City-state и ранняя коммуна

В 60-е гг.оды XX в. появилось новая парадигма исследований средневекового города, которую можно назвать концепцией city-state,[778] в основе которой лежит рассмотрение характера связей между городом и его округой как в области экономики, так и политики. Эта концепция не противоречит «коммунальной» теории города, скорее, можно сказать, что последняя рассматривает его внутреннее социально-политическое устройство, а «city-state» — его внешние связи.

В рамках теории city-state стало ясным ключевое отличие североитальянских городов от прочих средневековых коммун. Если германские и фламандские города фактически не имели зависимой от них сельской местности,[779] то итальянские коммуны с момента своего возникновения стремились подчинить себе contado, т. е. окружавшую сельскую местность. При этом они, разумеется, сталкивались с соседними коммунами, также стремившимися распространить влияние и власть как можно дальше, что приводило к кровопролитным местным войнам между городами и, как следствие, к подчинению и инкорпорированию в один city-state другого. Известный пример такого большого политического образования это Венеция с ее обширной terraferma, т. е. буквально «сушей». Такое развитие было характерно практически для всех коммун Северной и Центральной Италии. Милан, например, уже в середине XII в. начинает вести масштабные завоевательные войны, подчиняя себе Асти и Бергамо. Итальянские коммуны в своей политической риторике аппеллировали, скорее, к идеям свободы и независимости, в то время как города к северу от Альп больше стремятся скорее к автономии. В результате в итальянских городах выработалась целая система администрирования contado и контроля за ним. По мнению Дж.орджо Киттолини, таким путем в city-state зарождались зачатки механизмов государств раннего Нового времени, прежде всего государственная бюрократия. И хотя ни один city-state, собственно, так и не вырос в такое государство, однако эти механизмы оказались настолько живучими, что даже с утратой коммунальных свобод и подчинением синьориям в XVI в., города, бывшие столицами своих city-state, смогли даже в рамках этих новых «надгородских» синьорий сохранить свое привилегированное положение как в экономическом, так и в политическом смысле. Более того, политические механизмы, созданные city-state, и их бюрократический опыт активно использовались, захватившими их государствами как минимум вплоть до конца Старого режима.[780]

Другое важнейшее различие между североитальянскими и прочими средневековыми городами заключалось в следующем. В Италии значительную роль в формировании коммуны играли мелкие землевладельцы, зачастую вассалы епископа города, vavassoresvassalvassores (вассалы вассалов) и минеистериалы, которые оседали в городах и составляли в некоторых случаях до 30 % населения. Этои были milites (буквально «воины») североитальянских городов. Они были противопоставлены pedites (буквально «пехотинцам»), представлявшим остальное население. Milites c детства были тренировалисьны как тяжеловооруженные всадники и составляли боевое ядро городского ополчения. Именно наличие в рядах войска такого значительного процента тяжеловооруженной конницы позволяло североитальянским городам успешно конкурировать на поле боя с рыцарскими армиями своего времени. MИменно milites были в североитальянских коммунах своеобразным мотором коммунального движения за освобождение от власти епископа или других феодалов.[781]

Они же давали итальянским городам вооруженную силу. Захват коммунами contado был облегчен еще и тем, что в там располагались личные земли milites, на которые стала распространяться власть города. Среди населения итальянских городов существовал значительный процент землевладельцев, что придавало им феодальный характер, и что было не характерно для немецких или фламандских коммун. Это наложило столь определенный отпечаток на итальянские коммуны, которые в результате так и не стали, в отличие от их заальпийских современников, преимущественно торгово-ремесленными по своему социальному составу. Феодальный характер итальянского города проявлялся и в определенных политических традициях. Вассал был обязан своему сеиньору службой и советом (consilium): в сознании milites коммуна превратилась в коллективного сиеньора, и, таким образом, участие в городских ассамблеях стало для них, по мнению, Л.оренцо Танцини, даже не правом, а обязанностью.[782]

Новгород и Псков в этом смысле ближе к североитальянским city-states, чем к мирным коммунам Франции и торговым ассоциациям Фландрии и Германии. Бросается в глаза большая территория, управляемая как Псковом, так и Новгородом, — своеобразное contado. Причем характер отношений между городом и округой в случае с древнерусскими городами был тем же, что и в случае с североитальянскими: город правил округой, подчинял ее себе, а не являлся просто ее политическим центром, как это было в случае с античным полисом, или не был противопоставлен феодальной округе, как это было в сСредневековье к северу от Альп.[783] Псков навязывал свою волю своим пригородам, т. е. подчиненным ему городам. Летописный рассказ П3 о том, как Псков разгневался («оусполевся») на Опочку за казнь «коневого татя»,[784] показателен в этом смысле. Формально опочане поступили в полном соответствии с псковской пошлиной, известной нам по ПСГ, согласно которой конокрадство каралось смертью.[785] Однако, жители Опочки повесили конокрада без санкции мужей- псковичей («без повеления псковского»), единственных, кто мог присудить к смерти на вече перед святой Троицей. Тем самым в глазах Пскова, т. е. его политического народа, Опочка превысила свои полномочия и была наказана штрафом. Подчиненное положение пригородов демонстрирует и практика присылать туда пригородских посадников.[786] Наконец, мужи псковичи заключают мир за пригороды и волость (см. чЧасть I, гГлава 1, § 1.3.),[787] что также показывает подчиненное положение последних по отношению к Пскову.

Новгород раньше, а Псков позднее начали использовать определенную политическую риторику, свойственную протогосударственым образованиям: «Псковская держава»,[788] «господин Великий Псков»[789] и т. д. Конечно, вряд ли в этом можно увидеть претензию на полный суверенитет, для Средних веков вообще мало характерныйсвойственный, но на его фрагментарный вариант по Ч. Тилли, несомненно. Такой же тип суверенитета был нехарактерен для средневековых городов Германии и Фландрии, главным устремлением которых была внутренняя автономия и юридическая самостоятельность, но зато был распространен уже в XII в. среди city-states Северной Италии.

Новгород и Псков обнаруживают сходство с североитальянскими городами и в своей внешнеполитической и военной деятельности. Заключение мира с соседями и объявление им войны не были распространены среди германских и фламандских коммун, чьей главной заботой был «мир рынка». Причины, заставлявшие Новгород и Псков вести войны с соседями, были схожими с теми, которые были у городов сСеверной Италиией. Конечно, своих milites (переселившихся в города мелких рыцарей) в Новгороде и Пскове не было, но определенная часть псковичей и новгородцев, в отличие от жителей германских и фламандских городов, были землевладельцами, как и milites. Вдобавок и Псков, и Новгород, как и итальянские коммуны, выставляли на поле боя не только пешие рати, но и тяжеловооруженную конницу.

Вряд ли можно спорить с тем, что, в Новгороде существовало крупное боярское землевладение, хорошо известное нам по писцовым книгам конца XV–начал — начала XVI вв., в Пскове же крупного землевладения даже к концу периода самостоятельности не сложилось, но мелкое и среднее, несомненно, присутствовало (см. Ччасть I, Гглава 2, § 2.2.). Об этом говорят и данные большинства сохранившихся псковских актов, особенно завещания, купчие и дарственные, статьи ПСГ, регулирующие отношения господина и изорника, и, наконец, летописные известия. Кроме того, по крайней мере с XVI в. в Московском государстве существовала практика наделения служилых людей землей, за что они должны были являться на государеву службу «конно, людно и оружно», причем количество выставляемых воинов зависело от размера земельного надела.

В Пскове конца XV в. мы наблюдаем нечто подобное. П1 за 1480 г. содержит глухое известие о решении псковичей выставить с «с четырех сох конь и человек».[790] Более подробно сообщение П1 за 1495 г.: «И псковичи сроубилися з десяти сох человек конный, да и священников и священнодиаконов начали роубити; и священники нашли в правилех святых отец в Манакануне, что написано, яко не подобает с церковной земли роубитися, и посадники псковские и со псковичи… оучали сильно сильно деяти над священники, и лазили многажды на сени и в вечьи и опять оу вечье влезли и хотели попов кноутом избесчествоать».[791] Традиционно в историографии считается, что «соха» это прежде всего единица налогообложения (посошное обложение), пусть и связанная происхождением с наделом земли. Однако, сам контекст словоупотребления этого понятия в П1 за 1495 г. не оставляет сомнения в том, что в данном случае речь идет именно о земле, а не о группе населения, объединенного в «соху». Когда псковичи на вече приняли решение выставить с «десяти сох человек конный», псковское духовенство отказалось это делать, мотивируя это тем, что «не подобает с церковной земли роубитися». Кроме того, вопрос о существовании в Пскове XIV–XV вв. прямого налогообложения в любой форме, включая посошную, остается открытым. Никаких данных об этом нет. А само понятие «соха» встречается в псковских источниках только в упомянутых выше двух случаях в контексте «порубания» конных воинов. Вряд ли вышесказанное позволяет переносить на Псков конца XV в. известное по непсковским источникам XVI в. значение слова «соха» как единицы налогообложения. То есть, «соха» в данном случае это именно единица измерения земли.

Итак, в П1 упоминается выставление конного воина с определенного надела земли. До сих пор эта «феодальная» черта псковского войска оставалась без внимания исследователей, хотя П. В. Лукин, полемизируя с И. Я. Фрояновым и его школой, и отмечал уже, что городские полки состояли из людей разного социального положения и, по крайней мере, часть из них была конная.[792] Однако, остается вопрос, а вся ли городская конница состояла из горожан, явившихся на «конную службу»?[793] Только сравнение с итальянской коммуной помогло обратить внимание на приведенные выше известия псковского летописания и задаться вопросом о том, каким было псковское войско — исключительно пешим или нет, и заново проанализировать псковский материал в поисках ответа.

Известие П1 за 1495 г. уже разбиралось выше (Ччасть I, Гглава 1, ЧЧЧ) в связи с вопросом о вечевом суде и неопределенности юрисдикций, что отразилось в метании псковичей от одной судебной инстанции к другой («лазили многажды на сени и в вечьи и опять оу вечье влезли»). В данном случае интересно другое. Мы видим, что псковичи могли принять решение выставить с определенного количества сох конного война: в 1480 г. — с четырех, в 1495 г. — с десяти. Думается, что количество сох, с которых этот воин выставлялся, определялось в каждом случае по-своему, ситуативно, в зависимости от степени военной угрозы. Важно, что это решение было обязательным к исполнению для всех псковичей, а отказ духовенства в 1495 г.оду воспринимался как эксцесс. Здесь мы видим принцип «единачества», характерный и для Новгорода,[794] и вообще для тех средневековых сообществ, в которых решения принимались коллективно.[795] Это то, что еще Бенжамен Констан называл «свободой древних», противопоставляя ее свободе людей нНового времени: индивидуум, даже участвующий в принятии решений, должен был безусловно подчиниться решению сообщества, в котором, когда решение было уже принято, оно считалось единогласным.

Очевидно, следовало выставлять конного война с земли самих псковичей,[796] точнее, тех псковичей, у которых она была. Вряд ли можно поставить под сомнение то, что, с одной стороны, часть «мужей псковичей» была землевладельцами, а беднейшая часть нет (вопрос о том, стоит ли отождествлять последнюю с «черными людьми», остается открытым. См. чЧасть I, Гглава 1, ЧЧЧ), нет. Последние, вероятно, отправлялись на войну пешими — несомненно, что  часть псковского ополчения, и, вероятно, значительная, была именно таковой, землевладельцы же выставляли со своей земли определенное количество конных воиновицы.[797] Характерно, что известия о «порубании» конных воинов с определенного количества земли относится ко второй половине XV в., времени, когда уже, несомненно, сформировалась псковская боярская элита, пусть и не обладавшая такими большими земельными наделами, как новгородская. Но и до этого в псковских летописях, начиная с известий за 1326 г., мы встречаем множество упоминаний того, что часть псковского войска была конной.[798] Причем контекст этих упоминаний не позволяет зачастую увидеть в этих конниках княжеских дружинников. Так, например, в известии П1 за 1347 г. говорится: «Руда, поп борисоглебский, Лошаков внук, поверг коня, щит и вся оружия брани, побеже поп с побоища».[799] Руда не мог быть княжеским дружинником по двум причинам. Во-первых, в силу своего сана, а во-вторых, потому, что князь в это время отсутствовал в псковском войске.[800] Заметим, что Руда вступил в бой конным и, по-видимому, хорошо вооруженным, т. к.так как под «вся оружия брани» вряд ли подразумевается только наступательное вооружение.

На протяжении XIV–XV вв. мы имеем немало сведений о гибели в битвах представителей псковской элиты —: посадников и бояр,[801] которые, вероятно, землевладельцами были, а, следовательно, вероятновидимо, имели возможность отправляться в поход на коне. В этом смысле вышеприведенный пример с Рудой не исключение, т. к.так как это не безвестный представитель псковского духовенства, а «Лошаков внук», как предположил А. Е. Мусин, связанный с родом дружинника Довмонта Антона Лочкова.[802] Так это или нет, но само наличие наименования по деду говорит о значимости рода, к которому принадлежал Руда. Одним словом, уже с XIV в. часть псковского ополчения, вероятно, более состоятельные и знатные воины, отправлялись на войну верхом. Неизвестно, существовал ли до второй половины XV в. обычай выставлять конных воинов с определенного надела земли, однако к тому времени, когда он фиксируется (вторая половина XV в.), Псков уже давно обладал собственной конницей. Во второй половине XV в. перед нами вполне феодальный принцип комплектования псковского войска: землевладельцы являлись на войну «конно, людно и оружно», в то время как остальные слои псковского общества, вероятно, сообразно со своими финансовыми возможностями. Из всего вышесказанного следуют три важных вывода.

Во-первых, сам Псков, выставляя на поле боя какое-то число количество конных ицы воинов (вряд ли легкойвооруженных, т. к.так как те, кто мог позволить себе коня, могли, вероятно,  купить и доспех), как это делали и североитальянские коммуны, обладал определенной военной мощью и воинским опытом (заметим, что это частично конное псковское ополчение с переменным успехом сражалось с ливонцами и без князя),[803] что позволяло ему вести войны с соседями и быть полноценным игроком внешней политики. Вероятно, количество, а возможно, и качество, такой конницыВозможно «городской» конницы было недостаточноым, в частности поэтому Пскову постоянно требовался князь с дружиной.[804] Только таким образом или с великокняжеской помощью Псков добивался военного паритета с Ливонией в случае самых серьезных конфликтов.

Во-вторых, по отношению к землевладельцам псковичам Псков, т. е. мужи псковичи, включавшие в себя землевладельцев, но не ограничивавшиеся ими, выступал как коллективный феодал, требуя от последних «конную службу», что в точности соответствует ситуации с milites североитальянских коммун. Конечно, это не могло вызвать такого эффекта, как в североитальянских городах, где milites начали переносить на коммуну, как на коллективного сиеньора, свои вассальные обязательства. Соответственно, участие в ассамблее не стало обязательством, как в Италии,[805] однако, сам характер обязательств был схож.

В-третьих, в XIV–XV вв. в Западной Европе господство тяжеловооруженной конницы поришло на спад. Битва при Куртрэ и сражения Столетней войны показали, что обученная пехота может ей противостоять. Появлялось все больше профессиональных солдат неблагородного происхождения, роль рыцарской кавалерии уменьшалась. С появлением ручного огнестрельного оружия ситуация усугубилась. Через восемь лет после описанных выше псковских событий 1495 г. в битве при Чериньоле в 1503 г. вооруженная мушкетами испанская пехота разгромила превосходившую ее численно французскую тяжелую кавалерию, с чего принято отсчитывать эпоху господства огнестрельного оружия.[806] В итальянских городах XIV–XV вв. уже не было milites и pedites, они растворились в общей массе граждан, а сложные социальные процессы XIII–XIV вв. придали городским сообществам Северной Италии новое лицо. В качестве вооруженных сил коммуны вместо городской милиции фигурировали все чаще наемные condotieri со своими профессиональными отрядами.

В Восточной Европе ситуация была несколько иной. Здесь еще долго именно кавалерия была основной ударной силой,; и забота псковичей о «порубании» конных воинов понятна. Видимая корреляция между военными возможностями города и степенью его независимости, подталкивает нас, как и вся предыдущая историография, к тому, чтобы искать типологическое сходство Новгорода и Пскова XIV–XV вв. не с современными им, а с более ранними североитальянскими city-states, в которых еще были milites и pedites, т. е. с коммунами в начальной стадии своего развития в XI–начал — начале XIII вв.

К этому же нас подводит и сравнение древнерусского и западноевропейского города. Исследования и М. Н. Тихомирова (1960-е гг.), и Л. Штайндорфа (2000-е гг.), хотя и не это было их целью, показали (см. выше, Ччасть II, Гглава 3, § 3.3.), что синхронное сравнение русского и европейского средневекового города показывает определенную отсталость и архаичность первого по сравнению со вторым. Действительно, как нельзя найти в древнерусском городе XIII в. развитую систему профессиональных объединений, так нельзя обнаружить в псковских источниках XIV–XV вв. намек на существование таких признаков развитой коммуны, как городской совет и институт гражданства. Точно так же, сравнительное исследование Р. Химмель-Кизова (см. Ччасть II, Гглава 3, § 3.4.), целью которого было показать, что Новгород коммуной не был, продемонстрировалопоказало, что он был не схож с северогерманскими городами Ганзы, но, напротив, сопоставим с городами сСеверной Италии.

Общими для ранней итальянской коммуны (или city-state) и для Пскова являются и условия, в которых проходило их становление: отсутствие сильной центральной власти и развитие торговли. В этом же смысле показательно, что и в Пскове XIV–XV вв., и в ранней коммуне происходили схожие процессы: города рослирастут, их население увеличивалось, а также, о чем подробнее пойдет речь ниже, происходизошла кодификация права и шел рост письменной культуры.

Все это вместе взятое приводит нас к мысли, что именно ранние североитальянские city-states на заре своего развития в XI–XII вв. ( периода так называемой «ранней», или «первой», коммуны — il primo commune — (ит.) ), следует сопоставлять с Псковом (и Новгородом) XIV–XV вв., а сам наш компаративный анализ приобретает синхростадиальный характер,. То есть, т. е. такой, при котором сравниваются явления синхронные не по времени, а по стадии развития. Следует уточнить, как мы понимаем стадию. Речь идет не об обязательной ступени развития, которую непременно должны проходить любые общества, а лишь о возможном варианте развития, возникавшем в схожих условиях в разных культурах.

«Ранняя», или «первая», коммуна — термин, введенный в научный оборот итальянской историографией и используемый преимущественно в основном применительно к южнофранцузским и североитальянским городам. Возник он еще в первой половине XX в., когда сформировались основные направления изучения средневекового города.

Поскольку консулы североитальянских городов упоминаются в источниках во второй половине XI–начал — начале XIII вв., после чего их сменяют подеста (podestàa’ — ит.) — новый тип городского магистрата, всю эпоху консулов обычно называют «первой коммуной», а следующую за ней «высокой» или «второй». В историографии же по германским городам, в которых такой смены системы управления не произошло, нет и разделения на две коммунальные эпохи.

Однако, как заметил Хаген Келлер, опираясь на первые известия о консулах в том или ином городе, мы рискуем принять за действительный факт возникновения коммуны то, что является следствием фрагментарности наших источников.[807] Эта мысль нуждается в пояснении. В Асти консулы упоминаются впервые в 1095 г., в соседней Альбе только в 1179 г., в Вертичелли в 1141 г., в Комо в 1109 г., а в Милане в 1117 г. До нас дошло немногим более 20 документов с упоминанием консулов в ломбардских городах за XII в., причем они самым случайным образом распределены между разными городами.[808] Очевидно, что подход к вопросу о времени возникновения коммуны, основанный на упоминании первых магистратов, не подходит для поиска ответа.

Поэтому возникло новое направление в изучении итальянской ранней коммуны, в котором фокус оказался смещен с элит городского населения и консулов, к этим элитам принадлежавшим, на проблемы совместного действия, обсуждения и принятия политических решений на городских ассамблеях. В рамках этого направления и само явление коммуны было удревлено, ибо, как констатировал Х.аген Келлер, «уже около 1060 г. городские ассамблеи принимали решения, обязательные для всех горожан».[809] В XXI в. это направление исследований средневекового города исследований стало основным. Так, в 2003 г. альманах “Le genre humain” вышел под заголовком “«Qui veut prendre la parole?”» («Кто хочет взять слово?»), а его главной темой стала проблема обсуждения и принятия решений коллективными институтами в разное время и в разных культурах. Центральное место в томе заняла тема итальянских ассамблей периода ранней коммуны.[810] Схожие идеи в это же время высказал и Джулиано Милани, в работе которого, посвященной механизму исключения из коммуны (на примере, в первую очередь, Болоньи), в роли одного из главных протагонистов выступает политический народ коммуны, собравшийся на ассамблее.[811] Жан-Клод Мэр Вигёр посвятил монографию роли рыцарской культуры в формировании коммунального сознания.[812] Наконец, в 2014 г. вышла работа Л.оренцо Танцини — первая монография, целиком посвященная раннекоммунальной ассамблее и ее дальнейшим трансформациям.[813]

Итак, исследовательский фокус в изучении ранней коммуны сместился с рассмотрения городских элит на изучение горизонтальных связей коммунального общества в политической плоскости. Одновременно с социально-экономическая проблематика сменилась на социально-политическую. Такой перенос потребовал от исследователей пересмотреть свое отношение к источникам.

Предыдущая историографическая парадигма, связанная с изучением элит, не сталкивалась с проблемой нехватки источников, т. к.так как бо́ольшая часть дошедших до нас документов по истории городов XI–XIII вв. — это частные земельные акты, сохранившиеся благодаря церковным и монастырским архивам. Эти материалы позволили проследить истории отдельных знатных семей, их взлеты и падения.[814] Заметим, однако, что такое преобладание частного акта, связанного с землевладением и церковью, над другими типами документов не должноа вводить нас в заблуждение. Лучшая сохранность земельных актов говорит лишь о лучшей сохранности церковных архивов. Игнорируя этот факт, мы, как заметил Арнольд Эш, рискуем сделать Средние века еще более аграрными и еще более церковными, чем они были на самом деле.[815]

Но для исследований социально-политического устройства городов, ассамблей, их функционирования частные акты по большей части непригодны, в них не отражаются необходимые подробности политической жизни города. Публичных актов итальянских городов XI–XIII в. сохранилось сравнительно мало. Таким образом, исследователи новой «эгалитисткой» или «ассамблейной» парадигмы были вынуждены обратиться к нарративным памятникам, дополненным немногими дошедшими до нас публичными актами. При этом перед историком возникает задача соотнесения понятийных аппаратов нарративных и документальных источников, которые зачастую разнятся.[816] Но и историк, занимающийся Новгородом или Псковом XIII–XV вв., испытывает те же затруднения. Нехватка документальных источников при относительном изобилии нарративных порождает необходимость соотнести данные одних с данными других.