов. Гоголя он любил за буйство гротеска, сводящего вульгарность к двум измерениям, но умудряющегося намекнуть на существование четвертого измерения, зияющего под потайными дверцами его стиля. Однако Гоголь нарушает им же самим установленные границы, теряя контроль так часто, как ему заблагорассудится, и Набоков знал, что это опасный образец, непригодный для подражания. Флобера как создателя «Мадам Бовари» и «Переписки» он ценил за преданность искусству и правде искусства, сознание собственной творческой задачи, поэтический подход не только к прозаическому слову, но и к самому повествованию.

В некотором смысле Набокову был особенно близок Лев Толстой. Ясность видения и чувственность воображения этих двух писателей поразительно схожи — обоим свойственна особая чуткость взгляда, позволяющая им уловить самые незаметные и мимолетные движения сознания. Решимость Толстого искать истину собственными средствами всегда привлекала Набокова, хотя то и дело возникающая у Толстого убежденность, что он уже в самом деле открыл Истину, возможно, больше, чем что-либо другое, послужило для Набокова предостережением, что неподвижная вера лишь оскверняет подлинную правду изменчивого искусства. Их несхожесть как писателей проявлялась и в других смыслах: гигантская гордыня и гигантская неудовлетворенность собой, которые двигали Толстым, и безмятежная самоуверенность Набокова. Глубокое недоверие Толстого к искусству и столь же глубокое убеждение Набокова, что мир есть произведение искусства. Стремление Толстого освободиться от бремени сознания и упрямое нежелание Набокова сознанием поступиться.

Чеховская концепция искусства была гораздо ближе Набокову — искусства, которое отрицает ложные запреты и детерминистские структуры, которое избегает обобщений и способно пробудить сострадание изображением частностей. Пожалуй, это единственная художественная установка, которую Набоков почти без оговорок разделял с другим писателем, хотя Чехов на нее лишь осторожно намекает, а у Набокова она часто проявляется в образе, в размышлении, в блистательной пародии.

Однако для русской литературы первые два десятилетия XX века были прежде всего временем поэзии. «Никогда поэзия не была столь популярна, — писал позднее Набоков, — даже во времена Пушкина. Я продукт этого времени, я вырос в этой атмосфере»28. В одной из лекций он так характеризует этот период:

 

Каждый уголок в России кишел поэтами… Любому поэту, снявшему концертный зал, чтобы выступить с публичным чтением своих стихов, была обеспечена многочисленная аудитория. Одна поэтическая группа избрала Игоря Северянина, сладкоголосую посредственность, Королем Поэтов. Футурист Хлебников в ответ провозгласил себя Председателем Земного Шара29.

 

Владимир Дмитриевич не любил новой поэзии, и поэтому ей не нашлось места в его библиотеке, тогда как Елена Ивановна увлекалась ею не меньше сына, который набрал с особого прилавка в книжном магазине Вольфа на Невском, где книжки современных поэтов в белых бумажных обложках множились, как грибы, целую коллекцию символистской, акмеистской, футуристской поэзии, разместившуюся рядом с книгами по энтомологии в спальне на третьем этаже. К пятнадцати годам он «прочел и пропустил через себя практически всех современных поэтов»30.

Поэтическое возрождение в России начинается в конце XIX века с символизма. Возникнув как реакция на позитивизм и гражданственность, которые доминировали в русской критике с 1860-х годов (и, кстати, оказали влияние на настроения князя Тенишева), символизм основывался на трех главных принципах: он, во-первых, утверждал приоритет личности над обществом, во-вторых, — самоценность искусства (искусства не как средства для рассмотрения социальных вопросов своего времени и места в непременно реалистической манере, но как цепь уникальных культурных традиций, которые по-своему определяют задачу обновления) и, в-третьих, — роль художника как провозвестника некоей высшей реальности за пределами чувственно воспринимаемого мира. Набоков симпатизировал всем трем этим постулатам. По сути дела, в романе «Дар», ставшем главным вкладом писателя в русскую литературу, его попытка решительно переоценить русскую литературную традицию, развенчав Чернышевского, продолжает борьбу против утилитарного материализма, с которой начался символизм.

Юный Набоков жадно поглощал символистскую поэзию. Впоследствии он пришел к отрицанию почти всех символистов, кроме Блока, но все же признавал, что стихи Бальмонта, Брюсова, Белого, Анненского и Вячеслава Иванова — несмотря на их недостатки — «ввели в русскую поэзию паузы, замещения и смешанные размеры, гораздо более синкопированные, чем то, о чем мог мечтать даже Тютчев, не говоря уже о Пушкине»31. Твердо веря в эволюцию литературы, Набоков восхищался тем, насколько поэзия и проза смогли расширить границы литературного языка по сравнению с пушкинским временем: возрастающее богатство и изысканность ассоциаций, все большая обостренность и разнообразие чувств и эмоций, готовность искать другие принципы построения, помимо логики, пропорции и строгого размера32. Однако ни мрачновато-туманная атмосфера некоторых символистских стихов, ни словесная теснота, когда фразы словно выдавливаются из пипетки, не могли захватить его надолго.

Набоков считал Александра Блока величайшим русским поэтом своего времени. Поэзия Блока была намного более романтической, изменчивой и пьянящей, чем стихи других символистов. «Юность моего поколения, — пишет Набоков, — прошла среди его стихотворений». Блок — это «один из тех поэтов, которые проникают в вашу плоть и кровь, и все остальное кажется неблоковским и плоским. Я, как многие русские, прошел через это». Русский слух привлекала несравненная блоковская музыка, в которой мысль и звук сливаются воедино, как во сне, и, по замечанию Набокова, никто не способен был подражать этой магии, а тем более объяснить ее. Не столь неуловимым и более близким стилю самого Набокова является пронизывающее поэзию Блока сочетание тайны и стилизации, которое может становиться почти театральным. Ближе всего ему было, вероятно, блоковское «духовное стремление к чему-то божественно-реальному и безнадежно недостижимому, что спрятано где-то в красках и звуках мира»33. Но и здесь между ними существуют глубинные различия. Прославляя богемную свободу души, Блок, как пьяный, бродит по улицам: кажется, что он только что попытался ухватить за юбку Высшую Реальность, но она ускользнула от него. Набоков, с другой стороны, подобно клоуну на канате, заставляет нас испытывать головокружение, но при этом всегда сохраняет равновесие, хотя и не дает нам забыть о бездне у него под ногами.

Еще одним поэтом набоковской юности, чьи стихи он не разлюбил в зрелые годы, был Иван Бунин. Обычно прозу Бунина, которая Набокову не нравилась, ценят гораздо выше, чем его стихи, но при этом его называют единственным значительным поэтом-несимволистом символистской эпохи — хотя для Набокова подобные ярлыки ровным счетом ничего не значили. В своих стихах Бунин иногда впадал в чистую описательность, за что получил клеймо холодного реалиста от поэзии. Однако временами Бунину удается оживить реальность и пропустить через нее заряд чувств так, как это делал Фет, последний из великих русских поэтов XIX века, который внес новый вклад в развитие русского стиха. Поэзия Бунина и особенно Фета предвосхищают поэзию Набокова в большей степени, чем стихи тех поэтов, которыми он зачитывался в юности. Набоков заметил как-то, что нервная система и кровообращение Бунина, как и Толстого, подобны его собственным, — «но отсюда far cry[29] до литературного влияния»34.

К началу 1910-х годов символистская волна породила встречное течение — акмеизм. Хотя Гумилеву, Ахматовой и Мандельштаму еще только предстояло написать свои лучшие стихи, Гумилев — один из любимых поэтов набоковской юности — уже в 1913 году выдвинул программу акмеизма35. Неясным видениям символистской поэзии он противопоставил ремесло поэта; мастер рифмы, он чрезвычайно внимательно относился к поэтической технике, что не могло не найти отклика у Набокова, который и в русских, и в английских стихах стремился оживить рифму. Гумилев, которого раздражали поэтические символы и который чутко относился к «этому миру, звучащему, красочному»36, хотел, чтобы акмеизм всегда «помнил о неизвестном, не искажая его образ вероятными или невероятными предположениями»37. В наиболее удачных из своих ранних стихов Набоков следует этому совету. И в некоторой степени все его последующее развитие можно рассматривать как реакцию на символизм, подобную акмеистской, но идущую в ином направлении: пусть все предметы будут самими собой и ничего другого не обозначают, но пусть сама фактура этого остро отточенного мира намекает на тайны, лежащие по ту сторону.

Футуризм, третья поэтическая волна русского модернизма, достиг своего пика в 1911–1914 годы и, вспенившись, разбился на довольно комичные группы: эгофутуризм, кубофутуризм, «Центрифуга» и Мезонин поэзии. Для Набокова он остался своего рода «литературным провинциализмом»37. Хотя он не был глух к радикальному разрушению и пересозданию языка, столь важному для Хлебникова или Маяковского, в его собственных произведениях подобные приемы были не больше чем паузой или обертоном в гибкой каденции мысли. Футуристы теснили друг друга, стараясь превзойти соперника своими крайностями, подобно поэту[30], который в 1916 году на несколько десятилетий опередил Джона Кейджа с его знаменитейшим музыкальным произведением, написав стихотворение без слов. В «Подлинной жизни Себастьяна Найта» у Набокова появляется травестийный поэт-футурист Алексис Пан, изобретатель «заумной ворчбы», чья поэзия «кажется ныне такой никчемной, такой фальшивой и старомодной (сверхмодерные штучки имеют странное обыкновение устаревать гораздо быстрее прочих)»38. Влияние радикальных опытов футуристов на Набокова состояло лишь в том, что они помогли ему выработать иммунитет против эксперимента ради самого эксперимента.

Когда юный Набоков упоминал имя какого-нибудь современного поэта, его отец отвечал торжествующим потоком пушкинских ямбов39. Описывая в «Даре» свое отношение к отцу и поэтическим героям своей юности, Набоков пишет:

 

Но когда я подсчитываю, что теперь для меня уцелело из этой новой поэзии, то вижу, что уцелело очень мало, а именно только то, что естественно продолжает Пушкина, между тем как пестрая шелуха, дрянная фальшь, маски бездарности и ходули таланта — все то, что когда-то моя любовь прощала или освещала по-своему, а что отцу моему казалось истинным лицом новизны, — «мордой модернизма», как он выражался, — теперь так устарело, так забыто, как даже не забыты стихи Карамзина… Его ошибка заключалась не в том, что он свально охаял всю «поэзию модерн», а в том, что он в ней не захотел высмотреть длинный животворный луч любимого своего поэта353.

 

Ибо русские поэты начала века (и прежде всего Блок), несмотря на все их новации в области просодии, были — в отличие от английских или немецких модернистов — романтиками или неоромантиками. Вот этот-то романтизм — неразборчиво и некритически воспринятый — пронизывает всю раннюю поэзию Набокова.

 

IV

 

Брожение, охватившее русскую поэзию, не оставило в стороне даже зеленую молодежь. Для подростков набоковского поколения «жуткая легкость» стихотворчества была такой же неотъемлемой частью юности, как прыщи. Когда примерно годом раньше Юрик Рауш показал своему десятилетнему кузену стихи собственного сочинения, тот ответил ему своими стихами. Юрий нашел их подозрительно хорошими и подверг сомнению их авторство. Он не ошибся. Первое стихотворение Набокова было плагиатом, и мальчики, чтобы уладить дело, в шутку дрались на дуэли. С тех пор Набоков писал свои стихи сам — по-английски, по-русски и по-французски[31]43.

Были и другие, более естественные, признаки взросления. Летом 1911 года Юрий не приехал в Выру, и Владимиру приходилось самостоятельно овладевать азами пробуждающейся сексуальности. Дождливыми вечерами Владимир Дмитриевич читал собравшимся вокруг него детям «Большие ожидания» — разумеется, по-английски[32], но Володя, улучив минуту, подкрадывался к книжной полке и на корточках листал 82-томную энциклопедию Брокгауза и Ефрона, выискивая там значения таких соблазнительных терминов, как «проституция», добытых в школе или у Чехова. Ни ловля бабочек по утрам, ни занятия всякими видами спорта в ясную погоду не могли унять физическое беспокойство, которое высылало его с наступлением вечера в путешествие по проселочным дорогам на стареньком велосипеде «Энфилд» или на новом «Свифте». В это лето каждый вечер на закате Володя проезжал мимо избы набоковского кучера, где всякий раз стояла, опершись о косяк, его двенадцатилетняя дочь Поленька. Она неизменно встречала Владимира таинственной улыбкой, выцветавшей по мере его приближения. Владимир так ни разу и не заговорил с ней, однако именно «она была первой, имевшей колдовскую способность накипанием света и сладости прожигать сон мой насквозь (а достигала она этого тем, что не давала погаснуть улыбке)»43.

В то лето 4 (17) июня у Набоковых родился пятый, последний ребенок — Кирилл, и Владимир стал его крестным отцом. В августе Елена Ивановна вместе с детьми отправилась погостить к своей золовке — Елизавете Сайн-Витгенштейн во второе имение Сайн-Витгенштейнов — Каменку, недалеко от Папелюхи в Подольской губернии на юго-западе России, — кажется, в дореволюционные годы это был единственный случай, когда Набоков, не уехав за границу, покинул Петербург и Выру, получив, кстати, редкую возможность половить бабочек, обитающих в иной российской фауне44.

Серая школьная рутина, в которую окунулся Владимир по возвращении в Петербург, не смогла заглушить чувств, разбуженных в нем Поленькой. В своей автобиографии Набоков вскользь вспоминает «раскрасневшихся, душистоволосых, в низко повязанных, ярких шелковых поясах, девочек, с которыми он играл на детских праздниках». Хотя Набоков никого из этих девочек не называет по имени, некоторые из них, несомненно, вошли в шутливый «донжуанский» список, который он, подражая Пушкину, составил в 1920-е годы, по-пушкински весьма нестрого подходя к самому понятию «победы»45. Марианна, Зина, Мария, Пелагея, Екатерина I, Екатерина II, Ольга — все они занимают в этом списке место между Клод Депрэ (Биарриц, 1909 г.) и Валентиной Шульгиной (Выра — Рождествено, 1915 г.) — теми двумя девочками, имена которых он скрыл в своей автобиографии под псевдонимами «Колетт» и «Тамара»[33]. Мы никогда не узнаем, кто были эти другие и что они для него значили.

Последний взгляд, брошенный Набоковым на Колетт, вызывает у него в воображении — по логике автобиографического повествования — образ «радужной спирали внутри маленьких стеклянных шариков»; впервые он говорит с Тамарой в «беседке с радужными окнами». Эти радуги и цветные стекла служат связующим звеном между началом его поэзии и той ролью, которую играли женщины в пробуждении его воображения. В «Других берегах» и «Память, говори» Набоков впервые соединяет эти мотивы, рассказывая о неудачной затее Зеленского два раза в месяц по воскресеньям устраивать в доме Набоковых на Морской сеансы общеобразовательного характера с помощью волшебного фонаря и приглашать на них, чтобы заполнить комнату, одноклассников Владимира. Цель Зеленского — как потом понял Набоков — состояла в том, чтобы помочь немного заработать нищему приятелю-студенту, владельцу волшебного фонаря. Но в то время двенадцатилетнего мальчика занимали лишь две вещи. Во-первых, его соседка слева, непоседливая белокурая кузина, сидевшая так близко от него в темноте переполненной комнаты, что он чувствовал при каждом ее движении верхнюю косточку ее бедра, — «и это возбуждало во мне ощущения, на которые Ленский не рассчитывал». Во-вторых, скука и смущение, захлестывавшие его, когда он слушал все семьсот пятьдесят стихов лермонтовской поэмы, оживляемой — если так можно сказать — всего лишь четырьмя цветными пластинками, и предвидел месть, которую обрушат на него одноклассники на следующий день за потерянное воскресенье: ох и поиздеваются они над маменькиным сынком, у которого до сих пор еще есть домашний учитель!46

 

V

 

Маловероятно, что кто-нибудь в школе мог назвать его маменькиным сынком в обычном понимании этих слов, ибо он унаследовал от отца мужественность и строгие понятия о чести. Со стороны Владимир Дмитриевич казался чуть ли не денди, в глазах же сына, который каждое утро встречал его, раскрасневшегося после тренировок — он занимался боксом и фехтованием, — он был, несомненно, человеком сильным и полным жизни. Федор в «Даре» выражает чувства самого Набокова, когда пишет, что ему больше всего нравится в отце «живая мужественность»: «…уличи он меня в физической трусости, то меня бы он проклял»47. Не удивительно, что тема мужества занимает столь значительное место в сочинениях Набокова.

Однажды в октябре 1911 года эта тема заглушила все остальные в жизни Набоковых — и отца, и сына. Хотя Владимиру Дмитриевичу запретили участвовать в выборных органах, он продолжал оставаться одним из лидеров Конституционно-демократической партии и одним из наиболее известных в России редакторов газет. Реакционная печать так часто обрушивалась на него с нападками, что Елена Ивановна с беспристрастностью ученого собрала целый альбом политических карикатур с изображением мужа48. Но от одного из выпадов он не мог просто отмахнуться с улыбкой.

Летом 1911 года его газета, либеральная «Речь», обвинила человека по имени Снесарев, сотрудника ультраконсервативной газеты «Новое время», в том, что он брал гигантские взятки от компании «Вектингхаус», поставлявшей в Санкт-Петербург новые электрические трамваи. В ответ Снесарев выступил с инсинуациями против редакторов «Речи» и намекнул, что В.Д. Набоков женился на богатой московской купчихе ради денег[34]. Владимир Дмитриевич с его рыцарскими представлениями о чести не мог снести подобного оскорбления. Хотя он двумя годами раньше написал две блестящие, получившие широкую известность статьи против дуэли как феодального пережитка, он считал своим долгом в данной ситуации вызвать обидчика к барьеру49. Поскольку репутация Снесарева делала его «недуэлеспособным» с точки зрения российского кодекса — негодяю не позволено защищать свою честь, — Владимир Дмитриевич потребовал, чтобы редактор «Нового времени» Михаил Суворин (сын чеховского друга Алексея Суворина) напечатал опровержение по поводу заметки Снесарева и объявил бы, что она вышла по недосмотру редакции. В том случае, если Суворин откажется выполнить данные условия, В.Д. Набоков будет расценивать это как знак солидарности с инсинуациями Снесарева и вызовет на дуэль самого Суворина.

Владимир Дмитриевич попросил своего зятя и друга адмирала Коломейцева, одного из немногих героев Русско-японской войны, передать Суворину его требования и — если понадобится — вызвать редактора на дуэль от его имени. Суворин отказался напечатать опровержение, заявив, что не несет ответственности за заметку Снесарева, и уклонился от дуэли. На следующий день В.Д. Набоков изложил суть инцидента на страницах «Речи». Вместо того чтобы скрыть тот факт, что он противоречит своим же собственным блестящим доводам против дуэлей, он разъяснял читателям, которые были с ними хорошо знакомы, что, если другие пути решения конфликта перекрыты, для него «психологически невозможно» не ответить на оскорбления вызовом, — это было смелое и трогательное публичное признание в том, что его абстрактные принципы не могут устоять даже перед его же собственными сложными инстинктами.

В ответ Суворин со страниц «Нового времени» заявил, что никакого вызова он вообще не получал, поскольку был нарушен дуэльный кодекс. Однако Владимир Дмитриевич располагал письменным ответом Суворина с отказом принять «Ваш вызов», который он и напечатал в «Речи», заметив, что, очевидно, нет смысла вновь вызывать Суворина, ибо тот, не согласившись поместить опровержение, сам нарушил кодекс чести50.

Владимир-младший, никогда не читавший газет и не заметивший ничего необычного в поведении отца, не ведал о происходящем — хотя он и обратил внимание на то, что отец в эти дни занимался фехтованием не со своим обычным французским тренером, но с еще более знаменитым специалистом. Но вот в воскресном номере «Нового времени» от 23 октября постоянный автор стишков на злобу дня расписал историю дуэльного вызова, стараясь представить В.Д. Набокова в смешном виде. На следующий день в школе Владимир перехватил экземпляр еженедельника, ходившего по рукам и вызывавшего ухмылки его одноклассников. Из весьма гладких стишков он понял лишь, что его отец может погибнуть — возможно, уже погиб — на дуэли. Остаток дня в школе он провел в мучительном напряжении, переживая все нюансы отношений с отцом, — оттенки, недоступные тем, кто видел Владимира Дмитриевича лишь как общественного деятеля: гордость безоговорочная и беспредметная («человек, лучше которого нет в мире», — думает Путя, герой рассказа, в основе которого лежит этот эпизод), чувство, что в какой бы ипостаси ни выступал его отец — редактора, криминалиста, оратора, члена комитета, — они с ним всегда связаны, и посреди любого из этих занятий, столь чуждых сыну, отец мог подать ему знак принадлежности к детскому миру, в котором они были заодно51.

Вернувшись домой к вечеру, Владимир с порога услышал доносившиеся с лестницы голоса родителей и дяди Николая Коломейцева и сразу понял, что дуэли не будет, что противник извинился, что «мир мой цел». И тогда наконец самообладание, которое он сохранял целый день, ему изменило и он не смог сдержать горячие слезы.

В автобиографии Набоков замечает, что до гибели отца было еще целых десять лет, но «ни тени от этого будущего не падало на нарядно озаренную лестницу петербургского дома, и, как всегда, спокойна была большая прохладная ладонь, легшая мне на голову, и несколько линий игры в сложной шахматной композиции не были еще слиты в этюд на доске»52. Здесь Набоков рассматривает внезапную гибель отца как некую сложную шахматную композицию, придуманную судьбой, и, по сути дела, одна из главных структурных особенностей «Других берегов» и «Память, говори» — это целый ряд предвидений рокового выстрела, что создает жуткое ощущение предрешенности. Как мыслитель, Набоков всегда выслеживал коварную судьбу, непостижимое противоречие между непредвиденностью события и тем светом, который оно отбрасывает, уже случившись, назад в прошлое, превращая прежде ничего не значившие эпизоды в неудачные попытки или необходимые приготовления к тому, что теперь уже стало очевидным. Как мемуарист и как сын, он вновь и вновь намекает на смерть отца, но он не в силах прямо взглянуть на нее и переводит эти намеки на язык шахмат и судьбы из любви к шахматным задачам и из преклонения перед судьбой, что — помимо многих других интересов — объединяло их с отцом[35].

 

VI

 

Следуя примеру отца, который фехтовал и боксировал, Владимир начал учиться английскому и французскому боксу еще за несколько лет до школы, чтобы никого не бояться и в случае чего защитить свою честь. На школьном дворе эти уроки ему пригодились. Григорий Попов, школьный силач, которого много раз оставляли на второй год, был грозой всего класса. Гориллообразный, всегда сопровождаемый тяжелым запахом, мрачно взирающий на непонятный ему мир, он был единственным человеком, которого Набоков когда-либо боялся, — до первой драки. Однажды учитель географии Николай Ильич Березин неожиданно сообщил всему классу, что он берет уроки бокса у того же тренера, что и Володя Набоков. На перемене Попов процедил с ухмылкой: «Ну-ка, посмотрим, как ты боксируешь». После этого Попов нанес своему младшему сопернику удар в живот, на который тот ответил прямым левым, до крови разбив нос. И хотя Попов продолжал задирать Набокова, чувство удовлетворения осталось. Володя даже вошел во вкус и с наслаждением дрался на кулаках с тремя главными школьными хулиганами. Уступая им в силе, он мог использовать техническое превосходство, чтобы защищать «из спортивного щегольства» более слабых товарищей, вроде Николая Шустова, мешковатого, со странным прищуром мальчика из бедной семьи, сильное заикание которого вызывало всеобщие насмешки. Здесь Набоков еще раз заслужил упреки в нонконформизме: он дрался на английский манер — наружными костяшками пальцев, а его соперники — по-русски, нижней стороной кулака53.

Набоков признавался, что даже в зрелом возрасте видел Попова в кошмарных снах и тем не менее считал его довольно добродушным парнем. После всех боев, которые они провели, Попов, как ни странно, начал вдруг выказывать страстное восхищение Набоковым как вратарем и «досаждал мне своей дружбой гораздо сильнее, чем враждебностью»54. Однако у Набокова были и настоящие друзья — двое особенно близких, — которых он сам себе выбрал и встречи с которыми во взрослой жизни оказались куда более желанными.

Одиннадцатилетний армянин Самуил Кянджунцев считался в классе гением. Самый добрый, по мнению Набокова, мальчик в школе, он был способен и на грубоватую выходку. Когда выяснилось, что скелет, стоявший в «физическом» классе, — девичий, Кянджунцев отказался от девиза мастурбатора «каждый мужчина есть собственная женщина» и объявил о своей любви к этому скелету. Толстый, ленивый, он к шестнадцати годам напрочь утратил свой блеск55.

Ближайшим другом Набокова был мальчик по имени Самуил Розов, «маленький, хрупкий парнишка с красивыми чертами лица и сердцем льва. Помню, как в изумлении уставился на него наш самый первый хулиган, стоявший как скала под ударами кулачков Р(озова). Он был первым учеником класса и великодушно всем нам помогал, разъясняя трудности, особенно по математике. Мы с ним обсуждали Чехова, поэзию и сионизм»[36]56. Набоков немного завидовал положению Розова как веньямина училища: все любили его, а он относился к этому спокойно и, казалось, не замечал. Чувствительный идеалист, Розов разделял набоковское ощущение тайны жизни и отличался такой же острой наблюдательностью. Он особенно ценил набоковскую способность с улыбкой смотреть на людей и видеть их такими, какие они есть: «Для тебя не существовала классификация: Кянджунцев — армянин, Розов — еврей, Неллис — немец. Они все отличались только своими личными характерами, а не какими бы то ни было ярлыками»57. Не менее проницательным был взгляд Набокова на учителей. Он мог быть нетерпимым и неумолимым: он десятилетиями помнил учителя, который недолго и весьма неудачно преподавал у них историю искусств и невежественно рассуждал об «утонении колонн». Когда учитель географии попытался написать на доске слово Нил (Nil) латинскими буквами, Владимир демонстративно приписал недостающую букву «е», когда тот на минуту вышел из класса. Товарищи укоряли его за то, что он унизил учителя, но он стоял на своем[37]. Березин, автор популярных книг о путешествиях («Китай: страна восходящего солнца» и т. д.), был человеком самоуверенным и надменным, дразнить которого было одно удовольствие. Однако Набоков остался в стороне, когда весь класс, пользуясь слабохарактерностью другого учителя географии — Николая Мальцева, «жалкого человечка», травил его до тех пор, пока он не отходил к окну и стоял там со слезами на глазах, водя пальцем по стеклу, словно обиженный ребенок. Любимым учителем Набокова был известный историк Георгий Вебер — невысокий, сдержанный человек в неизменном старомодном пенсне, неизменно поглаживающий острую бородку, он знал все на свете и был «лучшим преподавателем истории из всех, кого я встречал за свою жизнь в разных колледжах и университетах мира»58.

 

VII

 

Заканчивался учебный год, и с рева мотора начиналось лето: Набоковы выезжали в Выру на своем мощном красном «торпедо-опеле» с открывающимся верхом, который лихо гнал со скоростью 70 километров в час второй шофер Пирогов. Как будет вспоминать Набоков, «самая суть летней свободы — бесшкольности, загородности — остается в моем сознании связанной с экстравагантным ревом мотора, высвобождаемым открытым глушителем на длинном, одиноком шоссе». Хотя транспорт, на котором добирались в Выру, был современным, само поместье, как ни странно, в некоторых отношениях оставалось старомодным. Елена Ивановна хотела сохранить здесь обаяние прошлого, и поэтому в доме даже не было электричества59. Не удивительно, что в потерянном раю Адиного Ардиса и Антитерры электричество запрещено, а по одной и той же дороге едут маленький красный автомобиль и старинная коляска.

В то время лето означало игры, пикники, именины и чары бабочек и странно звонкие крики крестьянских девушек, купающихся в Оредежи. А однажды, когда погоня за «черными» аполлонами завела Владимира в заросли у самого края реки, он увидел картину, которая долго тревожила его: всего в нескольких метрах от него Поленька и еще три-четыре подростка полоскались нагишом у развалившихся свай на месте старой купальни60.

Примерно до четырнадцати лет Владимир — если только он не читал, не писал стихи и не обследовал поместье — «большую часть дня» рисовал или писал красками, например, кроны деревьев в оранжевом закатном свете с балкона вырского дома61.

Поскольку предполагалось, что он со временем станет художником, ему продолжали давать уроки рисования и в Петербурге[38]. Около 1910 года мистера Куммингса, старого учителя рисования Елены Ивановны, сменил Яремич, которого Набоков охарактеризовал как «известного „импрессиониста“ (так их тогда называли)», чья манера в высшей степени претила юноше с его маниакальным стремлением к точности. Намного более подходящим оказался знаменитый Мстислав Добужинский, мастер изящной линии, сделавший для Петербурга то же самое, что Каналетто для Венеции или Беллотто для Вены. Примерно с 1912 по 1914 год он давал Владимиру уроки на piano nobile в доме номер 47 на Морской: «Он заставлял меня по памяти сколь возможно подробнее изображать предметы, которые я определенно видел тысячи раз, но в которые толком не вглядывался: уличный фонарь, почтовый ящик, узор из тюльпанов на нашей парадной двери». Набоков признавался, что, хотя он обладал воображением художника, ему не хватало техники, чтобы его выразить, и это подтвердил Добужинский: «вы были самым безнадежным учеником из всех, каких я когда-либо имел». Однако уроки зрительной точности и композиционной гармонии, которые преподал Добужинский, немало пригодились Набокову, когда он начал писать прозу62.

Театр всегда значил для Набокова меньше, чем литература или живопись, однако и он питал его воображение. Петербургские театры по-прежнему блистали, и Владимир Дмитриевич оставался завзятым театралом. Его сын, относясь с пренебрежением к очень многим спектаклям, тем не менее откликался на подлинные проблески театральной фантазии. С особым удовольствием он вспоминал «Ревизора», поставленного Николаем Евреиновым в «Кривом зеркале», — сцены из пьесы в пяти различных вариантах: в провинциальном театре, в немом кино, в постановке Эдварда Гордона Крэга, Макса Рейнхарда и Константина Станиславского. Больше всего ему нравилась пародия на МХТ: «…смысл ее состоял в том, что первое действие должно происходить в воскресенье утром, потому что в другой день чиновники вряд ли могли бы собраться в доме городничего, а если это воскресное утро, тогда колокола соседней церкви должны были звонить. А если колокола звонят, то они должны заглушать голоса на сцене — что и происходило. Это было ужасно забавно»63. Ему не нужен был Джойс, чтобы понять, что выворачивать наизнанку реализм и играть множеством точек зрения — увлекательное занятие.

 

VIII

 

Отец преподал сыну и другие уроки. В школе либерально мыслящие наставники Володи Набокова не смогли внушить ему чувство социальной ответственности прежде всего потому, что он унаследовал от отца чувство ответственности личной.

По крайней мере со стороны, уверенный в себе В.Д. Набоков казался холодным, почти высокомерным. Более близкие ему люди знали, как он сочувствовал всякому нуждавшемуся в защите. Блестящий О.О. Грузенберг, выступавший защитником Владимира Дмитриевича на суде, где он обвинялся в причастности к Выборгскому воззванию, наблюдал во время процесса хладнокровие и невозмутимость своего подзащитного, не желавшего скрывать презрение к судьям, которые лишь выполняли волю властей. Но в 1913 году Грузенберг увидел этого человека с другой стороны.

В тот год Грузенберг был главным защитником Менделя Бейлиса, еврея, обвиненного в убийстве (хотя все улики достаточно ясно свидетельствовали о том, что преступление совершила шайка воров) только лишь потому, что печально известный министр юстиции Щегловитов решил разжечь антисемитские настроения, прибегнув к испытанному средству — запугиванию еврейским ритуальным убийством. Дело Бейлиса — российский аналог дела Дрейфуса — вызвало возмущение по всей России и за рубежом. Хотя «Речь» послала на процесс своих лучших журналистов и хотя в Петербурге у Владимира Дмитриевича были неотложные редакторские, партийные и комитетские дела, он, как последовательный враг антисемитизма, счел своим долгом поехать в Киев, чтобы лично присутствовать на суде в качестве репортера.

Во время слушания дела Грузенберг заметил, насколько менялся В.Д. Набоков, когда решалась не его собственная судьба, а судьба другого человека. Через несколько дней после начала судебного разбирательства Грузенберг беседовал с Владимиром Дмитриевичем и, заметив, как заострились черты его лица, с какой болью и с каким волнением смотрели его широко открытые глаза, понял, что он не одинок и что есть человек, который вместе с ним участвует в защите, ведет дело и вместе с ним страдает.

 

С того дня стало для меня потребностью, затяжкою крепкого табаку отыскивать в особенно тяжелые минуты процесса его глаза. Я ловил в них ужас, боль. Но как только Набоков чувствовал мой взгляд, он мгновенно опускал завесу — и выталкивал впереди нее иронию, скучающее презрение к происходящему и подхлестывающее братское одобрение. Все минуты до и после заседания во все перерывы Набоков с бесконечным терпением, сердечной теплотою старался меня поддержать, поделиться ценными наблюдениями, мыслями, успокоить. А сам меж тем он становился все бледнее и печальнее[39]64.

 

Это напряжение между холодным внешним апломбом и внутренней теплотой будет также характерной чертой и Владимира Набокова. Человек, который, по мнению многих читателей, выразил себя в высокомерных Ване и Аде Вин, на самом деле гораздо больше сочувствовал их младшей сестре и жертве, оттесненной и подавленной ими, нежной Люсетте.

Однако в юности он иногда подражал отцовскому высокомерию, но не отцовской чуткости, и Владимиру Дмитриевичу пришлось преподать сыну урок. Когда Володе было тринадцать лет, Владимир Дмитриевич однажды стал свидетелем того, как его сын, развалившись на стуле, ждет, чтобы слуга снял с него ботинки. После этого случая Набоков-старший строго предупредил сына, что подобное не должно повториться65. Это никогда и не повторилось. Как и отец Федора в «Даре», Владимир Дмитриевич «был наделен ровным характером, выдержкой, сильной волей, ярким юмором; когда же он сердился, гнев его был как внезапно ударивший мороз»66 — чудодейственное средство для воспитания в сыне принципов, которым сам он следовал. Как раз тогда, когда наиболее широко бытовало представление о высокомерном равнодушии Владимира Набокова, в те годы, в которые он, прославленный писатель, жил в «Палас-отеле» в Монтрё, вся обслуга отеля знала его в действительности как человека деликатного, веселого, щедрого, старавшегося никого не обидеть и не требовать слишком многого.

В воспитании Набокова одинаково важную роль играли и пример отца, и строгость его принципов. На пасхальные каникулы 1913 года Владимир и Сергей с отцом и Зеленским отправились в Выру покататься на лыжах. Сельский учитель Василий Мартынович Жерносеков пригласил их после утренней прогулки по ослепительному снегу, как он сам выразился, «закусить» — на самом деле закуска оказалась любовно приготовленным им самим пиршеством — в его квартире при школе, выстроенной Владимиром Дмитриевичем. Как только они уселись за стол, вошел батовский слуга и внес

 

большую корзину с торчащими бутылками и всякой снедью, которую бабушка, зимовавшая в своем Батове, по бестактности сочла нужным послать нам на тот случай, если бы Василий Мартынович нас недокормил. Раньше, чем хозяин мог успеть обидеться, отец велел лакею ехать обратно с нераспакованной корзиной и краткой запиской по-французски, удивившей, вероятно, бабушку, как удивляли ее все поступки сына67.

 

В тот год коренастый добродушный швейцарец Нуссбаум (Нуазье «Других берегов») был приглашен на лето вместо Зеленского, который женился и проводил медовый месяц на Кавказе68. Снег давно сошел, нежно зеленели листья и сережки берез, и Выра вновь стала желанным заказником для страстного охотника на бабочек. Законченное выражение эта страсть приобретает в эпизоде с Николаем Шустовым, кротким заикой, который был одним из ближайших школьных друзей Набокова и лучших товарищей его игр:

 

Его отец недавно умер, семья была разорена, и, за недостатком денег на железнодорожный билет, бедняжка проделал верст сорок на велосипеде. На другое утро, встав спозаранку, я сделал все возможное, чтоб покинуть дом без его ведома. Отчаянно тихо я собрал свои охотничьи принадлежности — сачок, зеленую жестянку на ремне, конвертики и коробочки для поимок — и через окно классной комнаты выбрался наружу. Углубившись в чащу, я почувствовал, что спасен, но все продолжал быстро шагать, с дрожью в икрах, со слезами в глазах, и сквозь жгучую призму стыда представлял себе кроткого гостя с его большим бледным носом и траурным галстуком, валандающимся в саду, треплющим от нечего делать пыхтящих от зноя собак — и старающимся как-нибудь оправдать мое жестокое отсутствие69.

 

Когда героиня романа Джейн Остин «Эмма» в Боксхилле обижает своей заносчивостью мисс Бейтс, нужна суровая критика Найтли, чтобы она поняла всю жестокость своей бесчувственности, но она переносит его упреки так, «как не могла бы их перенести ни одна другая женщина в Англии». В душе у Набокова, оставившего Николая Шустова одного «валандаться» в чужом доме, жил свой Найтли — пример отца с его щепетильной заботливостью обо всех, нуждающихся в его защите, — который заставлял его испытывать муки совести. Набоков на всю жизнь запомнил пережитый стыд: пройдет время, прежде чем он преодолеет юношеский эгоизм, но, преклоняясь перед отцом, он готов был скорее, чем любой другой мальчик в России, овладеть и отцовским моральным кодексом.

Сохранилось одно подробное и непредубежденное описание характера юного Набокова, подтверждающее, как сильно Владимир старался следовать заповедям и примеру отца. В начале 1914 года один из его учителей — имя его, к сожалению, неизвестно — столь же внимательно наблюдал за учащимися, как Владимир за учителями. Его отчеты о набоковском классе представляют собой проницательный, глубокий и откровенный анализ характеров учеников. Один — хотя и «очень способный, работящий, серьезный, но до болезненности самолюбивый мальчик». Другой — «ленив, запустил все курсы. Сотни всяких оправданий, отговорок. Задира и жалобщик. Хитрит, лукавит, может обмануть; сделает дурное и смотрит в глаза как невинный». Друг Набокова Самуил Кянджунцев «очень хороший работник», но «с дозой лукавства, шалостей и развязности». Еще более близкий друг, Самуил Розов, предстает образцовым учеником: «Очень серьезный, сознательный, способный, выдержанный, самостоятельный мальчик. Хороший ученик!» На другом полюсе класса находится Григорий Попов: «Простодушно-ограниченный, житейски-опытный, чуждый и даже враждебный к школьным научным интересам, грубый в выходках, шутках, остротах, всегда готовый к кулачной расправе — Попов является тяжелым в воспитательных отношениях. В трудные моменты экскурсий, несмотря на физическое здоровье, оказался очень слабым духом, распускался и раскисал».

Набоков вспоминает себя в школе этаким щеголем с изящными швейцарскими часами, полным презрения к угнетающему общественному духу школы. Однако школьный учитель видел его иначе: «Ярый футболист, отличный работник, товарищ, уважаемый на обоих флангах (Розов — Попов), всегда скромный, серьезный и выдержанный (хотя он не прочь и пошалить), Набоков своей нравственной порядочностью оставляет самое симпатичное впечатление»70.

 

IX

 

И тем не менее ему еще предстояло получить уроки морали и испытать муки совести. Его брат Сергей с десяти лет страстно любил музыку. Он брал уроки музыки, ходил с отцом на концерты, часами играл фрагменты из опер на рояле в комнате второго этажа. Владимир не раз подкрадывался к младшему брату (который хотя и был уже крупнее его, но по-прежнему оставался робким, застенчивым заикой), чтобы «ткнуть его пальцами под ребра — горестное воспоминание»71. Однажды он увидел у брата на столе страничку из его дневника и, прочитав ее, обнаружил, что Сергей — гомосексуалист. Из «дурацкого восторга» — вспоминает Набоков — он дал ее прочесть своему наставнику, который тут же показал ее отцу. Дневник «вдруг задним числом прояснил некоторые странности в поведении» Сергея. Быть может, запоздалые угрызения совести Владимира, который заглянул в дневник и не подумав раскрыл чужую тайну, объясняют тот горячий протест, который вызывало в нем впоследствии любое вмешательство в личную жизнь.

Позже Набоков вспоминал, как мало у него было общего с Сергеем в детстве и в юности. Это отчасти выглядит стремлением подавить постыдные воспоминания. Набокову казалось впоследствии, что Сергей продержался в Тенишевском лишь два «злополучных года». На самом же деле он учился там пять лет до весеннего семестра 1916 года, когда его забрали оттуда и перевели в Первую гимназию72.

 

Тем временем дома произошли некоторые перемены. Мадемуазель Миотон возвратилась в Швейцарию. Она не раз театрально укладывала чемоданы в ответ на воображаемые обиды — особенно со стороны Зеленского, чье незнание французского языка она считала злонамеренным притворством. Однажды, когда она не поладила с гувернантками девочек, ей наконец дали доуложиться73.

Весной 1914 года Зеленский также окончательно покинул Набоковых. К этому времени Владимир и Сергей уже не нуждались в учителях, но молодой человек по имени Николай Сахаров (Волгин «Других берегов»), неимущий студент из обедневших дворян, получил место по настоянию своего патрона-оптимиста, хотя его учебная помощь сводилась лишь к тому, что он играл с мальчиками в теннис и выполнял за них задания, которые они получали в школе на лето (на самом деле их за него делал какой-то его родственник). Не имея других достоинств, кроме прекрасных манер, Сахаров оказался не только худшим из всех учителей, но и мерзавцем и сумасшедшим. Впервые заговорив со старшим подопечным, он сообщил ему между прочим, что «Хижину дяди Тома» написал Диккенс. Набоков заключил с ним пари и выиграл у него великолепный кастет. С тех пор, осмотрительно обходя литературные темы, Сахаров держался более безопасных предметов, потчуя Набокова неприличными сплетнями и пошлыми историями — при этом без единого грубого слова — о людях, которых мальчик любил74.

Изменения произошли и в загородных поместьях. Чтобы рассчитаться с долгами, бабушка Мария Набокова была вынуждена осенью 1913 года продать Батово. С тех пор охотничьи угодья Владимира сузились75. Но в других отношениях жизнь раскрывалась перед ним все шире.

 

В июне на неделю заехал Юрий. В свои шестнадцать с половиной он мог с легкостью поразить пятнадцатилетнего кузена формулой 3x4=12, выгравированной на внутренней крышке портсигара «в память о трех ночах, проведенных им наконец-то с графиней Г.». Когда они возвращались, лузгая семечки, из сельской лавки, кузен признался Набокову в том, что он «твердый „монархист“ (скорей романтического, чем политического толка)», и высказал сожаление по поводу приписываемого им Владимиру (совершенно абстрактного) «демократизма». Он также читал отрывки из своей гладкой альбомной поэзии и сослался на комплимент, который какой-то модный поэт сделал поразительно длинной рифме в одном из его стихов. Здесь наконец Владимир смог с ним посостязаться, предложив свою — хотя и не использованную — находку: «заповедь» и «посапывать»76.

Месяц спустя Владимир впервые ощутил в «цепенящем неистовстве стихосложения» нечто, что, казалось, выходило за рамки мальчишеского подражания77. В то время как в Европе нарастало предвоенное напряжение, Россия переживала липкий от жары июль, оставивший незабываемый след в поэзии Ахматовой и Ходасевича. Спасаясь от грозы, Владимир зашел в беседку старого вырского парка, и, когда дождь пролетел и он вышел из своего укрытия, его приветствовала радуга и охватила странная дрожь:

 

Следующий миг стал началом моего первого стихотворения. Что подтолкнуло его? Кажется, знаю. Без единого дуновения ветерка, один только вес дождевой капли, сияющей в паразитической роскоши на душистом сердцевидном листке, заставляет его кончик кануть вниз, и подобие ртутной капли внезапно соскальзывает по его срединной прожилке, и лист, обронив яркий груз, взлетает вверх. Лист, душист, благоухает, роняет — мгновение, за которое все это случилось, кажется мне не столько отрезком, сколько разрывом времени, недостающим ударом сердца, сразу вернувшимся в перестуке ритма…78

 

Он бродил по парку в поэтическом трансе. Поздно вечером он, закончив стихотворение, прочел его матери — отца неожиданно вызвали в город в связи с угрозой войны — и, когда замолчал, увидел, что она «блаженно улыбалась сквозь слезы, катившие по ее лицу. „Как удивительно, как прекрасно“», — сказала она79, — оценка, которую взрослый Набоков первым же будет оспаривать.

Несмотря на массу подробностей в обстоятельном рассказе Набокова о его «первом стихотворении», это в значительной степени стилизация реального события. В своей автобиографии он представляет стихотворение как гром среди ясного неба,


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: