Вечер на Ивановом погосте

(Рассказ путника)

З имой на Северо-Западе России дни стоят короткие, с воробьиный нос, а ночи длинные, темные и морозные, наводящие тяжелую русскую тоску и уныние, особенно в лесных деревнях, где в основном остались старики и старухи, доживающие свой советский век. Несмотря на то что в космосе летают спутники и космические корабли и весь мир опутан компьютерной интернетной паутиной, здесь – сонное царство. Спит лес, засыпанный снегами, спят реки, покрытые толстым льдом, спят деревеньки, по самые окна погрузившиеся в сугробы. На проводах вдоль шоссе висит бахрома сверкающего инея, на деревянных столбах – снежные шапки. А если приложишь ухо к столбу – он гудит, гудит напряженно и безостановочно. А что он гудит и чего там гудеть сюда, в глушь? Кто его знает?! Дед Матвей, что пасет деревенское стадо, говорит:

– Это начальство гудёт из области по обязанности, за что и хорошее жалование берет, да кто его здесь слышит? Разве что лоси, кабаны да волки.

И вот в эту глухую февральскую пору, да еще под вечер, пришлось мне ехать здесь на своей машине из гостей от свата, пригласившего меня на охоту. Сват жил в собственном доме, в небольшом поселке при лесокомбинате. Я пробыл у него с неделю и вот, в самые сретенские морозы, возвращаюсь назад по пустынному, плохо очищенному от снега шоссе. Справа сплошной угрюмой стеной стоит еловый лес, над ним висит большой багровый диск заходящего солнца, и ни души. Как только солнце зашло за лес, сразу стало темнеть, на небе появились бледные звезды. Я включил фары, и дальний свет выхватывал из темноты то стройную, обложенную снегом, как ватой, ель, то какое-то корявое придорожное дерево, то скачущего в свете фар бестолкового зайца. В машине что-то подозрительно стало стучать. Я подумал: «Еще этого в такой мороз мне не хватало». Машина плохо стала тянуть, пошла рывками, наконец в моторе что-то затарахтело, и она остановилась на обочине. Я вышел из машины, и сразу лютый мороз перехватил дыхание и обжег лицо. Я представил, что меня ожидает: ночь, мороз, волки, и нет надежды, что кто-нибудь проедет и возьмет на буксир. Все мои попытки наладить машину ни к чему не привели.

Как-то, с Божией помощью, надо продержаться до утра, как-то надо, а утром авось кто-нибудь да проедет мимо. У меня в багажнике был топор, которым я нарубил кучу веток и повалил небольшое сухое дерево. В сторонке от машины при помощи бензина я разжег большой костер и стоя грелся возле него. На случай волков, которых здесь развелось прорва, я надел на пояс патронташ и закинул за спину ружье. Присев на корточки, я шевелил палкой в костре. В мороз огонь особенно прожорлив, только и успевай подбрасывать в него ветки. Я вспомнил, как на фронте зимой мы ночевали в лесу, соорудив нодью. Это два бревна, положенные друг на друга и укрепленные колышками, а между ними мы просовывали сухие сучья и мох. Зажигали – и эти бревна медленно горели всю ночь, обогревая лежащих вповалку солдат. Мне одному, конечно, нодью, не соорудить. Просто сил не хватит ворочать бревна. Ну ладно, буду поддерживать костер и пойду нарублю еще веток... Стало совсем темно, ветра не было, и на черном небе дрожащим холодным светом ярко горели звезды. Было тихо, только иногда в лесу раздавался громкий треск – это крепкий мороз рвал древесину. Так прошло часа два, и пока никаких изменений не предвиделось. От этих хлопот и суеты я почувствовал усталость, да и ноги стали болеть. Да еще и мысль о волках не оставляла меня. Не дай Бог, волки наскочат. В такой мороз они делаются от голода наглые и бесстрашные. Ну да ладно, как-нибудь отобьюсь да в машине отсижусь, если не замерзну.

Внезапно я вздрогнул и сорвал со спины ружье, нацелив его на выскочившего из темноты зверя. Это оказалась крупная черно-белая лайка. Она подошла ко мне, обнюхала ноги и, насторожив острые уши, уставилась в сторону леса. Пока ничего не было, но вот послышался кашель и скрип снега под лыжами. На свет вышел старик. Он прищурился на огонь и сказал:

– Бедуешь здесь?

– Бедую.

За спиной у старика виднелось ружье и еще пара лыж, которые он снял и положил рядом со мной.

– С машиной что? Крах?

– Надо в мастерскую.

– Это уже до завтра, а сейчас пошли ко мне. Негоже тебе в такой морозище на ночь оставаться. Да еще у нас волки балуют.

– А ты как, дедушка, здесь оказался?

– А здесь рядом наша деревушка: Иванов Погост. Увидел на дороге костер и думаю: надо пойти посмотреть, кто там бедует.

– Как вас, дедушка, звать-величать?

– Матвеем Ивановичем зовемся.

Перед тем как идти, я написал записку и налепил на лобовое стекло машины, чтобы кто может, взял ее на буксир, погудел мне – и я выйду на дорогу с Иванова Погоста.

– Услышу ли от дороги? – спросил я деда.

– Как не услышишь? Обязательно услышишь. Тут близко.

Я встал на лыжи и пошел вслед за стариком. Идти пришлось недолго, и мы вышли на деревенскую улицу, освещенную светом, падающим из окон. Деревенька оказалась маленькой: всего-то домов десять-двенадцать. Я ее с дороги не видел потому, что она прикрыта лесным урочищем. Впереди, все обнюхивая, бежала собака, приведшая нас ко двору. Мы прошли через темные, холодные сени и вошли в избу. Она состояла из одной большой комнаты, на пороге которой сидел самодовольный рыжий кот и вылизывал когтистую лапу. Справа от двери, занимая треть помещения, стояла большая русская печь со множеством удобных и полезных приспособлений. Тут была и большая топка, прикрытая железной заслонкой, и вмазанный чугунный казан с постоянно горячей водой, и ниши для сушения валенок, и обширная лежанка, где могли устроиться и спать в тепле сразу пять человек. По стенам стояли широкие лавки. Посреди – большой скоблёный стол с керосиновой лампой. В красном углу теплилась лампадка под хорошего письма иконами. Рядом – лубочная старинная картина: развеселые пьяные грешники с гармошками, в обнимку с блудницами идут широким путем и в конце его валятся в огненную преисподнюю. На другой половине картины изображены сухие постные старцы с котомками и торбами, лезущие в гору узким путем прямо в Царство Небесное, у врат которого стоит с ключом гостеприимный апостол Петр.

Все в избе было просто, без всяких городских украшательств, без традиционных обоев, столь любимых тараканами и клопами, без пахучего линолеума и прочего. С другой стороны красного угла было много старых фотографий, к которым особенно питают пристрастие деревенские жители. В рамочках под стеклом красовались молодые солдаты времен Первой мировой войны с выпученными глазами и каменными лицами. Они сидели под фотоательевскими пальмами на тонких венских стульях и старались щегольнуть начищенными сапогами и громадными саблями. На других фотках они же, в остроконечных буденовках со звездою, сидят около пулемета «Максим» под знаменем с надписью: Смерть мировому капиталу! Были здесь и колхозные стахановки с граблями и косами, и дорогие покойники во гробах, и счастливые молодожены, и солдаты Великой Отечественной с медалями и костылями.

За столом при свете керосиновой лампы сидели и делали уроки мальчик лет десяти и девочка лет восьми со светлыми льняными волосами и синими глазами. (откуда взялись «синие глаза»?)

– Это мои внуки. Круглые сиротки, – сказал Матвей Иванович. – Родители их погибли на дороге в аварии. Уж такое Господь возложил на меня послушание – воспитывать их. Так и живем втроем. Есть у нас и хозяйство: коровушка, поросенок, несколько овец, куры, огород. Пенсию получаем. Слава Богу, так и живем. Не голодаем. Жаль вот только, света нет. Сгорел трансформатор, а новый все не поставят. Ну, да и без электричества обходимся. Меньше искушений и соблазнов. Вот и телевизор поэтому не заводим. В Писании сказано: «Не всякого впускай в дом свой». А с телевизором дом не дом, а проходной двор. С ним-то в дом входят и воры, и убивцы, и блудницы, и всякие колдуны и звездочеты, и черти, и дьяволы, и сам сатана. Тьфу, не к ночи будь помянут проклятик.

– Дедушка, а я от мальчишек в школе слышал стишок про телевизор, – сказал Вася.

– А ну-ка, Васенька, скажи, а мы послушаем.

Свет телевизора в каждом окне,

Это лампадки зажгли сатане.

– Ха-ха-ха, ну и стишок! Прямо не в бровь, а в глаз лукавому!

– Время ужинать. Накрывай, Маша, на стол. А ты, Вася, поди, подбрось сена животинам, им тоже надо на ночь подкормиться.

Маша расставила тарелки, положила ложки, нарезала хлеб. Рогатым ухватом ловко вынула из печи и поставила на стол чугунок с кашей и к ней кринку молока. Со двора вернулся Вася и встал у стола. Меня тоже пригласили к ужину. Матвей Иванович прочитал «Отче наш», благословил трапезу, мы сели на лавки и принялись за еду. Во время трапезы по православному обычаю хозяева соблюдали молчание. После еды дедушка прочел благодарственную молитву: «Благодарим Тя, Христе Боже наш».

После ужина Маша тщательно вытерла стол, перемыла посуду. Дедушка тем временем готовился читать что-нибудь из Пролога или Алфавитного Патерика. Маша подкрутила фитиль в лампе и прибавила света. Дед надел на нос очки, перекрестился и открыл большую старинную книгу с медными застежками. Все приготовились слушать. Дедушка послюнил палец, перевернул страницу, торжественно посмотрел на слушателей и начал:

– Сегодня мы будем читать про святого египетского монаха авву Даниила.

«Поведал некоторый отец, что авва Даниил пришел однажды в селение для продажи рукоделия. Молодой человек, житель того же селения, просил его войти в дом свой и сотворить молитву о жене его, которая была бесплодна. Старец оказал ему послушание, вошел в дом его и помолился о жене его.

По благословению Божию она сделалась беременною. Некоторые чуждые Божьего страха, начали злоречить, говоря: “Молодой человек не способен к чадорождению! Жена его зачала от аввы Даниила”. Дошли эти толки до старца; он послал сказать молодому человеку: “Когда жена твоя родит, извести меня”. Когда жена родила, муж ее пришел в скит и сказал старцу: “Бог по молитвам твоим даровал нам дитя”. Авва сказал ему: “Когда будут крестить дитя, сделай в этот день обед и угощение и призови меня, сродников и друзей своих”. Молодой человек сделал все так. Во время обеда, когда все сидели за столом, старец взял дитя на руки и перед всеми спросил его: “Кто твой отец?” Дитя протянуло руку и, показав пальцем на молодого человека, сказало: “Вот отец мой”. Дитяти было двенадцать дней. Все, видевшие это, прославили Бога, а старец встал из-за стола и бежал в скит».

– Ой, дедушка, да как же это, ведь такие маленькие не говорят и ничего не понимают?

– Здесь, Маша, во всем действует Бог по молитвам Cвоего угодника аввы Даниила. Бог по Своему желанию может изменить природы естество. И что невозможно человеку, возможно Богу… Ну, дети, помолитесь и ложитесь спать.

Не прошло и получаса, как дети, постелив себе на лавках, крепко спали.

– Что-то собака надрывается. Кто-то пришел. Пойду, открою калитку.

Накинув тулуп на плечи, Матвей Иванович пошел к воротам. Вскоре он вернулся с соседом – стариком с большой окладистой бородой. Старик вошел, увидел меня, поздоровался. На иконы посмотрел, но не крестился и не положил поклон.

– Это мой сосед Яков Петрович. Вы, наверное, удивляетесь, что вошед, он не помолился на иконы, как положено православному.

– Мы на никонианские иконы не молимся, – проворчал Яков Петрович.

– А почему? – спросил я.

– В них святости не находим. Пишут их – лик утучнен, перстосложение безблагодатное – Малакса.

– Что это?

– Да был такой греческий епископ Малакса, который придумал благословлять не двуперстием, а раскорякой. Да еще гонитель Никон на ваших иконах ковчег упразднил. Мы молимся только на свои древние иконы.

– Так вы какой веры? – спросил я.

– Мы – старообрядцы Поморского согласия.

– А ты, Яков, как думаешь спасаться, если не только наших икон не признаёшь, но и причастия не приемлешь?

– Я, Матвей Иванович, как могу приемлять причастие, если у нас нет священников?

– А куда они девались?

– Да вымерли все со временем, а новых ставить некому было.

Матвей Иванович огладил бородку, поглядел на меня и спросил Якова Петровича:

– А вот в Евангелии Господь наш Иисус Христос говорит: кто не вкушает Моего Тела и Крови, тот не войдет в Царствие Небесное (см. Ин.6, 53). Что ты на это скажешь?

– Наш знаменитый старообрядческий начетчик Пичугин учил нас на этот счет, что за наше благочестие по молитвам неотступным Господь причащает нас не чувственно, а духовно.

– Э-э, Яков Петрович, это у вас новоизобретенное мудрование. Этим вы думаете Христа объегорить. Не получится! Вы уже начали хитрить-мудрить, как иудеи. Вот им в субботу их закон не дозволяет уходить из дома сверх меры. Так мне знакомый еврей рассказывал, что их раввины придумали обходить этот закон. Значит, еврей берет под мышку зонтик, набивает карманы хлебом и отправляется в путь. Прошел законную мерку, стоп. Дальше – Бога гневить. И вот он устраивает якобы дом. Раскрываем зонтик – это крыша, садится и жует хлеб. Пусть Бог думает, что он дома обедает. Пожевал, пожевал, сложил зонтик и еще может мерку идти. И так идут, сколько хотят. Так и Пичугин придумал вам духовное причастие. Талмудисты вы стали.

– Тебя, Матвей Иванович, не переспоришь. – Яков Петрович поднялся с лавки. – Ведь я к тебе за дрожжами пришел. Моя хозяйка хочет на ночь квашню ставить, а дрожжей-то и нет.

– …А во дворе-то метель поднялась, – сказал Матвей Иванович, проводив соседа.

Я выглянул во двор, действительно – снежная круговерть. Ничего не видно. К крыльцу подбежала собака, вся облепленная снегом, из раскрытой пасти вываливался пар. Она забежала в сени и, вытянув хвост, начала трястись, сбрасывая с себя снег. В избу хозяин собаку не пускал, так как собака – животное нечистое, и в дом, где святые иконы, по православному обычаю ее пускать не полагается. Мы уселись на лавку, и я спросил хозяина:

– Расскажите, как вы здесь живете в такой глуши?

– Ну вот так и живем. Есть у нас маленькая деревянная часовня, куда по праздникам приезжает священник из райцентра. Есть маленькая школа-восьмилетка. Учителя тоже приезжают вахтовым методом. При школе есть библиотека. Муку привозят. Хлеб печем сами. У всех огороды, скот… Так и живем. Главное, духом не падать. Живем – спасаемся.

– От чего же вы спасаетесь, Матвей Иванович?

– А спасаемся, дорогой друг, прежде всего от самих себя. Что есть в нашей душе? Хаос. Вот отсюда греховная тоска, беснование, пьянство, драки, ругань… Прежде всего надо душу свою утихомирить, привести ее в порядок. Но самому одному это не под силу, возможно только с Божией помощью. Стараемся жить по Евангельским заветам Господа нашего. Здесь главное – постепенность и чтобы из воли Божией не выходить. Так понемногу душа умиротворяется. А когда в душе водворяется мир, тогда все пойдет как по маслу, и жить будешь хорошо и без телевизора. Вот сам спасайся, и других спасай. Показывай путь ко Христу. Я вот двух внуков воспитываю. Бог даст, будут хорошими людьми.

Еще мы много говорили под шум ветра и стук метели в окна. Наконец, Матвей Иванович полез спать на полати. А я постелил себе на лавке. Ночью сквозь сон я слышал собачий лай, визг и возню на дворе. Утром, когда я проснулся, в залепленном снегом окне синел рассвет. По избе ходил озабоченный хозяин, что-то бормоча.

– Что случилось? – спросил я его.

– Волки нас ночью посетили. Утащили со двора собаку. Видно, выскочил он на них оборонять сарай с овцами. А без собаки я как без рук.

– Не горюйте, я с оказией пришлю вам волкодава – кавказскую овчарку. У меня в городе есть такая на примете.

Вдруг Матвей Иванович насторожился.

– Чу, гудят! Это с дороги гудят. Дорогу до райцентра, видно, расчистили, и кто-то может взять вас на буксир.

Мы встали на лыжи и дошли до дороги. Гудел милицейский вездеход. Он взял меня на буксир. Я распрощался с хозяином, и мы тронулись к райцентру. А через месяц я с едущим по этой дороге знакомым прислал обещанную Матвею Ивановичу собаку.

 

Куда ведут дороги

 

Поздней осенью в ночной тьме, грохоча по мостам и тоннелям, освещая мощными фонарями мокрые стальные рельсы, наш поезд мчался на восток. В моем купе в тусклом свете ночника, положив руки на столик, сидел мой сосед и неотрывно смотрел в темное окно. Конечно, он там ничего не видел, но, надо полагать, думал какую-то свою думу.

Днем я часто наведывался в вагон-ресторан, от безделья много ел, затем много спал, и вот сейчас, поздним вечером, сон не шел ко мне. Я сел и зажег яркий свет. Сосед не возражал. Мы разговорились и познакомились. Его звали Николаем, и лет ему было около тридцати. Это был крепкий, среднего роста мужчина с небольшой светлой бородкой и серыми глазами, в которых угадывалась не то печаль, не то скрытая грусть. Он рассказал мне, что окончил университет, биологическое отделение, по специальности работы мало, семьи у него нет, и он уже лет пять разъезжает по стране, работая плотником. Не было у него покоя на душе, и что-то гнало его на поиски того, что он и сам не мог определить.

– После окончания университета, – рассказывал он, – направили меня в небольшой городок преподавать биологию в сельхозтехникум. Городок был как городок: в центре кирпичные постройки райкома, райисполкома, суда и милиции, а на окраинах сплошь деревянные частные домики с палисадниками и сиренью. И еще надо отметить большое количество ворон, которые целый день отвратно каркали на деревьях и тучами носились над городком. Поначалу все у меня было, как у всех выпускников, и даже дали мне небольшую квартиру. В техникуме я учил ребяток основам дарвинизма, как обезьяна постепенно превратилась в сутулого коренастого неандертальца, у которого колени были, как пушечные ядра, и который мог прыгать сразу на пять метров. Растолковывал им учение академика Лысенко и прочее, что сейчас считается чушью и бредом, но тогда ребятки внимательно слушали и в тетрадочки все конспектировали. После уроков иду в столовую обедать. Стою в очереди с пластмассовым подносом в руках и медленно продвигаюсь к раздаточной. Сзади кто-то жарко дышит мне в затылок пивным духом и чесноком. Вот уже подошел к алюминиевым серым вилкам и ложкам, беру их и кладу на поднос. Толстая зобатая кассирша с накрахмаленной наколкой в волосах выбивает мне щи, биточки и бледный пресный компот. Ворочаю ложкой щи, в надежде, что там нет таракана. После обеда несу грязную посуду на особый стол, а поднос – на другой. Рутина меню и столовского быта с его запахами старых мокрых тряпок – ужасная, а потом обязательно – изжога. Каждую зиму городок постигала эпидемия гриппа, которая валила весь техникум с ног. Ну, конечно, и меня тоже. Пришел я в поликлинику и попал к молодой докторше. И докторша эта была очень хороша собой. Я таких еще не видел и не встречал. Глаза у нее были какие-то колдовские, завораживающие. В общем, произвела она на меня потрясающее впечатление. Может, это наваждение случилось от высокой температуры и злого гриппозного вируса, а может, и впрямь Амур любовную стрелу пустил в мое одинокое сердце. И стал я с тех пор похаживать к поликлинике и высматривать красавицу-докторшу. Когда она выходила с работы, я шел за ней следом. Она оглядывалась, улыбалась и грозила мне пальцем, но я не отступал, и в конце концов мы познакомились и стали встречаться. Ее звали Елена, она была москвичка и не замужем. Я в это время был на седьмом небе от счастья, и душа моя вся была заполнена любовью к этой женщине.

В этом городке, где я жил, существовала действующая церковь, что в хрущевские времена было большой редкостью. Мимо нее я проходил ежедневно, направляясь в техникум. Совершенно равнодушно я тогда смотрел на праздничное скопление людей около нее. То стояла очередь с бидонами для святой воды, то с пучками вербы, то с куличами, которые они принесли святить. «Чудаки!» – думал я. И мне была смешна их наивная вера во святую воду и в крашеные яйца. Во всем этом благочестии мне виделись традиционно-реликтовые обычаи, и мне тогда и в голову не приходило, что стоит за всеми этими церковными традициями. Я замечал также, что городские власти всячески противодействовали церковной жизни. Меня забавляло, когда я видел, как стражи порядка тащили священника в милицию за то, что вышел на улицу в рясе и с крестом, как поперек дороги, напротив церкви, вывесили транспарант с надписью, что религия – опиум для народа, как с грузовой машины стаскивали ларек и поставили его у церковной ограды для торговли вином в розлив. А гипсовый памятник вождю мирового пролетариата, стоящий у райкома, окрашенный серебрянкой, указывал на церковь, как бы говоря: «Вот где затаились вражины!».

Тем временем у моей красавицы кончился обязательный трехгодичный срок отработки на периферии, и она засобиралась к себе в Москву. Как я понял, она меня всерьез не принимала и отбыла в столицу одна. Я приглашение не получил, и мы расстались с ней мирно и дружелюбно. Между прочим, я особенно и не переживал нашу разлуку, вероятно, это была всего лишь случайная связь. Но вот в это время со мной стало происходить что-то необычайное и довольно неприятное. Как-то исподволь, понемногу мною стала овладевать необъяснимая печаль, переходящая в тоску. Я не мог дать себе отчет, что со мной происходит. То ли это национальное свойство русской души от воздействия холодного сырого климата и унылой, однообразной лесистой и болотистой природы, то ли это наследственное, хотя в роду у нас психов, пьяниц и самоубийц не было. Наш кочегар техникума, дядя Вася, даже рассмеялся, когда я ему пожаловался, и посоветовал принимать по два граненых стакана водки, но я его совету не внял, потому что ясно себе представлял, чем может кончиться такое лечение. Я нашел другой путь спасения от этого наваждения: купил себе ружье, лыжи и стал ходить на охоту. Движение, поиск дичи, азарт и, наконец, утомление притупляли чувство тоски, а иногда она на короткий период даже оставляла меня. И все же надо сознаться, что в этом соревновании, в этой конкурентной борьбе тоска стала брать верх. Постепенно мир утратил свои живые краски и стал для меня серой фотографией, мысль перестала проникать в сущность жизни и скользила по ее поверхности, перекрываемая неистребимым чувством тоски. Когда мне стало уже совсем невмочь, я купил в магазине бутылку водки и выпил ее в одиночестве за один вечер. Бурное веселье охватило меня. Мне представилось, что я попал на кавказский курорт, и я даже пытался лихо сплясать лезгинку. Потом я ослаб и, рухнув на кровать, заснул тяжелым сном. Утром, проснувшись, я испытал такое гадкое, поганое состояние, что даже не мог сразу встать. Произошел какой-то провал, отделивший меня от привычной жизни. Кое-как собравшись, я поплелся на работу. Завуч техникума, увидев меня, щелкнул языком и сказал:

– Да ты, брат, сегодня никуда не годишься. Иди-ка домой и проспись.

Еще в студенчестве в стройотряде я приобрел плотницкие навыки, и у меня в этом деле оказался талант. Никто лучше меня не мог сделать сруб, поставить баньку, плотно настелить полы. Инструменты у меня хранились в специальном плотницком ящике и стояли под кроватью. Я ими дорожил и сберег до сего времени.

 

А я продолжал пьянствовать, вечером запирался в своей квартире и нарезывался в одиночестве, как англичанин. Через месяц раздраженное начальство уволило меня с работы. Все чаще и чаще я стал поглядывать на висевшее на стене ружье, чтобы свести счеты с жизнью и освободиться от тоски. Наконец я встал перед выбором: или покинуть этот мир навсегда, или уйти из города и стать странником бесконечных русских дорог. Ездил я и в областной центр к психиатру, который определил у меня глубокую депрессию и предложил лечь на лечение в клинику. Когда я приехал домой, чтобы не было мне искушения, вышел во двор, схватил ружье за ствол и разнес его о камни. Я понял, что пришло время уходить странником, чтобы рассеять на дорогах эту лютую русскую тоску. Я взял с собой круглый солдатский котелок, кружку и ящик с плотницкими инструментами. Плотники нужны везде, но на юг я не пошел – там дома лепят из самана, глины, как ласточки гнезда, – а направился я на северо-восток, где еще стоит Русь деревянная, избяная и плотники ходят в большой цене. Была ранняя весна, дороги еще не просохли, но на мне были крепкие солдатские сапоги, ватник и брезентовый плащ. Когда я шел по деревенской улице, таща свой плотницкий ящик, или по окраинам небольшого городка, где все было сработано из дерева, то кричал во всю глотку: «Кому избу поправить, кому баньку, сарай поставить?!» На мой крик выходили хозяева, и мы рядились с ними о цене и кормежке. Если работа была большая, то я задерживался на месте долго, если пустяковая – два-три дня, и опять в дорогу. Хозяева плотника ублажали, готовили все посытнее, пожирнее, выставляли и водочку, но я от нее отмахивался обеими руками, чем приводил хозяев в большое удивление, и они спрашивали:

– Ты что, парень, не нашей веры или зарок дал?

– Зарок дал, – говорил я.

– Ну, за твое здоровье! – говорил хозяин, опрокидывая стакан.

Работой я был обеспечен всегда – и летом, и зимой. Находясь постоянно в движении, в делах и заботах, я и спать стал крепко, и тоска не так одолевала, но совсем не проходила, а была такой тихой, ноющей, как осенний моросящий дождь.

Однажды мне пришлось ладить новую двускатную баньку у одного богомольного старичка Матвея Ивановича. Вначале в его большой и чистой избе я сменил одно подгнившее бревно под окнами, а потом принялся и за баньку. Матвей Иванович жил вдвоем со старухой, а дети их, как водится, выучились и пристроились жить в городе. В избе я обратил внимание на восточный угол, увешанный красивыми иконами, на небольшом шкафике перед ними лежали толстые старинные книги в кожаных переплетах. Молились они со старухой крепко и без счета валились на пол, отбивая земные поклоны. Все это мне было удивительно и даже интересно, тем более что такое я видел впервые. За чаем мы часто беседовали с Матвеем Ивановичем, и я рассказывал ему о своей несложившейся жизни и о неизбывной душевной тоске, гонящей меня по свету. Старик внимательно выслушал меня, помолчал, подумал и высказал свое мнение по этому поводу:

– Мне твое состояние, милый дружок, очень даже понятно, и я постараюсь его тебе растолковать. Все дело в том, что нас самих и все, что ты видишь кругом, в давние времена сотворил Господь Бог. Человека Бог сотворил из праха земного – красной глины, и мы тянемся и любим всё земное. Но душу нашу, животворящую тело, Бог вдунул из Себя. Значит, тело наше – земное, а душа – Божественная. А раз она имеет Божественное происхождение, то она и тянется к Богу. Тело – к земле, а душа – к Богу. Вот ты и маешься тоской, оттого что душа твоя ищет Бога, но ты этого не знаешь и не соображаешь, что с тобой происходит, пока не обретешь веру. А вера сама не приходит. Видишь, даже ученые безбожные профессора в клинике не смогли тебе помочь и объяснить, в чем причина твоего состояния.

А в Священном Писании сказано, что вера рождается от слышания Слова Божия. И некому до сих пор тебя было просветить. А вот бесы, которых везде полно, рады тому, что ты не просвещен. Они не дремлют. Видят они, что человек замутился, и сразу на гибельный путь толкают: водочку тебе предоставили, на ружьецо кивают, чтобы ты руки на себя наложил, а душа твоя им досталась. Вот, я тебе точно говорю, как только ты обретешь веру и найдешь путь ко Христу, так сразу и тоска от тебя отнимется и уйдет за темные леса, за высокие горы.

Вот ты имеешь высшее образование, а не знаешь, что Христос сказал всем людям: Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас (Мф.11, 28). Но только учти и запомни, как только ты решишься ступить на путь ко Христу, у тебя начнутся разные искушения, потому что дьявол не дремлет и будет всячески сбивать тебя с этого пути. Ты мне баньку-то построишь, наверно, недели за две, может, за три, так что времени у тебя будет почитать Евангелие. Вот здесь на шкафике оно у меня лежит, бери и читай. Если что непонятно будет, спросишь меня или бабку, она тоже знает Святое Писание.

 

После этого разговора я с банькой не торопился и в свободное время жадно читал Евангелие. Когда работа была окончена, я плату с хозяина не взял, но попросил подарить мне Новый Завет, тем более что у него был еще один. Он благословил мне его на молитвенную память и на спасение души. Старуха напекла пирогов-подорожников, и я отправился в путь с легким сердцем и какой-то чудной радостью, с новым, неведомым ранее чувством, что я в мире не одинок, что у меня нашелся дорогой родственник, к которому я иду под его гостеприимный кров.

Но, видимо, действительно дьявол не дремал, и я в одном пригороде вечером попал на ночлег в один нехороший дом. Похоже, что это был воровской притон. Вначале все было тихо, и мы с хозяином-стариком посидели, попили чай из самовара. Хозяин отправился к себе в комнату, а я полез спать на печку. Проснулся я от густого табачного дыма, ругани, криков и драки. За столом плотно сидела очень подозрительная компания, которая резалась в карты, пила водку и все время скандалила. Я не мог заснуть, пока они не ушли. Под утро я проснулся оттого, что меня тряс старик-хозяин и как-то жалобно выл:

– Вставай, парень, бяда!

Я вскочил, ударившись головой о потолок.

– Какая еще беда, что случилось?

– Ох, паря, – ныл хозяин, – и не знаю даже, что делать, как сказать тебе.

– Ну говори же, старый черт, что случилось?!

– У нас в сенях образовался покойник.

Я со сна ничего не соображал:

– Как то есть образовался?!

– Да это жулье своего же прикончили и в сенях в бочку запихали, одни ноги торчат.

– Так иди в милицию, пусть разбираются, а я-то при чем?

Хозяин брякнулся на колени и еще пуще завыл:

– Ох, что ты, «иди в милицию» – затаскают, посадят, бить будут. Ох, паря, помоги мне вынести покойника из дома. Пока темно, вывезем его в поле и сунем в канаву.

– Да иди ты сам в канаву, а меня к этому не примешивай.

Старик залился слезами.

– Ой, пропал я, совсем пропал. Если пойду в милицию, то мне надо будет говорить, что и ты, парень, ночевал в доме, и тебя милиция начнет трясти как свидетеля, а может и как убивца.

«Час от часу не легче, – подумал я, – придется помочь старому хрычу». Старик прикатил из сарая ручную тележку, в которую мы погрузили мертвеца, прикрыв его мешками, повезли в поле. Там опустили тело в придорожную канаву и кинули сверху мешок. Старик снял шапку, перекрестился и сказал: «Прости, брат, да будет земля тебе пухом».

Когда мы приехали с тарахтящей тележкой во двор, то там нас уже ждала милиция. Меня посчитали причастным к этому делу и защелкнули наручники на запястьях. «Вот оно – искушение, о котором говорил Матвей Иванович», – подумал я. После допроса и составления протокола меня отвезли в местную тюрьму. Я был спокоен, зная, что Бог меня не оставит, да ведь я ни сном ни духом не был виновен в этом убийстве. Компания в камере подобралась самая что ни на есть уголовная. Воры и мошенники здесь сидели самые отборные. Вначале они хотели запихать меня под нары или посадить около «параши», но, узнав, что я сел по «мокрому» делу, дали мне место на нарах, сбросив оттуда мелкого жулика. Целый день в камере шла несусветная кутерьма. Из-за жуткой тесноты и духоты перебранки и драки вспыхивали постоянно. То здесь бурно делили передачу с воли, то пили тайно доставленную водку, то играли в карты и при этом всегда били кого-то. Пахан камеры – старый вор со звездочками на плечах – сидел на лучшем месте у окна и дирижировал всей жизнью в камере. Кроме того, они все постоянно курили, жрали чеснок и громко портили воздух. Многие из них от дурной пищи страдали животами и тут же справляли большую нужду. Я думаю, что в самом поганом зверинце зверей содержат лучше, чем здесь содержали нас.

Среди обитателей камеры оказался искусный татуировщик, который разукрашивал всех желающих чертями, драконами, голыми коренастыми красавицами и надписями вроде: «Не забуду мать родную». Орудовал он связанными в пучок иглами и краской, которую добывал из собственной резиновой подошвы. Наконец очередь дошла и до меня. Я, конечно, отказался, что стало сразу известно свирепому пахану. Он пошевелил бровями и велел татуировщику для начала изобразить у меня на груди сисястую русалку. Меня схватили, повалили на пол, и татуировщик уже готовился приступить к делу, чтобы изобразить морскую красотку с рыбьим хвостом. Я взмолился к пахану, и он разрешил выколоть то, что я пожелаю. И я пожелал, чтобы около сердца изобразили Ангела с крестом. Пахан одобрительно кивнул головой.

Видно, Господь вспомнил обо мне, и я недолго просидел в тюрьме, потому что к тому времени нашли убийцу, но на мне еще висела статья «за сокрытие преступления». Но промыслительно случился какой-то государственный юбилей, посему объявили амнистию и меня выпустили на волю.

Я сходил к хозяину того злачного дома, который отвертелся от тюрьмы, свалив все на меня, и взял у него свой ящик с плотницкими инструментами. Новый Завет тоже сохранился. Я взял его в руки и с чувством радости поцеловал. Опять я пошел по русским дорогам, но теперь уже искал работу в церковных приходах, а иногда в монастырях, которые стали вновь открываться с тех пор, как свалились коммунисты. В Успенском монастыре отец благочинный Тихон после исповеди сказал мне, что человек только тогда успокоится, когда придет к Богу. Это были слова учителя Церкви блаженного Августина. Это я уже понял на собственном опыте, когда открыл свое сердце Христу. И Он вошел в него, и оттуда вышла тоска, чтобы никогда больше не возвращаться. Как управить, как строить свою жизнь дальше, я пока не решил. Думаю, что Господь укажет мне правильный путь.

Ну, а пока еду в один большой и славный монастырь, который восстанавливают и где нужны большие плотницкие работы.

Мой попутчик Николай умолк. За окном смутно мелькали телеграфные столбы, чернел лес и уже начинался рассвет нового дня. Николай утром вышел на маленькой станции, где за лесом на холме виднелись кресты на золотых куполах большого монастыря.

 

 

Из омута

 

– Папа, спаси, я умираю, – задыхаясь, про­шептала молодая девушка и упала на пороге, когда отец открыл дверь. В квартире началась суматоха, залаяла встревоженная собака, из квартиры напротив высунулась лохматая голова любопытной старухи с сигаретой в зубах. Антон Петрович с женой потащили дочку на диван. Скорую помощь не вызывали, потому что хозяин квартиры сам был неплохой врач, и все уже было приготовлено для дезинтоксикации, и болезнь дочери тоже была известна. Дочка была наркоманка и уже года три, как говорят, «сидела на игле». Отец быстро сделал ей инъекции, поддерживающие сердечную деятельность, и наладил спасительную капельницу.

– Боже мой, Боже мой! – плакала мать, хватаясь за голову. – И когда же кончится эта достоевщина?!

– Опять перебрала дозу, – сокрушался отец, нащупывая у дочери нитевидный пульс.

Дочка, бледная, с синюшным лицом, обливаясь холодным липким потом, лежала без сознания, закатив глаза.

Мать продолжала плакать, уже навзрыд, укоряя дочь, хотя та ничего не слышала.

– Вот, опять прошлялась всю ночь неизвестно с кем и пришла умирать домой. Бессердечная ты, Машка, не жалеешь ни себя, ни мать, ни отца.

А Маша была рослая, красивая блондинка, с медалью окончившая школу и легко проходившая конкурсы в институты, которые она по своим капризам меняла дважды. А покатилась она по наклонной с тех пор, как поступила в секцию конного спорта, где вовсю процветала распущенность нравов. Общение с горячими породистыми лошадьми, особенно верховая езда, разжигали чувственность. От этих благородных животных исходила какая-то жизненная сила («вис виталис», как говорили древние язычники-римляне, знавшие толк в лошадях и обожавшие конские ристалища). После победы на скачках лошадники устраивали бурные многочасовые застолья, часто переходящие в оргии. Маша вначале старалась сторониться этих застолий, но постепенно присмотрелась, привыкла и стала участвовать в них. Как-то, полупьяная, она бездумно пала с наглым кавказцем-жокеем, а потом пошло и пошло, пока она не докатилась до притона наркоманов.

Приезжавший недавно из прионежского села дедушка Василий, посмотрев на их нескладную жизнь, сказал:

– Как перед Господом встанем и какой ответ за Машу держать будем? Ведь она теперича полностью в когтях сатаны. Эх, горе-злосчастие, хороша Маша, да не наша!

А на наркоту каждый день требовались деньги, и немалые. Любострастного дьявола, поселившегося в ее молодом и прекрасном теле, надо было кормить героином, и кормить каждый день, а если нет, то начиналась дьявольская ломка. Бес бушевал у нее внутри, и она уже не помнила себя от неслыханных пыток. Полураздетая, косматая, как ведьма, она в бешенстве металась по квартире, все сокрушая и испуская дикие вопли и черные ругательства. Она ползала на коленях перед отцом, прося денег на косячок, на одну только дозу, потому что она погибает. Схватив нож, резала себе руки, чтобы разжалобить отца, срывала с себя одежду и кричала, что, если он не даст ей денег, она голая выскочит на улицу и начнет предлагать себя каждому. Ничего не добившись, наркоманка как зверь набрасывалась на отца, хлестала его по щекам, крича, что это он недосмотрел за ней и тем погубил ее. И Антон Петрович – уважаемый доктор, заведующий отделением, плача, доставал бумажник и давал Маше деньги, которые она жадно хватала и исчезала за дверью на несколько суток. А мать во время этих беснований запиралась в ванной, зажимала себе уши ладонями и тихо стонала от душевной боли.

Оставаясь один, Антон Петрович горестно размышлял: и за что ему такое? Он, круглый сирота, потерявший родителей в блокадном Ленинграде, воспитывался в детском доме. Все дурное всегда обходил стороной и не пристрастился ни к куреву, ни к выпивке. Учась в медицинском институте, очень нуждался и жил в основном на маленькую стипендию, какая в те времена была определена в гуманитарных вузах. Учеба в институте отнимала почти все дневное время. Учился он хорошо и готовился стать настоящим и понимающим врачом. Но когда нужда схватила его за горло, то он пошел работать ночным санитаром на скорую помощь. Взял он десять ночных дежурств в месяц. Дежурства были напряженные. Вызовы шли беспрерывно всю ночь до утра. А утром – тяжелая, гудящая голова и легкое, невесомое тело. В глазах – калейдоскоп ночных событий: то он извлекает из машины окровавленное бесчувственное тело, то стоит в богатой квартире и с удивлением смотрит на висящего на крюке удавленника, то возится с умирающим наркоманом, то везет в больницу с огнестрельными ранами бандитов после разборки. А утром – в институт, на лекции и практические занятия. И так все шесть лет. Только молодость и крепкое здоровье да, видно, Божие заступничество за сироту помогли окончить ему институт. Получив диплом врача-лечебника, он был направлен в рыбацкий поселок на берегу Онежского озера. Народ тут жил крепкий, обстоятельный, и сплошь старообрядцы Поморского согласия. Со стороны врачебной практики все пошло как по маслу, но народ здесь был такой интересный, такой чистый в своем этническом составе, что в молодом докторе пробудился этнограф-славянофил, и он стал записывать их песни, сказания, пословицы. Ходил с ними на баркасах на рыбный промысел, грелся ночами у костра, ел онежскую уху. Присмотревшись к ним и читая историческую литературу, он понял, что народ этот состоял из потомков древних новгородцев. Они никогда не были рабами, всегда жили вольно, никому не кланялись, исправно платя подати в государеву казну. Светловолосые, с яркими голубыми глазами, статные и крепкие, они являли собой чистый тип великорусского народа. Все они были верующими, и храмы Божии называли «моленными». Антон Петрович стал ходить к ним на богослужения, поражаясь неслыханному ранее древнему знаменному пению. Служба совершалась по дьяконскому чину, без Божественной литургии. Здесь же он присмотрел себе красивую, статную девицу с большими голубыми глазами и русой, до пояса, косой. Родители ее кобенились, не хотели отдавать девку за чужака, да еще некрещеного. Пришлось ему принять крещение в водах Онежского озера. И еще ему помогло, что он был доктор, и доктор хороший, заслуживший доверие и уважение у поморов. По прошествии трех лет он с молодой женой вернулся в свой родной город на Неве. Вначале они снимали комнату, а потом получили и свое жилье, где на радость, а потом, как оказалось, на горе у них родилась Маша.

Когда Антон Петрович воспитывался в детском доме, о Боге там никогда и никто не упоминал, как будто Его вовсе не было. Так и жили в повседневной, мертвящей душу суете. Но когда он работал в Прионежском поселке, где жили сплошь верующие в Бога люди, да еще как крепко верующие, где Православие было не традицией, не обычаем, а настоящим образом жизни, и он плыл в этом потоке жизни целых три года... Конечно, в душу его были брошены семена веры православной, которые вот сейчас, когда в его дом пришла беда, начали давать благие всходы. Антон Петрович стал тайно ходить в церковь на богослужения, носил нательный крест. Крещен он был правильно, старообрядческим наставником в Онеге, в три погружения, но святым миром не помазан. Поэтому он все объяснил настоятелю храма и был миропомазан и присоединен к Православной Церкви. Подрастающую дочь он не посвящал в основы Православия из-за боязни, что у нее могут быть неприятности в школе, да и его самого затаскают в месткоме и по начальству.

Обдумывая мучительный вопрос: «А за что мне все это?» – он приходил к одному и тому же ответу: «А вот за это самое, за слабодушие и трусость перед Лицом Божиим. Так как Христом сказано: Ибо кто постыдится Меня и Моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном, того постыдится и Сын Человеческий, когда приидет в славе Отца Своего со святыми Ангелами (Мк. 8, 38).

– Да, я виноват, – каялся он, – в том, что убоялся людей больше, чем Бога. Значит, не было у меня страха Божия, который есть начало премудрости. А без премудрости я оказался на уровне скота бессловесного. Вот и пожинаю теперь эти горькие плоды своей глупости.

Маша не приходила домой уже целых семь дней, и он не знал, где ее искать. Он молился Богу, и был услышан. На десятый день вечером позвонили из психиатрической больницы и сообщили, что Маша находится на принудительном лечении в наркологическом отделении.

Когда Антон Петрович, нагруженный фруктами и банками с соком, пришел к ней в больницу, она не захотела с ним встречаться и возвратила всю передачу с санитаркой. Он медленно шел по больничному двору и раздавал все встречным больным. Кулек со спелыми грушами он отдал старушке, сидевшей на лавочке и перебиравшей черные монашеские четки. Она приняла подарок и, посмотрев на него взглядом совершенно разумного человека, спросила:

– За кого помолиться? – Он ответил:

– Помолись за здравие грешной Марии.

– А ты не горюй, за скорбью всегда приходит утешение.

– А как твое имя, матушка?

– Любушка, – ответила она.

У Маши в стационаре была тяжелая ломка, но когда она наконец прошла, Маша стала выходить на воздух в больничный сад. В цветущем зеленом саду она обрела некоторое спокойствие и не хотела думать, что скоро придет вторая волна ломки и мучительная тяга к наркотику. У нее было какое-то оглушенное состояние отрешенности от мира, и она сторонилась других больных, не желая с ними общаться.

Больных позвали на обед, а когда вечером вновь выпустили в сад, к ней подошла небольшая сухонькая старушка, по-деревенски повязанная платком, в длинном не по росту халате и с монашескими четками в руках. Она так ласково, так благожелательно и сердечно посмотрела на Машу, что у нее потеплело в груди и как-то легче стало дышать.

– Благословение Божие на тебя, Мария.

Старушка вынула из кармана большую спелую грушу и вложила ее Маше в руку.

– Ты кто? Ты все знаешь? Как тебя звать?

– Я – Любушка, а знаю я только то, что мне внушает Дух Святый.

– Как странно, «Дух Святый». Может, за это тебя и посадили сюда?

– А мне, Машенька, везде хорошо. Где бы я ни была, везде я чувствую присутствие Божие. Не надо мне ни Рима, ни Иерусалима. Христос – везде. Поэтому мне везде дом родной.

– Как странно и удивительно ты говоришь. А мне вот страшно здесь. Иногда от страха я не знаю, куда деться.

– Не надо, Маша, бояться. Бойся только Бога, да еще сотворить грех. А страх побеждается молитвой.

– Ах, Любушка, Любушка, грехов на мне так много, и тяжелые они, как бетонная плита. Я и гуляла, и наркоманила, и даже родного отца била по лицу.

– Успокойся, Машенька, если ты не будешь повторять свои грехи, Христос Бог простит тебя и ты будешь новым человеком. Я вижу, что ты не крещена и у тебя в душе сидит дух лукавый. Я его распознала. Когда выйдешь из больницы, первым делом покайся перед Богом, крестись, прими святое Причастие, и черный дух, который в тебе, оставит тебя. Вот уже нас загоняют в палаты. Да хранит тебя Господь. Выходи завтра опять в сад, и мы вновь встретимся.

Удрученный, вернулся домой Антон Петрович. Долго молился он и плакал. Все просил Бога дать ему вразумление, как помочь Маше. Когда он лег спать, то сон долго не приходил к нему. А когда он заснул, то во сне услышал голос, сказавший ему: «Пиши Маше письма». И он стал писать в больницу каждый день. Он писал, ничего не обдумывая, и цепочка слов как бы сама вязалась в голове, исходя из сердца. Он писал о своей отцовской любви к ней, о незабываемых годах на Онеге, об Иисусе Христе и Его страдании во имя спасения грешников, о Божией Матери, Которой Самой оружие пронзило сердце, когда Она видела, как мучили и унижали Ее Божественного Сына, как обмирала Она, видя Его распятым на Кресте. О погребении и восстании Христа из мертвых на благо всему человечеству. Писал ей о светлых Ангелах и Архангелах, противостоящих и постоянно воюющих с темными силами зла. Писал он ей и о своих больных, пораженных болезнями по грехам своим, о тех, которые, лежа на больничной койке и размышляя о причине своей болезни, приходили к выводу, что их болезни тесно связаны с их страстями и пороками. Что эта категория больных быстрее выздоравливала по сравнению с бездумно и тупо страдающими. О многом писал он ей. И ни одного дня она не оставалась без его писем, которые давали ей нравственную и духовную силу, как прочную опору в призрачной и странной жизни ее. Он не пытался с ней встретиться, но регулярно посылал ей передачи, где однажды вместе с цветами и фруктами передал ей Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа.

С другой стороны очень благотворное влияние на Машу оказывала Любушка. Она много рассказывала ей о Пресвятой Богородице и учила Машу, как надо любить Божию Матерь и Ее Божественного Сына. Она неотступно говорила Маше, чтобы она почувствовала близость Богородицы к ней, падшей молодой женщине, и чтобы Маша всячески подражала Божией Матери в образе жизни, в любви ко всему сущему. Чтобы Маша всегда трезвилась, приобретая дар рассуждения, и прежде чем что-либо предпринять и совершить, каждый раз обдумывала: а как бы в подобном случае поступила Божия Матерь. Так эти двое христиан, работая независимо друг от друга, отец и Любушка, с Божией помощью вытаскивали из зловонного омута шальной жизни заблудшую и погибающую Машу.

Сама она чувствовала себя несравненно лучше, и ей порой думалось, что она наконец выходит в солнечный, украшенный цветами мир из тусклого, серого подземелья. Но все же напряженность ее не оставляла, и время от времени она ощущала неистребимую тягу к гибельному зелью. Почти каждую ночь к ней приходило тяжелое жилистое чудовище, вроде гориллы, но без головы, и наваливалось на нее, мучая до рассвета. Когда Маша рассказала об этом Любушке, то та сразу определила, что к ней приходит ночной бес «инкуб», которого могут отвадить только святые монастырские старцы.

Однажды Маша, позвонив по телефону, просила прийти отца для встречи. Они встретились тихо и спокойно. Молча сидели на лавочке в саду, но без слов было ясно, что жуткое и нелепое прошлое безвозвратно уходит от них. Когда они расстались и Антон Петрович уходил из сада, к нему подошла Любушка, и он, поклонившись старушке, со слезами на глазах благодарил ее за помощь и внимание к его дочери. Но Любушка сказала:

– Не вам, не нам, а Имени Твоему, Господи, даждь Славу.

Еще она сказала, что после выписки Маши из больницы ее ни на один день нельзя оставлять в городе, чтобы избежать встречи со старой компанией наркоманов. И не мешкая везти ее в Псково-Печерский монастырь к старцам и сразу обратиться там к известному бесогону игумену Адриану для изгнания блудного ночного беса «инкуба» и других бесов, кои будут объявляться в ней. После этого сразу Машу окрестить, и обязательно православным крещением в три погружения, и немедля везти ее на Онегу к дедушке Василию, где она в посте, молитве и покаянии должна прожить один год.

Наконец Машу выписали из больницы, и Антон Петрович, не заходя домой, с автостанции повез Машу в Печоры. В Печорах Маша забеспокоилась и несколько раз порывалась бежать назад, но отец все же уговорил ее идти в монастырь. В монастыре он показал дочку старцу Адриану. Старец из-под лохматых бровей посмотрел на Машу и сказал, что в ней сидит не простой бес, а начальник бесовского легиона. Назначил время для бесоизгнания, а пока велел жить в Посаде и быть в посте, молитве и покаянии. В Сретенский собор, где происходит бесоизгнание, Машу с трудом тащили двое монахов, которых она раскидывала, как поленья. К счастью, к ним присоединился иеромонах с кропилом, который шел по пятам и кропил бесноватую святой водой. Только так, и то с большим трудом, ее затащили в собор и подвели к западной стене, на которой изображен Спаситель, творящий Страшный Суд, огненная преисподняя с грешниками, корчащимися в огне, и поверженным, в цепях сатаной. Бесноватых собралось много, все они вели себя беспокойно, кричали, хулили Бога и всех святых, ругались черным матом, но были удерживаемы родственниками и монахами. Около Маши по-прежнему были двое монахов и иеромонах с кропилом. Она стояла бледная, дрожащая, сцепив зубы, с частым, как после бега, дыханием. Отец ее не узнавал, особенно когда она страшно выворачивала глаза и скрипела зубами. Наконец, из алтаря вышел отец Адриан и быстро направился к очереди бесноватых, которые всполошились и заорали еще громче: «Ой, Адриашка идет! Ой, смертушка наша идет! Что тебе во мне, Адриашка?! Не мучай, не мучай нас!»

Отец Адриан со свежими силами начал бесоизгнание с Маши, приказав Антону Петровичу удалиться из храма. Он удалился, зажимая себе уши, чтобы не слышать, как волчицей завыла Маша, удерживаемая монахами.

Он сидел на траве возле Сретенского храма, и ему все чудилось, что в храме идет сражение, что как будто грудь на грудь бьются два войска – черное и белое. Наконец в сопровождении монахов вышла совершенно преображенная Маша. Она была бледна, но спокойна, и лицо ее перестало быть злобным и ожесточенным. В сопровождении монаха их вывели из монастыря и, подведя к близ находящейся церкви во имя Сорока мучеников, передали в руки батюшки-настоятеля. Батюшка приказал служителю выкатить бочку и наполнить ее водой. В крёстные отцы взяли дьякона, а в крёстные матери – свечницу. Машу окрестили по полному православному чину в три погружения и после крещения причастили Святыми Телом и Кровию Христовой. Они с отцом переночевали в Посаде, а утром поехали назад в Питер.

Приехали к вечеру на речной вокзал. Антон Петрович купил Маше билет до Великой губы на Онеге и провел ее на теплоход. Вскоре раздался гудок, и теплоход медленно стал отваливать от пристани.

Антон Петрович стоял на пристани и махал Маше шляпой. Маша послала ему воздушный поцелуй и начертала на воздухе крест, означающий, что прошлой жизни пришел конец.