Исповедь бесноватого Фили

П рошлым летом я снял комнату близ станции Сиверская и каждую ночь в два часа рассматривал в морской бинокль красную планету Марс со снежной шапкой на маковке, которая в том году на удивление близко подошла к нашей грешной Земле. Ученые астрономы утверждают, что последний раз она так близко подходила при неандертальцах, шестьдесят тысяч лет назад. Ну как тут не пожертвовать ночным сном для такой диковинки! По субботам и воскресеньям ходил я в церковь Казанской иконы Божией Матери, где познакомился с одним странником – малороссом, который шел пешком из Великого Устюга на Полтавщину. Ночевать ему было негде, и я пригласил его к себе. У меня был куплен кусок свинины, и я приготовил хороший ужин. Когда я позвал его к столу, он свинину есть отказался, сказав мне:

– Нет, спасибо, я свинину не вкушаю, и не потому что я иудей или мусульманин, а все из-за того, что все мои беды начались с того дня, когда в мой огород подрылся и пролез паршивый поросенок. Это я так со злости называю его – паршивым, но на самом деле, это был хорошо упитанный, розовый, весь налитый молодым жирком веселый и прожорливый поросенок. Радостно похрюкивая и вертясь, он стал жадно пожирать все, что росло на грядках. Пропадали мои труды и надежды на хороший урожай.

Увидев этот грабеж в окно, я схватил швабру и с криком: «Ну погоди, тварь, я тебе сейчас задам трепку!» – выскочил во двор и бросился со шваброй гнать с огорода вора и разбойника. Но жадный поросенок не желал покидать эти благодатные угодья и, спасаясь от швабры, колесил по огороду, на ходу выхватывая из грядок какие ни попадя овощи. Но все же я оказался проворнее и с размаху угостил вора шваброй по хребту. Поросенок заверещал и бросился к проделанному им лазу в ограде, юркнул в дыру, получив еще один удар по спине. Не переставая вопить, уже на своем дворе, он направился в родной свинарник, быстро перебирая передними ножками, задние же волоча по земле. Моя жена, выйдя на крыльцо с тазом мокрого белья, посмотрев на покалеченного поросенка, неодобрительно покачала головой и стала на веревке развешивать мокрое белье.

На следующее утро на соседнем дворе ярко горел костер, на котором хозяин ошмаливал вчерашнего поросенка, а жена его, баба лютая и зловредная, грозила кулаком в сторону нашего дома.

Снимая высохшее за ночь белье, жена обнаружила пропажу моей любимой клетчатой рубашки и отнесла эту пропажу на счет проходивших мимо цыган, которые были мастера поживиться чужим добром. Что касается соседа, работавшего кладбищенским сторожем и могильщиком нашего украинского городка, то от него большого шума и скандала не было, так как поросенок потравил чужой огород и за это получил справедливое наказание, которое для него оказалось роковым. Но баба его рассудила иначе и, затаив злобу на меня, готовила черную месть.

Через неделю после этого случая, я проснулся посреди ночи от тяжких громовых раскатов, ослепительных вспышек молнии и дробного стука по крыше обложного дождя. По комнате в ночной рубашке в полутьме бродила, спотыкаясь о стулья, жена, крестясь и шепча молитвы. Отыскав спички, она затеплила лампадку в божнице и, встав на колени, клала земные поклоны и молила Илию-пророка, чтобы он не кинул молнией в наш дом.

В отличие от меня, она была очень богомольна и крепко держала все постановления Православной Церкви. Я же часто смеялся над ней и был равнодушен к вере, как и большинство советских людей.

Но вот с той грозовой ночи что-то необычное стало твориться со мной. Я потерял дар трезвого рассуждения, появилось беспричинное беспокойство, нервозность, непоседливость, постоянное тоскливое настроение и чувство страха. По ночам меня давили кошмары, снились свежие и разложившиеся мертвецы, которые дружно гнали меня из дома, в противном случае обещая вогнать меня в петлю. Я, конечно, и раньше выпивал, благо самогон был свой, но теперь от тоски я стал испивать, как говорится, «мертвую чашу» и бросил работать. А однажды, сам не соображая, что делаю, полез на чердак и, привязав к балке веревку, повесился…

Очнулся я в больничном коридоре, привязанный к старой железной кровати. Оказывается, пришедшая с базара жена увидела открытую на чердак дверцу, вбежала на чердак и, схватив нож, перерезала веревку, на которой висело мое тело. Не растерявшись, она стала мне делать искусственное дыхание и звать на помощь людей. К счастью, прохожие остановили милицейскую машину и стражи порядка вызвали скорую помощь. Жена потом мне рассказывала, что дежурный врач, осмотрев меня, махнул рукой и сказал: «Аминь!» Но все же начал оживлять меня. У меня изо рта шла пена, и тело сотрясалось от судорог. Чтобы я не упал, меня привязали к кровати. Несколько часов медики пытались вернуть несчастного висельника к жизни, душа стремилась расстаться с телом, но после поясничного прокола позвоночника я пришел в себя. Долго я ходил с лиловым рубцом от веревки на шее и не мог говорить, а только хрипел.

Жена моя, как-то встретив цыган, начала их ругать за украденную рубашку. Но всеведущие цыгане сказали:

– Ты, золотая, нас не ругай, а кляни свою соседку – киевскую ведьму, которая навела порчу на твоего мужа. Это она украла рубашку и заставила своего мужа-могильщика закопать рубашку в могилу с очередным покойником.

Жена моя, услышав такое, просто обомлела. Вбежав домой с бледным как полотно лицом, она упала на кровать и залилась слезами, решив, что я совсем пропащий человек. Как я ни пытался ее расспрашивать, она молчала. А мое беснование все продолжалось, и мало того, с каждым днем все усиливалось. По ночам меня давили какие-то черные призраки и хриплыми голосами приказывали бежать из дома или опять лезть в петлю. Жена мне велела ехать в областной город и у знающих людей расспрашивать, как избавиться от этой порчи.

В город я приехал к вечеру и остановился у сродника – свояка. Его баба приготовила вареники и выставила на стол домашнюю полтавскую колбасу. Мы выпили по стакану горилки, покушали, и я со слезами рассказал о своей болезни и по какой причине приехал в город. Свояк с сочувствием выслушал меня и посоветовал обратиться к местному знаменитому психиатру Илье Давидсону, а если тот не поможет, то к экстрасенсу Ивану Брюханову.

На следующее утро в психдиспансере я нашел доктора Давидсона. Он оказался сухопарым субъектом с козлиной бородкой, сидел за столом и курил сигару. Принял он меня со вниманием, благосклонно выслушал мое горестное повествование, осведомился о моих предках – не было ли среди них психов, – постукал молоточком по моим коленям и сказал, что чертей, демонов, ведьм, да и самого Бога в природе не существует. Это все плоды нашего больного воображения, и, вообще, пора мне бросить эту дурь и поменьше пить, чтобы опять не залезть в петлю. Побольше здравого смысла, занятия спортом, прохладные ванны – и все будет о`кей! А болезнь моя называется – дромомания, то есть страсть к бродяжничеству. И чтобы разрядиться – надо побродяжничать, раз меня влекут неведомые силы, и попринимать таблетки – алимемазин. Я стал активно принимать эти таблетки и бродяжничать в окрестностях города, но ночевать и кормиться приходил к свояку. От этих таблеток у меня, как у Каина, стали трястись руки и дрожать нижняя челюсть. А что касается бродяжничества, то я его прекратил из-за свирепых собак, покусавших меня на окраине города и превративших в лохмотья мои брюки.

Тогда свояк направил меня к Ивану Брюханову.

У него во дворе отличного двухэтажного особняка расположился целый табор приезжих селян со своими скорбями, нуждами и хворями. На стук в дверь вышел служитель, который сообщил, что «пан Брюханов зараз снидае галушки, а потим мало видпочуе, а вы, пане доброди, пока чекайте», т. е. ждите.

Приемная экстрасенса вся была увешана иконами, теплились разноцветные лампадки, на больших церковных подсвечниках горели свечи. Дверь, ведущая в кабинет великого человека, от самого верха до пола была уснащена табличками, гласящими о трудах, званиях и заслугах Ивана Брюханова. Он именовался доктором эзотерических наук, почетным членом Тибетского союза ламаистов, действительным членом ассоциации Вука-Вука магов озера Чад и другими не менее солидными званиями. Наконец, очередь дошла до меня, и служитель впустил меня в святилище экстрасенса. Иван Брюханов оказался толстым краснорожим мужиком с маленькими свинцовыми глазками, окладистой черной бородой и большой залысиной, как говорится, «для большого ума ему Бог лба прибавил». Обряжен он был в черную шелковую рясу с двумя крестами на цепочках: один крест спереди, другой сзади меж лопаток. На тучном чреве по бокам были налеплены звезды каких-то иностранных орденов. Он пристально посмотрел на меня, вперевалочку подошел вплотную и стал делать руками различные пассы.

Я как-то сомлел, упал в кресло и стал выкрикивать дурным голосом всякие ругательства на Брюханова и даже лягнул его ногой в толстый зад. Я не хотел кричать, но что-то кричало во мне помимо моей воли.

– Убери кресты, шарлатан! Ведь ты со всеми потрохами наш, наш, а почто кресты нацепил?!

Брюханов надул щеки и сильно дунул мне в лицо. Потом накапал в стакан каких-то черных капель и дал мне выпить. Пыхтя, ухватился за спинку кресла и покатил меня по коридору в темную комнату, где я уснул.

Мне снилась помидорная война в Испании, по улицам ручьями тек томатный сок. Проспал я часа два или три и, проснувшись, оказался в кресле в знакомом кабинете. Брюханов сидел за столом и пил с блюдца чай. Он погрозил мне пальцем и сказал:

– Твою порчу мне снять не удалось. Не помогли даже африканские капли Вука-Вука. А снять не удалось потому, что порчу навела киевская ведьма. А эти ведьмы ой как сильны и зловредны. Ищи святого старца-пустынника, может быть, он изгонит из тебя бесов. А главный бес всажен в тебя не простой, а князь бесовский.

В общем, пользы я от экстрасенса не получил, но вред он мне причинил страшный, своими африканскими каплями прилепив ко мне лютого блудного беса. Ох, и яровит же, яровит я стал после этих капель, аки козел!

И ночью, кроме покойников и безобразных бесов, меня стали посещать сонмы блудниц всех времен и народов, которые совершали всякие мерзости и впадали в неистовое бешенство, особенно в полнолуние. Они сбрасывали меня с кровати, подхватывали подмышки и неслись со мной на какое-то старое покинутое кладбище, окруженное виселицами и развалинами монастыря, где свирепствовала буря, ветер, дождь, тьма и было скопище ужасных демонов. Собравшиеся устраивали там дикие пляски и поклонялись сидящему на троне дьяволу с обезьяньим хвостом, козлиными рогами и перепончатыми крыльями, как у летучей мыши. Утром я просыпался совсем обалдевшим и получал способность соображать только после того, как поправлял себя стаканом водки.

Я потерял способность различать, где кошмары видений и где действительность. В храмы Божии меня не пускали и тащили оттуда за шиворот на дорогу, потому что, как только хор запевал антифоны, я становился на четвереньки и выл волком. А когда выносили чашу с Дарами, кто-то изрыгал из меня матерную брань, хулу на Бога и я бросался с кулаками на священника, чтобы опрокинуть чашу и растоптать Дары. Я ужасно оборвался, оскотинился, оброс волосами и бородой и ходил по улицам, беспрерывно изрыгая мат на всех и вся, за что меня часто били. И посему пришедший в отчаяние свояк выставил меня из своего дома на улицу. Я стал побираться, неведомо куда направляясь. Нищенствуя, я молча протягивал руку за подаянием, на помойках находил старую одежду и обувь. Нищенствовал я молча, потому что если я открывал рот, то сразу начинал выкрикивать мерзкие слова и хулу на Бога. В полях я любил передвигался на четвереньках и жевал траву как древний вавилонский царь Навуходоносор. О доме и жене своей я совершенно забыл, будто их никогда и не было. Спал я в канавах, под деревьями, в стогах сена и на кладбищах и каждую ночь с бесами и ведьмами летал на шабаш.

Проходя Черниговскую область, где много святых мест, я вышел к Троицко-Ильинскому монастырю, окруженному с восточной и южной сторон долиной и оврагом, с величественным собором о трех куполах во имя Живоначальной Троицы. Так как я без матерной брани не мог открыть рта, то показывал монахам и богомольцам картонку, где написано было, что я ищу старца-пустынника праведной жизни. Но никто мне ничего путного сказать не мог, а один монах надо мной смеялся и сказал, что прежние старцы все вымерли, а новые еще не завелись. Я хотел войти в собор, где, по слухам, была чудотворная икона Ильинской Божией Матери «Руно Орошенное» с чудодейственным истечением слез, но неведомая сила из притвора выбросила меня на паперть. Я плакал, катался с воем по каменным плитам, залез монаху под рясу и на карачках хотел с ним пройти в храм, но он мне отвесил по шее и спихнул со ступенек во двор. Из храма вышел иеромонах с кропилом и стал гоняться за мной и кропить святой водой. Я чуть не задохнулся от бешенства и, схватив кирпич, запустил им в черноризца. Но на меня навалились богомольцы, скрутили веревкой и потащили ко святому источнику, где по грудь сидели и спасались мужики и бабы. Вода была ледяная, и на стариках на плечи были наброшены тулупы, а на головах – шапки-ушанки. Из будки вышел иеромонах и позвенел колокольчиком, чтобы все вылезали из воды. Положено было окунаться с головой, но многие женщины берегли прически и выходили с сухими волосами. Я увидел, что на их головах, у каждой, сидела целая куча бесов, о чем я стал кричать и ругаться, что зря они старались и попусту сидели в святой купели. Иеромонах дал знак, и богомольцы кинули меня прямо в одежде в купель. Я стал вопить, как зарезанный, вокруг меня вода возмутилась и как бы закипела, веревка развязалась, и я выскочил на берег. Немного оглядевшись, я увидел: на ближайших кустах и деревьях развешено множество тряпок, нижнего белья, квачей, костылей и посохов. Здесь были и бюстгальтеры, трусы, колготки, чулки, кальсоны, шапки, косынки и масса трепещущих на ветках разноцветных тряпочек и лент. Оказывается, ныне пошла такая мода у исцеленных – цеплять на кусты и деревья части одежды, которая прикрывала больное место. Мода эта пришла к нам с католического Запада, где у чудотворных икон, мощей и источников, в костелах на стенах развешивают костыли, трости, а также небольшие серебряные и золотые изображения больного органа, получившего исцеление. Но мы, по бедности своей, пока до этого не дошли и поэтому знаменуем свое исцеление развешиванием кальсон и бюстгальтеров. А к чему это? И зачем такой срам в святом месте? Никто сказать не может, бесы, сидевшие во мне, потешались и глумливо выкрикивали всякие непристойности. Иеромонах одной рукой взял палку, другой поднял свой наперсный крест и пошел на меня, явно желая отколотить меня палкой и ожечь крестом. Я вскочил на ноги и убежал в лес. И опять я пошел по дорогам искать неведомого святого старца.

Где-то на перекрестках дорог или на кладбищах, где любит собираться всякая нежить, в меня вошел еще один бес. Бес стяжательства Я завел себе еще одну картонку, на которой написал, что у меня рак желудка и мне нужны деньги на операцию. И жалостливые люди стали мне щедро подавать деньги, я жадно запихивал их в чулок, который вскоре приобрел форму колбасы. Конечно, это была наглая ложь, а отец лжи – дьявол, но я и сам был его слугой и поэтому мучился и работал на него. С Украины я вышел в Россию и везде показывал людям картонку, что ищу праведного старца-пустынника. И где-то около Курска мне люди сказали, что жил неподалеку старец по фамилии Тяпочкин, но уже лет десять, а может и более, помер. Но я и этому известию был рад. Значит, где-то есть и живой старец.

Наконец я вышел к Арзамасу и прошел к Дивееву. Долго я ходил кругом да около, показывая и простым людям, и священникам свою картонку, но никто ничего мне сказать не мог. И только около Оптиной Пустыни повстречавшийся мне в лесу старый монах, посмотрев на мою картонку, спросил:

– А ушами ты слышишь?

Я кивнул головой. Он подумал, перекрестился и сказал:

– А ступай ты, мил человек, в Вологодскую губернию на реку Сухону к Великому Устюгу. Там в лесах около Коченьги ищи праведного старца Нила. Если он еще жив, то должен тебе помочь и от бесов освободить.

Как только он это сказал, живот мой заходил ходуном, – бесы всполошились, запрыгали там и стали срамно ругаться и проклинать старого монаха. Старик перекрестился и ушел от меня, а я обрадовался. Поскольку бесы перепугались – значит, вологодский старец жив и поможет мне.

Недолго думая, двинулся в сторону Великого Устюга. На Вологодчине уже чувствовалось дыхание приближающейся осени. Все же это Север – не то, что наша теплая Полтавщина, где у меня остался дом и жена. Поскольку деньгами у меня был набит целый чулок, я приоделся на барахолке, купил крепкие десантные ботинки и даже остановился в дешевой колхозной гостинице. Неудивительно, что меня, бродягу, заедали вши, и по этому случаю, я остригся наголо, снял бороду и посетил баню. Старую одежду я выбросил на помойку. Теперь осталось главное: как найти старца? Но где его искать, сказать мог, пожалуй, только священник. Но в собор зайти я не мог, так как бесы сразу отымали силу в ногах и я падал на землю или закрывали дыхание, если я пытался войти в храм Божий. Обосновался я около старейшего на севере Гледенского монастыря в четырех километрах от Великого Устюга при слиянии двух рек: Сухоны и Юга. На мое счастье, после долгого ожидания, на Успение Божией Матери из монастыря вышел крестный ход. Несмотря на то, что бесы начали давить меня, я приблизился к нему и стал всем подряд показывать свою картонку с надписью: «Где мне искать старца-пустынника Нила?»

И вот две добрые женщины рассказали, как до него можно добраться. Вначале я доехал до Кочаньги, а потом лесной дорогой двинулся к старцу.

На пути мне попадались небольшие лесные деревушки, где люди показывали правильный путь к отцу Нилу. Вскоре я добрался до лесной кельи старца. Это была небольшая изба с пристроенным к ней бревенчатым сараем. На мой докучливый стук в окно из избы вышел высокий благообразный старец явно постнического вида, с большой седой бородой, густыми кустистыми бровями, одетый в старый, закапанный воском подрясник с широким кожаным поясом и наперсным крестом на груди. Отдав мне поясной поклон, он посмотрел на меня проницательным взглядом своих голубых глаз и сказал:

– Говори, чтобы я мог тебя видеть.

Я открыл рот, и оттуда полилась густая матерная брань на старца и Святую Троицу.

– Так ты не один пришел, а вас, оказывается, целая компания, – с улыбкой сказал отец Нил. – А теперь – молчи и терпи, если хочешь быть исцеленным от злокозненных бесов. «Сей род изгоняется постом и молитвой», – сказал наш Господь Иисус Христос.

Бесы при этом святом имени бурно запрыгали и заворчали в моем чреве.

– Раздевайся до трусов, бери эту старую шубейку, миску для воды и пойдем в сарай.

Сарай был просторный и крепко сбитый, с деревянным полом. По сухому навозу было видно, что раньше здесь стояли кони. В бревенчатую стену была вделана цепь с железным поясом на конце. Старец надел на меня этот пояс и замкнул его висячим замком, налил в миску воды и положил рядом горсть ржаных сухарей. Потом он принес из кельи большие листы бумаги с крупно написанными на них молитвами и прикрепил листы к стене напротив меня.

– Чадо, – сказал он, – претерпевый до конца, той спасется.

С этими словами он ушел и запер двери. Итак, я был, как бешеный кобель, посажен на цепь, на воду и черные сухари. Я стал лаять, скакать и рваться на цепи. Мне показалось, что у меня даже вырос собачий хвост. Я бранился на старца и угрожал ему вырвать его бороду. Воду я выпил, а сухари разбросал. В развешенные по стенам молитвы кидал сухим конским навозом. На этот крик пришел старец с кропилом и плетью. Встав на безопасное расстояние, он кропил меня святой водой, а потом доставал и плетью. Я немного утихомирился, а старец беседовал с моими бесами. Бесы кричали, что хорошо устроились потому, что я вел свинский образ жизни: курил, пил водку, в церковь не ходил, в Бога не верил, да еще кормчествовал – гнал тайно самогон и продавал его пьяницам. Да еще кроме жены имел любовницу. Закопанная в могилу рубашка тут ни при чем и не имеет никакого значения. И соседка не ведьма, а такая же бесноватая баба, как и тот, в коем мы сидим. Хорошо сидим и не выйдем, и ты, старец Нил, не пугай нас. Видали мы таких и раньше. Бог за беззакония Филиппа попустил нам войти в него для его истязания. Будем мучить Филю, пока опять в петлю не залезет.

На что старец ответил:

– Бес свирепый и лукавый, я вместе со Христом Иисусом допеку вас и выгоню из этого грешного страдальца. Так и знайте! Я слов на ветер не бросаю!

Бесы ответили ему глумливым смехом, свистом и бранью. К утру я ужасно проголодался, потому что всю ночь продрожал под ветхим тулупом. Я стал вопить и рваться на цепи:

– О, злой калугере, принеси мне хоть каких-нибудь объедков, а то я с голоду околею.

Но старец не приходил. Видно, он стоял на молитве. Но вот ворота распахнулись, и старец налил мне в миску воды и посохом подтолкнул ко мне разбросанные во всему сараю сухари. Я жадно грыз сухарь и смотрел в открытые ворота на волю, где шел мокрый снег. После двухнедельного сидения на цепи, на воде и сухарях я ослаб духом и телом, и даже стал понемногу читать развешенные на стенах покаянные молитвы, хотя бесы забивали меня своими нечестивыми криками и удушьем. Бывали у меня небольшие просветления ума, когда я начинал понимать, что страдаю и наказан за свое неверие и свинский образ жизни, я страстно желал освободиться от своих мучителей и стать достойным сыном Церкви. Но сам, без Божией помощи и помощи старца, ничего не мог сделать. На третью неделю, когда я телесно ослаб, старец освободил меня от держания на цепи и из сарая перевел в баньку, где я мог согреться, протапливая каменку, и даже хорошо помыться.

Калугер Нил стал приходить ко мне чаще. Входил старец со словами: «Верующий в Сына имеет жизнь вечную; а не верующий в Сына не увидит жизни, но гнев Божий пребывает на нем».

Услышав это, бесы прыгали у меня во чреве и глумливо хохотали. Старец осенял меня крестом, кропил святой водой, кадил ладаном и читал запретительную молитву святого Василия над страждущими от демонов. Он повторял эту молитву по десять раз, кадил ладаном, бросал меня на лавку и давил большой Богородичной иконой «Достойно есть». А если я начинал буйствовать – хлестал меня плетью.

– К тяжелой болезни надо и сильное лекарство, – говаривал он.

А бесы кричали:

– Злой калугере, сидели, сидим и сидеть будем! На что нам выходить, чтобы идти в бездну? Пожалуй, мы можем выйти из этого проклятого грешника, но только в свинью Гадаринскую.

– Да где ж здесь взять свинью Гадаринскую, господа черти? А вологодская вам не подойдет?

– Свинья – везде есть свинья. Давай и вологодскую.

Тогда старец меня немного подкормил, вернул одежду, чулок с деньгами и повелел в придорожных селах купить и привести свинью.

Я заготовил картонку: «Куплю годовалую свинью» и пошел по селам. Хотя на земле уже лежал снег, но больших морозов еще не было. Меня принимали за глухонемого, и я на пальцах у одного хозяина сторговал порядочную хрюшу. На веревке, подгоняя свинью хворостиной, я пригнал ее к старцу. Старец оглядел ее, одобрил и сказал:

– Совсем как Гадаринская.

Учитывая пожелания бесов, на следующее утро в баньке, в присутствии удивленной сидящей на заду свиньи, старец начал генеральное изгнание бесов. Было и кропление святой водой, и обильное каждение. Бесы вопили:

– Ой, жжет, ой, огонь! Пощади, пощади нас, калугере!

Но услышал я страшные слова старца:

– Я изгоняю из тебя бесов, Филиппе, больной, но возрожденный через святой источник Крещения именем Бога, искупившего тебя Своей драгоценной Кровью, чтобы ты стал очищенным от бесов. Да удалятся от тебя всякие нечистые духи и всякое зло дьявольского обмана, заклинаемый Иисусом Христом, Который придет судить живых и мертвых. Аминь!

После этих слов меня бросило на пол, и я с криком забился в судорогах, как подстреленный голубь. Изо рта и заднего прохода у меня пошел коричневый зловонный дым и вошел в раскрытое рыло удивленной свиньи, которая сразу вскочила на ноги, глаза ее налились кровью, шерсть на загривке встала дыбом, и она с рычанием и хрюканьем стала бросаться на стены и дверь. Дверь под напором распахнулась, и свинья, беспрерывно вопя, большими скачками помчалась в лес.

Старец трижды произнес: «Слава Тебе, Боже, слава Тебе!»

И еще сказал, свинья с бесами убежала в лес, где ее сожрут свирепые волки. Он меня попарил в баньке, повел в свою келью и причастил Святыми Дарами. Всю ночь напролет мы с ним возносили Богу благодарственные молитвы, а под утро легли спать. Я хотел после остаться у старца келейником, но он сказал мне, что я был Гадаринским бесноватым и потому, по евангельской традиции, должен идти к себе домой и рассказывать людям, что сотворил со мной Бог.

31 августа 2003 года

 

 

История болезни

 

Деревня, где проживал Петруха Сидоров, называ­лась Матренины горки, и действительно, она располага­лась на возвышенности, с которой открывался вид на протекавшую внизу речку Тешу, на заливные луга и на синеющий вдали лес. Хорошо и вольготно было жить в деревне, пока он был босоногим мальчишкой, но как только подрос, стало его томить желание пожить в большом городе. Уж очень сладко о том рассказывали приез­жающие летом односельчане. Отца у него не было, и мать отдала его в ПТУ в небольшом районном городке, где он за два года выучился на сантехника. А зачем в деревне сантехник, когда воду берут из колодца, а отхожее место устроено в коровнике? Но вот стукнуло ему во­семнадцать лет, и его загребли в армию. Воевать в Чечне не послали, а определили в большом городе сантехни­ком, обслуживать Дом офицеров. Сбылась его мечта, и он теперь из казармы с утра ехал на трамвае в Дом офи­церов, где у него на нижнем этаже была своя каморка с полками, на которых лежали разложенные по порядку разные водопроводные снасти, а на полу теснился ряд новеньких унитазов. Стоял у него и телефон, по которо­му его вызывали, если случалась какая-то оказия в этом громадном здании, оснащенном большим техническим хозяйством. Если он не шел со шведским ключом чи­нить какой-нибудь кран, то ложился спать на обтертый засаленный диван и спал до определенного часа, по принципу: «Солдат спит, а служба идет». Так и проспал он свои два года, пока не подкатил долгожданный дем­бель. В деревню ему ехать было неохота, а тут, наконец, решилось дело с Манькой-маляршей, которая недавно похоронила свою бабку и стала сама себе хозяйка. Хотя Манька и была косовата на один глаз, но зато у нее была своя комната в коммуналке на Литейном. Конечно, один ее глаз смотрел к переносице, но все остальное было на месте и не последнего качества. Поэтому, при­нимая во внимание комнату, хорошие Манькины зара­ботки и городскую прописку, Петруха решил жениться на ней и зажить своим домом. Через год у него родился младенец Яшка, но почему-то он тоже был с хитрым ко­сым глазом и своим диким пронзительным криком не давал Петрухе спать. Старая Сергеевна, которая жила в соседней комнате за тонкой перегородкой, сказала Маньке, что у ребенка крикса и что к косому глазу еще прибавится грыжа, если он и дальше будет так орать. Манька не огорчалась, что у Яшки косой глаз, а, наобо­рот, радовалась, что Яшку со временем не заберут в ар­мию, потому как с косого глаза стрелять невозможно. А Петруха радовался, что он уже отец семейства, и на лю­дях держал себя солидно. Вначале он устроился сантехником в жилконтору, где бригадиром был Сергеич – ко­ротконогий старикашка еще николаевского разлива, не выпускавший изо рта замусоленный окурок и требовав­ший с Петрухи ежедневную дань деньгами и бутылкой водки. Из-за этого обстоятельства Петруха перешел в частную фирму по монтажу и ремонту оборудования в обширных и богатых особняках у «новых русских».

Этих особняков наросло вокруг города как грибов, и ра­боты было невпроворот, фирма богатела и хорошо пла­тила рабочим. Работал Петруха сноровисто и быстро, и поэтому от довольных и богатых клиентов – хозяев особняков – ему шел еще отдельно хабар, и кроме того прислуга почти всегда выносила ему на подносе стакан водки и бутерброд с копченой колбасой. Он стал час­тенько возвращаться домой под хмельком и иногда поколачивать Маньку. На следующее утро, разглядывая синий фингал у Маньки под глазом, каялся и просил у нее прощения.

Когда Петруха еще жил в деревне, то мать, сама очень богомольная, и его старалась приучать к Божественному. Ни в Матрениных горках, ни в соседних деревнях церк­вей не было, и поэтому верующие бабы наладились соби­раться у них в избе в субботу вечером и в воскресенье ут­ром, чтобы справлять вечерню, утреню и изобразитель­ны как могли – яко же можаху.

Мать тонким жалостливым голосом читала кафизмы из Давидовой Псалтири, службу вечерни и утрени по старинному Часослову, а три старухи в белых платочках пели: «Господи, помилуй», «Подай, Господи» и разные тропари, не по обиходным гласам, а на свой деревенский лад.

Потом все оставались пить чай из самовара и вели долгие и благочестивые разговоры о явлении Богороди­цы, о чудотворных иконах и о праведных старцах и ста­рицах.

Сколько помнил себя Петруха, в доме всегда гостили разные Божьи люди: странники и странницы, монахи и монахини, для которых страннолюбивая мать держала особо убранную комнату с домоткаными половиками, красным углом с иконами и лампадкой, и где стояла кро­вать с набитым сенником и старым лоскутным одеялом. Тут же на небольшом аналойчике лежала толстая Следо­ванная Псалтирь для душеполезного чтения. В доме все­гда был достаток, потому что разоритель и пьяница муж давно уже помер, а сама она работала в совхозе дояркой и прилично зарабатывала и даже имела медаль от большо­го начальства. О ее приветности и страннолюбии, веро­ятно, знали странники по всей России и всегда заворачи­вали к ней, хотя деревня не стояла на большом тракте. Гостившие странники, степенно вкушая трапезу, расска­зывали о Дивеевском монастыре, о святых и цельбоносных мощах преподобного Серафима Саровского, об Оптиной Пустыни и убиенных сатанистами иноках, о Вала­амской и Соловецкой обителях, о Святой Почаевской Лавре, расположенной на горе, и чудотворной стопочке Божией Матери, отпечатавшейся на камне, и о многих других явлениях и чудесах, которым они сподобились быть свидетелями. Но особенно мать радовалась, когда к ней на отдых и поправку приходил Кузьма-крестоноситель. Этого Кузьму, носящего на груди громадный дере­вянный крест, прицепленный к ошейнику, деревенские бабы встречали как архиерея. Его кормили, всячески ублажали и вели в специально протопленную баньку. В эту отскобленную и жаркую баньку собирались до пяти баб, которые березовыми и можжевеловыми вениками долго парили Божьего человека Кузьму-крестоносителя, лежащего на полке, лохматого и звероподобного лешака с черной бородищей и красным телом с налипшими бере­зовыми листьями. Он ворочался на своем полке, под­ставляя бока и спину, рычал, кряхтел, просил еще под­дать пару, и бабы, исхлестав все веники, вываливались в холодный предбанник и сидели там, обомлевши, как куры в летний зной. Наконец, в клубах пара с большим на крутом животе деревянным крестом, выходил Кузьма, и бабы обливали его ведрами ледяной колодезной воды, оттирали махровыми полотенцами и подносили малый жбан хлебного кваса, который Кузьма выпивал одним махом. Приход в деревню Кузьмы с его нескончаемыми рассказами о святых местах, божиих старцах и старицах был настоящим праздником для деревенских баб, не ви­дящих ничего, кроме серых трудовых будней. Уж они его ублажали: и яичницей-глазуньей на сковородке, и жаре­ными курами, и солеными грибками, и водочкой. Кузьма же не оставался в долгу: устраивал долгие моления и па­нихиды, из бесноватых кликуш изгонял лютых бесов, младенцев исцелял от криксы, корчи и родимчика, кро­пил брыкливых кобыл святой водой, молитвой апамейского мученика святого Трифона изгонял из садов и ого­родов злокозненных гусениц, жуков и жужелиц, а также водворял семейный мир между невесткой и свекровью и подавал полезные советы и наставления. Отдохнувший Кузьма уходил из Матрениных горок с торбой, набитой пирогами, салом и вареными яйцами, а женщины всей гурьбой провожали его за околицу. Они ему кланялись, целовали крест, просили на обратном пути опять захо­дить к ним в деревню. Кузьма осенял их крестным знамением, махал рукой и удалялся, окруженный сворой дере­венских собак, не веривших в его святость и посему об­лаивавших его со всех сторон.

Жизнь в такой набожной среде не прошла для Петрухи бесследно. Он был верующим, носил нательный крест, который не снимал даже в армии. По воскресеньям он иногда посещал Преображенский собор, исповедовался и простаивал всю литургию, в конце приобщаясь Святых Христовых Тайн. Он печалился, что мать не видит таких пышных церковных служб, не слышит такого богатого клиросного пения, уносящего его душу куда-то на небеса.

По служебным обязанностям его часто вызывали в загородные особняки, куда он ездил на фирменной ма­шине, одетый в новенький американский комбинезон со множеством пуговиц и карманов и фамилией хозяина фирмы на спине: Брюханофф. В нем он выглядел молод­цом, хотя был долговяз, рыжеват, с лицом, усыпанным конопушками. Скучающие от безделья в своих шикар­ных особняках жены и наложницы новых русских нахо­дили в нем что-то техасское и говорили, что он похож на ирландца. Многие даже были не прочь завести с ним ин­трижку, но он помнил, что «прелюбодеи Царствия Небесного не наследуют», и держался, не изменяя своей Маньке. Но в одном доме было ему великое искушение. Этот дом арендовала пышная, в последнем приступе мо­лодости, золотозубая блондинка. Дом этот назывался «Массажный загородный салон», и под началом блон­динки было десять отборных девиц, которые обслужива­ли бандитов и богатых клиентов. Эти срамные девки веч­но устраивали засор в туалетах, кидая туда что попало, и поэтому Петрухе довольно часто приходилось бывать в этом доме, где среди десяти его обитательниц была одна – стройная, белозубая мулатка, которая каждый раз обжигала его своим огненным взглядом (делая Петрухе авансы). Постепенно образ этой необычной, с шоколад­ной кожей девицы, с ее яркими, сочными губами и при­зывным пленяющим взглядом, запал в его сердце и даже начал преследовать его в сонных видениях. Он, вороча­ясь на кровати, обнимал свою косую толстомясую Маньку и страстным, рыдающим голосом произносил имя му­латки. Утром Манька ему с укоризной пеняла, что опять он во сне поминал какую-то Анжелу. Петруха что-то мы­чал в ответ и, махнув рукой, шел умываться. С утра, са­дясь за руль своего Форд-пикапа, он жал на акселератор, мчась по Приморскому шоссе, а перед глазами у него все маячила обольстительная мулатка. «От беса это мне, от беса, – говорил он сам себе. – Вот Кузьму бы сюда. Кузь­ма живо бы упарил этих проклятиков и отвел от меня это наваждение».

В какой-то день на неделе он подъехал к церкви и по­шел к священнику каяться в блудных бесовских помыс­лах. Батюшка, в этот день не обремененный требами, вы­шел к аналою и внимательно выслушал исповедь.

—  Искушение твое велико, – сказал он Петрухе, – женщина чуждой расы из племени муринов вошла в твое сердце. Я тебе советую в этот дом больше не ходить, что­бы эту блудницу не видеть. Спасайся постом и молитвой и призывай мученицу Фомаиду, которая помогает от блудной страсти.

—  Чтобы в этот дом не ходить, – сказал Петруха, – мне надо увольняться из фирмы, потому что этот район приписан ко мне для обслуживания.

—  Ну что ж, возьми и уволься. Лучше уволиться, чем свою душу грехом погубить.

На следующий день, к удивлению хозяина фирмы, предлагавшего даже увеличить зарплату, Петруха уво­лился и опять вернулся на работу в жилконтору под на­чало старого хрипуна коротконогого Сергеича.

В церковной лавке он купил молитвослов и Псал­тирь, перестал есть мясо и усердно молился каждый день, не ленясь, клал по пятьсот земных поклонов. Но дьявол не отступал, вцепившись в него мертвой хваткой, и со страниц молитвослова на него смотрели огненные глаза мулатки. «Плохи мои дела, – думал Петруха, – ка­жется, я крепко влип в эту историю». Он беспрестанно думал об Анжеле, и дума эта, как тяжкая и мучительная болезнь, постоянно была с ним.

«Намертво она меня зацепила», – говорил он сам себе и не знал, что делать. Косого веселого Яшку на день стали отдавать в ясли, и Манька опять пошла малярить. Кроме основной работы она постоянно имела халтуру по ремонту квартир и поэтому неплохо зарабатывала. Они с Петрухой копили деньги, чтобы купить отдельную квар­тиру, и каждый месяц Петруха относил в сберкассу нако­пленные деньжата. Однажды в воскресенье после завтра­ка он сказал:

—  Маня, давай уедем ко мне в деревню насовсем, а то я здесь пропаду. У нас в Матрениных горках хорошо, при­вольно – и дом просторный, и огород, и корова есть. В доме одна только мать живет и больше никого, иногда, бывает, Божии странники заходят, а так свободно. По­едем!

—  Да ты что, ошалел? Корова есть. Да на что мне твоя буренка сдалась? Бросить город, уехать в глушь с Литей­ного. А Яшку где учить будем? В деревенской школе, чтобы он таким же вахлаком стал, как мы с тобой? Нет, Петя, об этом и говорить не приходится. И больше ты мне об этом не заикайся.

—  Эх, Маня, Маня, – сказал Петруха и, выйдя на ули­цу, напился в рюмочной до умопомрачения.

Оставив молитву и пост, он стал напиваться каждый вечер, чтобы спать мертвецким сном и не видеть и не слышать, что творится кругом.

Однажды по объявлению в газете он пошел к колдунье-знахарке, чтобы разрушить чары и снять при­ворот, как это обещалось в объявлении... В прихожей у колдуньи сидела очередь человек пять. Петруха сел шес­тым на свободный стул и стал дожидаться. Наконец по­дошла его очередь и он вошел в полутемную комнату, где горели свечи, на диване сидели черные коты, а в клетке на жердочке дремал ворон. За круглым столом сидела полная седая женщина с цыганскими глазами и цвета­стой шалью на плечах. Знахарка пытливо посмотрела на Петруху острым взглядом и раскинула на зеленой ска­терти карты, внимательно перебрала их и вынула одну. Посмотрев на нее, она в испуге зажмурила глаза и броси­ла карту на стол.

—  Ничего не могу сделать, – сказала знахарка Петру­хе, – она сильнее меня. И денег мне твоих не надо. Иди, и да свершится твоя судьба.

Придя домой, Петруха стал собирать чемодан.

—  Куда ты? – всполошилась Манька.

—  Поеду в деревню, мать навещу.

—  А как же работа?

—  Скажи, что срочно вызвали к матери. Я оставлю за­явление об отпуске за свой счет.

Утром он уже трясся в поезде, направляясь домой.

Мать его встретила радостно, но спросила, почему приехал один?

—  Да я так, – ответил он.

Сразу же была истоплена банька, и Петруха попарил­ся всласть и испил домашнего кваску. Мать постаралась и приготовила хороший ужин. В доме было тихо, спокой­но н уютливо. На стене мерно тикали старые ходики, в красном углу по-прежнему были иконы и успокоительно светилась лампадка.

—  Что-то, сынок, тебя давит, заботит. Чует мое сердце, что неспокойно у тебя на душе.

—  Да нет, мама, ничего особенного. А что, Кузьма не собирается к нам приехать?

—  Не знаю, сынок, ведь он нас не оповещает и являет­ся нежданно-негаданно.

—  А жаль, охота мне сейчас с Кузьмой потолковать.

—  Молись, сынок, может, Бог и приведет его к нам по нашим молитвам.

В надежде на приход Кузьмы Петруха успокоился, лег спать и долго лежал, слушая шорохи родного дома: скрип потолочных балок, мерное стрекотание за печкой сверчка и мышиную возню. Рано утром, когда над поля­ми и рекой еще стоял туман, Петруха взял удочку и спус­тился по косогору к реке. Отвязав лодку, он погреб про­тив течения, держась ближе к берегу, и отплыл довольно далеко от деревни. Из-за леса начинало выходить солнце. Его еще не было видно, но небо над лесом широкой поло­сой окрасилось нежным розовым светом. В кустах и на деревьях по берегу реки запели, защебетали птицы, а в реке было видно, как играет рыба – плеснет хвостом и вновь уходит в глубину. Петруха сложил весла, насадил на крючок наживку и закинул удочку в темную воду. Сев на корму лодки, он опустил за борт блесну на щуку. Лод­ка, слегка покачиваясь, тихо плыла по течению к Матрениным горкам. Клев в утренней парной воде нынче был хороший, и Петруха то и дело снимал с крючка краснопе­рых окуней и серебристую плотву. Но вот дернулась лес­ка блесны. Подождав, пока щука заглотит блесну поглуб­же, он рывком подсек ее и стал тащить в лодку. Показа­лась порядочных размеров бьющаяся зубастая щука. Петруха оглушил ее деревянным черпаком и бросил на дно лодки. Домой он пришел с хорошим уловом, из кото­рого мать к обеду приготовила наваристую уху и жаре­ную щуку с картошкой. Как будто учуяв, в ворота клю­кой постучал Кузьма.

— Вот, Бог послал нам Божьего человека, – сказала мать, приглашая Кузьму и Петруху к обеду.

— Господи Иисусе Христе, Боже наш, благослови ястие и питие рабом твоим, яко свят еси всегда, и ныне и присно и во веки веков. Аминь, – сказал Кузьма, благо­словляя трапезу.

Мужчины выпили по стаканчику водки и принялись за уху. После сытного рыбного обеда Кузьма лег отды­хать, и вскоре его мощный храп зазвучал на весь дом. Он лежал на спине и крест на круглом животе, торчащий как пушка, вздымался и опускался вместе с дыханием.

Вечером, когда вместе сидели на завалинке, Кузьма внимательно выслушал Петруху, помолчал, подумал и сказал:

—  Не ходи, не ходи, Петро, к ней. Се проклятая блуд­ница Вавилонская, хамитских кровей из африканских племен колдунов. Кровя ее отравлены сатанинским ядом смерти, а ежели смешаешься с нею, то смертию умрешь.

Услышав это, Петруха стал белый, как мел. Схватив­шись за живот, он побежал за баньку, и обливаясь холод­ным потом, долго и мучительно блевал.

Быстро пролетел месяц, и Петруха, распрощавшись с матерью, уехал в Петербург. Он знал и чувствовал, что воля его сломлена темными силами, и конечно он сам виноват, потому что предал Христа, легко отступив­шись от Бога в этом поединке. «Пропал я, пропал, – оп­лакивал себя Петруха. – Так уж лучше сейчас, сразу», – решился он.

В сберкассе с книжки он взял значительную сумму скопленных на квартиру денег и на электричке поехал за город. Бандерша – хозяйка веселого дома – встретила его с приветом и посетовала, что он перестал к ним хо­дить. Она улыбалась ему, блестя золотыми зубами, и на­валивалась на его плечо своей пышной грудью. А у Петрухи до сих пор слышался в ушах прощальный крик Кузьмы: «Не ходи, не ходи в это блудилище! Смертью умрешь!» Петруха вынул толстую пачку денег и пошел к мулатке Анжеле на всю ночь. Купив у бандерши бутылку шампанского, пирожных и шоколадных конфет, он под­нялся на второй этаж и вошел в комнату к Анжеле.

—  Подожди, – сказала она, вкалывая себе в вену геро­ин. – Хочешь? – блеснув глазами, спросила она Петру­ху.

Тот бездумно, засучив рукав, протянул ей руку. Тем же шприцем она набрала из флакончика дозу зелья и ловко вколола ему в вену.

А внизу, в небольшом зале, веселье было в разгаре. Краснорожие, с бритыми затылками бандиты, и бледно­лицые ожиревшие банкиры, и новые русские кутили с девками напропалую, и музыкальный центр без пере­дышки наяривал рок-н-ролльные композиции, сменяю­щиеся блатными песнями «Русского шансона».

Петруха ушел от Анжелы только под утро. В дверях он остановился и, посмотрев на нее, сказал:

— Ты, дьяволица, отпусти, отпусти меня.

— Иди, – сказала она, – я тебя больше не держу.

С тех пор прошел целый год, за который Петруха ни разу не вспомнил мулатку. Он много работал сразу в двух фирмах и жил безбедно и спокойно... Однажды на работе, выгибая на станке трубу, он почувствовал резкую слабость и в изнеможении присел на ящик. Мутилось в голове, тошнило, и весь он покрылся потом. Его напар­ник, посмотрев на него, сказал:

— Что с тобой? Ты белый как стена.

Петруха отпросился у мастера домой и больше на ра­боту не ходил. Стал температурить и быстро слабеть. Бо­лело горло, кровоточили десны, по телу пошли гнойнич­ки, и он начал быстро худеть. Обеспокоенная Манька вы­звала врача из поликлиники. Врач осмотрел его и дал направление в больницу. В больнице он пролежал две недели, и его перевели в инфекционную больницу на специальное отделение. Когда Манька пришла для беседы с врачом и выслушала его, то поняла, что их жизнь кончена. Петр – обречен, да и она сама не знала, будет ли жива. У нее взяли кровь на анализ и сказали, что ответ будет через неделю. В страхе и трепете она провела эту неделю. Молилась Богу, ходила в церковь и ставила всем святым свечки. Через неделю, бледная и дрожащая, при­шла за ответом, и из окошечка ей протянули небольшой листок бумаги, который она приняла дрожащей рукой. Из-за набегающих слез не могла прочитать, только вся дрожала.

Добрая пожилая регистраторша взяла у нее из рук листочек и сказала:

— Ну что ты дрожишь, дурочка. Слава Богу. У тебя ВИЧ-отрицательна. Значит, ты не заражена.

Манька уходила, рыдая от счастья, а Петр тем време­нем угасал. Прошел еще месяц, ей позвонили из больни­цы и сообщили, что Петр умер. Она поехала и получила наглухо заколоченный гроб с телом мужа и направлением в крематорий. Когда на исповеди в церкви она расска­зала батюшке свою семейную историю, то он покачал го­ловой и сказал:

— Грех порождает болезнь, а болезнь ведет к смерти. Так говорится в Священном Писании.

 

Праздников Праздник

 

В феврале на Сретенье Господне стояла мягкая зим­няя погода и снега навалило в лесу по пояс. В сумрачном зеленом ельнике деловитые клесты споро теребили шишки, разбрасывая по белому покрову янтарную шелу­ху. Но к Прощеному воскресенью ударили крепкие мо­розы и в Преображенском лесном скиту окна в кельях покрылись ледяными узорами в палец толщиной.

Отец Антипа, после ночного молитвенного бдения, спал крепким предутренним сном, но, услышав стук и крики монаха-будильщика, отозвался, поднялся и сел на край своего жесткого ложа. Спал он, по монашескому обычаю, не раздеваясь, и, опустив на холодный пол ноги, долго надсадно кашлял и крестился, смотря на на­чинающийся рассвет в затянутое льдом оконце. Разбив ледок в стоящей в сенях кадушке, он набрал в ковш сты­лой чистой воды, ополоснул лицо и, надев скуфью и ват­ник, поплелся в храм на братский молебен. Морозный воздух был жестким и сразу перехватил дыхание, и ста­рик, чтобы не раскашляться, старался дышать в теплый вязаный шарф. На тропинке к храму его весело встре­тил скитский пес Каштан. Он любил отца Антипу за то, что тот всегда прикармливал его, и сейчас бешено кру­тил хвостом, выделывал кругом всякие кульбиты и бро­сался лапами на грудь старца. Старик перекрестил пса, погладил его между ушей и, с трудом отворив тяжелую дверь, вошел в полутемный храм. Скитская братия вся была в сборе и стоя слушала, как отец Филагрий, пере­ворачивая единственной рукой страницы, читает неусыпаемую Псалтирь. Храм был освещен огоньками свечек и лампадок и хорошо протоплен. Дежурный мо­нах то и дело шевелил кочергой в печке, подкидывая в огонь поленья. Все ждали начальника скита. Но вот цер­ковные двери со скрипом отворились, впуская клубы морозного пара, и, опираясь на посох, вошел скитоначальник архимандрит отец Арефа. Он благословил братию, и все отдали ему поклон. «Благословен Бог наш...» – пропел отец Арефа, и молебен начался. Всего монахов в скиту с настоятелем было семнадцать. Скит­ский устав здесь был строг и должен неукоснительно выполняться, поэтому в скиту обычно жили истинные постники и подвижники. И единственный, кто здесь не соблюдал пост и время от времени вкушал скоромное, был пес Каштан, если ему удавалось поймать зайчишку. Скит был обнесен двухметровым глухим забором, и женскому полу вход сюда не дозволялся. Даже рыбу в этом скиту не вкушали хотя бы в великие праздники, а о молочном и говорить не приходится. Был разведен в скиту и сад, где росли яблони, крыжовник, черная смо­родина и малина, но без благословения настоятеля мо­нахи не трогали и ягодки, помня заповедь Божию, дан­ную праотцу Адаму, и еще для отсечения своей воли. За оградой скита содержался хороший огород, где монахи выращивали различные себе на потребу овощи. Гриба­ми они запасались в лесу, а муку и масло привозили из Успенского монастыря, к которому относился скит. Мо­настырь был в десяти верстах от скита, и в нем подвиза­лось до сотни монахов, трудников и послушников. Хо­зяйство было налажено прекрасно, и монастырь процве­тал.

В Прощеное воскресенье в храме все приготовились исполнять чин прощения. Облобызав образ Спасителя, первым повалился на амвон скитоначальник Арефа и, стукнувшись лбом о доски, возопил к братии:

—  Отцы святии и братия, простите мя грешнаго, елика согрешил в сей день и во вся дни живота моего!

—  Бог простит тя, честный отче, и мы прощаем, – прогудели монахи. – Нас прости, грешных.

В чистый понедельник трапеза братии не поставля­лась. Одному только монаху отцу Африкану, страждуще­му лихорадкой, скитоначальник благословил потребить одну просфору и выпить стакан чая. В чистый вторник трапезы тоже не было. Все сидели по кельям, браня свое чрево, требующее пищи, и усердно творили Иисусову молитву. Собирались только на церковную службу и чте­ние Великого Покаянного канона Андрея Критского.

В среду отец Антипа вместе с помощником по кухне отцом Коронатом приготовили для братии нечто вроде щей без соли, чтобы не тешили утробу. Помощник с со­крушением говорил отцу Антипе:

—  Боюсь, ой боюсь, что за такие щи станет нас братия бранить, да еще и побить может.

—  Не бранить будут, а еще и похвалят за эту вкусную баланду, – ответил отец Антипа.

Когда братия собралась в трапезной, отец Коронат, пыхтя, внес тяжелую кастрюлю и стал разливать по мис­кам щи, от которых поднимался пар с весьма неаппетит­ным запахом. Учиненный на сей день брат Мисаил встал за аналой и унылым голосом начал читать плачевное жи­тие преподобного Евсевия, пустынника Сирийского. Монахи с озабоченными лицами склонились над миска­ми и с аппетитом заработали ложками. По благословению, некоторые подходили с пустыми тарелками к отцу кашевару и получали добавку щей.

—  Вот, отец Коронат, – сказал Антипа, – видел, как братия очистила нашу кастрюлю? А ты боялся, что будут нас ругать. Со смирением они покушали наши щи, кото­рые не стал бы есть даже Каштан. Но говорю тебе, что Ангел Господень за их смирение и праведность превра­тил эту баланду во вкуснейшее кушанье. Вот попробуй сам!

Отец Коронат зачерпнул остатки щей ложкой, и по его лицу разлилось изумление и блаженство.

—  Это чудо, отец Антипа, – прошептал он.

—  Да, брат, так бывает каждый день на первой неделе Великого Поста, – сказал Антипа. – Яко Моисей горь­кий источник превратил в сладкий, так и у нас происхо­дит по молитве архимандрита Арефы.

Во время службы грозно и обличительно звучали в храме слова Покаянного канона. Все слушали, молча склонив головы, некоторые всхлипывали и вытирали слезы. А на клиросе хор жалобно пел ирмос шестой пес­ни канона: «Возопих всем сердцем моим к щедрому Богу, и услыша мя от ада преисподняго, и возведе от тли живот мой. Помилуй мя, Боже, помилуй мя».

Отец Антипа, слушая, думал, сколько надо пройти ступеней, чтобы очистить себя от греховной мирской скверны?

Когда-то давно, еще в юности, его духовный настав­ник, кавказский пустынник отец Мардарий, говорил ему про три ступеньки монашеской жизни.

Первая – жизнь в монастыре, где начинается истин­ная христианская отделка души. Вторая – жизнь в скиту, где происходит дальнейшее ее очищение. И третья – мо­нашеская жизнь в пустыне, где монах окончательно воз­растает и приходит в меру возраста Христова.

Утро следующего дня выдалось солнечным и мороз­ным. Отец Антипа, дыша на замерзшие пальцы, запряг в сани с бочкой гнедого монастырского мерина и по расчи­щенной монахами дороге поехал ко святому источнику. В кухне кончилась вода, и ему на сегодня было определено такое послушание. В лесу было тихо, и в стороне от дороги он увидел мышкующую рыжую лису, которая, подняв одну лапу и наклонив голову, чутко прислушива­лась к мышиному писку под снегом. На Антипу с водо­возкой она даже не обратила внимания, потому что от монашествующих никогда не видела беды. Отец Антипа лопатой расчистил засыпанный снегом бассейн, продол­бил ломиком лсд и большим ковшом стал наливать воду в бочку. Стайка красногрудых снегирей расселась на вет­ках и наблюдала за его занятием. Антипа полез в карман ватника и рассыпал по белому снегу горсть желтого пше­на. Снегири слетели с веток и благодарно приняли уго­щение. Мерин всхрапнул и покосился на птиц, морда и ресницы его были белые от осевшего инея.

Высоко в синеве неба, оставляя за собой рыхлые мо­лочные полосы, пролетел серебристый лайнер, держа­щий путь в северные скандинавские страны. «Велика премудрость человеческая, – подумал Антипа, провожая глазами уходящий вдаль самолет. – Вот так же скоро пролетят седмицы Великого Поста и вместе с весною придет Пасха – Светлое Христово Воскресение. Дай Бог мне дожить до праздника». По опыту он знал, что многие умирают Великим Постом. Смерть похищает их, не дав вкусить Праздника праздников. Но Христос упразднил смерть. Ад был обманут в своих надеждах, привыкнув принимать в свои мрачные недра ветхозаветных человеков, зараженных Адамовым грехом. Но Христос не имел греха, и Его естество не было подвластно смерти и тле­нию. Своим Воскресением Он разрушил древние тради­ции ада, ниспроверг привычный ход смерти и даже вывел из ада души праотцев наших и ветхозаветных праведни­ков. И от полноты чувств Антипа с умилением запел:

             Христос воскресе из мертвых,

             Смертию смерть поправ –

             И сущим во гробех живот даровав!

Удивленный мерин, моргая заиндевевшими ресница­ми и прядая ушами, слушал это необычное пение.

Отец Антипа, наполняя бочку, продолжал размыш­лять о том, что мы здесь, еще будучи на земле, в теле, сами предвосхищаем себе меру суда Божия: своей жиз­нью, своим поведением. Своим отношением к другим людям мы сами определяем себя или в уготованные Бо­гом обители для вечной радости, или в тартар кромеш­ный на вечную погибель и муку.

Вода стала переливаться через край бочки, и Антипа, опомнившись, взял в руки вожжи и, чмокнув губами, дал знак мерину поворачивать домой.

Когда отец Антипа зашел в келью скитоначальника Арефы, то застал того в праведном гневе на отца хлебопе­ка Фрументия, который был уличен в тайноядении. Отец Фрументий стоял на колеях и с плачем каялся, прося себе епитимию. В свое оправдание он говорил, что хлеб стал жевать от ужаса, когда ночью в хлебной увидел бесов, во­рочающих веслом в бочке квашню.

— В Великий Пост, – говорил Арефа, – бесы навали­ваются на всех монашествующих и от них надо отбивать­ся крестом, молитвой и постом, а не тайноядением. А к тебе, отец Фрументий, бесы пристали за маловерие и помыслы постоянные о ястии и питии. Особенно за питие, и не воды, конечно.

Согрешивший отец хлебопек был поставлен на по­клоны и отпущен в свое послушание.

Получив благословение от скитоначальника на при­готовление каши, гороховой лапши и овсяного киселя, и все, по случаю субботы, с возлиянием елея, отец Антипа отправился на кухню, где отец Коронат уже растопил плиту, вычистил котлы и кастрюли и сидел в ожидании своего начальника.

Насельники скита были все старые, а где старость – там время летит быстролётно, мелькают дни за днями, как телеграфные столбы за окнами поезда, и не все при­бывали на конечную станцию, некоторые незаметно скрывались серыми тенями на ходу, исчезая на полу­станках. Так тихо ушел и упокоился на скитском кладби­ще хворый отец Африкан, в глубокой старости уснул на­веки схимник отец Сергий. Скованные морозом нетлен­но лежали они в своих гробах до Светлого всеобщего Воскресения.

А время Великого Поста шло своим чередом. Прошли недели Торжества Православия, Крестопоклонная, Пре­подобной Марии Египетской, Благовещение. Вместе со снегами растаял и ушел март месяц, подкатило Вербное воскресенье и началась Страстная седмица. Теплое сол­нышко, южные ветры и дожди согнали с полей снег, зале­жи которого еще были по оврагам и в лесных чащобах. В начале апреля на Страстной седмице, когда уже было много света, солнца и тепла, а лес оглашался птичьим пе­нием, из монастыря пришел послушник и принес скитоначальнику письмо от наместника Успенского монасты­ря. В письме призывалось благословение Божие на всю скитскую братию и предписывалось всем на Великую Субботу прийти в монастырь, чтобы вместе с монастыр­ской братией встретить Святую Пасху. А чтобы скитская братия, изнемогшая от поста, не утруждалась идти де­сять верст пешим ходом, отец наместник обещался прислать трактор с прицепом.

—  А что, отец Антипа, – спросил Коронат, недавно живущий в скиту, – ведь в монастыре на трапезе, поди, нам подадут рыбу, яйца, творог. Не согрешить бы против скитского устава.

А что делать, Коронатушка, за послушание придет­ся вкушать, что подадут. Святым пустынникам даже шашлык подавали в гостях для смирения, ну, а нам это не грозит. На этот случай апостол Павел в своем послании нам разъяснил, что пища к Богу нас не приближает и не удаляет от Бога.

От скитоначальника был дан наказ: всем почиститься, постираться, чтобы в монастырь прибыть в благопристой­ном виде. В Великую Субботу по полудни с дороги послы­шалось тарахтение, и монастырский тракторист лихо под­катил и остановился у скитских ворот. Каштан бегал кру­гом и добросовестно облаивал трактор. Братия собралась во дворе, и иеромонах отец Пахомий прочел молитву на путь шествующих. Архимандрит Арефа с посохом уселся в кабине, а монахи разместились в прицепе. В скиту оста­вили безрукого отца Филагрия читать неусыпаемую Псалтирь и Каштана, чтобы охранял двор. Ехали лесной дорогой, молча, бледные, исхудавшие Великим Постом, но все были спокойны и улыбались, глядя на Божий мир. Прицеп трясся и подпрыгивал на корнях, но это не меша­ло монахам сосредоточенно думать о грядущей Пасхе и пребывать в тихой радости. Лес кончился, и выехали в поле, где глаз радовали зеленеющие посевы озимой ржи, над которой в воздухе трепетали и пели жаворонки. При­ложив козырьком к глазам руку, отец Антипа разглядел вдали белые монастырские стены и золотые купола хра­мов. Когда подъехали ближе, то увидели множество стоящих машин и снующих между ними паломников, приехавших на празднество со всей округи. Отец тракто­рист погудел перед хозяйственными воротами монастыря и въехал во двор. Монахи слезли с прицепа и, построившись парами, пошли к собору. Впереди шел, степенно пе­реставляя посох, архимандрит Арефа.

Целый день, и особенно к вечеру, ручейками к собору стекался народ. Все были в состоянии торжественного ожидания. Говорили тихо, но больше молчали. К полови­не двенадцатого в соборе началось пение канона Великой Субботы. Это было последнее великопостное пение.

При пении ирмоса «Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе» священнослужители переносят Плащаницу и по­лагают на Престол. До полуночи осталось несколько ми­нут. Несмотря на множество народа, в храме царит тор­жественная тишина. Народ в напряженном ожидании. Но вот из-за закрытых Царских Врат начинается тихое пение стихиры «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити...» Пение становится все громче и громче, медленно открываются Царские Врата, и в красных золо­тых ризах выходит священство. Начинают звонить коло­кола. Звонари стараются во всю мочь. И под пасхальный перезвон все направляются вокруг собора. Начинается шествие крестного хода. Впереди с горящим фонарем на шесте идет высокий крепкий инок в стихаре, за ним, с тя­желыми святыми хоругвями, богатыри-хоругвеносцы, за ними большой монастырский хор, поющий стихиру крестного хода, за хором несут внушительных размеров За­престольный Крест, по бокам его двое с зажженными свечами на жезлах, далее священники в красных фело­нях, в расшитых рушниках несут святые иконы, за ними монахи несут большой чудотворный образ Божией Ма­тери с Младенцем Христом, далее иподьяконы с золоти­стыми рипидами на шестах идут, окружив иеромонаха, несущего большое, окованное серебром напрестольное Евангелие. Следом за Евангелием в преднесении дики­рия и трикирия в сопровождении двух архимандритов идет, опираясь на посох, сам архиерей в полном облаче­нии, а сзади уже со свечами в руках идет православный народ. Звонят колокола, беспрерывно поет хор, и все ра­дуются торжеству из торжеств. Обойдя храм, процессия останавливается перед закрытыми дверями собора. Ар­химандрит Арефа крестообразно машет кадилом и начи­нает Пасхальную Заутреню: «Слава Святей, и Единосущней, и Животворящей, и Неразделимей Троице!» Хор во всю мочь поет пасхальный тропарь:

Христос воскресе из мертвых,

Смертию смерть поправ –

И сущим во гробех

Живот даровав!

Духовенство и народ подхватывают, и тропарь поют уже все. Двери храма открываются. Он весь наполнен фимиамом. Внутрь церкви волнами входит народ. Уже поют Пасхальный канон: «Воскресения день, просветим­ся людие: Пасха, Господня Пасха! От смерти бо к жизни, и от земли к небеси Христос Бог нас преведе, победную поющия».

Архимандрит в новом, сверкающем золотом и пурпу­ром облачении, стоя на солее, широко кадит весь-весь храм. В левой руке у него трехсвечник со крестом.

—  ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ! – обращается он к народу. И народ с радостными слезами на глазах громогласно отзывается:

—  ВОИСТИНУ ВОСКРЕСЕ!

Вот он, долгожданный Праздников Праздник. Бес­прерывно на всю окрестность громким бронзовым зво­ном гремят монастырские колокола, возвещая, что сего­дня на Русскую землю пришла Пасха Христова.

15 декабря 2002 года

День памяти и скорби

Это был чудесный заливчик на Онеге, огражденный двумя мысками, поросшими густым еловым лесом. У берега, привязанная за веревку к дереву, стояла деревянная ладья – пузатенькая и валкая, похожая на половинку арбуза. На борту она несла сугубо морское название – «Медуза».

У хозяина этой посудины – старого военного моряка – на одной стороне тела не было руки, на другой – ноги. Но он ловко управлялся со своими протезами и цепко передвигался по кораблику, который он называл по-старинному – шнява, хотя она двигалась не парусом, а посредством дизельного мотора. Сверху была устроена порядочная будка с впередсмотрящей иконой Николы Чудотворца, прилаженной на винтах к стенке. На мачте развевался потрепанный годами, выжженный солнцем, еще советского образца военно-морской флаг, который являл собой в наше время музейную редкость. Сама будка служила и каютой с лежанками, и камбузом с газовой плитой. На корме был надежный двигатель и на возвышении – штурвал рулевого управления.

Постоянный экипаж капитана Егора Ивановича состоял из жены – толстой, сырой старухи, которая клялась, что лет пятьдесят назад была первой красавицей в Севастополе. Много трудов приложил Егор Иванович, чтобы ее оморячить, воспитав из наседки-домохозяйки неутомимую морскую путешественницу. И еще здесь был рыжий пушистый кот Котофей, ужасно не любивший морские воды, но все же он снисходительно путешествовал, зная, что в этих мерзких водах водится вкусная рыба, до которой он был большой охотник.

Что же касается меня, то я был напросившийся попутчик. Уже многие годы, как только невские и ладожские воды освобождались от льда, «Медуза», – которую всю зиму Егор Иванович с Тимофеевной шпаклевали, красили, а иногда и перебирали двигатель, – нагружен­ная продовольствием и рыболовными снастями, вместе с рыжим котом Котофеем пускалась в длительное плавание по рекам, каналам и озерам Севера вплоть до глубокой осени. В этом году и я напросился вместе с ними за компанию. И поскольку я был молод, силён и покладист нравом, то меня без колебания взяли на борт.

Вечером в каюте зажигали лампочку, садились за стол и ужинали жареной рыбой с картошкой. Пили крепкий, до черноты настоянный чай, играли в подкидного дурака или раскладывали большой королевский пасьянс. Потом Тимофеевна брала гита