Псков в XI–XIII вв. Связи с Новгородом и Болотовский договор

Основы социально-политического устройства Пскова уходят корнями в домонгольский период. Не может быть рассмотрен без обращения к раннему периоду и один из самых дискуссионных вопросов в домосковской истории Пскова, — вопрос о степени его зависимости от Новгорода.

Традиционно, начиная с Н. М. Карамзина, в историографии существовал взгляд, согласно которому Псков получил независимость от Новгорода в результате заключения Болотовского договора в 1348 г. Это во многом служило обоснованием и идеи о «крайней схожести политических институтов» двух городов, причем политическая система Пскова считалась заимствованной или привнесенной из Новгорода. Настоящим прорывом в изучении связей Новгорода и Пскова стала вышедшая в 1975 г. статья С. И. Колотиловой,[228] в которой впервые было отмечено, что во всем комплексе источников за XII–XV вв. Псков никогда не называется новгородским пригородом. Анализируя сообщения новгородских летописей за XII–XIII вв., исследовательница приходит к выводу, что отношения между Псковом и Новгородом можно охарактеризовать скорее как отношения между «городами-братьями». Болотовский договор же, по мнению С. И. Колотиловой, следует рассматривать как попытку «боярского правительства Новгорода подчеркнуть сохранение Новгородского старшинства и вассального положения Пскова».[229] Договор этот, по ее мнению, не имел никакого существенного влияния на отношения между городами, поэтому и не был отражензафиксирован в современной ему Н1, хотя, исследовательница полагала, что в нем отразились изменения в социально-экономическом положении Новгорода и Пскова, которые привели к усилению зависимости последнего от первого на рубеже XIII–XIV вв. Правда, С. И. Колотилова продолжала настаивать на их «общности социально-политической жизни» двух городов,[230] хотя это уже расходилось с ее собственным тезисом о независимости Пскова в XII–XIII вв.

С. И. Колотиловой оппонировал В. Л. Янин, назвавший мнение исследовательницы об усилении влияния Новгорода на Псков на рубеже XIII–XIV вв. «парадоксальным».[231] Согласившись, что Псков никогда не назывался новгородским пригородом, В. Л. Янин предположил, что временем получения Псковом независимости стоит считать события 1132–1138 гг., когда князь Всеволод Мстиславич был изгнан из Новгорода совместным решением новгородцев, псковичей и ладожан, а затем призван псковичами на княжение в Псков. Причем, псковичи вступили при этом с новгородцами в открытое противостояние. Появление в Пскове в результате этих событий отдельного княжения не было, по мнению В. Л. Янина, «не кратковременным эпизодом»,[232] а свидетельствовало о политическом отделении Пскова от Новгорода. ЗВремя заключениея Болотовского договора он относил ко времени похода Ивана Калиты на Псков с целью изгнания оттуда Александра Михаиловича Тверского. В. Л. Янин предположил, что этот договор основывался на традиционном формуляре не дошедших до нас «новгородско-псковских докончаний», фиксировавших независимость Пскова. При этом существование этих ранних договоров XII–XIII вв. исследователь обосновывал лишь тем, что в тексте Болотовского договора упоминается, что он заключается «по старине, по отчине, по дедине». Эта аргументация представляется недостаточной, хотя нужно согласитья с тезисом В. Л. Янина о том, что уже в XII в. Псков демонстрировал независимость от Новгорода.

В. А. Буров предложил рассматривать взаимоотношения Пскова и Новгорода все же как вассальные, определяемые терминами «молодший» и «старший» брат, соответственно.[233] В сущности В. А. Буров согласился с мнением С. И. Колотиловой, уже обращавшей внимание на использование в летописях этих терминов. Однако в отличие от С. И. Колотиловой нее он не видел динамики в отношениях Новгорода и Пскова. Поэтому, если его концепция и может объяснить ситуацию XIV и отчасти XV вв., то к более раннему периоду она вряд ли применима. В 90-е гг.оды XX в. к проблеме взаимоотношений Новгорода и Пскова в XII–XIV вв. и роли в них Болотовского договора обращался С. В. Белецкий, охарактеризовавший их, как «неравноправный военно-политический союз».[234]

А. В. Валеров, автор, первой специальной монографии, посвященной отношениям Новгорода и Пскова в XI–XIV вв.,[235] стоя на позициях школы И. Я. Фроянова, предложил рассматривать отношения Новгорода и Пскова в XII–XIV вв. как военно-политический союз, конфедерацию двух городов-волостей. До событий 1132–1138 гг. Псков был, по мнению А. В. Валерова, новгородским пригородом, а после них стал равноправным союзником Новгорода, членом новгородской конфедерации. Сам термин «конфедерация» применительно к Новгороду и Пскову в XII–XIII вв. можно принять. Однако из концепции А. В. Валерова не вполне ясно, каким образом Пскову удалось проделать такой путь: от пригорода до равноправного члена конфедерации. Трудно согласиться и с применением к Пскову XII–XIII вв. термина «город-волость». Источники не знают до XIV в., времени построения псковичами своих первых пригородов, употребления сочетания «Псковская волость» или «Псковская земля». Можно согласиться с А. В. Валеровым в том, что одной из возможныхй причин усиления влияния Новгорода на Псков стали события 1238–1241 гг., т. е. поражение в битве под Изборском и последующая оккупация города ливонцами. Однако объяснение этого усиления новгородской власти желанием новгородцев наказать за сепаратизм «добровольно предавшихся в руки немцам псковичей»[236] выглядит искусственным.

С. А. Салмин сместил фокус внимания с новгородско-псковских отношений на отношения Пскова с новгородским князем. Исследователь постарался проанализировать изменения в псковском политическом языке через призму условно внешнеполитических событий. Получилась не двухчастная модель Новгород — Псков, а трехчастная: новгородский князь — Новгород — Псков. Если князь стремился подчинить себе псковичей, то новгородцы до конца XIII в., напротив, скорее были им союзником. Ситуация изменилась в княжение Довмонта, когда «основной вектор политических отношений “«Псков — новгородские князья”» начинает заменяться на “«Псков — новгородская городская община”».[237]

Первое городище на мысу при слиянии Псковы и Великой датируется уже VII в., однако не вполне понятна этническая принадлежность его жителей. К. М. Плоткин вообще считал Псков самым древним северным славянским городом.[238] Вместе с тем необходимо отметить, что время возникновения первого славянского поселения при слиянии Псковы и Великой является предметом ожесточенного спора между археологами, в который у нас нет ни возможности, ни основания вмешаться, тем более что для темы настоящего исследования это не имеет решающего значения.[239] Несомненно, что к концу X в. укрепленное поселение, каким бы ни был его этнический состав, на месте современного псковского Крома уже возникло. В историографии долгое время Псков считался племенным центром восточной ветви кривичей. Однако археологические изыскания последних 50 лет дополнили и изменили эту картину. Так, было зафиксировано присутствие в Пскове и его ближайшей округе наряду с кривичским еще и балтского, возможно латгальского, элемента,[240] хотя это лишь предположение. Кроме того, обнаруживаются также следы скандинавского и западнославянского влияния,[241] нивелировавшегося, по мнению К. М. Плоткина, к концу XI в. Одним словом, в этнолигвистическом отношении Псков в раннее Средневековье представлял собой довольно пеструю картину, характерную для зон столкновения различных культур.[242]

О каких-либо параллелях между данными археологии и письменных источников можно говорить, начиная с 30-х гг.одов XI в. Об этом времени повествует летописный рассказ ПВЛ и Н4 о гневе Ярослава на своего брата Судислава и посажении последнего в поруб в Пскове.[243] Причем, если пассаж с последующим освобождением Судислава Ярославичами без указания на место его заточения есть и в Н1ст., и в Н1мл.,[244] то Н4 добавляет еще одну деталь: при распределении Владимиром Ярославичем сыновей по городам Судислав помещался в Пскове.[245] Судить об том, поздняя ли это вставка или свидетельство первого отделения Пскова от Новгорода, сложно ввиду скупости данных источников, но представляется, по меньшей мере, странным, решение Ярослава посадить Судислава в поруб именно в том городе, где тот княжил. Думается, что вопрос о том, был ли Судислав первым псковским князем, не существенен. Даже если мы примем рассказ ПВЛ и Н4, то за княжением Судислава следует почти столетний перерыв, и поэтому, вряд ли можно говорить об укорененности княжеской власти в Пскове в XI в.

 В культурном слое за 30-е гг.оды XI в. на территории псковского кремля прослеживаются следы большого пожара, уничтожившего, по-видимому, бывшее на этом месте поселение. А. Е. Мусин высказал предположение, что пожар свидетельствует о подчинении города Ярославом или его людьми, силой крестившими Псков,[246] однако не всеми коллегами его выводы были приняты: слой со следами пожара не очень значителен, нет следов разрушений, что вряд ли позволяет говорить о грандиозной катастрофе сожжения города воинами Ярослава. В пользу гипотезы А. Е. Мусина свидетельствует тто, что, как утверждала по мнению И. К. Лабутинаой, примерно с этого времени начинает угасать в Пскове языческий некрополь, а отдельные погребения с трупосожжениями находят во второй половине XI в. уже только на Завеличье. С середины XI в. в Пскове начинают встречаться христианские погребения с оружием, что, по мнению исследовательницы, свидетельствует о присутствии здесь дружинного элемента.[247] В псковском некрополе в богатом погребении второй половины X в. была найдена носимая усопшим фибула с двузубцем Рюриковичей, знак свительствующая, вероятно, того что погребенный был представителем в Пскове киевского князя.[248] Таким образом, вряд ли можно одназначно принять мнение А. Е. Мусина о том, что Псков впервые подпал под власть Киева в начале XI в. Речь, скорее, идет, действительно, о возвращении Пскова под власть киевских князей.[249] Если это так, то, приняв во внимание то, что хронологически на вышеописанный археологический материал (следы пожара) накладываются известия ПВЛ и Н4 о посажении Судислава в погреб, можно предположить, что они связаны. Укрепив свою власть после окончания усобиц начала XI в., Ярослав обратил свой взор на далекую западную окраину, еще, возможно, не христианизированную и несколько выпавшую из орбиты влияния киевских князей в силу своей удаленности и малозначимости. Судя по летописи, хронологически примерно на то же время приходится и поход Ярослава на чудь с основанием Юрьева.

На протяжении последующего столетия Псков и его жители упоминаются редко, появляясь в следующий раз на страницах летописей (Н1, С1, Н4, П1, П2, П3) уже в связи с событиями 1132–1136 гг. в Новгороде, когда оттуда был изгнан князь Всеволод Мстиславич. События эти неоднократно становились объектом специального изучения в историографии. Если в работах Б. Д. Грекова и М. Н. Тихомирова они предстают чуть ли не революцией, переменившей политическое устройство Новгорода с монархического на республиканское, то В. Л. Янин, подробно разбирая историю становления института посадничества в Новгороде, пришел, на наш взгляд, к убедительному выводу, что они стали лишь этапом становления принципа «вольности в князьях», появившегомуся в имплицитной форме еще в княжение Мстислава Владимировича и получившегому дальнейшее развитие в течение XII в.[250] Стоит, пожалуй, в общих чертах согласиться с мнением В. Л. Янина, видевшего именно в событиях 1132–1137 гг. основу псковской независимости.[251] Этот ключевой для понимания всей дальнейшей псковской истории эпизод стоит разобрать подробно под своеобразным «псковским» углом зрения.

Вот, как представляет интересующий нас эпизод Н1мл.: «иИ прииде [Всеволод Мстиславич. — А. В. ] опять Новугороду; и бысть встань велика в людех; и придоша плесковици и ладожане к городу, и выгониша князя Всеволода ис города; и пакы сдумавша, вспятиша в Устьях; а Мирославу даша посадничать в Плескове, а Рагуилу в городе».[252] А через четыре года (если, конечно, речь не идет об одном и том же событии, дважды отраженном в летописи),:«новгородци призваша плесковичи и ладожаны и сдумаша, яко изгонити князя своего Всеволода».[253]

Этот отрывок часто цитируют как иллюстрацию того, что в вече могло участвовать население всей Новгородской земли, а не только самого Новгорода.[254] Однако поскольку вече прямо не упоминается, у нас нет никаких оснований отождествлять это собрание новгородцев, псковичей и ладожан с любым другим вечем новгородцев. Речь шла о принятии беспрецедентного для Новгорода решения — изгнании князя, что только позднее стало для новгородцев привычным делом, но для начала XII в. это было разрывом с традицией. Правда, В. Л. Янин указал на то, что изгнание князя в 1132 и 1136 гг. не было для новгородцев первым.[255] Действительно, под 1094 г. в ПВЛ читается известие о том, что князь Давыд Святославич «исходяша»[256] или «отъеде»[257] Смоленску. Н1 не упоминает об этом событии. Ипатьевская (далее – Ипат.) и поздняя Воскресенская летописи содержат обращение новгородцев к Давыду Святославичу «не ходи к нам»,[258] причем речь идет не об изгнании, а именно об обращении к Давыду, собирающемуся идти в Новгород. То есть, соглашаясь с В. Л. Яниным в том, что уже до 1132 г. новгородцы имели влияние на выбор князя, нельзя поставить на одну доску нежелание новгородцев принимать Давыда Святославича и события 1136 гг., когда последние вместе с псковичами и ладожанами «сдумаша како изгонити князя». Действительно, «изгонити» отличает ситуацию 1132 и 1136 гг. от таковой 1094 г. Если и в 1094 г. князь Давыд Святославич уехал из Новгорода под давлением новгородцев, о чем мы можем судить лишь в предположительном ключе, то нет никаких оснований полагать, что речь шла именно об изганнии, как в 1136 г., когда князь был выдворен из города. С Очевидно, что ситуация 1136 г. было новой и требовала, очевидно, требовала раздумий.

Почему же в такой ситуации новгородцы призывают в обоих случаях именно псковичей и ладожан? Выше уже было сказано, что вряд ли перед нами свидетельство права участвовать в новгородском вече всех жителей Новгородской земли. Во-первых, потому, что случаи 1132 и 1136 гг. беспрецедентны, других таких примеров призыва новгородцами псковичей и ладожан мы не знаем, а во-вторых, потому, что речь идет не обо всех жителях Новгородской земли, а именно о псковичах и ладожанах. Вероятно, что в этих двух случаях для принятия наиболее значимого, поворотного в политической судьбе решения потребовалось присутствие всех членов той условной политической общности, к которой кроме новгородцев принадлежали также псковичи и ладожане. Такую общность, на наш взгляд, лучше всего описывает гипотеза А. В. Кузы, предположившего, что в основе складывающейся тогда Новгородской земли лежала «федерация разноязычных племен».[259]

Память об этом древнем союзе, по мнению А. В. Кузы, сохранилась и в легенде о призвании варягов в ПВЛ и Н1, где действующими лицами выступают словене, кривичи, меря и весь. Словене — это новгородцы, а кривичи, соответственно, восточные, т. е. псковско-изборские. Почему именно псковичи (изборяне), а не смоляне, полочане и прочие западные кривичи? Ответ на этот вопрос лежит в дальнейших летописных известиях ПВЛ. Во-первых, это распределение князей — мифических или полумифических братьев легендарного Рюрика: так, Трувор оказывается именно в Изборске. Во-вторых, в составе войска Олега, отправляющегося на Смоленск, входят кривичи.[260] Очевидно, что это какие-то другие, не смоленские и не полоцкие кривичи, т. е. псковские. Те же племена упоминаются при походе Олега на Константиновполь в 907 г. Войско Владимира Святославича, собираемое в Новгороде против Рогволода из Полоцка, опять-таки состоит из варягов, словен, чуди и кривичей.[261] Более того, уже после крещения, начав ставить «городы по Десне, и по Вестри, и по Трубежу», он «нача порубати мужи лучшие от Словен и от Кривичи и от Чуди и от Вятичи».[262] То есть в самое сердце Русской земли того времени Владимир Святославич приводит представителей северных племен, на которых он опирался в борьбе с Ярополком.

 Против гипотезы А. В. Куза применительно к Пскову выступал А. Е. Мусин, по мнению которого, население Пскова и Изборска вряд ли могло принимать участие в призвании первых князей. Исследователь аргументировал свое мнение тем, что обнаруженные в культурном слое 30-х гг.одов XI в. следы пожара это, по его мнению, свидетельство приведения Пскова под власть киевских князей.[263] То есть, Псков, по мнению А. Е. Мусинуа, до 30-х гг.одов XI в. вообще не был под властью киевских князей и, следовательно, тезис А. В. Кузы об участии псковских кривичей в призвании варягов не может быть принят. Трактовка А. Е. Мусиным археологического материала, как уже говорилось выше, в данном случае вряд ли может быть признана единственно возможной. Даже если предположение исследователя о причинах и характере пожара верно, то это никоим образом не противоречит гипотезе А. В. Кузы в ее первоначальном виде: бурные события второй половины X–начал — начала XI вв. могли разорвать непрочную связь Пскова как с Новгородом, так и с Киевом. Соответственно, могло потребоваться действительно приведение его под власть Ярослава Владимировича. Однако в любом случае,  как уже говорилось выше,  трудно принять гипотезу А. В. Кузы в ее первозданном виде. Вряд ли, конечно, следует воспринимать летописные статьи за X, а особенно за IX вв. буквально, как это делает А. В. Куза. Можно предположить, что в этих известиях о «словенах, кривичах и чуди» отразилась опрокинутая в прошлое реальная полицентричность Новгородской земли начала XII в.

Приняв в таком несколько модернизированном виде концепцию А. В. Кузы об условно «федеративном» устройстве Новгородской земли, нетрудно объяснить события 1132, 1136 гг. Так, прежде всего, становится понятно, что стояло за избранием Мирослава псковским посадником в 1132 г. Мы не знаем, как управлялся Псков до того, но, вероятно, при помощи какого-либо наместника (посадника), назначаемого новгородским князем. Изгоняя князя, обладавшего полнотой власти над всей федерацией, псковичи вместе с новгородцами и ладожанами выбирают сами себе посадника, долженствующего заместить князя. Точно так же выбирается и посадник для ладожан — Рагуил. У новгородцев в это время посадник уже был — Петрила Микульчич, следовательно, им выбирать нового было не нужно. То есть, получается, что сложившаяся уже к тому времени, согласно В. Л. Янину, система посадничества в Новгороде, где посадник, начиная с конца XI в. мог сосуществовать рядом с князем, не подразумевала распространения власти новгородского посадника на Псков, таким образом, последнему, как и Ладоге, потребовался свой собственный посадник, в избрании которого псковичи приняли самое непосредственное участие. Получается, что избрание Мирослава в 1132 г. псковским посадником — свидетельство не права Новгорода назначать посадника в Псков (что было бы странным с учетом участия самих псковичей в избрании), а первый шаг к расколу «федерации», а точнее — к превращению ее в своеобразную «конфедерацию».

Шаг этот в 1132 г. был сделан не полностью: Всеволод Мстиславич был все же возвращен в Новгород. Соответственно, отпала и необходимость в специальном избранном псковском посаднике — в 1134–1136 гг. мы видим Мирослава посадником в Новгороде. Вплоть до посадника Бориса в начале XIV в. мы не знаем никого, кто был бы назван псковским посадником, более того, даже упоминание такой должности отсутствует. И это объясняется в свете гипотезы А. В. Кузы.

На псковичей как на полноправных членов новгородской «федерации» конца XI–начал — начала XII вв. распространялись все специфические права, вытекавшие из особенностей отношений с князьями, т. е. то, что получило в историографии условное название «вольности в князьях» (хотя источники и не фиксируют такого словоупотребления). В этом контексте понятен и их поступок. Приняв участие в окончательном изгнании Всевовлода Мстиславича, они его же призывают затем княжить в Псков (и здесь не важно, были ли это одни и те же псковичи или разные). В описании событий 1132–1136 гг. мы впервые получаем две разные интерпретации произожшедшего: новгородскуюя, выраженнуюая новгородским летописанием, и условно псковскуюя, которую мы находим в П1, П2, П3 и Ипат.ьевской летописях. Сравним их.

 

Новгородская I[264]

Ипатьевская [265]

Новгородци призваша плесковиц и ладожан и сдумаша, яко сгонити князя своего Всеволода… В то же лето прииде князь Мстиславич Всеволод вь Плесков, хотя сести в Новегороде опять на столе своем, позван отаи новгорочкими мужи и плесковици, приятели его… Потом же Святослав Ольговиць совокупи всю землю Новгородчкую, и брата своего Глебка, куряны с Половци, идоша на Плесков прогонити Всеволода. И не покоришася плесковици имь, ни выгнаша от себе князя, но бяхуть ся устерегли, засекли осеки все; и сдумавше князь и людье на пути, вспятившеся на Дубровне, и еще рекще: «не проливайте крови сь своей братьею, негле богь како управит своим промыслом».

Выгнаша новгородцы князя своего Всеволода Мстиславича из Новагорода… Того же лета приидоша плесковичи и пояша к собе Всеволода княжить, а новгородец отложиша.

 

Новгородский текст, несомненно, более полон, чем псковский, но, помимо этого, между ними есть ряд существенных различий. Бросается в глаза отсутствие в псковском тексте упоминания об участии псковичей и ладожан в изгнании Всеволода, что вполне объяснимо нежеланием псковского летописца упоминать роль псковичей в изгнании из Новгорода князя, ставшего затем одним из символов Псковской земли. Важно, что и «новгородский», и «псковский» текст сходятся в том, что Всеволод Мстиславич был в Псков призван самими псковичами, пусть новгородский вариант при этом и следует некой «теории заговора» XII–XIII вв., упоминая злокозненных новгородских изгнанников, принимавших участие в призвании князя. Так это или нет, не так важно, как и то, имел ли сам Всеволод Мстиславич намерение через Псков вернуться затем в Новгород. Существеннее, что по Н1 псковичи не выгнали князя даже под угрозой войны с войском всей Новгородской волости вместе с курянами и половцами, а приготовились к самой решительной обороне. Вряд ли такое было возможно только силами «приятелей» Всеволода в Пскове и его дружины, без наличия некоторого общественного консенсуса по этому поводу. Важна и деталь, сообщаемая Ипат. и псковскими летописями — «а новгородец отложишася», которая явным образом свидетельствует о том, что события 1136–1137 гг. воспринимались как шаг в отделении Пскова от Новгорода, шаг к самостоятельности. Именно стремлением к самостоятельности, к разрыву федерации только и можно объяснить действия псковичей в 1136–1137 гг. Нужно сказать, что новгородский летописец имплицитно тоже признает отделение Пскова. Статья, повествующая о событиях 1136–1137 гг. в Н1ст., завершается сообщением о том, что «яшася плесковици по брата его Святополка; и не бе мира с ними, ни с суждальци, ни с смоляны, ни с полоцяны, ни с кыяны».[266] То есть, мы видим, что для летописца псковичи стоят на одном уровне с суздальцами, смолянами, полочанами и киевлянами, воспринимаются как некий внешний контрагент, с которым можно иметь или не иметь мир. Тут важно, что это отрывок именно из Н1ст., рукопись которой датируется самое позднее концом XIII в., из той части, которая, скорее всего, была переписана в 30-е гг.оды XIII в.,[267] т. е. менее чем через 100 лет после описываемых событий.

Призвав Всеволода Мстиславича, псковичи фактически реализовали право «вольности в князьях», утвердившееся в новгородской федерации с начала XII в., но вместе с тем фактически совершили первый шаг к тому, чтобы выйти из нее. Помимо разрыва федеративных связей, призвание Всеволода Мстиславича в 1137 г., а затем и его брата Святополка в 1138 г. имело и другое важнейшиее последствие для дальнейшего социально-политического развития Пскова. Уже эти и другие князья в Пскове были призываемы псковичами и, соответственно, с легкостью изгоняемы, что мы наблюдаем, начиная с XII в. и вплоть почти до 1510 г.[268] Следовательнооответственно, такой изначально выборный характер княжеской власти в Пскове делал ненужной до поры фигуру посадника. Если в Новгороде институт посадничества родился в ходе противостояния с княжеской властью,[269] как ее своеобразный противовес, то в Пскове сам князь сразу стал фактически если не выборным, то как минимум «призываемым», заменяя собой посадника.

В сознании псковского летописца, несомненно, именно события 1136–1137 гг. были точкой отсчета самостоятельной истории города. Не случайно ведь именно описание этих событий неизменно присутствует во всех трех псковских летописях среди крайне отрывочных и скудных известий до начала XIV в. Князь Всеволод Мстиславич, который, судя по всему, княжил в Пскове меньше года, становится наряду с Довмонтом одним из покровителей Пскова. Именно к Гавриилу и Тимофею (христианские имена Всеволода и Довмонта), «блаженным князья, лежащим в Святой Троице», неоднократно обращается летописец.[270] В XV–XVI вв. возникает культ этих двух князей, которые в результате канонизируются как общерусские святые. Причем культ этот существовал дольше, чем сама независимость Пскова.[271] В иконостасе Троицкого собора XVII в. есть иконописное изображение князя Всеволода, помещенного между святыми Борисом и Глебом, т. е. на том месте, которое традиционно занимает в иконописи Владимир Святой. Такое внимание к фигуре князя Всеволода можно было понять, трактуя буквально летописное сообщение П1 о постройке им Троицкого собора: «пПоложен бысть в церкви святыя Троица, е же бе сам создал».[272] Но, возможно, летописное известие о строительстве Троицкого собора первым псковским князем не нужно понимать буквально. Князь Всеволод построил не Троицкий собор как здание, а создал «дом святой Троицы», как идею независимости и самостоятельности Пскова, став его первым князем. В этом смысле вся псковская традиция «старины» апеллирует к князю Всеволоду, как к своему создателю, а к князю Довмонту, как к своему защитнику и, в некотором смысле, как мы увидим ниже, восстановителю.

Немногочисленные известия Н1 о Пскове за XII–XIII вв., по мнению исследователей, придерживающихся точки зрения на Псков как пригород Новгорода в XII–XIII вв., указывают на зависимость первого от последнего:

 

«В лето 6676… В то же лето ходиша новгородцы с плесковицы к Полоцку».[273]

«В лето 6699… иде князь Ярослав с новгородци и плесковици на Чудь».[274]

«В лето 6706… И ту же зиму ходе князь Ярослав с новгородци и с плесковицы и с новоторжцы и с ладожане и со всей областью Новгородской к Полоцку».[275]

 

Формулировка последнего известия, на первый взгляд, поразумевает, что Псков входил в состав «области Новгородской». Однако, вряд ли можно согласиться с мнением о том, что оно действительно свидетельствует о зависимости Пскова от Новгорода, и уж тем более о том, что первый был пригородом последнего. Дело в том, что все походы, в которых вместе с новгородцами принимали участие и псковичи, были направлены либо на Полоцк, либо на Юрьев, либо на Медвежью Голову, либо на чудь. Псковичи, в отличие от других жителей Новгородской земли, ни разу не упоминаются как участники походов в направлениях, не имеющих стратегического значения для самого Пскова.

В историографии уже неоднократно отмечалось, что само понятие «пригород» начинает фигурировать в источниках только с конца XIII в. Это можно трактовать двояко: либо как то, что сама система пригородов появляется только в это время,[276] либо, что в это время возник сам термин, фиксирующий уже существовавшие к тому времени политические реалии. Первая точка зрения представяется предпочтительной, но даже если принять вторую и сравнить положение Пскова и других известных нам условных новгородских «пригородов» этого периода, то становится очевидным, что степень зависимости от Новгорода, например, Ладоги или Нового Торга была несравнимо выше, чем Пскова. Так, летописец упоминает посажение новгородцами князей в Ладогу[277] и Новый Торг,[278] призывы о помощи жителей этих двух городов к новгородцам в случае военной угрозы. Ничего подобного по отношению к Пскову летопись не фиксирует. То есть единственным возможным свидетельством зависимости Пскова от Новгорода может служить упомянутое выше летописное сообщение о совместном походе новгородцев и псковичей, включающееий Псков в «Новгородскую область». Если признать существование «новгородской федерации», эти известия получат объяснение. Очевидно, что события 1132–1137 гг. не уничтожили ее, а, скорее, превратили ее, (стоит согласиться с термином, предложенным А. В. Валеровым,[279]) в «конфедерацию», где Псков обладал уже de facto политической независимостью, но сохранял при этом тесные связи с Новгородом и был, вероятно, в глазах новгородцев, частью новгородской политической общности. Процесс окончательного размежевания между Псковом и Новгородом был только начат, но еще не завершен.

Мнение В. А. Бурова о «вассальной зависимости» Пскова от Новгорода в XII — –середине — сер. XIII вв.[280] тоже вряд ли может быть принято. Наименование «молодший брат», которому исследователь придает особое значение, по отношению применительно к Пскову и псковичам не фиксируется в этот период, относясь к середине. XIII–XIV вв., когда политическая конъюнктура в отношениях двух городов действительно изменилась, о чем речь пойдет ниже. Наоборот, в XII–XIII вв. новгородцы называют псковичей «братия»,[281], а не «молодшая братия», что свидетельствует о горизонтальных, а не вертикальных связях между ними.

Представляется, что наилучшей иллюстрацией характера отношений Новгорода и Пскова в период с 30-х гг.одов XII в. по 40-е гг.оды XIII в. служит описание событий 1228–1232 гг. в Н1. Они начались с похода, цели которого не вполне ясны, князя Ярослава с посадником Иванком и тысяцким Вячеславом на Псков. Жители последнего, услышав, «яко идет к ним князь, затворишася во граде, не пустиша к собе, князь же, постояв на Дубровне, вспятися в Новгород: промекла бо ся весть бяше си в Плескове, яко везет оковы, хотя ковати вяцшие мужи».[282]

Неизвестно, каковыми были в действительности намерения князя, но ему пришлось оправдываться в своих действиях на вече в Новгороде: «Не мыслил есмь до плескович груба ничегоже, но везл есмь был в коробьях дары».[283]. Заметим, что это довольно странное поведение, если в глазах новгородцев Псков был бы непокорным «пригородом», «вятших мужей» которого собирались арестовать новгородские власти. Затем князь собирает свои переяславские полки и объявляет новгородцам, что хочет идти на Ригу. Испуганные сбором его войск псковичи между тем «взяша мир с рижаны, Новгород выложивше».[284] Мир этот со стороны Пскова обеспечивался заложниками. Разумеется, по отношению к Пскову XIII в. такие современные понятия, как «суверенность» и «независимость», в полной мере неприменимы. Как справедливо заметила С. Рейнольдс, средневековые люди были лишены современной четкой юридической терминологии. Однако сегодяшние идеи и смыслы были им отчасти известны.[285] Такие смыслы были, конечно, лишены четких границ, но были всем понятны.

Думается, что право заключать мир с контрагентом, чуждым по языку, религии и пр., можно следует считать достаточным признаком условной независимости Пскова от Новгорода. Можно было бы, конечно, предположить, что речь шла только о декларации такой независимости, прежде не существовавшей. Об этом, казалось бы, свидетельствует фраза «Новгород выложивше». Однако показательна реакция самих новгородцев в последующем за этими событиями обмене посольствами между ними и псковичами. Удовлетворившись псковскими объяснениями, что после совместных походов на запад от ответных набегов страдает только Псков, новгородцы ответили, что «мы бес своея братия, бес плесковиц, не имаемся на Ригу». Здесь показательно не только обращение «братия», свидетельствующая о горизонтальных, а не вертикальных связях новгородцев и псковичей, но и то, что новгородцы воспринимают заключение псковичами мира с Ригой как норму, что вряд ли можно было бы предположить, будь Псков, по мнению летописца, мятежным пригородом. Выражение «Новгород выложише», читаемое в новгородской, стоит подчеркнуть, летописи, — скорее стоит понимать как оценку нарушения равноправного военного союза Новгорода и Пскова, существовавшего в рамках «конфедерации». Действительно, в предшествующий период новгородцы и псковичи совершили ряд походов в западном направлении, причем ответные походы чуди и Литвы были направлены исключительно на Псков. Несомненно, пограничное положение города вынуждало его искать компромиссы, а уж появление на псковских рубежах новой силы — немецких городов и Ордена — вообще поставило под сомнение само существование «конфедерации» Новгорода и Пскова.

Стоит, однако, внести одно уточнение в положение о конфедеративном характере союза Новгорода с Псковом. Можно ли считать, что такой союз предполагал абсолютно равноправное партнерство? Символически отношения Пскова и Новгорода были «братскими», т. е. горизонтальными. Реальная политическая конъюнктура могла быть несколько другой. Прежде всего, этот вопрос связан с тем, какая территория принадлежала Пскову в этот период, были ли вообще у него существенные земельные владения, существовала ли как таковая в этот период Псковская волость?

Прежде всего, обратимся к известиям более позднего времени, к сообщениям псковских летописей за XIV в. Впервые сочетание слов «Псковская земля»[286] упоминается в П1 под 1341 г., и с этого момента варианты этого написания выражения встречаются регулярно. «Псковскуюая волость» мы находим впервые в П1 под 1343 г., когда «псковичи и изборяне подъяша всю свою волость».[287] Только со второй половины XIV в. начинается возведение или перестройка псковичами своих собственных пригородов.[288] Несомненно, многие из них уже существовали до этого, однако нет никаких оснований считать их зависимыми от Пскова городами. По археологическим данным между Псковом и его будущими пригородами прослеживается экономическая связь: керамика от Воронача до Черемени происходит из одного круга связанных с Псковом мастерских. Однако, вряд ли это может быть свидетельством какой-нибудь политической связи, тем более подчинения.

Исключение составляет Изборск, возникший одновременно с Псковом или даже раньше него. В 30-е гг.оды XIV в. псковичи и изборяне его перестроили, перенеся крепость на новое место. Изборск вообще стоит несколько особняком среди псковских пригородов XIV–XV вв. Думается, неслучайно в самом тексте П1 озаглавленаона называется «летопись псковская и изборская».[289] В приведенном выше примере, когда «псковичи и изборяне подъяша всю свою волость», последние тоже не выглядят жителями зависимого от Пскова города. Скорее, речь может идти о своеобразном едином политическом организме, состоящем из двух древнейших городов — Пскова и Изборска, который и составлял ядро будущей Псковской земли. Впоследствии Изборск потерял свое равноправие с Псковом и стал одним из его пригородов. Это был путь, который по отношению к Новгороду проделала Ладога, но которым не пошел сам Псков.

Л. М. Марасинова снабдила издание псковских грамот географическим комментарием, в котором исследовательница определила местонахождение большинства земель, упоминаемых в новых найденных ей псковских актах, а также в некоторых грамотах, вошедших в ГВНП. Л. М. Марасинова составила схемы расположения этих земель на современной географической карте.[290] Сопоставление этих схем приводит нас к следующему выводу. В грамотах Марасинова № 1–6, 8, 11–23, 26, 29–32, 35 и ГВНП № 340–343, 345, 348, т. е. в 78 % земельных грамот, упоминаются земли, находящиеся на сравнительно небольшой территории в радиусе до тридцати верст вокруг Пскова. Причем значительная их часть из них концентрировалась в районе между Псковом и Изборском. Думается, что такое распределение земель в дошедших до нас псковских земельных актах не случайно. Оно отражает реальное распределение псковского землевладения. Уместно предположить, что для более раннего периода XII–XIII вв. картина тем более верна. Земли, принадлежащие Пскову в это время, были крайне небольшими и располагались преимущественно на западном берегу Великой между собственно Псковом и Изборском. Косвенно это подтверждают и следующие известия за XII–XIII вв. в новгородском летописании.

В 1136 г. псковичи «засекли осеки все», а в 1228 г. — «затворишася во граде». Предположим, что «засечь осеки», т. е. завалить подходы к городу, можно только сравнительно недалеко от него. Второй вариант «затворишася во граде» тоже подразумевает, что Ярослав подошел близко к самому Пскову, значит, со стороны Новгорода псковские земли кончались почти у самого города. При этом при нападении войск Ордена на Изборск в 1240 г. псковичи не затворялись в городе, а отправлялись на битву. Точно так же они действовали и в XIV в. во время других вторжений со стороны Ордена.[291] Изборяне, в свою очередь, приходили на помощь Пскову.[292] То есть псковичи и изборяне защищали преимущественно территорию, находящуюся между этими двумя городами. С учетом расположения известных нам по земельным актам владений псковичей в XIV–XV вв. преимущественно в первую очередь между Псковом и Изборском, это свидетельствует о том, что в XII–XIII вв. владения Пскова были крайне невелики и располагались преимущественно на сравнительно небольшой территории между этими двумя городами.. С середины XIV в. земли Пскова растут в двух направлениях: на север, который был подчинен Александром Невским в 1241 г., и на юг. При этом на восток, в сторону Новгорода, это движение не распространялось. Так, находящийся недалеко от Пскова Порхов оставался новгородским пригородом. Рост, а фактически, учитывая незначительность изначальной округи, и создание территории, подвластной Пскову, ознаменованы появлением в источниках понятия «Псковская волость». Причем, заметим, в это же время появляется Болотовский договор, а также коллективное посадничество, сменившее единоличное.

Здесь уместно вспомнить об отсутствии в Пскове на всем протяжении XIV–XV вв. крупного боярского землевладения, о чем писали И. Д. Мартысевич, Н. Н. Масленникова, Л. М. Марасинова и Ю. Г. Алексеев.[293] Ю. Г. Алексеев предположил, что, хотя социальное развитие Пскова было несколько более архаичным по сравнению с Новгородом, вектор их развития был одинаковым. Это утверждение можно частично оспорить. Несомненно, крупного землевладения в Пскове не было до самого конца его самостоятельности. Однако, кажется, что для этого существовали объективные причины. Для развития крупного землевладения нужна земля, которой у Пскова, в отличие от Новгорода, было мало. Даже в XIV–XV вв., когда псковичи распространили свое влияние далеко за пределы первоначального ядра, лежавшего между Псковом и Изборском, основная масса земель, принадлежавших им, как было показано выше, лежала внутри все того же ядра. Изначальная территория между Псковом и Изборском, предположительно, была землей, где находились земельные наделы самих горожан. Одни наделы могли быть больше, других, но существенной разницы между ними, по-видимому, не было. Думается, что в таких условиях крупного землевладения, подобногонаподобия новгородскому, сложиться и не могло, т. е., общего вектора развития у Пскова и Новгорода в этом смысле как раз не было.

Возникает вопрос, что же было экономической основой псковской самостоятельности в XII–XIII вв. Вряд ли ею изначально могла быть торговля. Показательно, как князь Ярослав во время событий 1230-х гг.одов, которые уже разбирались выше, в конце концов подчинил себе псковичей. Он «не пустиша к ним гости». После этого псковичи вынуждены были подчиниться князю. Псков зависел от новгородской торговли, вести самостоятельные торговые операции в этот период псковичам было не с кем. Окружавшие город финно-угорские и балтские племена, несомненно, вели с ним какие-то торговые дела, но вряд ли это могло приносить существенный доход.

Ситуация изменилась в XIV–XV вв., когда псковичи стали заниматься транзитной торговлей с городами Ливонии,[294] и многие конфликты с западными соседями вспыхивали как раз из-за торговых дел,[295] а в XVI в., как показала А Л. Хорошкевич, Псков даже обогнал Новгород по объему внешнеторговых операций.[296] Однако в XII–XIII вв. города Ливонии еще только зарождались. Сам Орден, как мы знаем, вел с Псковом успешную для себя борьбу. Оживленная торговля Пскова с ганзейскими городами в этот период не прослеживается. Только во второй половине XIII в. в княжение Довмонта Пскову удалось укрепить военное положение и, таким образом, перейти от острой конфронтации к торговым контактам, перемежавшимся периодами «немирья», возникавшего, зачастую, на почве взаимных обид, связанных как раз с торговлей.

Чтобы понять причины социальной дифференциации в Пскове XIV–XV вв., появления различных социальных групп и, соответственно, понять их происхождение, мы должны ответить на вопрос об экономической основе возвышения Пскова. Каковой она была, если нам не удается найти в Пскове XIV–XV вв. крупного вотчинного землевладения? Ответ на этот вопрос нужно искать, по всей видимости, в основе экономического могущества псковской земли — торговле с Ливонией. В этом смысле, можно согласиться со старым тезисом В. О. Ключевского о «торговом» характере Пскова в XIV–XV вв. в противоположность аристократическому Новгороду.[297]

Вышесказанное, однако, справедливо лишь для XIV–XV вв. В более ранний период, вероятно, важным элементом псковской экономики была дань, собираемая с латгальских племен. Ее упоминает Хроника Ливонии Генриха Латвийского, причем отмечаюется также усилия псковичей по христианизации балтов. Латгальскую дань упоминают в известиях за XIII вв. псковские летописи: «Избиша Немцы пскович на дани оу Волысту».[298] Известны и другие случаи нападения в XIII в. «Немцев» и «Литвы» на псковских данников «на Камне»[299] и «на Кудепи».[300] Первое из этих мест удалено от Пскова на 8–10 верст, второе, по-видимому, современная река Кудеб, приток Великой, течет с запада на восток. Ее устье находится примерно посередине между Псковом и Островом. Движение по Кудепи от устья к истоку — это продвижение в сторону будущего «немецкого рубежа», за которым начинается Латгалия, «Лытгола» псковских летописей. Учитывая то, что Камно находилось совсем рядом с Псковом, а река Кудеб течет как-бы поперек будущей псковской земли на незначительном удалении от Пскова (максимальное удаление меньше 80 км), в. Вряд ли можно представить, что малые отряды псковичей (вне зависимости от того, были они данниками или нет) подвергались постоянным нападениям в сердце псковских земель. Скорее, можно предположить, что псковские земельные владения в XIII в. были незначительны, а упоминавшиеся события происходили на их рубежах.

В середине XIV в. походы в Латгалию стали уже для псковичей затруднительными. В 1341 г.: «Оубиша Немцы в Лотыголе на селе на Опочие псковских послов 5 моужь, Михаля Любиновича и с ним дружину его a на миру; и псковичи ехавшее повоеваша Лотыголу о князе Александре Всеволодовиче».[301]После этого псковские летописи уже не содержат упоминаний о таких «малых походах» в Латгалию, которые, вероятно, нужно интерпретировать как сбор дани. Появляется «немецкий» рубеж, который псковичи пересекают уже значительными силами для военных и карательных операций.

Итак, на относительно равноправия в союзе между Псковом и Новгородом в XII–XIII вв. можно сказать, что с символической точки зрения «конфедерация» состояла из равноправных общин. Новгород, однако, обладал несравненно боо́льшими возможностями и, в силу этого, играл в этом союзе лидирующую роль. Согласимся с С. А. Салминым в том, что нужно также разделять отношение новгородцев к «своей братии» псковичам и отношение к псковичам новгородского князя.[302] Роль последнего недооценивается А. В. Валеровым, который вслед за И. Я. Фрояновым видит лишь двух контрагентов: общины собственно Новгорода и Пскова. Между тем, в XII–XIII вв., как показал В. Л. Янин,[303] политическая система Новгорода находилась еще в стадии становления. Начиная с 1136 г. установилось своеобразное двоевластие князя и посадника. И если для новгородцев и их посадников псковичи были «братией», то новгородский князь претендовал, кажется, в разное время и с разной степенью успешности на власть над Псковом. В этом ключе, кажется, и нужно понимать события 1232 г., когда, после того как Ярослав Всеволодович «не пусти гости» к псковичам, последние в конце концов подчинились ему: «тТы наш князь». То есть, новгородский князь — верховный номинальный сюзерен всей новгородской земли — мог в определенные моменты принуждать псковичей к покорности, хотя зачастую они ему и не подчинялись, но отношения собственно новгородцев и псковичей, согласимся здесь с А. В. Валеровым, были горизонтальными, конфедеративными.

Однако в середине XIII в. ситуация изменилась, и во второй половине столетия и в начале XIV в. Псков даже на символическом уровне демонстрировал куда боо́льшую подчиненность Новгороду, чем ранее. В Н1 появляется формула «по всей воли новгородской и плесковской»,[304] но, самое главное, появляются известия о поставлении и снятии новгородцами князей в Пскове.[305] Это находит подтверждение и в новгородских грамотах. Так, в ГВНП № 8 говорится, что: «Ккнязь великий Андрей и весь Новгород дали Федору Михаиловицу город стольный Плесков, и он ед хлеб. А како пошла рать, и он отъехал. Город повергя, а Новгорода и Плескова поклона не послушал».[306]

Казалось бы, это место можно интерпретировать так, что Псков давался Новгородом князю в кормление подобно новгородским пригородам. Однако обращает на себя внимание необычность формулировок. Псков назван «стольным», что подчеркивало его важность, упоминается «поклон Новгорода и Пскова», возвращающий нас к формулировкам типа «по всей воле новгородской и плесковской». Псков не называется новгородским пригородом, хотя это понятие уже существало в начале XIV в. Несмотря на то, что новгородцы могли дать в Псков князя, сами псковичи в этом отношении тоже проявляли известную долю самостоятельности. Это касается посажения на псковский стол Довмонта-Тимофея, осуществленное, если верить Н1Сст., без ведома и против воли новгородцев и новгородского князя. То есть, иногда новгородцы сажали князя в Псков, а иногда это делали сами псковичи, закономерность тут проследить не удается. Можно согласиться с В. А. Буровым, согласно которому в конце XIII–начал — начале XIV вв. Псков был вассалом, «молодшим братом» Новгорода. Пригородом последнего Псков не стал, но и былого символического равноправия в отношениях со своим теперь «старшим» братом он не имел. Причину его тому стоит искать в событиях середины XIII в.

Как известно, в начале 1240-х гг.одов Псков был на время оккупирован войском Ордена, чему предшествовало сокрушительное поражение, которое потерпели псковичи в битве с Орденом. П1 сообщает о 600 погибших у Изборска псковичах.[307] Разумеется, слепо доверять летописным цифрам потерь нельзя, однако, заметим, что и Ливонская рифмованная хроника называет схожее число убитых псковичей — 800 человек.[308] Возможно, эти цифры близки к истине. Н1 добавляет подробность битвы: «И придоша весть в Плесков, яко взяша Немци Изборск; и выидоша плесковичи вси [выделено мной. — А. В. ] и бишася с ними, и победиша я Немци».[309] Итак, на битву вышло все мужское население города, для которого потери в 600–800 человек оказались настолько серьезными, что дальнейшую оборону самого Пскова организовать уже не удалось. Население в Пскове XII в. можно приблизительно подсчитать по археологическим данным. Исходя из границы распостранения древнерусской керамики, а также из предположения, что каменной стене 1309 г. предшествовала деревянная, можно предположить (округляя в боо́льшую сторону), что укрепленная (деревянной стеной) часть города во второй половине XIII в. соответствовала границам города в пределах стены 1309 г., а неукрепленная, т. е. посад, распостранялась до будущей стены 1375 г. При этом Запсковье и Полонище (между линиями стен 1375 г. и 1465 г.) оставалоись незаселенными.[310] Таким образом, максимальная площадь городской застройки Пскова, включая посад, примерно соответствовалао Старому Застенью начала XVI в., для которого летопись дает число дворов — пятьсот, т. е. вряд ли больше 1500 боеспособных мужчин. Летописной цифре в 500 дворов, конечно, вряд ли стоит слепо доверять, однако, имея археологическую локализацию стены 1375 г., мы можем подсчитать площадь огороженной ей территории. Раскопки 2011 г. Нового Торга на Лужском II раскопе открыли остатки напольной части стены 1375 г. и ров, ее окружавшеий.[311] Трасса стены проходила между современными улицами Пушкина и Некрасова, значительно ближе к первой. При помощи доступных онлайн- сервисов[312] легко подсчитать (опять-таки округляя в боо́льшую сторону) площадь окруженной стеной территории (т. е., как мы помним, максимальной заселенной площади в XII в.), получается максимум 45 гаектаров. В Новгороде в XII в. плотность населения была около 125 человек на гаектар,[313] в Пскове, благодаря в среднем меньшим по площади дворам, она могла быть больше. Даже если мы будем исходить из 200 человек на гаектар, мы получим явно завышенную цифру в 9000 человек, включая женщин, детей, стариков, больных, калек и т. д. В активных боевых действиях за пределами города комбатантами не могли быть больше 25 %, т. е. 2250 человек, скорее всего, их было значительно меньше. То есть, данные Н1 и Ливонской Рифмованной хроники о катаострофическом,большом количестве количестве погибших (600 и 800 человек, соответственно) выглядят вполне реалистично. Если этим данным доверять, то стоит признать, что поражение в битве под Изборском стало для Пскова настоящей демографической катастрофой, в которой погибло около 25–50 % боеспособного населения. Демографический провал середины XIII в., связанный с поражением под Изборском и последующей оккупацией Пскова, несомненно, повлиял на военный потенциал Пскова. Это отчасти объясняет возросшую вслед за этим зависимость Пскова от Новгорода. Приход литовцев, среди которых был, возможно, и Довмонт-Тимофей, в некоторой степени восстановил военный потенциал города. Княжение Довмонта закрепило восстановление de facto псковской самостоятельности. Однако следы вассалитета по отношению к Новгороду, по крайней мере, на символическом уровне, Псков сохранял и на протяжении XV в., когда в псковских летописях Новгород еще именовался иногда «старшим братом». Однако, одной демографией сложно объяснить увеличение зависимости Пскова в XIII в. А. В. Валеров предложил конспирологическую теорию, согласно которой псковичи сами сдались войскам Ордена и даже частично стали переходить в католичество. О последнем свидетельствует, по мнению исследователя, обращение к псковичам «невегласы псковичи» в Н1мл.[314] Соответственно, подчинение Новгороду было своеобразным наказанием за измену.[315] Представляется, что предположение, высказанное А. В. Валеровым, — лишь догадка, т. к.так как никаких серьезных аргументов в пользу «предательства» псковичей и перехода в католчество найти нельзя. С учетом высказанного выше предположения о демографическом кризисе вследствие военного поражения, можно предложить другое объяснение.

Псков был отбит у Ордена дружинами князя Александра и его брата Андрея вместе с новгородцами. Они же сражались и в битве на льду Чудского озера. Силы самих псковичей, если и принимали участие в сражении, то значительными быть не могли по указанной выше причине. Соответственно, новгородцам и достался в виде военной добычи отбитый у рыцарей город. В этом, возможно, и состоит изложенная летописцем Н1 суть мирного договора между, заметим, Новгородом и Орденом: «чЧто есмы зашли Водь, Лугу, Плесков, Лотыголу мечем, того ся всего отступаем».[316] Заметим, что, таким образом, Псков передавался Новгороду Орденом. Неслучайным выглядит и упоминание «Лотыголы». О каких-либо военных действиях за Латгалию ни новгородские летописи, ни ливонские источники не сообщают. Вместе с тем, Латгалия была территорией, с которой дань взимал Псков.[317] ПСоответственно, подчинив последний, Орден получил права и на Латгалию, а, «возвратив», т. е. передав, Псков Новгороду, утерял и ее. Обескровленный Псков в 1242 г. был присоединен к Новгородской земле силой оружия, что и объясняет его подчиненное по сравнению с предыдущим периодом положение. Однако Вместе с тем, давние традиции псковской самостоятельности, длительное конфедеративное сосуществование с Новгородом, наличие в Пскове своего княжеского стола не дали превратить его в один из простых новгородских пригородов. Вместо этого над Псковом был установлен новгородский сюзеренитет, бывший вплоть до 50–60-х гг.одов XIII в. политической реалией, но позднее, в княжение Довмонта, начавший постепенно превращаться в фикцию.

Стоит, пожалуй, в самых общих чертах согласиться с «пародоксальным», по мнению В. Л. Янина, мнением С. И. Колотиловой о том, что Болотовский договор — лишь попытка Новгорода зафиксировать этот реально ускользавший от него сюзеренитет над Псковом, уже невозможный в XIV в.[318] Однако необходимо скорректировать гипотезу С. И. Колотиловой с учетом последнего исследования Т. В. Кругловой, посвященного изучению возможного формуляра Болотовского договора.[319] Исследовательница показала, что термин «договор», применяемый к летописным сообщениям о «жалобе на Болотови», неправомерен. Сравнивая летописный пересказ договора с новгородскими жалованными грамотами, Т. В. Круглова обнаружила их текстологическое сходство, соответственно, в летописном тексте, по мнению исследовательницы, речь скорее шла о жалованной грамоте Новгорода Пскову на право самостоятельного суда, чем о договоре. Если согласиться с этим, то неверна гипотеза В. Л. Янина о том, что «Болотовский договор» воспроизводил формуляр традиционных новгородско-псковских докончаний. Более того, появление такой жалобной грамоты полностью вписывается в исторический контекст первой половины XIV в., когда Псков уже фактически освободился от новгородского сюзеренитета, а «Болотовский договор» был туже только закреплением сложившегося status quo. Это обстоятельство и объясняет, как кажется, то, что его текст сохранился только в новгородско-софийских летописях. Псковские летописи не отразили его, т. к.так как для псковичей этот договор не представлял такой фактической ценности, как могло бы быть в случае, если бы речь шла о действительном договоре, определявшем отношения с Новгородом.

Однако нельзя сказать, что «Болотовский договор» никак не отразился в псковских источниках и не оказал никакого влияния на развитие социально-политического устройства Пскова. В связи с этим мы можем предложить еще одну гипотезу о времени его составления. Так, под 1341 г. П1 сообщает об отъезде из Пскова князя Александра Всеволодовича и начале «разратья с немцы»: «И послаша псковичи послов по нем с поклоном и до Новагорода; он же не возвратися, отрече послом; и псковичи начаша много кланятися новгородцем, да быша дали наместника и помощь. И новгородцы не даша псковичем наместника ни помощи».[320] Об этом же эпизоде повествует и Н1, хотя и в другой тональности:«Прислаша плесковици послы к Новугороду с поклоном: “«идет Идет на нас рать немечкая до полна ко Плескову; кланяемся вам, господе своей, обороните нас”». Новгородци же, не умедляще ни мала, а обьчины вси попечатав; и яко быша на Мелетове. Прислаша плесковицы с поклоном: “«вам Вам кланяемся; рати к нам нету, есть рать немечская, да ставят город на рубежи своей земли”».[321]

Оба летописных рассказа, противоположные в оценках, содержат некое общее смысловое зерно, отражающее историю о просьбе псковичей к новгородцам о военной помощи. В рассказе П1 обращает на себя внимание просьба псковичей о наместнике. Традиционно под наместником понимают псковского наместника новгородского архиепископа, однако трудно предположить, что в условиях военного вторжения «немечкой рати», не важно — реального или мнимого, — псковичи обращались к новгородцам с просьбой прислать наместника архиепископа. Скорее, с учетом предшествующего событиям отъезда из Пскова князя Александра Всеволодовича, речь шла о просьбе прислать в Псков наместника-князя из Новгорода, что в предшествующие сто лет не было чем-то необычным. Отказ новгородцев, возможно, и был зафиксирован в «Болотовском договоре», созданном как ответ на многочисленные случаи, когда псковичи обращались к новгородцам за помощью. В это время Псков уже обладал реальной самостоятельностью, и новгородцы отказывались участвовать в рискованном военном предприятии для его защиты, что они проделывали не раз в предыдущие сто лет. Высказанная выше гипотеза о связи событий 1341 г. и «Болотовского договора» согласуется с наблюдениями Т. В. Кругловой о том, что речь идет не договоре, а о жалованной грамоте. Контекст ситуации при этом, объясняет, почему сама грамота не была отмечена в псковских летописях, текст которых в данном случае свободен от влияния новгородских летописей. Грамота лишь закрепляла уже существующий порядок вещей, не привносила чего-то нового. Что касается последствий, то нельзя не отметить, что именно с 1341 г. можно говорить о существовании в Пскове коллективного посадничества: именно с этого момента посадничество Ильи Борисовича накладывается хронологически на посадничество Володши Строиловича, а в 1343 г. к ним прибавляются еще Данила и Корман (Постник). Итак, будучи сначала полноправным союзником Новгородапоследнего в рамках Новгородской конфедерации, Псков во второй половине XIII в. сначала утратил значительную часть своей самостоятельности, превратившись в своеобразного вассала Новгорода, а затем к середине XIV в. восстанавил ее. К этому времени относится возникновение в Пскове посадничества. С начала XIV в. город начал расти, стала изменяться его социально-политическая структура.

Вече

Вопрос о вече в историографии нужно понимать шире, чем просто вопрос о его происхождении и составе. Как правило, вместе с вечем рассматривалась и проблема элитарности или же, напротив, эгалитарности системы управления Псковом. Существуют три концепции веча. Они появились еще в XIX в. и составляли в разное время мейнстрим исторической мысли. Но, как правило, вече изучалось как единое общерусское явление, без учета региональной специфики. Псковское вече, как частный случай, лишь дополняло общую картину, а не изучалось отдельно. Оно попадало в фокус внимания как исследователей Пскова, наряду с другими его политическими институтами, так и тех, кто занимался изучением веча на всей территории расселения восточнославянских племен. И в том и в другом случае вече не предпринималось попыток изучения псковского веча как самостоятельного феномена.отдельно. На него проецировалось то, что было известно о вече в других городах и в другие периоды.

Автором одной из концепций древнерусского веча следует признать, по-видимому, М. П. Погодина, который первым высказал мысль об ограниченном социальном составе собрания. В его представлении, в вече участвовало «низшее сословие военное», могущее нерегулярно собираться для решения различных вопросов.[322] Эта идея об узком социальном составе веча долгое время была маргинальной в историографии. Ее развили историки второй половины XX в., среди которых нужно, прежде всего, упомянуть В. Л. Янина, который, правда, никогда специально не занимался Псковом. Тем не менее, его работы, однако, в особенности «Новгородские посадники»[323] и «Новгородская феодальная вотчина»,[324] дали мощный толчок развитию изучения политического ландшафта Пскова. Метод исследователя, называемый им самим комплексным источниковедением, подразумевает широкое использование археологических источников в дополнение к письменным. С его помощью В. Л. Янину удалось показать существование в Новгороде влиятельной социальной группы бояр-землевладельцев, связанных с кончанско-уличанской системой. Исследователь пошел еще дальше, предположил, что новгородское боярство — закрытая олигархическая группа —  фактически управляла Новгородом. На вече, по его мнению, собирались, главным образом, именно бояре и немногие представители других социальных групп, контролируемых боярством. Здесь, надо сказать, аргументация В. Л. Янина представляется не всегда бесспорной. Концепция В. Л. Янина дала мощный толчоквдохнули новую жизнь в дальнейшеему изучениею Новгорода и Пскова. Во второй половине XX в. большинство исследователей, занимавшихся этими городами, в той или иной степени разделяли идеи В. Л. Янина о всесильности боярской олигархии и фиктивности власти веча. Нужно сказать, что, даже среди тех, кто работает в рамках его концепций, полного единодушия нет. Применительно к Пскову мысли, схожие с концепцией В. Л. Янина, высказывали в разное время Б. Б. Кафенгауз и И. О. Колосова. Б. Б. Кафенгауз высказал в своей поздней работе «Древний Псков.: Очерки по истории феодальной республики» мысли, созвучные идеям В. Л. Янина, но оставался, тем не менее, сторонником мнения о более эгалитарном характере устройства Пскова по сравнению с Новгородом. Иными словами, он, признавая политическую силу посадничества, нтем не менее,  не считал псковское вече фиктивным органом, послушно исполняющим волю «боярского совета».[325] И. О. Колосова прямо экстраполировала на Псков концепцию посаднического правления по В. Л. Янину, формирующегося на основе кончанского представительства и полностью впоследствии подмявшего под себя вечевые вольности. В конфликте «несовместимых по сути политических систем», т. е. вечевого строя и боярского правления, И. О. Колосова видела причины конца псковской самостоятельности.[326] Ее работы построены на анализе богатого летописного материала, позволившего исследовательнице выстроить объективную картину развития института посадничества. Вместе с тем И. О. Колосова делала слишком широкие обобщения, основываясь на работах В. Л. Янина. Так, например, приняв в начале работы предположение о тождественности новгородских и псковских властных институтов, исследовательница в заключении предъявила эту тождественность как результат собственного исследования. Т. Л. Вилкул изучила летописные упоминания веча. По ее мнению, это переоцененное понятие, отражающее скорее сознание летописца, а не историческую реалию. Не отрицая существование самого явления, Т. Л. Вилкул пришла к выводу о его аристократической природе, присоединившись к основным положениям концепции В. Л. Янина.[327]

Вторая концепция веча была создана И. Д. Беляевым и В. И. Сергеевичем. Они полагали, что вече — политический институт, развившийся из народных собраний древних славян. Наиболее подробно «земско-вечевая» теория веча была разработана в монографии В. И. Сергеевича «Русские юридические древности». Исследователь указывал на то, что понятие «вече» существовало у большинства славянских народов и, следовательно, его корни лежат в племенных собраниях догосударственной эпохи. В. И. Сергеевич писал, что вече существовало с незапамятных времен и самим своим существованием демонстрировало слабость княжеской власти.[328] Еще одним важным постулатом концепции исследователя стало утверждение, что естественным правом участвовать в вече обладал каждый лично свободный мужчина, вне зависимости от того, жил он в городе или нет.[329] На этих постулатах базировалась земско-вечевая теория, которая долгое время (с инвариантами) господствовавшая в историографии. Согласно этой теории, в вечевом собрании города, могли участвовать все свободные жители волости. Аргумент, который часто приводят сторонники такой концепции, это упоминание в Н1 летописи псковичей и ладожан, участвовавших в новгородском вече в 1136 г. В 70-е гг.оды XX в. схожие с земской теорией мысли высказал И. Я. Фроянов, увидевший в древнерусском городе аналог древнегреческого полиса.[330] Идею исследователя о древнерусских «городах-государствах» как центрах вечевой деятельности на данный момент развивают некоторые его ученики.

Третья концепция веча была создана Н. М. Карамзиным. Он видел в вече собрание горожан, которое могло в некоторых случаях ограничивать княжескую власть. При этом, поскольку в фокусе его работы находилась скорее княжеская власть, вечу исследователь уделил весьма мало внимания.[331] Тем не менее, можно говорить о том, что именно Н. М. Карамзин заложил основы одной из традиций исследования веча, исходя из которой последнее представлялось исключительно городским собранием, в котором могли участвовать широкие круги городского населения, но не население сельской округи. Схожей была позиция целого ряда историков середины XX в.,[332] которые пытались, проводя широкие исторические аналогии с западноевропейскими городами, сравнить вече на Руси с коммунальными собраниями.

 Необходимо отметить монографию К. Цернака, посвященную городским собраниям у западных и восточных славян. Исследователь показал, что, несмотря на то, что термин «вече» присутствует во многих славянских языках, его значение у разных народов было различно. Сравнительное изучение термина «вече» в славянских языках показывает, что в данном случае речь может идти только о родстве терминов, но не явлений, обозначаемых ими. Соответственно, проследить связь между древнерусским вечем и, например, племенным собранием западных славян довольно трудно. Таким оба