Черты Ленинградского характера

Николай Андреевич Внуков Андрей Борисович Зверинцев Валентина Васильевна Чудакова Вольт Николаевич Суслов Лев Маркович Вайсенберг Михаил Александрович Дудин Борис Абрамович Цацко Леонид Ефимович Шестаков Леонид Павлович Сёмин Илья Афроимович Туричин Василий Алексеевич Лебедев Андрей Александрович Хршановский Борис Владимирович Некрасов Иван Иванович Демьянов Аркадий Миронович Минчковский Александр Иванович Шалимов Анатолий Освальдович Конгро

Когда гремели пушки

 

 

Когда гремели пушки

 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

Я не знаю, кто ты, взявший в руки эту книгу, – юноша или девушка, пионер или комсомолец. Но сейчас ты откроешь первую страницу и перенесешься в те годы, когда все люди нашей страны, вставая утром, первым делом включали радио и напряженно прислушивались к голосу диктора, читавшего очередную сводку Совинформбюро.

В самых отдаленных уголках нашей земли знали этот голос, в котором звучал металл. И невольно сжималось сердце, когда он начинал:

– Внимание! Внимание! Работают все радиостанции Советского Союза…

Если ты школьник, то те годы для тебя легендарны. Ты знаешь о них только по рассказам родителей, по книгам, многие из которых включены в школьную программу, по кинофильмам и по праздникам 9 Мая, которые в больших городах всегда завершаются артиллерийским салютом.

Шла война.

Около четырех лет бушевал огонь над непрерывно меняющейся линией фронта, протянувшегося от холодных скал Кольского полуострова до сожженных солнцем плоскогорий Крыма. Четыре тысячи километров! И каждый день на всех участках этого огромного фронта совершались сотни героических дел, больших и маленьких, тех, о которых узнавала сразу вся страна, и тех, о которых узнали только много лет спустя.

Многое уже написано о Великой Отечественной войне. Но еще долгие годы историки, писатели, журналисты, юные следопыты, участники походов по дорогам боевой славы отцов будут открывать все новые и новые неизвестные или малоизвестные страницы минувшей войны и с восхищением преклоняться перед подвигом нашего народа, подвигом, равного которому еще не знала история.

Итак, эта книга о войне.

Здесь собраны рассказы разных людей – и профессиональных писателей, и журналистов. Одни из них, как, например, Борис Цацко, сотрудничали во фронтовых газетах. Другие были солдатами и офицерами, еще не зная, что станут впоследствии писателями. Илья Туричин после тяжелого ранения долго лежал в госпитале и там же, в госпитале, написал первые свои рассказы. Когда он поправился, он снова попал на фронт, но теперь уже в составе концертной бригады. Врачи не разрешили ему продолжать службу в боевой части. Так он и кончил войну – артистом. Концертная бригада все время передвигалась, переезжала с одного участка фронта на другой. Туричин встречался с разными людьми, прислушивался к разговорам, наблюдал. Все, что он видел и слышал, он запоминал, а потом переносил в свои рассказы.

Александр Шалимов, известный вам своими научно‑фантастическими рассказами и повестями, командовал во время войны саперной частью. В этот сборник включен его рассказ «Гвоздь мастера Дубового», совсем не фантастический, но очень напряженный по сюжету.

Борис Некрасов воевал под Ленинградом. Его отряд со специальным заданием был заброшен в тыл к фашистам и прошел тяжелый, но славный путь. После войны Некрасов работал на крайнем северо‑востоке нашем страны, в Хабаровском крае, заведовал отделом в газете «Магаданская правда». В Магаданском издательстве увидели свет его первые книги.

Рассказ «Сирена» написан во время блокады. И тогда же, во время блокады, появился на страницах одной из ленинградских газет. Автор рассказа Лев Вайсенберг провел в осажденном Ленинграде все девятьсот дней, чуть не умер от голода.

Некоторые авторы сборника были в то время еще детьми, но после войны, став взрослыми и начав писать, пошли по путям боевой славы, собирая воспоминания и документы о подвигах военного времени.

Так начал Анатолий Конгро. Окончив факультет журналистики Ленинградского университета, он заинтересовался действиями партизанских отрядов Ленинградской области. В Музее истории Ленинграда он нашел записную книжку Германа – одного из командиров крупного партизанского соединения. В записной книжке были фамилии людей, помогавших партизанам, адреса явочных квартир, пароли. Через двадцать пять лет после войны Анатолий Конгро пошел по этим адресам. Он не называл себя, он просто говорил пароль, и люди вспоминали свое боевое прошлое и отзывались на условные фразы. Об этих встречах вы прочтете в повести «Ключ шифра».

Валентина Чудакова, автор повести «Когда я была мужчиной», попала в воинскую часть шестнадцатилетней девчонкой. Командир части хотел отправить ее в тыл, но она сказала, что лучше умрет, чем уйдет. «Что делать? Куда тебя определить, такую упрямую?» – спросил командир части. «В пулеметную роту!» – ответила Валентина, которую бойцы уже прозвали Чижиком. «Ну что ж… – вздохнул командир. – Птичка ты маленькая, но с характером». Валентина стала пулеметчицей. В одном бою, дважды раненная, она до последнего патрона вела огонь по фашистам. Атака была отбита. После боя Валентину с трудом оторвали от пулемета – пальцы закостенели на рукоятках «максима». Перед концом войны Валентине вручили третий орден Красной Звезды. Теперь она была не только пулеметчицей, а командовала пулеметной ротой.

Трудно говорить обо всех авторах этой книги, потому что каждый из них достоин рассказа. Вы познакомитесь с ними, читая. Вместе с ними пройдете по дорогам войны, вдохнете запахи горелой стали и истерзанной снарядами земли, познакомитесь с людьми тех лет и узнаете, о чем они думали и мечтали в то жестокое время.

По‑разному написаны рассказы сборника.

Одни в форме воспоминаний. Другие в форме заметок и военных репортажей. Третьи это рассказы участников и очевидцев тех грозных событий. Разны литературные приемы и стиль рассказов. Потому что ни один пишущий человек не повторяет своего товарища по перу. У каждого свой голос и свой почерк. Но одно объединяет всех авторов – непримиримая ненависть к фашизму и вера в Победу.

 

И еще несколько слов.

В сборнике нет ни одного рассказа придуманного. Все, что написано, написано от души, пережито, перечувствовано. Все, что пройдет сейчас перед вашими глазами, – это действительность тех далеких и славных лет, которые сейчас уже становятся легендой.

 

Николай Внуков

 

РАССКАЗЫ, БЫЛИ, ОЧЕРКИ  

 

 

Андрей Зверинцев  

КОМИССАР ПИДМИЧЕВ

Рассказ

 

 

 

Младший политрук Пидмичев, долговязый двадцатилетний парень в коротких кирзовых сапогах, с карабином и вещмешком за плечами, шел по лесной дороге близ фронта, отыскивая свою стрелковую роту. Стоял июль сорок первого года.

Идти было легко. Дорога была ровная, грунт под ногами твердый, сапоги, предусмотрительно надетые утром на новые портянки, не ерзали, карабин за спиной не тянул, солнце из‑за деревьев не припекало – все было ладно, и младший политрук, поглощенный мыслями о своей будущей жизни в роте, шагал и шагал вперед, оставляя позади себя километр за километром. Хорошо было сейчас у него на душе, только жаль – не с кем было поделиться. А когда поделиться не с кем, то и радость кажется меньше. «Как приду, сразу же напишу домой, – говорил он себе. – Неделю уже не писал».

Он спешил в роту. Ему очень хотелось донести, не расплескать этот свой душевный подъем, он чувствовал, что такой он очень нужен роте, и с удивлением прислушивался к себе, ощущая рождение чего‑то нового, еще незнакомого.

С того момента, как рядовой Пидмичев надел на себя гимнастерку политрука с красными звездами на рукавах, он постоянно испытывал какую‑то распиравшую его горделивую радость, словно в детстве, на первомайском параде, когда мать прикалывала к его белой пионерской рубашке маленькую эмалевую звездочку и он через эту звездочку ощущал себя приобщенным и к танкам, и к самолетам, и к шеренгам четко шагающих красноармейцев – ко всему, что нес на себе этот яркий пятиконечный знак. И сейчас, вблизи фронта, на затерянной лесной дороге, он особенно остро переживал это чувство приобщения, ощущаемое им теперь как радость от сознания собственной значимости на земле. Он горячо желал, чтобы бойцы в роте тоже признали его и начали бы уважать…

Саша Пидмичев, студент второго курса университета, готовился принять участие в археологической экспедиции Академии наук, когда началась война. Выслушав переданное по радио сообщение, Саша вытащил на стул чемодан, который приготовил в дорогу – было последнее воскресенье перед отъездом, – и произвел более строгий отбор вещей. Потом он попросил мать сшить ему вещмешок и, надев отцовскую гимнастерку и брюки (отец погиб в 1940 году во время финской кампании), бегом отправился в университет. Несмотря на воскресный день, там было полно народу. Студенты, преподаватели и просто посторонние, которые, по‑видимому, шли мимо по своим делам, да так тут и остались: велико было в тот день у людей желание быть вместе… Взволнованно и коротко говорили ораторы; девушки зажатыми в кулачки платочками не стыдясь вытирали слезы, неестественно звонко звучали их голоса; шла запись добровольцев…

Первые две недели войны Пидмичев провел при штабе фронта. Он находился в подчинении высокого лысого полковника с лихими буденновскими усами и со смешной фамилией – Гриб. На все Сашины просьбы отправить его в действующую часть, где уже воевали его товарищи, Гриб равнодушно отвечал: «Тише едешь – дальше будешь. У нас и своей работы хватает». Действительно, этой «своей» работы было невпроворот. Целыми днями Пидмичев составлял предлинные списки. То это были люди, то оружие, то разные материалы, то бензин, то боеприпасы…

Саша хорошо понимал, что и эта работа сейчас нужна, что она даже необходима, но почему выполнять ее должен обязательно он, – этого не понимал. Он написал рапорт и, как положено, отдал его своему непосредственному начальнику. Гриб прочитал, разорвал рапорт на кусочки и пригрозил гауптвахтой. Однако, произнося слово «гауптвахта», которое в те жаркие дни на фронте уже и не вспоминали, он, старый кадровый офицер, вдруг отчего‑то смягчился, подобрел, сказал что‑то неопределенно обнадеживающее и вышел из кабинета. Минут через двадцать затрещал зуммер: Пидмичева вызывал к себе дивизионный комиссар Пономарев, худой темнолицый человек, всегда очень подтянутый и аккуратный.

У Пономарева, по‑видимому, от переутомления подергивалось левое веко, и Пидмичев, разговаривая, старался не смотреть на его левый глаз, и выходило, что он, Пидмичев, вроде бы избегает взгляда собеседника, отчего чувствовал он себя очень неловко и краснел. Немного поговорив с Пидмичевым, дивизионный комиссар сказал:

– Пойдете младшим политруком в роту.

– Политруком?! – переспросил Пидмичев, еще не веря услышанному. – Вы думаете, я смогу?

– Сколько же вам лет? – усмехнулся комиссар.

– Двадцать…

– Моцарт в семь лет симфонию написал…

Моцарт…

Начинало темнеть, когда Пидмичев вышел из лесу возле небольшой деревушки. Прямо перед ним, вдоль песчаной вязкой дороги, огибая деревню, тянулась невысокая слабая изгородь. За ней до самых деревенских дворов лежало большое картофельное поле. По межам, делившим его на участки, слева и справа в вечернем матово‑синем тумане недвижно застыли на ночь подсолнухи… Было тихо и сумрачно.

Пидмичев остановился, недоуменно разглядывая открывшуюся перед ним деревню. Он шел без карты, справляясь в пути по небольшому блокнотному листку, на котором ему наспех вычертили дорогу, и, по его соображениям, до Мызина – ближайшего населенного пункта – оставалось никак не менее двух или трех километров.

Тревожась, что заблудился и теперь не успеет в часть к ночи, он поспешно перелез через изгородь и пошел по меже, придерживая приклад карабина, чтобы не задевать подсолнухи.

Межа упиралась в баз[1], крытый сухой соломой, и обойдя его, Пидмичев увидел во дворе дома старика, доившего козу.

Старик сидел на березовом чурбаке, раскорячив ноги, обутые в галоши с веревочками, и цедил молоко в звонкую жестяную кастрюлю. Он был худой, маленький, со множеством глубоких темных морщин на лице, выгоревшем от долгой крестьянской жизни.

Увидев человека, старик перестал доить.

– Здравствуйте, – сказал Пидмичев охрипшим от долгого молчания голосом. – Это Мызино?

Старик отрицательно замотал головой.

– У нас Перово, – сказал он, вставая и вытирая о рубаху мокрые, в молоке, пальцы. – Мызино это там. – Старик показал рукой в сторону, откуда пришел младший политрук. – Верстов двенадцать, а то и поболе будет…

Пидмичев ужаснулся. Несколько километров в сторону – это он еще мог допустить, но двенадцать… Он снял пилотку и провел ладонью по ежику волос.

– Как же так?..

Старик сочувственно пожал плечами. Его безбровое остроносое лицо выразило крайнее огорчение.

– Как же мне идти? – спросил Пидмичев после некоторого молчания и, высоко задирая локти, достал из кармана гимнастерки листок с вычерченным в политуправлении маршрутом. Протянул старику.

Старик, растерянный и польщенный, взял у него бумажку и долго разглядывал небрежные карандашные штрихи, что‑то бормоча себе под нос. Наконец он признался, что карт не знает, но умеет рассказать так…

Между тем сумерки на дворе быстро превращались в ночь. Закрыв половину неба, над деревней нависла плотная темная мгла, подсвеченная с запада не то заревом ракет, не то закатом. Где‑то за лесом, – может быть, там, где Мызино, – мягко и глухо тукали выстрелы.

Рассказывая, как добраться до Мызина, старик то и дело косился на комиссарские звездочки. Он знал, что немцы уже где‑то близко и скоро могут прийти в деревню, но эти звезды на рукавах гостя внушали ему какую‑то смутную, необъяснимую надежду. Ему хотелось, чтобы этот красноармеец подольше не уходил, чтобы он даже остался у него ночевать, посидел бы с ним за столом, попил молока, поел картошки, поговорил бы…

– В чинах‑то каких ходишь? – с почтительным любопытством спросил старик и кивнул на нашивки: – Чего‑то я этих звезд не знаю?

Пидмичев приветливо улыбнулся.

– Это означает – политрук, – сказал он, трогая пальцем нашивки. – Комиссар…

– Ну да, понимаю, – закивал согласно старик, – комиссар…

И, не умея выразить свое одобрение, предложил:

– Коли желаешь, могу картохами накормить…

– Спасибо, – отказался Пидмичев. – Меня в роте ждут. Мне задерживаться нельзя.

– А то ночуй, – опять предложил старик, не обращая внимания на слова гостя. – Ты не чинись, что комиссар, ты спи тут. Чего отважишься зря? Утра погоди.

Старику страшно хотелось задержать комиссара у себя и подольше поговорить с ним.

– Ты вот мне что скажи, – заторопился напоследок старик, видя, что ему не удержать гостя. – Ты мне скажи, это везде ли так ходко немец идет, на всех ли наших границах, или только у нас прорыв вышел? Скоро и сюда, поди, ждать надо? В газетах‑то чего там пишут? – Он стоял перед Пидмичевым, ероша волосы на затылке, маленький, неказистый, похожий на подростка.

Пидмичеву вдруг сделалось жаль этого по‑детски беззащитного одинокого старика. Может, старик вовсе и не был одиноким в жизни, но уж такое создалось о нем впечатление. И сам он, и его коза, и дом его с загнивающими плахами крыльца, и большие подсолнухи в огороде – все это в сумерках наступающей ночи казалось Пидмичеву тоскливым и до жути одиноким. И еще Пидмичеву было жаль его потому, что, по сравнению с собственной жизнью, жизнь старика казалась вялой, безрадостной и неинтересной… Не было у старика той роты, к которой так спешил Пидмичев. Однако вместе с жалостью Пидмичев чувствовал гордость: ему поручили защищать таких стариков, и у него для этого карабин и патроны, и старик все это тоже хорошо понимает и относится к нему, Пидмичеву, с уважением.

– В газетах пишут, что враг несет большие потери, – сказал он. – Противник потерял уже около миллиона человек живой силы, более трех тысяч танков, более двух тысяч самолетов…

– Вот это так! – засмеялся старик. – Пусть их…

Пидмичев улыбнулся.

– Ну, я пойду, – сказал он. – Всего доброго.

Старик молча закивал.

Пидмичев взглянул на него.

– В газетах пишут еще, что на днях на этом вот нашем направлении командир орудия Иванов, попав со своим расчетом в окружение, занял выгодную позицию и, сражаясь до последней капли крови, уничтожил пять танков врага.

– Ну да, – закивал старик, снова радуясь. – Иван… Я знаю. У всякого Ивана обе руки правые…

Выйдя из ворот старикова дома на проселочную дорогу, едва различимую в темноте, Пидмичев медленно двинулся по ней, стараясь приучить глаза к слабому ночному свету, заполнявшему окружающее его пространство. Как и с вечера, небо над деревней было затянуто густой плотной мглою, слабо розовевшей на западе, и Пидмичев сейчас уже точно понял, что это пожары.

Шагов через сорок он очутился за деревней на гулком деревянном мосту через шумный ручей. Пересекая дорогу, ручей, по‑видимому, где‑то у самых деревенских огородов круто сворачивал и продолжал свой путь дальше рядом с дорогой. Было слышно, как он журчит по мелкому каменистому дну справа, метрах в трехстах. Оттуда же, из низины, на теплую еще от дневного солнца дорогу поднимался холодный редкий туман и несло густым запахом сена.

Шагая в прохладной сырости ночи, Пидмичев думал о своей будущей жизни в роте: каким хорошим товарищем станет он тем неизвестным пока людям, которые живут сейчас где‑то за лесом в окопах; он верил, что они непременно полюбят его и станут уважать. Правда, он не мог бы сейчас точно сказать, за что именно станут так относиться к нему в роте, но чувствовал, что это будет именно так. Ведь увидел же в нем что‑то дивизионный комиссар Пономарев… Он думал о матери, оставшейся в родном городе. Как‑то она там живет, его мама? Он не писал ей уже неделю! И как всегда, когда он начинал думать о ней, ему сделалось страшно при мысли, что его могут убить. Мысль о возможной смерти в бою не раз приходила ему в голову, и он мог с уверенностью сказать, что не испугается смерти и не побежит, но вот когда он одновременно начинал думать и о матери, ему становилось страшно… Потом он стал думать о старике, встреченном сегодня, о том, что, может быть, надо было как‑то иначе поговорить с ним, как‑то ободрить его, обнадежить, а не пересказывать сухие газетные сводки… Он решил, что напишет ему из роты теплое письмо…

У одинокого, разбитого грозой дерева – как ему говорил старик – Пидмичев сошел с дороги и по узкой твердой тропинке, которую он почти не различал, но лишь чувствовал под сапогами, направился к предполагаемому в темноте лесу. Два или три раза он терял под ногами тропинку, но всякий раз, как только по сапогам начинала шелестеть трава, возвращался обратно.

Вскоре перед ним из сумеречной темноты полей черной полосой выделился лес.

Лесная дорога, на которую вывела его тропинка, была так узка, что деревья смыкались над ней и своими кронами закрывали небо. Густая непроницаемая темнота обступила его со всех сторон. Инстинктивно он вытянул вперед руку и сделал несколько движений перед собой, какие обычно делают в воде, пробуя, теплая ли. Пройдя несколько шагов, он остановился. Вокруг без конца что‑то капало, шелестело по листьям, потрескивало, ломалось… Пидмичев зябко поежился. Сняв на всякий случай из‑за спины карабин и презирая себя за это, он нетвердо прошел еще немного вперед, чего‑то боясь и понимая уже, что ничего из этой затеи не выйдет: не найти ему в темноте дорогу. «Надо возвратиться, – подумал он, – и подождать утра». И это была верная мысль, потому что никаких дорожных развилок, по которым Пидмичеву предстояло ориентироваться, никакого торфяного болота, про которое говорил старик, он все равно бы сейчас не увидел. Вот если б светил месяц! На него‑то, собственно, и рассчитывал Пидмичев, покидая деревню.

Боясь заблудиться снова и проплутать ночь понапрасну, он решил вернуться и заночевать у старика.

Однако, прошагав немного по дороге в деревню, он вдруг раздумал. В этом своем возвращении виделось ему какое‑то несоответствие с тем впечатлением, которое он, как ему казалось, произвел на старика. «Ушел и ушел, – размышлял он. – Надо дорожить словом солдата…» И, не доходя до моста, где на дорогу тянуло из лугов сеном и земляникой, Пидмичев осторожно сошел с насыпи и по скошенной жесткой траве спустился к ручью в надежде обнаружить неубранное сено.

Сначала он наткнулся на не просохшее еще сено, наваленное плотными полосами, и принялся сгребать его охапками в кучу, но потом увидел рядом сухую копну и у ее подножия устроил себе мягкую, удобную постель.

Заснул он не скоро. Множество самых различных мыслей беспокоило его ум. Особенно тяжело было сознавать, что служба началась с неудачи и что, вопреки всем своим горячим стремлениям, он не выполнил своего первого воинского долга – не явился вовремя в роту. И кто знает, останется ли рота до утра на прежнем месте, не уйдет ли она за ночь на новый рубеж? Уснул он с мыслью пробудиться, как только чуть засветлеет, и тотчас же, как можно скорее, добраться до Мызина. Для этого он нарочно лег так, чтобы едва возникший в небе свет упал ему на лицо и разбудил его.

Спал он беспокойно, все время видя себя во сне. То он перед ротой с наганом в руке, поднимает бойцов в атаку. Рота поднимается с земли, бойцы бегут, пригибаясь под выстрелами врага, но у него отяжелели ноги, он в мучительном напряжении едва отрывает их от земли… А бойцы уже далеко впереди…

То он где‑то в детстве, с деревянной саблей, в буденовке, скачет по темному длинному коридору, в конце которого – ослепительное яркое небо. Он выскакивает из коридора и оказывается на берегу моря. На морском прибрежном камне – девушка с тяжелыми бронзовыми косами. Белой туфелькой она черпает густую зеленую воду и медленно поливает ею свои загорелые ноги… Журчит вода, стекая обратно в море…

Но вот он уже опять теперешний. В гимнастерке со звездочками. Сидит за столом. Перед ним телефон. Он ждет какого‑то важного звонка, и вдруг входит давешний старик. Вошел – и начинает отрывать от стены телефонный провод. Отрывает и наматывает на руку, а провод все тянется откуда‑то из стены, тянется. Старик объясняет, что провод нужен для проволочного заграждения, чтобы спасти деревню…

И снова Саша видит себя в детстве. Будто спит он где‑то в очень знакомом ему месте и его так же, как и сейчас, мучает мысль: только бы не проспать, только бы не проспать… И тут входит мама. Она наклоняется к нему и тихонько целует: «Ты просил разбудить пораньше…» – «Нет, нет… еще не пора, – говорит он, – еще ночь». И оттого, что еще можно спокойно поспать, ему сразу делается легко и сладко.

Проснулся он от какого‑то неясного шума, когда солнце уже стояло над лесом. Он вскочил на ноги и сразу же неожиданно для себя неподалеку увидел знакомую покосившуюся ограду, картофельные огороды с подсолнухами и несколько бревенчатых изб. Оказывается, в темноте он устроился на ночлег у самой деревни. Это неприятно поразило его сейчас.

Отряхнув приставшее к гимнастерке сено, он несколько секунд прислушивался к доносившимся из деревни звукам. «Похоже, грузовики», – удивленно подумал он, и смутная тревога, что он не попадет в свою роту, начала овладевать им.

Он присел на траву и стал торопливо заворачивать ноги во влажные полотняные портянки. Внезапно из неясного гула, несшегося со стороны деревни, отчетливо выделилась железная трескотня гусениц. Пидмичев повернулся на звук – и замер с сапогом в руке…

По песчаной мирной дороге из деревни шел небольшой танк с белым крестом на башне, а за ним – два длинных серых грузовика с солдатами в поблескивающих на солнце касках чужой, непривычной формы.

Грузовики шли, тяжело покачиваясь на выбоинах, едва не касаясь земли своими уродливо выдвинутыми вперед моторами.

Несколько секунд Пидмичев растерянно смотрел на машины, стараясь осмыслить увиденное. «Откуда здесь немцы? – не понимал он. – А где же тогда наши, которые были перед ними? Окружены?..» Противная слабость охватила его. «Неужели меня так глупо убьют… Не может быть, чтобы это было так глупо…» Он почувствовал, что кожа у него на лице вдруг словно одеревенела. Во рту пересохло. «Ну вот, я уже и растерялся», – подумал он, морщась и растягивая губы, чтобы исчезло неприятное ощущение стянутости лица…

За его спиной, невдалеке за ручьем, начинался мелкий частый ельник, переходивший в густой лес, и ему надо было успеть только пробежать голое место, чтобы очутиться в безопасности. «Никто не станет меня преследовать, – соображал он. – Лишь бы успеть до елок…» Но тут он подумал, что надо бы как‑то задержать их, хотя с его десятью патронами это было, наверно, бессмысленно. «Правильнее – бежать, – решил он, – а там свои… Или партизаны».

Тем временем машины продолжали свой путь по ослепительно белой дороге. Немцы, видимо, еще не замечали Пидмичева.

Слабо пыля тяжелой утренней пылью, двигались их низкие длинные грузовики.

Не решаясь отвести взгляд от машин, Пидмичев медленно натянул сапог…

Так же не отводя взгляда, застегнул ремнем гимнастерку, подтянул к себе ногой вещмешок, потянулся за карабином и уже готов был вскочить и мчаться через ручей к лесу, как вдруг случайно, боковым зрением, вновь увидел крестьянские огороды с подсолнухами, покосившуюся ограду и у ограды – кучку людей, очевидно, жителей этой деревни. Ему даже показалось, что он видит среди них вчерашнего старика – того самого, с которым вчера говорил. И старик этот будто тоже видит его и делает ему рукой какие‑то знаки…

«Как же я побегу теперь? – подумал Пидмичев, удерживая в своем поле зрения и людей, стоявших возле ограды, и двигающиеся по дороге машины. – Теперь мне бежать нельзя».

Какое‑то время он колебался: слишком неожиданно и необыкновенно для его представлений о войне разворачивались события. Нет, страха у него не было. Он уже в начале своего пути в роту успел передумать и о страхе, и о возможности быть убитым. Он понимал, что значит быть комиссаром стрелкового подразделения. Но одно дело быть убитым в бою, выполняя боевую задачу, когда перед тобой ясная цель и рядом товарищи (так он представлял себе возможную смерть и такой смерти не боялся), и совсем другое дело – умереть здесь… Его попросту застрелят. Однако здесь, у ограды, стояли наши советские люди, а он был комиссар Красной Армии…

Он вспомнил, с каким благоговением относился всегда к людям, одетым в красноармейскую форму. Вспомнил, как радовался ему старик, радовался, что орудийный расчет Иванова уничтожил пять танков… Ему вдруг сделались ужасно близкими эти незнакомые, стоящие у ограды люди: хотелось сказать им, чтобы они не теряли надежды, чтобы верили: придут наши… Ведь придут же… Никогда не может быть так, чтобы не пришли… Но как все это сказать им?..

Пидмичев поправил на голове пилотку и, выдвинув перед собой вещмешок, улегся за него. Чуть отвалившись на левый бок, он оттянул затвор карабина и резким движением дослал в патронник патрон. Опершись тыльной стороной ладони на вещмешок, стал целиться в переднее колесо первой машины. Задержав дыхание, он выстрелил и, кажется, не попал… Во всяком случае он не заметил, чтобы машина замедлила свое движение. Но увидел, как задвигались, засуетились в кузове немцы и как двое или трое из них соскочили на дорогу. «По колесам… Только по колесам», – твердил он себе, стараясь не терять сосредоточенности и не смотреть, что будут делать соскочившие на дорогу немцы.

Он выстрелил второй раз – и попал. Словно эхо от его выстрела, прокатился над дорогой звук лопнувшего баллона. Пидмичев увидел, как машина будто споткнулась на переднее левое колесо и, сильно вильнув влево, едва не скатилась с насыпи, но выровнялась… Отчаянно радуясь своей удаче, он выстрелил снова и снова попал. Оба левых баллона были пробиты. Теперь грузовик остановился и стоял, высоко подняв правый борт, и немцы прыгали с него на дорогу, скатывались по насыпи, и там, внизу, в тени, среди небольших мягких кочек и полос скошенной травы, ему трудно было различить их.

Уже некоторое время Пидмичев слышал, что по нему стреляют, но, сосредоточенный только на одной мысли – повредить вражеские машины и таким образом задержать здесь немцев на какое‑то время, – он почти не воспринимал этого. Сейчас для него существовала только вторая вражеская машина, вернее – только два ее левых баллона.

«Если не промахнусь, можно будет отойти в лес», – подумал Пидмичев и почувствовал, что от этой мысли начинает волноваться. Ему вдруг сильно, до сердцебиения захотелось сейчас же вскочить и побежать к лесу. Именно сейчас, не теряя ни секунды, сейчас, когда, может быть, еще можно спастись. Совершенно неожиданно для себя он вдруг испугался за свою жизнь. Ведь в конце концов он и так сделал достаточно. Имея всего десять патронов, он остановил механизированную колонну, повредил грузовик. Правда, у него осталось еще семь патронов…

Семь патронов! Как это ужасно мало – семь патронов. Но семь патронов из десяти – это много… Он понимал, что если он вскочит и попытается уйти в лес, никто не поставит этого ему в вину, но он знал также и то, что никому, кроме него самого, не почувствовать, как это ужасно много – семь неиспользованных патронов…

А второй грузовик уже подъезжал к первому, и вот сейчас он начнет его объезжать и на какое‑то время будет закрыт для стрельбы. Этого никак нельзя допустить. Потянувшись к рукоятке затвора, Пидмичев увидел, что обшлаг гимнастерки разорван и висит, а на руке, чуть повыше запястья, наискосок, пролегла бурая полоса величиной с гильзу, и из нее сейчас хлынет кровь. Он удивился, что не чувствует никакой боли, перевел глаза на дорогу и тут же увидел, что прямо по нему бьет автоматчик, устроившись за колесом поврежденной машины. Он почему‑то подумал, что именно этот автоматчик и угодил ему в руку. И выстрелил по нему. Потом выстрелил по машине. В тот же миг глаза его встретили множество ослепительно ярких вспышек, и все загудело вокруг него, завертелось и потерялось в каком‑то неестественном багровом свете…

Автоматная очередь убила его наповал.

 

Как и предполагал Пидмичев, немцы порядком повозились, прежде чем их машина снова покатила по дороге. Может быть, она догнала своих и присоединилась к головной части колонны, а может, и нет. Может быть, отсеченная Пидмичевым от своих и лишенная огневой поддержки возглавлявшего колонну танка, она где‑нибудь наткнулась на наших и была ими уничтожена… Кто знает? Ну, а здесь, в деревне Перово, когда наступила ночь – такая же глухая и непроходимая, как накануне, – здесь, в деревне, взбудораженной утренним поединком, где остались лишь немощные старики, бабы да дети, кто‑то вдруг поджег заночевавший по причине поломки немецкий бензозаправщик. Загоревшись сильно и ярко, машина затем взорвалась, а на месте, где она стояла, долго еще потом горела красным огнем земля, подсвечивая низкое ночное небо.

 

Валентина Чудакова  

КОГДА Я БЫЛА МУЖЧИНОЙ…

Маленькая повесть

 

 

 

На войне я очень боялась генералов. Наверное, потому, что они меня обижали. С самого начала и до конца.

Генералы не верили, что накануне войны мне исполнилось полных шестнадцать. Не верили из‑за моего роста – метр сорок восемь; из‑за худобы, а главное, потому, что у меня не было паспорта, – не успела получить. Как, бывало, попадусь случайно на глаза какому‑либо генералу, так начинается пытка: «Кто такая? Откуда? Через какой военкомат попала на фронт?..»

Я отвечаю:

– Ни через какой. Я – доброволец.

А мне не верят:

– Не греши, пигалица. Добровольцы тоже через военкома оформляются.

Ну что ты будешь делать?

А дело было проще пареной репы.

Уже на восьмой день войны над нашим мирным городом ревели наглые «юнкерсы», носились в синем небе юркие злые «мессеры». Бомбили и обстреливали. Наши войска отступали на Старую Руссу.

Жара стояла изнуряющая. Нечем было дышать. Листья на сирени висели, как ошпаренные. Пылища поднималась до самого неба. Брела понурая пехота, тянулись пушки, машины, санитарные крытые фургоны.

Моя бабушка ворчала: «Экая силища прет!.. Бесстыдники, поди, и не стрельнули ни разу по Гитлеру…»

Отходили последние заслоны. Уж отчетливо слышалась пулеметно‑ружейная стрельба. И бабка мне категорически приказала:

– Уходи в тыл. Подальше. Где‑нибудь там осядешь. Люди не звери, чай, помогут сироте пристроиться к делу.

– А ты как же? – возражала я. – А Галинка с Димкой?

– Да куда я тронусь с малыми детками без гроша ломаного? Может, и не тронут меня, старуху, супостаты. А коль и придется смерть принять, так уж на собственной печине, в своем углу.

Было не до споров. И я, обливаясь слезами, налегке зашагала к железнодорожному переезду, где полосатый шлагбаум задрал вверх безработную руку. Пошла сама не зная куда.

…Мы ехали по проселочной дороге. Мы – это я, военный шофер дядя Петя и строгий молодой лейтенант товарищ Боровик. Мы все трое втиснулись в жаркую кабину и буквально изнывали от духоты и тесноты.

Наша машина широкомордая, приземистая, что квашня, неторопливо карабкалась из колдобины в колдобину и хлюпала горячей утробой: «Хлюп, хлюп, хлюп…»

Я ехала не в тыл, а в отдельный разведывательный батальон. Но не насовсем. После долгих споров и переговоров лейтенант и дядя Петя решили меня обмундировать и незаметно подбросить в штаб их дивизии, а там уж сам начальник штаба полковник Карапетян решит: быть мне бойцом или не быть. И он решил. По его приказу меня зачислили в дивизию воспитанником. Вот тебе и райвоенкомат.

Летом сорок первого года увидел меня под Старой Руссой генерал Комиссаров и рассердился: «Это что такое? Это почему тут такое? Кто позволил?» Я молчу. Только глазами хлопаю. А мой начальник военфельдшер Зуев почтительно объясняет: «Это наш Чижик». Генерал еще пуще: «Я вам покажу Чижика! И… пыжика покажу! Ишь в бирюльки играют. Нашли время. Вон! В тыл! В Уфу! В Иркутск! За школьную парту!..»

Ну и поревела я тогда… В тыл! За что? Почему в тыл? Все на фронт рвутся, а меня в тыл. Это добровольца‑то!

Сразу меня не отправили, а по осени попали мы в окружение между Демянском и Лычковым. А когда вырвались из фашистского кольца и пробились к озеру Селигер, нашей дивизией командовал уже другой генерал. Так и осталась я на фронте. Но предприняла кое‑какие меры маскировки. Вместо юбчонки надела солдатские штаны‑галифе, обрезала косички и зализала челку. Посмотришь издали – чем не боец? Но все равно, как, бывало, завижу генеральские лампасы – так в кусты. Это у меня такой инстинкт самосохранения выработался: от «мессера» – в канаву, от генерала – в кусты…

И все шло как по маслу. Вначале я перевязывала раненых своего стрелкового полка, потом примазалась к пулеметчикам.

18 августа сорок второго года на юге, на реке Чир, началась великая Сталинградская битва. В тот же день войска нашего Калининского фронта перешли в наступление на сильно укрепленный фашистами город Ржев. Задача наша была абсолютно определенной: связать на Ржевском направлении как можно больше вражеских дивизий, с тем, чтобы лишить Гитлера возможности перебросить с нашего фронта дополнительные силы под Сталинград. Дрались мы яростно: уж очень всем нам хотелось помочь героическим сталинградцам.

19 августа у пулемета «максим» на поле боя осталась я одна. Все мои боевые товарищи погибли или были ранены. Немцы контратаковали почти непрерывно. На помощь ко мне подоспел комсорг нашего полка Дима Яковлев. Под вечер фашисты предприняли «психическую» атаку. Шли на наши позиции во весь рост, без головных уборов, с засученными рукавами. Автоматы у животов, в зубах кинжалы. Одним словом, головорезы‑смертники. А тут еще на флангах фашисты до наглости близко подкатили радиоустановки с мощными усилителями. Они орали в темпе марша на одной омерзительной октаве: «Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!» В общем, картина не для слабонервных. Мороз по коже. Хорошо, что мы с Димой уже всякое повидали.

Наш «максимка» был самым левофланговым. Позиция удобная. Хорошо замаскированная. Мы подпустили «психов» совсем близко, почти как Анка‑пулеметчица из кино «Чапаев».

Я уже отчетливо видела их звериные рожи, волосатые руки, небритые подбородки. Казалось, вот‑вот бандиты захлестнут наши редкие цепи. Не выдержала, закричала: «Дима, огонь!» И комсорг застрочил с рассеиванием на всю ширину их рядов. Фланкирующий огонь самый губительный, да еще с близкого расстояния. Фашисты заметались. А тут и еще два наших (соседних) пулемета яростно заклекотали. «Психи» не выдержали. Залегли, огрызаясь автоматным огнем, хоть и неприцельным, но зато невероятной плотности. Совсем рядом с нашей позицией разорвалась мина. Дима был ранен осколком в голову. Рана на Диминой макушке была небольшой, но глубокой. Кровь заливала Димины голубые глазищи. Он отфыркивался, как раненый морж в воде, и все торопил меня: «Скорее, чертов Чижик! Не копайся!» – и все рвался к пулемету. Так и не дал перевязать как следует. Опять залег за «максимку». Но тут хищная пуля, ворвавшись в прорезь бронированного щита, клюнула Диму в левый карман гимнастерки, да так, что на секунду материя задымилась. Дима охнул, выплюнул кровавую пену и сполз на дно окопа, судорожно цепляясь руками за обгоревшую траву.

«Психи» снова поднялись во весь рост. Теперь стреляла я. Стреляла до тех пор, пока не закипела вода в кожухе. Из пароотводной трубки хлестал пар. Обжигая пальцы, я с трудом отвернула пробку трубки и спустила из кожуха кипяток. Вставила в приемник новую ленту, перезарядила, но стрелять было нельзя: раскаленный пулемет изрыгает не пули, а бесполезные сгустки свинца. Воды! Во что бы то ни стало воды! Охладить кожух.

Пользуясь минутным затишьем («психи» выдохлись) я оглядывалась по сторонам, ища помощи. И тут прибежал ординарец комиссара Юртаева комсомолец Петя Ластовой. Из ближайшей канавы он принес в двух касках мутную жижу. Ее мы вылили на кожух сверху.

Я взмолилась:

– Петенька, надо еще!

Он молча принес вторую порцию такой же «воды». С сомнением спросил:

– А можно ли этакое заливать в кожух?

– Лей! Некогда разбираться.

Петя по приказанию комиссара полка остался со мной.

– Петя, набивай ленту. Я комсорга осмотрю.

С трудом перевернула тяжелого Диму на спину. Он был без сознания. Пульс прощупывался едва‑едва. Но я обрадовалась: жив. Перевязать не успела. Прибежал пожилой санитар. С моей помощью уложил Диму на плащ‑палатку, потащил в тыл.

– Контратака! Готовьсь!..

Я очень волновалась. Не от страха, а из боязни, что пулемет откажет. «Максим» капризный, чуть что не так – замолчит. Такие капризы называются «задержками». По уставу задержек насчитывается пятнадцать. Да плюс шесть неуставных. А я знала и умела устранять только две: перекос патрона и поперечный разрыв гильзы. Петя же и вовсе пулемета не знал. И я вдруг помимо своей воли начала заклинать вслух, как шаман, отгоняющий злых духов от стойбища:

– «Максимушка», «максинька», не выдай! Родной, не откажи! Ради бога, не откажи!

Я даже, кажется, перекрестилась машинально, потому что Петя вдруг поглядел на меня с немым изумлением. Потом упрекнул:

– Эх ты, фронтовик!..

Я не помню, как была ранена. Очнулась уже в медсанбате. В ту же ночь меня эвакуировали в полевой госпиталь.

Лечусь одна среди мужчин. Полеживаю, как барыня, в солдатской палате за ширмой из плащ‑палатки. От скуки «Боевые уставы» почитываю. «Максимку» своего изучаю.

Но все равно скучища зеленая. И вдруг выздоравливающие солдаты подняли в палате неистовый хохот. Я отдернула плащ‑палатку и спрашиваю по‑свойски:

– Эй, братцы‑кролики, какая вас муха укусила? В чем дело?

– Слушай, пулеметчица, – отвечают хором, – мы тебя на курсы записали.

– Это на какие еще курсы?

– На армейские. Младших лейтенантов, командиров взводов.

– Ошалели! Да какой из меня командир? Да и кто же меня примет?

– Ха‑ха‑ха! А мы тебя лейтенанту Широкову, который записывал, всучили, как парня!

– Еще не легче. Да вы что, ребята, в самом деле? А если он не поверит и сюда придет?..

– Не придет. Поверил! И бумажку тебе, как парню, выдал. Держи.

…Командир учебной пулеметной роты капитан Бунчиков держит в обеих руках мою «мужскую бумажку», глядит на меня с ехидным подозрением и говорит своему заместителю:

– Лейтенант Широков рехнулся. Девку парнем завербовал.

Мне стало очень обидно.

– Выбирайте, – говорю, – выражения, товарищ капитан! Что значит «завербовал», и какая я вам девка?

– А кто ж ты? Парень, что ли? Надела солдатское галифе, так думаешь и мужчина? Да и не в том дело, что женщина, хотя мы вашего брата и в принципе и по приказу на курсы не принимаем. А тебя и тем более. Погляди на себя: двухпудовый пулеметный станок на себя как взвалишь?

– Обязательно станок, а тело пулемета или, скажем, щит нельзя? Они же легче. К тому же в бою «максимка» на колесах, катится как по маслу…

– На колесах!.. – передразнил ротный. – Что это тебе – телега? Не колеса у пулемета, а катки.

– Да знаю. Это я просто так.

Тут вмешался молчавший до сих пор заместитель командира роты:

– До свидания, милое создание. Привет тому юмористу, который тебя сюда направил. А нам некогда. Делом надо заниматься.

Вот тут‑то меня и осенило. Уж очень вдруг захотелось на курсы попасть.

– Хорошо, – говорю, – так и передам генералу‑лейтенанту Поленову. Это он меня сюда послал. «Иди, – говорит, – а я брякну». Не верите? Звоните ему сами (шутка ли: по такому пустяку самого командарма беспокоить? Позвони‑ка, попробуй. Ха‑ха‑ха!..).

Признаться, я нашего командарма и в глаза не видела. Только слышала, что генерал‑лейтенант Поленов всем генералам генерал. И все его боятся. Уж так строг, так требователен, что и сказать нельзя. Солдат не обижает. Зато с командиров за самую малость шкуру спускает.

Смутились мои мучители. Стали шептаться. И позвонили не командарму, а начальнику курсов и ему напомнили о генерале Поленове. Не знаю, что ответил начальник.

Командир роты все еще с кислой миной, но уже без прежней уверенности говорит мне:

– Да ты и пулемета‑то не знаешь…

– То есть как это не знаю, когда я ранена за пулеметом! Знаю. Что хотите спросите – отвечу. – А про себя: «Пронеси и помилуй! Только б не про «задержки»…»

Но ротный, не желая принимать меня всерьез, отмахнулся хмуро. Шумно вздохнул. Не хотелось командиру роты меня принимать. Ох, как не хотелось! Его заместитель развел руками: дескать, сие от нас не зависит. Он так резюмировал наши затянувшиеся переговоры:

– Чего хочет женщина – того хочет сам черт. Предупреждаем: ни поблажек, ни скидок, ни особых условий не будет. В случае жалобы на тебя или от тебя вылетишь пробкой туда, откуда свалилась на наши бедные головы. Ясно?

– Так точно! – гаркнула я, не помня себя от радости.

Так я стала курсантом. А на курсах три учебных роты: стрелки, разведчики, пулеметчики. В каждой роте по три взвода, в каждом взводе по тридцать три штыка, и только в нашем, пулеметном, для ровного счета – я в придачу. Однокурсники приняли меня довольно добродушно: чего, дескать, не случается на войне. Иные удивлялись: «И куда ты, пигалица этакая, лезешь? Перевязывала бы своих раненых на здоровье». Иные посмеивались: «Как в кино «Сто мужчин и одна девушка». Я отшучивалась: «Если бы да кабы только сто!» Впрочем, мне было безразлично, ведь и в родном полку, находясь одна среди мужчин, я чувствовала себя вполне в своей тарелке. И очень не любила, когда мои однополчане меня жалели или уж слишком опекали. Так и тут. Я старалась ничем не выделяться среди своих новых товарищей, но ни в чем и не уступала. Держалась на равных. Одним словом: курсант как курсант. Но у старшины пулеметной учебной роты, видимо, мнение на сей счет было иное. Это он – Нецветаев – кадровик‑сверхсрочник: плечи – косая сажень, усы, как у Буденного, грудь колесом, – каждое утро кричит спозаранок под окнами нашей взводной казармы‑сарая:

– Тридцать три с «недоразумением», выходи на перекличку!

Тридцать три – мои товарищи – курсанты. А недоразумение – это, по мнению старшины, я. Он был абсолютно уверен, что никакого командира из меня не получится, что это просто блажь и пустая трата времени и казенных денег. Но все‑таки на всякий случай осторожный и требовательный службист почти каждый вечер после отбоя дрессировал меня на плацу при луне.

– Смир‑р‑но! На пле‑чо! К ноге! Довернуть приклад! Не заваливай штык – ты ж не баба! Кру‑го‑ом! Отставить! Раз тебе выпала мужская планида – мужчиной и будь…

С последним доводом товарища старшины я вполне согласна и потому в ответ на все его замечания и ехидства – ни гугу.

 

…Перед наскоро отрытыми полупрофильными окопами стоят во весь рост «вооруженные до зубов фашисты» – куклы, вылепленные из мокрой глины. Мы отрабатываем учебный штыковой бой.

– Длинным коли!

Колю, колю проклятого глиняного урода, колю так, что штык трещит. Ребята осторожно похохатывают. Физрук наш тоже смеется. Не обидно: наверное, и в самом деле со стороны смешно глядеть на мои старания. Он даже меня утешает:

– Ладно. Не горюй. Зачет поставлю. Что с тебя взять, когда винтовка больше тебя. Ты ж не стрелок, а пулеметчик, обойдешься и без рукопашной. Ну, а коли и доведется попасть в свалку, на то есть ловкость и пистолет.

 

* * *

 

– А ты хи‑и‑трая птаха! – старшина Нецветаев глядит на меня долго, испытующе, как будто в первый раз видит. – Что ж ты молчала?

– О чем?

– Да ведь ты награждена Красной Звездой!

– Я?!

– Нет, дядя.

– А за что? Шутите, конечно?

– Да мне больше и делать нечего, как только шуточки шутить.

На вечерней поверке меня поздравил сам капитан Бунчиков на построении всей роты. И только тогда я поверила, что это правда. Поверила, но искренне удивилась: где ж тут подвиг? Ну, стреляла из пулемета. А что ж мне оставалось? Спрятаться в какой‑нибудь яме и ждать, когда зарежут пьяные «психи»?.. Интересно, а Диму Яковлева наградили? Вот кто истинный герой. А Киселев, командир минометной батареи? На моих глазах огромный осколок перебил Киселеву руку в локте, и она держалась только на одном сухожилии. Он приказал мне: «Режь!» Я отказалась. Тогда он сам перочинным ножом перерезал сухожилие и отшвырнул половину руки прочь. А перевязанный мною, продолжал управлять огнем, пока не упал от потери крови. Вот они – герои.

В тот же вечер я узнала, что остатки моей родной дивизии отозваны в глубокий тыл на переформировку. А я‑то мечтала после курсов непременно вернуться в свой полк!.. Осиротела.

Ночью, укрывшись шинелью с головой, я долго плакала. Тихо, тихо, чтобы никто не услышал…

 

* * *

 

– Слушай приказ командарма генерал‑лейтенанта Поленова! «Звание младшего лейтенанта присваивается…»

Моя фамилия прозвучала в мужском роде столь неожиданно, что я растерялась. Да что он, капитан Бунчиков, смеется, что ли, на прощанье?

Праздничное настроение было испорчено. От обиды, с досады я не пошла на выпускной вечер, а чтобы меня не нашли, укрылась на кухне, в крошечной каморке повара дяди Леши. Тут можно было и пожаловаться и даже всплакнуть: дядя Леша не выдаст. Он меня утешил. Погладил, как маленькую, по головке. Принес огромную мясную кость.

– Поглодай‑ка вот. Обойдется.

Утром, едва дождавшись подъема, я побежала в штаб роты выяснить досадное недоразумение. Капитан Бунчиков сказал:

– А что я могу сделать? Ведь исправил‑то твою фамилию сам командарм. Собственноручно. Понимаешь, соб‑ствен‑ной рукой! Чего ж ты расстраиваешься, ведь вы ж с генералом Поленовым старые друзья. Разберетесь.

– Да не знаю я его совсем, товарищ капитан!

– Ах, вот что! Хм. Ну и проходимка!.. «Это он меня сюда направил…» – Капитан захохотал; а отсмеявшись, воскликнул: – Честное слово, люблю таких! Ну, вот что. Сама кашу заварила, сама и расхлебывай. По пути к месту назначения заверни в штаб армии, прорвись к генералу Поленову и во всем признайся откровенно. Ты – парень хват. Он таких любит. Найдете общий язык, тем более, что ты орденоносец.

Не пошла я к генералу Поленову. Смалодушничала. Да и какие права у человека, которому еще нет полных восемнадцати. Разозлится генерал и вообще никакого звания не даст…

 

Меня, как единственную женщину, направили в самую прославленную дивизию – 3‑ю гвардейскую мотострелковую. Это в первый раз за все время учебы мне оказали преимущество перед сокурсниками.

Меня принял сам гвардейский комдив генерал‑майор Акимов. Совершенно седой, дородный, строгий. Он был вооружен сразу двумя парами очков: одни вздыблены на густую шевелюру, другие – на крупный породистый нос. Прочитал генерал мою бумажку, пристально на меня поглядел и спрашивает:

– Ну‑с, и где же этот молодчик‑пулеметчик?

Я даже растерялась и этак смирненько отвечаю:

– Как же так, товарищ генерал‑майор, разве не видите? Ведь это же я и есть.

Генерал нахмурился. Снова прочитал мою бумажку и опять воззрился на меня:

– Постой, постой, ведь тут же черным по белому сказано: мужчи‑на! А ты… а вы, насколько я разбираюсь в медицине, женщи‑на!..

– Да какая разница! Ведь это же просто опечатка.

Генерал вспылил:

– Пусть сам черт в этой опечатке разбирается! Ах, канальи! Прошу командиров, а они насмешки строят. Что у меня тут, детсад?

Так и не стала я гвардейцем. Поневоле пришлось явиться в штаб армии, раз попала в тупик.

 

Начальник армейских кадров, добродушный полковник Вишняков, смеялся совсем не по‑стариковски: раскатисто, заливисто и от всей души. А отсмеявшись и вытерев выступившие от смеха слезы, сказал:

– Ну и бесенок! Всех вокруг пальца обвела. Что ж теперь делать‑то будем?

– Так дело‑то мое выеденного яйца не стоит! Переделайте меня в женщину, только и всего.

Полковник усмехнулся:

– Ишь ты, шустрячка. «Переделайте!» Да ты и понятия не имеешь, кто утверждает приказы о присвоении офицерских званий. Лет‑то тебе сколько? Только по‑честному.

– А я всегда по‑честному!

Полковник озорно мне подмигнул:

– Рассказывай сказки про белого бычка. Так сколько же?

– Много. Скоро будет восемнадцать.

– Как скоро?

– Через три с половиной месяца.

– Гм… гм. Комсомолка?

– А то как же!

– Ну, вот что, курносая, вот тебе талоны в столовую. Иди и попитайся. А мы тут подумаем. Посоветуемся, что с тобой делать.

– Товарищ полковник, только, пожалуйста, не докладывайте генералу Поленову. Ладно? Ужасно я его боюсь…

Полковник опять засмеялся:

– Доложил бы, и с удовольствием. Виталий Сергеевич обожает подобные казусы. Да жаль, нет его сейчас и еще долго не будет.

– А где он?

Ответа я не получила.

Теперь, когда я узнала, что командарма Поленова нет на месте, я уж ничего не опасалась и надеялась на благополучное решение моей командирской судьбы. Но мытарства мои только начинались…

На прощанье полковник Вишняков по‑отечески поцеловал меня в лоб, крепко тряхнул руку:

– Ну, благословляю! Иди. Воюй, как мужчина, оставаясь женщиной. А кем ты числишься в верхах, не все ли тебе равно. Ведь так? Вот тебе новое направление.

– Только так, а не иначе! Ух, гора с плеч. Спасибо. Огромное спасибо!

…Через два дня я снова стояла перед полковником Вишняковым, едва сдерживая слезы. Не приняла меня вторая по счету дивизия, в которую он меня направил. Не приняли без объяснения причины. «Не надо нам!» – и все тут.

А в третьей дивизии меня хотели засадить в штаб, бумаги подшивать. Сама отказалась. Наотрез.

На сей раз полковник Вишняков не смеялся.

– Что мне делать с тобой, несчастный взводный? Никак не могу тебя просватать, – сказал он с досадой.

Тут я взмолилась:

– Да не посылайте вы меня, ради бога, в те дивизии, которыми генералы командуют! Не нахожу я с ними общего языка.

И меня направили в сибирскую дивизию, которой командовал полковник Моисеевский, человек еще молодой и без предрассудков. Приняли!..

 

* * *

 

– Братцы! Что же это деется? Баба – командир! Пропали!..

– Да чтоб мы, сибиряки, да подчинялись бабе! Да ни в жизнь!..

– Была б там баба. А то девчонка. Пигалица.

– Цыц, мазурики! Чего попусту глотки рвете? Тут надо в аккурате. По начальству. Пиши заявление. Дескать, нету на то нашего никакого согласия.

– Э, братцы, коллективно нельзя, это ж вам не колхоз. И не заявление это называется, а рапорт.

– Какая разница! Пиши всяк от себя.

Бунт. Буря в стакане воды. Над «мазуриками» верховодит дед Бахвалов, самый старый пулеметчик в дивизии. Бывший чапаевец. Таежник, медвежатник. И сам он похож на медведя. А бородища – хоть траншею подметай.

Ко мне в землянку ввалился командир стрелковой роты старший лейтенант Рогов, человек пожилой, интеллигентный, славный. Бывший учитель.

Кивнув головой на дверь, спросил:

– Слышишь?

– Слышу. Не глухая.

Он подивился моему видимому спокойствию.

– Митингуют, как в гражданскую. Что ж ты мер‑то не принимаешь?

– Да какие же тут могут быть меры, Евгений Петрович?

– Выйди. Рявкни. Покажи характер.

– Так мне же их все равно не перекричать.

– По‑твоему, это нормальное положение?

– Положение ненормальное. Реакция нормальная. Лучшего я и не ожидала. О, если б вы только видели, как меня принимало высокое начальство в трех дивизиях… А с солдата взятки гладки.

– Да ведь можно в это дело комбата подключить и даже командира полка. Наказать одного‑двух зачинщиков, чтоб другим было неповадно.

– Хорошенькое начало для командира, – невесело усмехнулась я. – А дальше что? Опять просить няньку?

– Так ведь надо же что‑то делать, милая ты моя! Это же черт знает что такое! А что будет в наступлении?

– В наступление нам не завтра, Евгений Петрович. Обойдется. Накричатся, напрыгаются и утихомирятся. Видите ли, я верю в железную силу приказа. Не дураки же они, в конце концов, поймут, что никаким способом им от меня не отбояриться. Привыкнут.

– Да, ты, пожалуй, права. Командира себе не выбирают. Какой достался, с таким и воюй. Но их тоже надо понять. Предшественник‑то твой Богдановских был настоящий богатырь. Дорого продал жизнь: семерых уложил на месте. К тому же он их земляк. Они ему очень верили. Трудно тебе будет после Богдановских. Трудно, но не невозможно. Все зависит от тебя самой. Как себя поставишь, так и будет.

– Я это знаю, Евгений Петрович.

Мы долго молчали. Наконец он сказал:

– Ладно. Нет причины расстраиваться. Твои горлопаны дело свое знают. Пулеметы работают, как часы. В расчетах полный порядок. Считай, что тебе хоть в этом повезло.

– А разве это мало? Меня беспокоит дед Бахвалов. Что он за человек, хотелось бы знать…

Рогов улыбнулся.

– О, старый кержак, хитер и умен. В лоб его не возьмешь. Пулеметчик он отличный и лучший командир расчета. Но, к сожалению, побазарить любит. Впрочем, есть и у него своя ахиллесова пята. Ужасно самолюбив. Даже спесив. Себе цену знает. Ты это помни. Но не спеши уступить. Разве что в мелочах. Приглядись попристальнее. А там видно будет.

– Ох, спасибо вам, дорогой Евгений Петрович. Не знаю, что бы я и делала без вас.

– Ладно. Люди свои. Сочтемся.

 

* * *

 

Прошло двое суток – и «мазурики» мои перестали митинговать. То ли устали, то ли устыдились. А может быть, и Евгений Петрович Рогов незаметно для меня их утихомирил. Но отношение моих подчиненных ко мне едва ли потеплело.

Евгений Петрович по‑прежнему относился ко мне дружески, с неназойливым покровительством. Его командиры взводов, славные парни, сразу же встали со мною на дружескую ногу. Им и дела не было до того, что я существо иного пола.

У меня четыре пулеметных отделения. Три на обороне. Четвертое – в боевом охранении, на опушке, в рощице с символическим названием «Прометей». Все свои огневые точки я обхожу по нескольку раз в сутки. Днем брожу одна. Ночью в сопровождении кого‑либо из своих солдат. Так Евгений Петрович приказал. Оборона довольно спокойная, и даже как‑то не верится, что в четырехстах метрах, а местами и ближе, враг.

Нейтральная полоса – болото. И даже не болото, а, как говорят, заболоченное длинное и узкое озерко: белое запорошенное поле с серыми метелками камышей, торчащими из‑под снега.

Когда я иду по траншее, мне не приходится нагибаться: высокий заснеженный бруствер вздымается выше головы и надежно укрывает от взоров противника. Под валенками поскрипывает свежевыпавший снежок, мелкие порошинки кажутся бусинками черного блестящего бисера. Морозно и солнечно. Над тыловой стенкой траншеи поскрипывают и кряхтят, точно жалуясь, израненные березы.

Солдаты‑стрелки с очень серьезными лицами отдают мне честь. Часовые форсисто салютуют по‑ефрейторски, выбрасывая рывком винтовку сначала вперед, потом вправо на откинутую руку.

Обход я начинаю с дзота сержанта Нафикова, потом пробираюсь в капонир к Лукину. Деда Бахвалова оставляю «на закуску».

Нафиков – татарин. Красивый парнишка. Лицо круглое, чистое, глаза большие, синие, ясные.

Разговор каждый раз идет по шаблону. Нафиков подает команду:

– Встать! Смирно!

– Все в порядке?

– Так точно!

– Ели?

– Так точно!

– Почту получили?

– Так точно!

– Курево?

– Есть, товарищ младший лейтенант.

– Пулемет?

– Исправный.

– Сколько за ночь израсходовали?

– Пять лент, товарищ командир!

Пока мы ведем «разговор», солдаты стоят ко мне спиной и ни звука. Досадища. Я открываю короб пулемета, провожу бинтом по раме, по замку. Потом стреляю. Придраться не к чему.

То же самое у сержанта Лукина, с некоторыми вариациями. Я его почти всегда застаю спящим. Глаза у бедняги заплыли от неумеренного сна. И весь он какой‑то кислый, равнодушный, точно ему и не двадцать лет, а все пятьдесят с гаком. И грязный он донельзя. Круглые ноздри черны от копоти. Шея – как голенище.

– Выйдем‑ка на улицу, товарищ сержант.

– Что изволите, товарищ младший лейтенант?

Уже за дверью дзота вместо ответа я молча протягиваю ему круглое солдатское зеркальце. Парень машинально разглядывает свое лицо и вздыхает.

– Ну, что? – спрашиваю.

– А ничего. Медведь век не мылся…

– Что там медведь, какой у него век. Вот внук Чингизхана Батый всю жизнь не умывался. Считал, что смывать с лица грязь – значит уничтожать богом данную красоту. Ему, что ли, подражаете?

– Так ведь холодно, товарищ командир!

– Нежности телячьи.

– Да у меня от снега кожа перхается…

– А от грязи угри насядут. Вот что, сержант. Мне противно на вас смотреть. Честное слово, противно. А ведь и парень‑то вроде бы ничего… если отмыть хорошенько.

У деда Бахвалова картина другая. В первое же мое посещение, едва завидев меня, наружный часовой рывком распахнул дверь в дзот и крикнул внутрь:

– Шухер! Бес командиршу несет!..

Никакой команды «встать», никакого рапорта. Хмурое натянутое лицо, глаза, опущенные долу.

Я подняла с земляного пола две замызганные игральные карты и протянула деду Бахвалову.

– Возьмите, Василий Федотыч, этак можно всю колоду растерять. Где тут другую достанешь…

Старый пулеметчик с досады крякнул. Попытался оправдаться:

– Мы ж не на деньги, а в «козелка». Кому от этого вред?

Я махнула рукой.

– Об этом как‑нибудь потом.

Дзот просторный, трехамбразурный. Две боковые – закрыты изнутри деревянными щитами. В фронтальную – высунул тупое рыло пулемет. Он стоит на столе из толстых березовых плах. И на его ребристый кожух напялена самая настоящая кальсонина и даже с завязками. Над амбразурой за верхний край прибита плащ‑палатка. Она складками спускается до самого пола, укрывает пулемет, чтоб через амбразуру свет наружу не пробивался.

В банке из‑под американских консервов плавает крошечный фитилек. Он коптит гораздо больше, чем дает света. По запаху я определяю, что вместо бензина дед истребляет щелочь, которой чистят оружие.

В дзоте накурено до умопомрачения. Но чисто и хозяйственно. Ближе к входу по обеим стенам двухъярусные нары, аккуратно застланные плащ‑палатками. В самодельной пирамиде – автоматы, над автоматами каски, противогазы. В нише изрядный запас гранат. В другой, большего размера, на подстилке из елочных лап, аккуратные ряды коробок с лентами. Справа у самой двери печка‑бочка. На печке выдраенные до блеска котелки. Пол плотно утрамбован и заметен, как у радивой хозяйки хата. Молодец дед. Но…

– Почему не залита охлаждающая жидкость? – спрашиваю.

– А на кой ляд ее заливать заранее? Еще замерзнет.

– Так ведь она незамерзающая! Антифриз.

– Это только так говорится. А залей – и, как на грех, замерзнет. Вот товарищ лейтенант Богдановских, бывалочи…

Ах ты, старая борода! Нарочно, что ли, меня дразнит, по десять раз на дню вспоминая погибшего своего командира.

– Товарищ сержант, проводите! – киваю головой на дверь.

– Это в силу чего? Товарищ лейтенант Богдановских завсегда…

– Выйдемте, вам говорят! Разговор есть. Секретный.

– Так бы сразу и сказывали…

Нет уж, чапаевец. Хоть ты и лучший пулеметчик дивизии, но я тебе не уступлю. Разве что в самых незначительных мелочах, как Рогов советовал. И последнее слово будет за мною, а не за тобой.

На улице дед Бахвалов рта не дал раскрыть. Прямо за порогом выпалил:

– Хоть ты и взводный командир, но я тебе скажу. Нравится или не нравится, а я привык матку‑правду в глаза резать. Слушай сюды. На фронте от женщин только вред и беспорядок. И будь на то моя воля, я бы вашего брата и близко к переднему краю не подпустил!

Мне показалось, что часовой хихикнул. Отойдя подальше от дзота, я зашипела деду в самую бороду:

– А я вам, Василий Федотыч, на вашу «правду» тоже скажу: бодливой корове бог рог не дал! Так ведь?

– Так‑то оно так. Но и комолая корова может козыряться. Не рогами, так лбом.

– Отставить! Беспредметный разговор. Вот что, сержант товарищ Бахвалов. Как человека вы меня можете не любить сколько угодно. Можете не уважать как женщину, по своей малой культуре…

– Это как же понимать «по малой по культуре»?

– Не перебивайте! Но мое офицерское звание, мою должность вы обязаны уважать! Понятно? Предупреждаю: если вы еще раз так встретите своего командира, как сегодня…

– Жалиться побежите?

– Не знаю. Но меры п