Г. Сюаньчэн, гора Цзинтин

Уезд Данту

Г. Янчжоу (Гуанлин)

Гора Гуйцзи

 

 

Я выдолбил ладью

 

Путешествие молодого поэта, затянувшееся на все его земное бытие, только начинается, но он уже обозначил цель – царства У, Чу в восточном и центральном Китае. Для него это не географические точки, не территории, на которых в древности находились эти царства, для него

это живое мифологическое пространство, в котором сегодняшнее настоящее без ощущаемых временны̀х границ сливается с лелеемым прошлым, с идеальной Изначальной Древностью, жившей по естественным законам Небесного Дао. Поэт рвется туда всем существом, своим воображением гиперболизируя и высоту корабельной мачты, и пройденное расстояние. Но земные реалии своей неизведанностью несколько страшат молодого человека, оторвавшегося от отчего дома, не вписанного ни в какую социальную структуру и лишь питающего надежду на блистательные карьерные начинания.

 

Плывя по реке, пишу своим дальним

 

 

Я выдолбил ладью и в У да в Чу[8] поплыл,

Поставив мачту в сотню с лишком чи,

Рвет ветер парус из последних сил,

Я сотни ли до ночи проскочил.

Еще бурлит прощальное вино,

А я уже иных селений гость,

Лишь вспоминать отныне мне дано,

Лазурь воды рождает в сердце грусть.

 

 

725 г.

 

Ладья, подставив попутному ветру небольшой парус, плывет по Линцзяну, приближаясь к Юйчжоу (совр. г. Чунцин) на Вечной реке (Янцзы), слуга Даньша еще раскладывает поклажу в небольшой каютке, а перед глазами молодого поэта еще стоят милые сердцу пейзажи отчего края Шу. Он как бы живет в трех измерениях: вчерашнее, бледнея, цепляется за сегодняшнее, но из глубин души вырывается волнующее Завтра, словно бы озаренное лучами восхода. Эти три пласта с самого начала осмысленного бытия и составляли структуру его души. Даже в первом своем (известном нам) стихотворении пятнадцатилетний мальчик соединял призрачную, зыбкую видимость сегодняшнего с четким земным прошлым и ярким светом заоблачного неба.

 

Юный месяц

 

 

Юный месяц встал над морем[9]

В сумеречный час росы,

Когти ветра тучи роют,

И блестит песок косы.

Ах, к чему тут струны эти,

Когда сын ушел в поход?

Царский сад[10] покинем – ветер

К сыну пусть стихи несет.

 

 

715 г.

 

Свое путешествие Ли Бо воспринимает как восхождение, вкладывая в это не столько физический, сколько духовно‑мистический смысл. Собственно говоря, эта антитеза оказалась ведущей для всего его творчества. Еще совсем недавно он описывал подъем на башню в городе как выход из ночи – в яркость дня, как очищение и духовное преодоление низменности земной плоскости.

 

Поднимаюсь на башню Саньхуа в Парчовом граде

 

 

Парчовый город солнцем озарен.

По башне поднимается рассвет:

Злаченое окно, резной проем,

За пологом – луны крючкастый след.

Ступени к небу сквозь листву летят,

С тоской я распрощался в вышине,

Вечерний дождь давно ушел к Санься[11],

Кружатся два потока[12] по весне.

Вот я пришел, на все это гляжу

Как по Девятым небесам[13] брожу.

 

 

720 г.

 

Наиболее полно идея восхождения воплотилась у Ли Бо в образе гор. Мифологическим сознанием они воспринимались как мистические каналы в иные пространства иных, Занебесных, измерений. Ценность горы, считал поэт, не в высоте, а в ее святости, как ценность воды не в ее глубине, а в живущем в ней драконе. Таким духовным центром юности Ли Бо в родной области Шу была Крутобровая Эмэй. Две ее вершины напоминают густые брови Небесной феи. Путь по крутой узкой тропке среди выглядывающих из туманной дымки диковинных цветов постепенно обретал характер мистического духовного преображения. Четыре года назад Ли Бо поднимался на Эмэй и так описал этот процесс:

 

Восхожу на Крутобровую вершину

 

 

Вершин святых немало в крае Шу,

Но с Крутобровой им сравненья нет.

Возможно ли познать ее, спрошу,

Тем, кто приходит только лицезреть?

Распахнутость небес, зеленый мрак –

Цветист, как свиток живописный, он,

Душой купаюсь в заревых лучах,

Здесь таинством я одухотворен,

Озвучиваю облачный напев,

Коснусь волшебных струн эмэйских скал.

В магическом искусстве был несмел,

Но вот свершилось то, что я искал.

Свет облака в себе уже ношу,

С души мирские узы спали вдруг,

И мнится мне на агнце возношусь

К светилу белому в сплетенье рук[14].

 

 

720 г.

 

И вот уже Крутобровая его юности осталась позади, а лодка плывет по реке Пинцян (сейчас она называется Циннун), еще в родных краях. Бесстрастно глядит на лодку лэшаньский Большой Будда, настолько огромный, что человек, примостившийся на ногте его ноги, кажется песчинкой. Прощается ли он с молодым поэтом, или ему ведомо, что они встретятся в Бесконечности? Ли Бо устремляется к Вечной реке Янцзы, к знаменитым Трем ущельям (Санься), где мифический Юй строил дамбы, спасая соплеменников от разрушительных наводнений. Оглядываясь, Ли Бо видит кусочек луны, его Небесного друга, выглядывающей из‑за вершины Крутобровой, словно бы приглядывая за отчаянным юношей, устремленным в неизведанное – но столь знакомое по книгам. Он испытывает непонятное пока влечение к этому ночному светилу и не догадывается, что Небесный друг не оставит его даже тогда, когда земные друзья отвернутся.