Кузнецовская гребенка

 

При регистрации брака Ваня добился от меня согласия на смену фамилии, и я, сорокалетняя женщина, имевшая некоторую известность в литературе в виде книжек, подписанных «редактор Нечепуренко», сделалась Кузнецовой. В главке Министерства кинематографии СССР пришлось вывешивать приказ об изменении фамилии, менять паспорт, партбилет.

Много было хлопот! Но Ване досталось их не меньше, когда стал он заниматься усыновлением детей ― моих и своего сына Володи. Особенно удачным этот акт оказался для Сони. Из эвакуации она вернулась со справкой из школы, где училась под моей фамилией ― так и в Москве осталось. А получая комсомольский билет, не обратила внимания, что вместо отчества «Ароновна» ей записали «Арнольдовна». Хотели идти в райком комсомола объясняться, но Ваня успокоил:

― Ничего страшного, после усыновления поменяет и комсомольский билет.

В результате Соня со своим, по сути, «фальшивым» комсомольским билетом никаких эксцессов не пережила, а меняя документы, писала: «прошу впредь именовать меня согласно усыновлению «Софья Ивановна Кузнецова».

― Все мы, ― смеялась я, ― теперь подстрижены под одну, «кузнецовскую гребенку».

Так не только фактически, но и юридически у Ивана Васильевича оказалась большая семья ― жена и пятеро детей.

 

Безработный

 

Неожиданно в конце 1947 г. сняли с должности Г. Ф. Александрова, начальника Управления пропаганды ЦК. Говорили, что за выпуск книги по истории западной философии, в которой он допустил «грубые ошибки»: не так сильно, как положено, ругал Гегеля и других западных философов, а главное, «слабо хвалил» советскую философию и ее «главу». Однако он все же был назначен директором Института философии. Я, узнав об этом, стала уговаривать Ваню уйти из ЦК «по собственному желанию» и договориться с Александровым о работе в Институте, чтобы заняться научной деятельностью. Он тоже хотел этого, но колебался ― как из соображений материальных, так и моральных:

― Ты понимаешь, никто и никогда мне не поверит, что я ушел из аппарата по собственному желанию. Такого случая, говорят, еще не бывало. Оттуда люди уходят или «на укрепление», или по запросам, как в свое время мы в ОГИЗ.

― Ну и что же? ― возражала я. ― Ведь ты уйдешь оттуда, чтобы заниматься наукой, а не ее организацией. Если тебе удастся что‑то сделать, никто и не вспомнит, что ты променял почетную работу в ЦК на свою философию.

Ваня остро переживал пренебрежение нового, пришедшего на смену Александрову руководства к работе Отдела.

Вместе с Суворовым он подготовил документ, в котором говорилось об отставании советской философии в вопросах философского осмысления достижений современных естественных наук. Изложив в записке огромное количество новых фундаментальных закономерностей, открытых за последнее время физиками, генетиками, биохимиками, они указывали, что советские философы почти не занимаются коренными вопросами естествознания, а Институт философии не привлекает к работе крупных советских ученых‑естественников, вследствие чего они не всегда умеют отстоять позиции диалектического материализма; в то же время советские философы не оказывают должной поддержки таким прогрессивным ученым‑естественникам, как Поль Ланжевен, Жолио Кюри, Холдейн, Тодор Павлов, выступающим против идеализма и поповщины. «Наша работа по философии естествознания в значительной мере утратила боевой наступательный дух», ― писали Суворов и Кузнецов и просили организовать подготовку специальных кадров. Они доказывали, что философам необходимо изучать современные науки, а естественникам

― философию. Записка эта, поддержанная Александровым, новым руководством была, по сути, забыта.

― Зачем тебе с ними мучиться? ― твердила я. ― Уходи, обязательно уходи.

― Но я рискую остаться безработным. Александров сказал, что будет рад моему приходу, но у него вакансии только для кандидатов наук.

― Ну и что же? Тем лучше! У тебя будет свободное время, чтобы, наконец, закончить диссертацию, ― беспечно отвечала я, верившая в Ванин талант.

Было время ― в первый год нашей жизни, ― когда я пугалась смелости его суждений, его полемического задора. Помню, как поразила меня его острая критическая статья, направленная против опубликованной в «Правде» статьи весьма уважаемых в то время физиков ― сына Тимирязева Аркадия и его соавтора.

― Неужели ты думаешь, ― удивлялась я, ― что твоя статья будет опубликована?

― Конечно, я в этом уверен.

Так оно и было!

И к моему чувству любви к этому «мальчику» добавилось чувство огромного восхищения его знаниями и талантом.

Меня удивляли и даже, признаюсь, пугали его высказывания по поводу четвертой главы «Истории ВКП(б)». Как известно, глава эта была написана самим Сталиным и изучалась коммунистами с особым трепетом и почтением. Каждое слово буквально заучивалось наизусть. А тут вдруг молоденький лейтенант, лежа у меня на тахте, доказывал метафизичность и ошибочность формулировки четвертого положения закона диалектики и возмущался тем, что потерян «закон отрицания отрицанием», тем, что «смазаны» точные ленинские формулировки[83].

Осенью 1947‑го Ваня написал заявление о своем желании уйти из аппарата ЦК, чтобы целиком заняться научной работой. Суворов настойчиво уговаривал не делать этого, но Иван Васильевич остался непреклонен.

Шепилов, заместитель начальника Управления пропаганды[84], сказал ему:

― Если бы вы уходили не по собственному желанию, мы бы вас направили на какую‑нибудь ответственную работу, а так мы заниматься этим не будем.

― Я хочу посвятить себя научной работе, ― ответил Иван Васильевич, ― мне должность не нужна!

― Ну, смотрите! Как бы не пришлось пожалеть!

― Надеюсь!

И Шепилов наложил резолюцию: «Просьбу считаю возможным удовлетворить».

Конечно, наше материальное положение сразу ухудшилось: накоплений у нас не было. Отвлекаться на писание статей, чтобы получать гонорары, было некогда ― теперь все зависело от скорейшего завершения диссертации, дававшей надежду на работу в Институте философии. Кандидатский минимум, сданный еще до войны, Ване засчитали.

А тут пошли разговоры о девальвации денег. Девальвация нас не пугала, ведь зарплаты она не касалась, волновались те, кто имел накопления. Никак не думали, что и мы что‑то потеряем, однако ошиблись. За рождение четвертого ребенка полагалось получить пособие ― тысячу пятьсот рублей. Рассчитывая на них, я даже позволила себе занять у Эрнестины Владимировны Менджерицкой семьсот рублей, чтобы купить жалкий мерлушковый воротничок для нового зимнего пальто, которое отдала шить еще в «хорошие» времена. Приобретенную раньше чернобурую лису месяц назад я подарила Лене, которая пожаловалась, что не может забрать из ателье давно сшитое пальто ― не хватало воротника. Этот мой жест, сделанный от чистого сердца, очень удивил Ваню, но вместе с тем и обрадовал, что вполне «компенсировало» мне утрату шикарного воротника.

― И тебе не жалко? ― спросил он, когда Лена ушла.

― Нисколько, ― ответила я вполне искренне.

― Все‑таки есть в твоем характере что‑то восточное!

Одного я не учла, что воротник придется приобретать за деньги, взятые в долг. Но мы смотрели на предстоящие материальные лишения весьма оптимистично, тем более что, готовясь к уходу Вани из ЦК, я еще с лета начала закупать впрок всякого рода консервы, сухие колбасы, конфеты.

Наташа родилась 30 августа, и решение исполкома о выдаче пособия мы ожидали получить в начале октября. Однако оно пришло с указанием даты получения пособия 20 декабря, а 16‑го была объявлена девальвация. И все же я надеялась, что нас она не коснется, поскольку решение исполкома было принято в октябре, Ваня смотрел на вещи более реально. И он оказался прав.

 

Малиновский

 

Моей зарплаты не хватало ― залезли в большие долги. Особенно много мы оказались должны А. А. Малиновскому[85]. Думаю, не без влияния Малиновского работники Отдела науки так вдумчиво отнеслись к развитию обоих направлений в биологии и убедили в необходимости такого подхода секретаря ЦК А. Жданова.

К несчастью для биологии в целом и генетиков в частности, в августе сорок восьмого года А. Жданов умер. Не прошло и двух месяцев, как Лысенко организовал печально известную сессию ВАСХНИЛ, на которой выступил с разгромным докладом, будто бы утвержденным самим Сталиным. К этому времени Суворов был освобожден от заведования Отделом науки ЦК. Лысенко не забыл Суворову отказа в публикации статьи и угрожал «припомнить» при случае, который вскоре представился на заседании оргбюро ЦК. Председательствовал Маленков, и почему‑то присутствовал беспартийный Лысенко. Разбирался какой‑то вопрос, связанный с наукой (даже, кажется, не биологической). Суворов давал пояснения, как вдруг вскочил Лысенко и начал кричать: мол, как это получается, что этот человек до сих пор занимается в ЦК вопросами науки! А через несколько дней Суворова вызвали в отдел кадров и объявили, что для укрепления ОГИЗа его «переводят туда в качестве заместителя начальника». На его место был назначен сын умершего А. Жданова ― Юрий, женатый на дочери Сталина Светлане. Ю. Жданов тогда только что защитил кандидатскую диссертацию, партийный стаж, говорят, имел не больше года. Его научным руководителем был Бонифатий Михайлович Кедров. Уверена, что именно под его влиянием Юрий Жданов выступил в «Правде» с критикой (весьма аккуратной) Лысенко и в защиту генетиков, которых изничтожали не только морально, но и физически, лишали работы, отовсюду гнали и никуда не принимали. Например, А. Малиновский, вся «вина» которого заключалась в переводе на русский язык книжки Шредингера, оказался безработным. Полгода искал он места в Москве ― ничего не получилось. Удалось ему устроиться только в Одессе ― врачом в клинике академика Филатова. Жить его семье было не на что, накоплений не было. Ваня все это время безвозмездно высылал ему по пятьсот рублей в месяц. Как‑то А. А. Малиновский, вспоминая Ваню, сказал: «Было время, когда я почти ненавидел его. Я очень любил Лену, а он «отбил» ее у меня. Но когда познакомился с ним, еще до войны, понял ее и сам полюбил его как человека и товарища. И он никогда, никогда не дал повода для разочарования...»

 

Принцип соответствия

 

О своей утраченной во время войны диссертации Ваня не горевал. На фронте у него сформировалась совершенно новая идея: рассмотрение принципа соответствия (сформулированного Нильсом Бором в 1913 году как важнейшего методологического принципа физики двадцатого века) в качестве механизма исторической преемственности в развитии физического знания. «В течение последних десятилетий постепенно все яснее и определеннее в физике складывалась одна в высшей степени замечательная идея, неуклонно пробивающаяся через поток сменяющих друг друга физических воззрений, ― писал в своей работе Иван Васильевич. ― Суть этой идеи состоит в формулировке некоторого закономерного взаимоотношения между теориями, признанными ныне “классическими”, и новейшими теориями, возникающими под напором неумолимых фактов, неустанно поставляемых природой все возрастающему искусству экспериментаторов». На больщом фактическом материале истории науки он показал, что принцип соответствия имеет, по сути дела, универсальное методологическое значение.

Ваня уволился из ЦК в конце 1947 года, а в феврале 1948 года диссертация практически была завершена.

С рукописью ознакомился президент АН СССР Сергей Иванович Вавилов[86]. «Глубокоуважаемый Иван Васильевич! ― писал академик. ― Я прочел Вашу работу, она показалась мне интересной и новой по постановке вопроса. Вы правы, что до сего времени почти не обращали внимания на теоретикопознавательное значение принципа соответствия в физике. С Вашими выводами философского характера можно, по‑видимому, согласиться полностью».

Я, выполняя просьбу Вани, на защите не присутствовала.

― Буду сильнее волноваться, ― сказал он.

Однажды встретила доктора философских наук Васецкого (когда‑то я редактировала его книжку) и услышала от него восторженный отзыв:

― Оригинальный и совершенно новый для советской философии труд!

Я очень жалела, что тайком от Вани не пробралась в зал, где происходило обсуждение диссертации. И Васецкий, и Кедров, и некоторые другие ученые восхищались не только самой работой, но и тем, как проходила защита. По их словам, Иван Васильевич, чрезвычайно красиво и точно отвечая на многочисленные вопросы, продемонстрировал великолепное знание состояния современных физических теорий. Труд его был смелым еще и потому, что вопреки всеобщему «угару изоляционизма» в нем четко и ясно была показана связь нашей науки с мировой. Опыт и теории зарубежных ученых излагались спокойно и обстоятельно, с большим уважением к таким именам, как Бор, Гейзенберг и другие. Эту работу до сих пор рекомендуют студентам для изучения как классическую![87]

 

Кратово

 

Летом, после защиты диссертации и зачисления в Институт философии, Ваня взял отпуск, и мы сняли в Кратове большую дачу Хозяйка ― родственница посла Майского, мать артистки Н. Шеффер из ЦДТ ― попросила сразу за весь сезон шесть тысяч. Я засомневалась:

― Мало ли как сложатся отношения?

― Люди нуждаются в деньгах сейчас, ― сказал Ваня и отдал деньги полностью.

Буквально на другой день весь верх, который по договоренности был сдан нам, заняли сестра хозяйки и ее гости; на кухне нас стали так теснить, что и Ваня понял: надо уезжать. А хозяйка заявила:

― Пожалуйста, только деньги мы вернем, когда сможем.

Я потребовала расписку на пять с половиной тысяч рублей, но она писать ее отказалась. В разгар сезона снять другую дачу? Таких денег у нас не было. Решили остаться.

Настроение у Вани портилось, как только он видел этих мошенников, а видеть их приходилось каждый день. Отдых был безнадежно испорчен. К тому же во время игры в волейбол Ваня попал ногой в какую‑то выбоину. Утром я увидела, что от боли он не может ходить. Привела местного хирурга. Та посоветовала непременно сделать рентген, для чего надо было ехать в Москву. Прошла почти неделя, опухоль с ноги не спадала, он терпел боль, но на рентген ехать отказывался. До поезда идти было далеко, а вызвать такси можно было только из Москвы с оплатой в четыре конца. Рассказала об этой «истории» у себя на работе. Мой начальник A.C. Федоров меня отругал:

― Бери мою машину, поезжай за ним и вези в Склифосовского!

У Вани оказался закрытый перелом лодыжки.

Через неделю его выписали, закованного в гипс. Так, на костылях, он и проковылял почти все лето. Но Ваня был весел, взялся писать большую статью и шутил, что со сломанной ногой он стал более «усидчив» (статья вскоре была опубликована, и мы получили за нее большой гонорар, весьма нам пригодившийся).

В середине лета к нам приехали Ванины родители. Неожиданно Александра Васильевна приревновала Василия Ивановича к Мавруше ― только потому, что она, разливая чай, первый стакан подала ему. Меня это рассмешило:

― Вы, в ваши годы?... ха‑ха‑ха, к кому? К Мавре... ха‑ха!

Александра Васильевна потребовала, чтобы я извинилась перед ней. Я это сделала. Тогда она поставила ультиматум:

― Или я живу на даче, или ваша Мавра!

Ваня возмутился:

― Мама, но кто же будет нянчить Наташу и готовить на всю нашу ораву?

― Я, ― гордо отвечала она. ― Я справлюсь!

― Ты не выдержишь! И мне вместо работы придется все это делать самому. Ведь Рая каждый день на работе!

Несколько дней Александра Васильевна прожила в «великом молчании», а потом внезапно затолкала в чемоданы вещи, крикнула Василия Ивановича и, нагрузив его, потащила на станцию. Мы, оцепенев, наблюдали за этой сценой, Ваня побежал за ними, отговаривал, извинялся, но ничто не помогало. Наши мальчишки кинулись вслед, выхватили у инвалида‑сердечника Василия Ивановича чемоданы и проводили их до станции. Ваня от волнения сник так, что я едва отходила его всякими лекарствами и грелками.

Когда он немного успокоился, вдруг начал рассказывать, как мучает его мать еще с той поры, как узнала о решении жениться на Елене. Он ожидал понимания, но услышал только проклятья. Скупая в тратах на еду, она очень следила за тем, чтобы Ванюша всегда был хорошо одет, не отказывала в исполнении дорогих желаний: хочешь иметь баян, скрипку ― пожалуйста. Но когда сын женился, она лишила его, тогда еще студента, какой бы то ни было материальной помощи, и Ване пришлось сочетать учебу с преподаванием физики в институте, случалось, работал и грузчиком на железной дороге. Из‑за отсутствия средств не смог остаться в аспирантуре, хотя был зачислен.

― Но ты все же ее не вини. У нее были тяжелые детство и юность; в Москве тоже помоталась, прежде чем отец устроился на постоянную работу: снимали углы, голодали. Когда пришла революция, очень радовалась, вступила в партию, а ее перевели «в сочувствующие» из‑за малограмотности, и это ее оскорбило и сильно озлобило... Безумно меня любя, она была настоящим деспотом и тираном. Ни в чем мне не отказывая, мечтала лишь о том, чтобы ее сын получил высшее образование и стал «профессором». А тут студент заводит семью ― удар по мечте! Возненавидела Елену, считала ее виновной во всем!

― А вот со мной она корректна!

― Да, она даже побаивается тебя, но полагает, что ты поможешь мне стать профессором, ― засмеялся он.

― Постараюсь оправдать доверие!

― А что ты думаешь, я уже и план докторской написал, ― сказал Ваня. ― Думаю, года через два‑три закончу!

Эффективных средств лечения гипертонии в то время не было. К тому же, будучи страшно нервным, Иван Васильевич умел подавлять свое раздражение, даже гнев, переживания, вызванные тяжелыми обстоятельствами, и никогда не срывался на крик, как делают многие. И это, по мнению врачей, только усиливало болезнь. В 1948 году П.Н. Федосеев, вице‑президент АН СССР, привез для Вани из Парижа серпазил, который на первых порах здорово снизил давление, потом появился резерпин. Но Ваня не умел и не любил лечиться. Лишь только ему становилось легче, он забрасывал лекарства, а моя настойчивость начинала его раздражать, и я, к сожалению, отступала.

 

Кедров

 

Поначалу Юрий Жданов пытался как‑то разрядить атмосферу гонения на генетиков и их науку. В двух‑трех статьях, опубликованных им в начале 1949 года по этому поводу, он ссылался и на мнение своего научного руководителя, членкора Бонифатия Михайловича Кедрова. Но, видно, ему здорово попало от тестя, так как в последующих статьях он стал ругать и генетиков, и своего учителя. Сорок восьмой и последующие годы вдруг сделались похожими на предвоенные, страшные тридцатые[88].

Когда мы познакомились с Б. М. Кедровым близко, он с женой и сыном жил в одной комнате большой коммунальной квартиры в Зачатьевском переулке. Комната утопала в книгах ― ими были заставлены не только полки и шкафы, они громоздились на крыше буфета, лежали на стульях и на полу. И еще нас поразило количество кошек самых различных мастей и возрастов ― они нагло восседали на любом свободном местечке. Чтобы присесть, приходилось их сгонять. Но хозяин комнаты, громогласный, добродушный и демократичный, как будто не замечал этой тесноты. То, что Кедровы жили в таких же трудных жилищных условиях, как и многие москвичи после войны, нас не удивляло, ведь мы тогда не знали о постигшей их семью катастрофе.

Человек он был увлекающийся, эмоциональный, и случалось, что, не разобравшись в существе дела, принимал необдуманные, с маху, решения. Так состоялось и первое «знакомство» Вани с Кедровым. Это было до войны, когда Иван Васильевич работал старшим редактором Гостехтеориздата и одновременно являлся сотрудником Института философии как соискатель, то есть без зарплаты. Кедров, как новый заместитель директора института, даже не побеседовав с Иваном Васильевичем, счел такое «совместительство» ненужным и одним росчерком пера его отчислил. Оскорбленный, Ваня не пошел объясняться, о чем оба потом сожалели, так как оказались в науке единомышленниками и на этой почве подружились.

Высокообразованный, одаренный философ и химик, Кедров был настоящим бойцом. Мы восхищались смелостью и резкостью его суждений, с которой он выступал против академика Максимова и других философов, явно жаждавших его «крови». Бонифатия Михайловича обвиняли во многих грехах, в том числе и «в космополитизме». В начале пятидесятых было очень модно так называемый «приоритет» в науке отдавать русским и советским ученым. Большой знаток Менделеева, Кедров написал книжку, в которой на большом фактическом материале показал приоритет ученого во многих разделах химии, сельского хозяйства и прочее. В одном месте он написал приблизительно так: «Не придавая особого значения вопросу приоритета в таком‑то деле, Менделеев действительно был первым...» Это злополучное «не придавая» и стало предметом «серьезного» обсуждения, вернее, осуждения Бонифатия Михайловича. Но Кедров заявил, что произошла «опечатка», что у него в оригинале написано «но придавая», да и смысл всей фразы ― в доказательстве «первенства» Менделеева в данном деле. Организаторы осуждения были биты, им пришлось на сей раз отступить... Бонифатий Михайлович потом сказал нам, что никакой «опечатки» не было, но в споре «с дураками» он другого выхода не видел.

 

Лето на взморье

 

Ваня очень огорчился, когда меня избрали членом месткома Министерства кинематографии и поручили организовать на Рижском взморье пионерский лагерь. Нам предстояла первая длительная разлука.

В Майори я приехала в конце мая с младшими детьми и двумя няньками ― старшие, Сережа и Эдик (у Сони были выпускные экзамены) должны были прибыть 8 июня. Хозуправление сняло под лагерь одну огромную дачу. Небольшой участок был огорожен забором только с трех сторон, глухая стена дачи смотрела на соседний участок. Первое, что подумала: «Подойти к даче и подложить под нее спичку ― ничего не стоит». Стало тревожно, я знала, что многие латыши плохо относятся к советским «пришельцам». Русских кадров не было ― взяла для охраны латышку и первое время бегала по ночам ее проверять, но она, к счастью, оказалась очень исполнительной и доброй женщиной.

Для своей семьи сняла верх соседней дачи.

Кровати, матрасы, одеяла и прочий инвентарь завозили со складов Рижской киностудии. Машины добывала с трудом. Грузчиков не было, водители не помогали, и всю эту массу вещей я грузила на грузовик одна. Сто кроватей, сто тумбочек, стульев, столы, занавеси на окнах ― все это пришлось расставлять и вешать самой с помощью одной из домработниц, ― вторая дежурила с Наташей и Володей. Все остальные «кадры» лагеря ― кастелянша, повара, врач, вожатые ― подбирались в Москве и должны были приехать вместе с детьми, на все готовенькое. Уставала до невозможности и все же каждую ночь бежала на станцию «Майори», чтобы поговорить по телефону с Ваней.

Приближался день открытия лагеря. Накануне прибыло начальство из Министерства ― управляющий делами и председатель месткома. К приему детей все было готово, а вот о противопожарных средствах, я, панически боявшаяся поджога, почему‑то забыла. Начальник местной пожарной охраны сразу обнаружил мою оплошность. Однако за бутылкой коньяка, под «честное слово» был подписан акт «о полной готовности лагеря к открытию». Довольные москвичи в ту же ночь уехали.

Как только в этой сухой деревянной громадине поселились дети, я потеряла покой и сон. Достать бочки с водой, поставить их на чердак, купить топоры и ломы ― оказалось делом очень трудным, а прислать их из Москвы, как водится, забыли.

Дел было невпроворот ― организовать питание, проследить за поварами, кастеляншей, вожатыми. Все они приехали, чтобы познакомиться с бывшей «заграницей», и меньше всего думали о добросовестной работе.

Участок был маленький, почва песчаная, а дожди шли часто, и ребята заносили грязь в комнаты. «Москвичи» имели свои «функции» и помещения убирать отказывались, а местные на работу уборщиц не шли. Пришлось взвалить эту работу на моих домработниц, прельстив их дополнительной оплатой. Ваня категорически запретил платить им из средств лагеря:

― На тебя тогда всех собак навешают, скажут, содержала нянек за казенный счет.

Поэтому доплачивала им из своего кармана. Приходилось также все время следить, чтобы работники не воровали продукты и вообще не растаскивали лагерное имущество: однажды я обнаружила, что хорошие большие простыни стали превращаться в маленькие. Написала об этом в Москву, кастеляншу отозвали и вскоре прислали другую женщину.

Да и с врачом отношения не сложились. Она была против купания в море, но это и было главным, ради чего привезли сюда детей. Она сидела на высоком откосе и на весь пляж кричала:

― Имейте в виду, я за утопленников не отвечаю, я только составляю акты!

Эта фраза стала в лагере «крылатой».

А тут заболела скарлатиной моя Наташенька. «Неотложка», поставив диагноз, настояла на ее госпитализации. Еще в Москве меня напугали, будто бы местные врачи вводят русским такие лекарства, после которых ни один больной «живым не вышел!»

Теперь я каждый день ездила в Ригу; болезнь Наташи протекала нормально, без осложнений, и страхи мои постепенно рассеивались.

Вдруг заболел Сережа. Его начало рвать, трясти, температура ― сорок. Боясь, что об этом узнает наша врачиха, вызвала частного доктора. Услышав о скарлатине у Наташи, он поставил тот же диагноз и дал направление в больницу, но не в ту, где лежала Наташа, а в другую, потому что нашел еще и «аппендицит». Таксист отказался подъехать к зданию больницы из‑за отсутствия асфальтированной дороги. Уверенная, что Сережу госпитализируют, такси отпустила. Так и поплелись мы с Сережей через большой пустырь, к белеющим сквозь сосны домам. Мальчик так ослабел, что пришлось тащить его почти волоком. Дошли до приемной, сели. Двое врачей тщательно осмотрели Сережу ― а ему явно стало лучше: температура вдруг упала, он повеселел.

― Это приступ малярии, ― сказали доктора. ― Аппендицита нет. Скарлатины тоже. Во время приступов давайте хинин.

Я продержала Сережу дома две недели, прежде чем он вернулся в лагерь. Когда Наташу выписали из больницы, врачиха не разрешила поселить ее у меня в доме, и пришлось снять номер в гостинице для дочки и няни.

К этому времени из Москвы приехали Соня и Аля, дочка Ивана Ивановича и покойной тети Лизы. Соня без экзаменов, как золотая медалистка, уже поступила на физический факультет МГУ.

Соня сообщила страшную весть: покончил с собой Иосиф Евсеевич, отец Ароси ― повесился на ремне. Бедный старик! Сколько он пережил! В 1930 году схоронил жену, в 1934 ― повесилась его любимая сестра Соня, в 1938 году погиб Арося; в 1942, в эвакуации умер от туберкулеза младший сын Сея. Старик остался с невесткой Аллой и пятилетним внуком Марком. Московскую квартиру, вернувшись из эвакуации, ― потеряли. С Аллой отношения не сложились ― старик ей мешал, она всячески третировала его и унижала. Он не раз приходил ко мне, жаловался, даже плакал, но я ничем не могла помочь: сами жили в большой тесноте. Сестры Роза и Вера уговорили его жениться на одной пожилой еврейке. Она его точила, бранила, заставляла после основной работы шить галстуки (была надомницей). В конце 1947 года он потерял все свои сбережения. И вот печальный результат ― в шестьдесят пять лет он добровольно ушел из жизни!

Этого лентяя и пьяницу мне прислали из Москвы вместе с полуторкой, которую он привел в лагерь на три дня позднее, чем следовало. Тысячу километров он ехал почти неделю. И вот как‑то раз вожатые проводили в окрестностях Дубулты военную игру. По договоренности, дети должны были там и пообедать. К четырем часам нужно было доставить в лес хлеб, который еще следовало привезти из Мелунжи, и горячие блюда. И вдруг я обнаружила, что машина, которая, по всем расчетам, должна была давно уехать, стоит во дворе. Искали шофера долго, нашли на чердаке ― спящим.

― Не поеду, заложил крепко, прав не хочу лишаться! ― прохрипел он и повернулся на другой бок. Что делать? Побежала в местный кинотеатр, водитель которого не раз меня выручал, пока у нас не было своей машины. Он согласился поехать, но только на нашем грузовичке ― его ремонтировался. Он уехал, и только я перевела дух, как меня зовут с улицы:

― Вашу машину у станции задержали!

Кинулась туда ― стоит наша полуторка, орудовец‑латыш требует у водителя права, а тот не дает. Спрашиваю, в чем дело, показываю документы начальника лагеря, объясняю ситуацию, но милиционер меня не слушает и отмахивается, как от мухи. Наконец латыш объясняет мне, что поступило заявление об угоне этой машины. Хорошо, догадалась позвонить в отделение милиции, откуда быстро прилетел на мотоцикле русский лейтенант. Он во всем разобрался, отдал нам машину с хлебом, но времени пропала уйма, и обед привезли на место с большим опозданием.

Я отстранила своего шофера от работы, с помощью физкультурника лагеря отобрала у него документы и, позвонив в местком, потребовала отозвать его в Москву, а заодно ― и врачиху. Они, узнав о моем решении, ворвались ко мне за объяснениями, и тут я не выдержала ― со мной начался такой истерический припадок, какого не было со дня смерти Ароси.

И поняла: все, больше не могу. Ни дня! И позвонила Ване. Он страшно обрадовался и вызвался сходить в министерство, переговорить там о моей скорейшей замене. Наверное, Ваня очень убедительно рассказал в месткоме министерства про мое состояние. Буквально через день в лагерь прибыл новый начальник. Взбалмошного врача и шофера, учитывая мой печальный опыт, он тут же отчислил и потребовал прислать из Москвы других.

Мальчики остались в лагере, Наташу и жившую с ней Мавру Петровну я перевезла из гостиницы на дачу, снабдила семейку деньгами и с чистой совестью помчалась в скором поезде на встречу с любимым мужем

 

Сухуми

 

Оказавшись впервые в нашей квартире летом наедине, мы переживали это время, как будто первую нашу встречу, как новый незабываемый медовый месяц. Ваня просто излучал счастье и радость, заражая этим состоянием и меня. Дни и ночи наши проходили, как в угаре. Мы никуда не ходили, кроме как на работу, и каждый час и минуту старались быть только вдвоем, и никогда нам не было скучно. Иван Васильевич отложил все свои «писания» и был только со мной, как говорил, «и мыслями, и душой, и телом». Эта неожиданная свобода от обычных дел и забот, связанных с детьми, с трудным бытом, воспринимались нами как огромный подарок судьбы. Мы стали вдруг такими эгоистами, что удивлялись сами себе, но успокаивались тем, что на взморье дела шли нормально и дети были здоровы.

К началу учебного года вернулись мальчики и Соня. Остальные должны были приехать позднее ― ведь на Рижском побережье царила чудная осень. Дети начали учиться, Володя и Наташа оставались на руках у нянек, а мы, «легкомысленные» родители, 20 октября оказались на юге, в Сухуми, где стояла еще отличная погода. Устроились в номере гостиницы «Абхазия» на Приморском бульваре, почти у самого моря. Утром, поев винограда и выпив в маленьком кафе по стакану кофе с хачапури, шагали на пляж к Синопу. По дороге на фруктовом базарчике покупали виноград, грецкие орехи, гранаты, яблоки и целый день наслаждались солнцем, чудесным воздухом и теплым еще морем. Немножко ссорились ― я считала, что Ваня не должен так часто и подолгу купаться в море.

Решила навестить Фиру, двоюродную сестру Ароси, жившую в Сухуми замужем за мингрелом Ясоном. Адрес она мне дала при нашей случайной встрече и настойчиво просила зайти в гости Я обещала.

Жили они в большом, деревянном доме, на втором этаже, куда вела скрипучая лестница, заканчивающаяся круговой галереей. Фира с мужем занимали две небольшие комнатки. Фира пела в местном театре под псевдонимом «Вера Куцая», только ударный слог переместился в конец фамилии. Началось «кавказское застолье». Ясон, высокий, крепкий на вид мужчина, настойчиво требовал от нас, чтобы мы пили «чачу», виноградную водку, уверяя, что она вкусная, но слабая, и ее полезно пить всем от всех болезней.

Деликатный Иван Васильевич, несмотря на свою нелюбовь к спиртному, вижу, готов согласиться. Тогда я хватаю его рюмку, выпиваю ее, и сразу Ясон наливает еще. Я объясняю, что Ивану Васильевичу врачи запретили даже самый слабый алкоголь, но он не унимается, начинает «стыдить» Ваню. Уговоры продолжаются. Я повторяю свой маневр. Закусываю. Ничего не чувствую плохого. Руки и ноги слушаются, голова ясная... Поэтому выпила и третью Ванину рюмку. Затем пили чай, и Ясон вдруг потребовал, чтобы мы, как родственники, жили у них:

― У нас, на Кавказе, так полагается, иначе нам придется уезжать из города.

― Но где мы у вас поместимся? ― возражала я.

― Ничего, вы будете в нашей спальне, а мы в этой, на полу, иначе вы заставите нас уехать отсюда, такой здесь обычай.

Я растерялась. Видя, что я чуть ли не готова согласиться, Ваня твердо сказал:

― Мы русские, и у нас тоже есть обычай ― людей не стеснять. Кроме того, мне нужны удобства, письменный стол, например. Извините, но мы останемся в гостинице...

Наши гостеприимные хозяева явно обиделись.

Была уже глухая ночь. На улице ни души, хотя фонари горят ярко. Не прошла я по бульвару и ста метров, как закружилась голова. Спасибо, скамейка! Уселись. Началась страшная рвота. Когда приступ прошел, поднялась, пошла. И вдруг опять... С трудом добрались до следующей скамейки. Только сели, как дикая волна слабости поднялась во мне снизу вверх, в глазах все почернело, холод и дурман охватили меня:

― Умираю, ― прошептала я и потеряла сознание.

Ваня схватил меня за руки, они были холодные, как лед, голова упала... Он прижал меня к себе ― со страшной мыслью, что все кончено. Положение у него было отчаянное. Кругом ни души. Бежать за помощью? А как оставить меня одну? И куда бежать? Опустившись на колени, послушал мое сердце... оно билось, хотя пульса он так и не нашел. Решил подождать. Мучительное ожидание длилось минут пять, пока я не раскрыла глаза.

― Не бойся, ― прошептал он, видя, что я озираюсь кругом, ― это все наделала чача.

― Да, да, ― успела я ответить, но черная волна вновь накрыла меня, и я вновь погрузилась в бездну.

Но тут он уже нащупал мой пульс и стал терпеливо ждать моего пробуждения. И это мое полное бессилие, потеря способности двигаться, длилось почти до рассвета. Весь день я потом проспала в гостинице, а он, бедный, сидел возле, боясь шелохнуться. Мы поклялись больше никогда не связываться с этой «родней», но куда там! Вера‑Фира стала часто навещать нас и портить наше «одиночество вдвоем». Приходилось спасаться в кино или в театре

 

Проработка

 

В разгар кампании по борьбе с так называемым космополитизмом «ортодоксы» от философии добрались наконец и до Ивана Васильевича. Максимов вспомнил о его книжке «Принцип соответствия в современной физике...» 10 марта 1950 года состоялось ее обсуждение. Сторонники Максимова Шахиаронов, Компанеец, Халатников, Леонов предложили проект резко отрицательной рецензии. Однако получили серьезный отпор со стороны Карпова, Овчинникова, Гейвиша, Штейнмана и других. Но лучше всех, как говорят, защищался сам Иван Васильевич. Хорошо зная правила игры, принятые в то время, он уже во вступительном слове указал на допущенные пробелы, указав, что вызваны они прежде всего необходимостью быть кратким, и отвел многие замечания в заключительном слове. Перед обсуждением он явно волновался, но не за свою работу, а в связи с ожидаемой подлостью критики его труда. К сожалению, я опять не присутствовала на обсуждении. Но эта «вторая защита», по общему мнению, была так хороша, что недруги и «ортодоксы» были вынуждены ограничиться лишь публикацией материалов обсуждения в журнале «Вопросы философии», где А. А. Максимов заявил в резюме, что книга И. В. Кузнецова страдает «серьезными пороками», что он подменил учение Ленина об объективной истине, о соотношении относительной и абсолютной истин «принципом соответствия». К счастью, диверсия не удалась, внешних   «вредных» последствий для Вани это обсуждение не имело[89].

 

Лето 50 го

 

Вскоре по возвращении с курорта со мной начали твориться довольно странные вещи. Заснув, я вдруг просыпалась как бы от толчка, вскакивала и бежала невесть куда. Иван Васильевич успевал «поймать» меня, как правило, у выходных дверей. Я вырывалась с большой силой, всех отталкивала и бормотала: «Скорей, скорей, мы погибли, погибли» ― и все в таком духе. Врачи утверждали, что это результат перегрева на солнце, а бред мой, испуг ― или результат страха времен войны, или «атавизм детского страха». Вполне возможно: пережила страшный испуг от пожара в деревне, где жила у бабушки, очень нервничала во время бомбежек Москвы, в особенности когда приходилось тушить зажигалки на крыше дома ВЦСПС. А вообще, конечно, думаю, виноват был и перегрев: вспомнила, что когда приехала в конце 1934 года из Нового Афона, тоже было что‑то подобное с нервами, и меня лечили, назначили курс душа Шарко. Попросила водолечение и теперь ― помогло, хотя и не сразу. К весне эти приступы почти прекратились.

Стали собираться на дачу, которую удалось снять недалеко от Москвы, в поселке у станции Пионерская. Когда‑ то, в 1946 году, мы ездили сюда к маленькому Володе, который жил здесь на ясельной даче. Дача была довольно дорогая ― пять тысяч, но мы, не раздумывая, сняли весь низ с большой террасой. Уже в конце апреля перевезли туда малышей с няней, оставив старших детей доучиваться до июня. Сами ездили на работу с дачи. Чудесное это было место. Семь лет провели мы там и все годы восхищались и нашим участком, заросшим молодым березняком, и небольшой улочкой, сплошь покрытой зеленой травкой и упирающейся в густой лес, через который ходили купаться на озеро Власиху. К нам часто приезжала Соня Сухотина и ее возлюбленный ― Виктор Никифоров, который дружил со мной еще со времен «Профиздата», где работал в редакции журнала «Художественная самодеятельность». Да и других гостей было немало.

Ваня в этом, 1950‑м году чувствовал себя преотлично ― ему хорошо помогали лекарства, привезенные из Парижа П.Н. Федосеевым.

Почти каждый вечер шли «сражения» в волейбол ― взрослые изо всех сил старались победить команду из двух мальчишек ― Эдика и Сережи. Юркие, подвижные, как черти носились они по полю, и нам, четверым взрослым, одолеть их бывало непросто. По выходным игра длилась чуть ли не весь день ― с перерывом на еду и купанье в озере. Ваня и Виктор входили в такой азарт, что иногда играли по три‑четыре часа подряд. Мы с Соней волновались, умоляли их уйти с поля, отдохнуть, они обещали, но страсть к игре оказывалась сильнее. Тогда мы уводили более послушных мальчишек, и мужчинам ничего не оставалось, как, «обидевшись» и уверяя, что они нисколько не устали, идти за нами

 

«Люди русской науки»

 

После переезда с дачи началась поистине удивительная для нас жизнь. Ровная, размеренная, почти ничем не омрачаемая, полная творческих планов и свершений. Ваня руководил в Институте философии сектором «философии естествознания», в свет вышли созданные им в качестве составителя и редактора два тома «Людей русской науки». Правда, еще летом ему нанес чувствительный удар по самолюбию С. Г. Суворов. Как заместитель начальника ОГИЗа, он снял предисловие Ивана Васильевича под названием «Характерные черты русской науки», написанное им к «Людям...» Мотив такой: мол, несолидно, что такое издание выйдет в свет с предисловием кандидата, а не академика. Ваня воспринял это как болезненный удар, тем более что предисловие, по общему мнению всех читавших его, написано было прекрасно, давало обобщающую картину всего разрозненного, казалось бы, материала. Еще в 1949 году Иван Васильевич прочитал на эту тему в Политехническом музее, в большом зале, лекцию, которую издало общество «Знание». Но делать было нечего, был риск, что найдут предлог совсем не выпустить этот труд в свет. И тогда Иван Васильевич с просьбой написать предисловие к «Людям...» обратился к президенту АН СССР академику С. И. Вавилову.

Вавилов выслушал просьбу, но посетовал на отсутствие времени и посоветовал Ивану Васильевичу самому написать такое предисловие. Однако, услышав подробности этого дела, он, зная упорство «ортодоксов» ― почитателей знаменитых имен, предложил: «Переработайте мою статью, написанную к 30‑летию Октября». Это была статья о русской и советской науке. Ваня последовал его совету. Вавилов одобрил новую редакцию и, кроме того, написал коротенькое вступление к двухтомнику, охарактеризовав работу составителя, Кузнецова И. В., как «большой вклад в историю науки».

Впоследствии, вероятно, зимой пятидесятого года, по инициативе С. И. Вавилова в Ленинграде было проведено первое совещание историков науки. По поручению президента АН Иван Васильевич был, по существу, ведущим организатором совещания. Кстати, немало хороших отзывов услышал он на совещании о своей работе, в том числе о двухтомнике «Люди русской науки», который к тому времени получил обширную положительную прессу и одобрение научной общественности. Я тоже гордилась этой работой, так как и сама принимала непосредственное участие в приглашении авторов и первоначальном редактировании. В 1962 году мы выпустили повторное, расширенное издание в четырех томах.

Однако вернусь на два года назад, в 1948‑й..

Ваня не оставлял мечты о докторской. Он хотел создать фундаментальный труд на тему: «Философия и физические теории». Поэтому усиленно собирал материалы, много читал, записывал свои формулировки, мысли. И вдруг однажды приходит очень взволнованный и расстроенный. Вызвал его к себе С. И. Вавилов и уговорил взять на себя заведование редакцией физики в Большой Советской Энциклопедии.

― И ты согласился? ― ужаснулась я.

― Да, ― горько вздохнул он. ― Я не мог отказаться после того, как он сказал, что не доверяет работникам редакции и потому вынужден сам редактировать статьи по физике и весь этот раздел, помимо того что он главный редактор БСЭ. Я сказал, что не могу оставить Институт философии и намерен вплотную заняться докторской, а он ответил, что он президент Академии, директор научно‑исследовательского института, главный редактор БСЭ и многих научных журналов, ― одним словом, у него одиннадцать должностей, которыми его вынуждают заниматься: «Если вы придете в редакцию физики БСЭ, я сброшу с себя хотя бы одну нагрузку, я знаю, что мы единомышленники в области физики и философии, вы почти единственный, кому я могу довериться полностью».

― Ну, разве я мог отказаться?!

― Да, конечно, отказаться ты не мог, но как же мы теперь будем? Если ты останешься в институте совместителем, тебя немедленно исключат из очереди на квартиру, с твоим здоровьем ты не сможешь уделять времени и сил докторской.

― Возможно, так все и будет, возможно. Но я не мог отказать Сергею Ивановичу в его просьбе, ― грустно заключил разговор Ваня.

Итак, нагрузка действительно огромная, докторская отложена «до лучших времен», а через некоторое время нас, как я и опасалась, исключили из списков на получение квартиры, а ведь мы стояли там «первыми». Все это было тяжело и обидно... Но мы пережили этот удар, а потом мне пришла в голову гениальная мысль: я стала упрашивать Ивана Васильевича при встрече с С. И. Вавиловым рассказать ему о том, что из‑за перехода на работу в БСЭ мы потеряли возможность получить квартиру, что живем восемь человек в двух комнатах площадью тридцать пять метров, из них одна комната проходная и темная. Но Ваня категорически отказался говорить с Вавиловым о своей проблеме..

Прошло больше года. Однажды пришел оживленный, радостный.

― Представь себе, ― сказал он, ― ты была права, мне надо было поговорить с Сергеем Ивановичем насчет квартиры. Сегодня я был у него, и он сам завел разговор, стал расспрашивать о моей семье, об условиях, в которых живу. Услышав о том, что я потерял очередь на квартиру, буквально устроил мне нагоняй, что не сразу сказал ему об этом, заставил тут же написать заявление в жилищно‑бытовую комиссию, на которой написал просьбу «обеспечить семью товарища Кузнецова квартирой в первом же доме, который будет сдан «Центракадстроем».

Конечно, наша радость оказалась преждевременной. Не раз приходили письма, в которых «вежливо» сообщалось, что наше заявление о предоставления квартиры пока удовлетворить невозможно, что такая возможность, «вероятно, представится при заселении следующей секции дома». Такие писульки присылались каждый раз, когда происходило очередное заселение. Я настаивала, чтобы Иван Васильевич рассказал об этом Сергею Ивановичу, но он считал это «неделикатным».

― Подождем, не могут же они не выполнить просьбу президента!

Отец Ивана Васильевича снова заболел, так что пришлось уложить его в больницу, где в январе 1951 года он и скончался. Ваня тяжело переносил смерть отца, обвиняя себя в том, что мало уделял ему внимания и времени. А где было ему взять это время?

В том же январе 1951 года умирает Вавилов ― ему было всего лишь шестьдесят лет. Это была тяжелая потеря. К тому же мы лишились надежды на изменение условий нашей жизни.

Новым президентом стал А. Н. Несмеянов, с которым Ивана Васильевича жизнь раньше не сводила. Положение казалось безвыходным... Неожиданно Ваню пригласил к себе ученый секретарь Академии наук Топчиев. Попросил помочь ему написать какой‑то документ для ЦК. Разговор потом перешел в иную, неделовую плоскость... Топчиев очень хвалил статью Ивана Васильевича в «Вопросах философии», посвященную Вавилову, а потом сказал:

― Я знаю, что жилищно‑бытовая комиссия не выполнила просьбу Сергея Ивановича о предоставлении вам квартиры. Не волнуйтесь, я сам займусь этим делом. У нас сейчас ведется строительство очень приличного дома на Песчаной улице, у метро Сокол. Потерпите еще немного.

Топчиев выполнил свое обещание, но это случилось лишь через полтора года, а за это время пришлось пережить немало и радостных, и печальных событий.

Иван Васильевич очень много работал в БСЭ, в Институте философии, в редакции журналов «Вопросы философии» и «Наука и жизнь», в которых был членом редколлегий, писал много статей. А я в главке научно‑популярных фильмов курировала картины ― прежде всего географические, которые с сорок восьмого года начали создаваться по инициативе Владимира Адольфовича Шнейдерова. В моем ведении были также фильмы о природе, выпускаемые для общего экрана, и сельскохозяйственные ― по заказу Министерства сельского хозяйства СССР. Работа была увлекательная. Я никогда не удовлетворялась простым ознакомлением с литературными и режиссерскими сценариями, но старалась лично встретиться и с героями, чей опыт передавался в картине, и с научными консультантами. Запомнилась, например, Прасковья Андреевна Малинина, о которой был сделан полнометражный фильм. Чтобы помочь режиссеру в предстоящей работе, я встретилась с Малининой в номере гостиницы «Националь», где она, как депутат, проживала во время сессии Верховного Совета. Когда постучалась и вошла, с постели приподнялась явно усталая женщина с простым русским лицом. Я попросила ее не вставать, она согласилась и, вытянув ноги в грубых нитяных чулках, вновь прилегла.

― Ох! Устала. Вы уж простите меня, но сил нет, коров выхаживать и доить все же легче, чем заседать.

Она оказалась очень умной и сообразительной женщиной. О прославившем ее холодном воспитании телят рассказала так понятно, что нам потом ничего не стоило внести нужные поправки. Успех себе не приписывала, просила подчеркнуть в фильме заслуги костромских ученых.[90]

 

Свадьба Сони

 

Роман Сони с Костей начался уже на первом курсе физфака. Мы узнали о нем случайно, когда поздней осенью 1949 года вернулись с курорта. Разбирая бумаги в письменном столе, обнаружили среди них большую фотографию незнакомого красивого молодого человека. Оборотная сторона портрета была заклеена газетной бумажкой. Это, естественно, вызвало во мне большое любопытство, и я, несмотря на возражения Вани, не будучи так же щепетильна к «тайнам» моей дочери, как любящий ее отчим, решилась отклеить бумажку и прочесть довольно тривиальную надпись, которую не могу воспроизвести дословно, но которая явно свидетельствовала о влюбленности этого юноши в Соню. Она была, конечно, смущена и возмущена моим «неблагородным» поступком, но Иван Васильевич ее как‑то успокоил. К этому времени она уже была явно к нему привязана. Ему первому она сообщила о своем намерении выйти за Костю замуж. Я на нее не обиделась, о нет! Я только радовалась ее доверию к нему, понимая, что с таким человеком, как Ваня, ей было легче говорить, чем даже со мной, своей матерью. Он как никто умел понимать людей, их самые интимные и сокровенные переживания. Ему удалось уговорить молодежь не торопиться, проверить свои чувства, прежде чем вступать в брак. И дочь пошла на это.

Их свадьба состоялась в июле 1952 года на даче в Пионерской. На улице были сколочены длинные узкие столы, за которыми мы смогли принять более сорока гостей. Незадолго до этого произошло наше знакомство с его отцом, Алексеем Акимовичем, и матерью ― Раисой Ивановной. Они приехали к нам, чтобы поговорить о предстоящей свадьбе. Странное впечатление произвело на нас их заявление, что они люди религиозные, а потому хотят, чтобы дети непременно венчались в церкви.

― Но они же комсомольцы, ― возразила я.

― А это можно сделать тайно, ― ответила Раиса Ивановна.

― Ну уж нет! Такого мы детям не посоветуем. Они люди взрослые, решат сами, к тому же Соня некрещеная.

― А ее можно окрестить, ― заявила Раиса Ивановна. Это услышал Костя.

― Я же просил вас, ― раздраженно вмешался он, ― чтобы вы не поднимали этот вопрос. Будет только ЗАГС!

Кроме покупки вещей, были платежи за дачу ― каждый год по шесть тысяч, недешево обошлась и свадьба Сони ― более пяти тысяч, да и после свадьбы приходилось платить за квартиру триста пятьдесят рублей. Родители Кости категорически отказались помогать молодым, считая, что мы нарушили «священную обязанность» ― не дали Соне хорошего «приданого», о чем не раз напоминали Соне. А то, что после свадьбы еще долгое время мы полностью ее одевали, оплачивали домработницу, снимали молодым комнату и прочее, в счет не шло. Не участвовали они и в расходах на свадьбу. Иван Васильевич умолял меня не поднимать об этом даже разговора, если сами не догадаются. И они, конечно; не догадались..

 

Новая квартира

 

Лишь летом 1952 года мы получили, наконец, смотровой ордер на квартиру. Я буквально умоляла Ваню пойти «похлопотать», чтобы нам оставили для молодых наши комнаты в коммуналке. Но он был просто возмущен моим желанием:

― Как? Я же обещал нашу квартиру сдать, отказываться ― просто непорядочно!

― Да, но они столько лет тянули с выполнением указания президента, дети выросли, и если дадут только трехкомнатную, где поселить молодую пару?

― Будем пока для них снимать комнату, а снова просить ― не могу!

На этом наш разговор и кончился. Но я не успокоилась. Считала, что я имею право оставить за собой свои комнаты на Кропоткинской. Этого, видно, и боялись в жилбыте Академии наук. Там даже требовали от Ивана Васильевича, чтобы он перевел на себя мой лицевой счет. Он нервничал, просил меня сделать это и успокоился лишь тогда, когда получил в райисполкоме разъяснение, что это делается только в случаях развода, моей смерти или выезда за пределы города. Он просто ужаснулся, услышав об этом. Однажды ему вновь позвонили из жилбыта. Я взяла трубку и, поняв, откуда звонок, прокричала:

― Вы должны отлично знать законы, этого сделать нельзя, можно только в случае моей смерти, но если я выброшусь в окно, то оставлю письмо, где укажу, что вы довели меня до этого, истязая моего мужа нелепыми требованиями.

Втайне от Вани я отправилась на аудиенцию к председателю жилбыта Академии Наук академику Брицке. Толстый и противный, он важно развалился в кожаном кресле. Он. сказал, что едва ли нам смогут выделить квартиру целиком и что в одну комнату, скорее всего, придется кого‑то подселить. От Брицке ушла совсем расстроенная. Но вскоре нам дали смотровой ордер на отдельную трехкомнатную квартиру ― шестьдесят метров, в доме Академии наук. Уже потом мне рассказали, что Топчиеву пришлось чуть ли не драться за квартиру без подселения.

Счастливые, не откладывая ни минуты, прибежали к управдому. Он выдал ключи от квартиры номер десять. Номер подъезда спросили у какого‑то рабочего. Поднялись на четвертый этаж. Ключ подошел, и мы вошли. Да, комнат было три, но из них две смежные, вместе имели не более двадцати пяти метров, а одна изолированная ― примерно двадцать метров.

― Обман, ― сказала я Ване. ― Тут не больше сорока пяти метров, а в ордере указано ― шестьдесят.

― Почему ты так думаешь? ― с негодованием отверг он мое подозрение, ― наверное, в размер входят и жилая, и подсобные площади.

Ваня был счастлив уже от того только, что у нас будет отдельная квартира, а то, что она чуть меньше, чем мы рассчитывали, ну что ж... Мы чуть всерьез не поссорились.

И вот настал торжественный день. С вечера до утра паковала вещи. Особенно трудно было с книгами. Их пришлось складывать в мешки. Рано утром, еще до приезда заказанной машины с грузчиками, Костя предложил перевезти книги на своем мотоцикле. Захватив «для охраны» вещей Сережу, он помчался на Песчаную. Грузчики еще только сносили вещи к автомашине, когда Костя и Сережа вдруг вернулись с сообщением, что управдом «выгнал» их из той квартиры, которую мы указали, и сказал, что сегодня заселяется половина дома, принадлежащая Академии наук, а эта часть ― Совета Министров. Встревоженные (я опять подумала «о подвохе» со стороны Брицке), мы с Ваней, помчались на Песчаную. Управдом посмотрел наш ордер и сказал, что путаница произошла, возможно, из‑за того, что в обеих частях дома одинаковая нумерация квартир, а ключи подходят ко всем замкам.

― Но ваша гораздо лучше и больше, ― успокоил он нас.

С трепетом вошли в новую, невиданную доселе квартиру и ахнули от восхищения ― так сразу понравились нам две большие светлые комнаты, обе с балконами. Третья комната была поменьше, но тоже светлая и удобная.

― Вот здесь действительно будет шестьдесят метров жилой площади, ― с некоторой долей злорадства сказала я, ― и никогда места общего пользования не включаются в метраж.

― Ты умница, ты была права, ― с восторгом согласился мой наивный муженек, ― но для этой квартиры наша старая мебель не годится.

― Да, ― согласилась я, ― но не сразу, ведь денег на это пока нет.

― Займем!

«Поймать» мебель в те времена было не так‑то просто. Иван Васильевич занял у своего друга Р. Я. Штейнмана пятнадцать тысяч ― только что полученный за какой‑то труд гонорар. Я даже ужаснулась, узнав, в какие долги мы залезли. Но Ваня сказал, что не выносит вида книг на полу и уже высмотрел в одном магазине обстановку для кабинета. Этот гарнитур почти полностью совпадал по расцветке с моим любимым гардеробом ― и вообще очень мне понравился. И мы его купили. В этой обстановке Ваня так энергично принялся за статьи для «Вопросов философии», «Науки и жизни», БСЭ и других изданий, что уже через год мы погасили долг.