Рассказ матушки Зинаиды

 

На главной улице нашего города сын гордого Кавказа Хасан Челоев имел богатый антикварный магазин. Это был толстяк небольшого роста с сальной лысиной и широкими черными усами. Он же был и главным претендентом на мою руку и сердце. Относительно меня у него был проект, связанный с его салоном, куда наведывались де­нежные дельцы, а главное, интуристы, и этот антикварщик уже видел меня, молодую и обольсти­тельную, в центре своего салона, представляю­щую товар иностранцам на безукоризненном английском языке, который я знала в совершенстве.

Моя бабушка, старая Фатима, несколько меся­цев морочила мне голову этим богатым женихом, но я ему отказала, хотя согласилась работать у него в салоне из-за высокого оклада и премиаль­ных. С ранних лет я была круглой сиротой и вос­питывалась у бабушки, которая помогла мне окон­чить школу и институт иностранных языков. Но возраст старушки сказывался, и она, недолго по­болев, умерла, оставив меня одну на всем белом свете. Кроме меня, в салоне работали еще две про­давщицы, но они не знали языков, и поэтому с иностранцами занималась только я. Старинных вещей в салон приносили много, и оценивал их сам хозяин. У него были каталоги разных ино­странных фирм, где цены были проставлены в американской и английской валюте, и моя задача была показать покупателю каталог и убедить, что его здесь не собираются надуть. Кроме того, мне надо было заполнить уже готовый бланк с печа­тью и подписью музейного эксперта о том, что данная вещь не имеет исторической ценности. С такой справкой антикварную вещь можно было вывезти за рубеж. Хозяин за такие бланки отвали­вал эксперту немалую мзду. У нас на стенах салона висели картины, в основном старых мастеров, на полках красовались серебряные самовары, фар­фор, статуэтки, были старинные ковры, мебель и, конечно, иконы, которые для меня были камнем преткновения. Покупатели требовали разъяснения сюжета, просили дать им художественную и рели­гиозную оценку, чего я не могла сделать. Хозяин посоветовал мне обратиться к нашему постоянно­му реставратору старых икон Герману, студенту Духовной Академии. Вообще, какая-либо религия меня не интересовала, хотя бабушка исповедовала ислам, но меня к нему не принуждала и с Кораном не знакомила. Внешне же я была типичной девой Востока и отличалась, как говорят поэты, своеоб­разной персидской красотой, которую воспевали Саади и Омар Хайям. Герман же, с которым я по­знакомилась, вполне соответствовал своему име­ни и был, без подделки, порождением Северной Германии – потомок немцев, переселившихся в Россию еще при императрице Екатерине Второй. Когда мы встретились и посмотрели друг на дру­га, то нечто захлестнуло нас по типу короткого за­мыкания. «Он будет моим», – мелькнуло у меня в голове. Наверное, то же случилось и с Германом. Христиане говорят, что браки заключаются на Небесах. Вероятно, так оно и было. После первой встречи мы уже не расставались. Когда мы вместе шли по улице, люди на нас обращали внимание. Слишком большой был контраст между красотой симпатичной чернушки и мужественной норди­ческой красотой Германа. Его предки были люте­ране и в основном подвизались на военной службе в больших офицерских чинах, со временем они приняли Православие и утвердились в нем. Гер­ман, у которого были большие способности к жи­вописи, тем не менее с детства мечтал быть священником, и мечта привела его в Духовную Ака­демию. Заканчивался восьмой год обучения, и он намеревался вернуться на родину предков, в Германию, чтобы нести туда Православие. Видно, и мне была судьба жить с ним в Германии. Меня не смущало, что придется покинуть родные места. Я его так любила, что сердцем принимала этот вы­бор: где он – там и моя родина. Как я уже говори­ла, с исламом я не была знакома, и душа моя, и сознание было свободно от канонов Корана, и я полюбила Христианство, может быть, вначале за то, что любила христианина. Пришло время, и я пожелала принять Православие.

– Ну, моя милая сарацинка, – сказал, улыба­ясь, Герман, – это дело легко поправить.

Целый месяц он наставлял меня в православ­ной вере, а потом повел в храм, где был устроен крестильный баптистерий, и батюшка окрестил меня с троекратным погружением, по всем прави­лам этого святого Таинства. Но перед этим ста­рый сгорбленный псаломщик, кряхтя, притащил из ризницы старинную пудовую книгу в коже с медными застежками, глаголемую «Потребник», где был полный чин отречения от сарацинской веры, и водрузил ее на аналой. Батюшка предло­жил мне громко вслух прочесть на церковнославянском языке текст, составленный богомудрыми отцами, наверное, в раннем средневековье. И я громко, на всю церковь, отрекалась от Мухамме­да, от всех его близких и дальних родственников, от всех его жен, от сладостного магометанского рая, от какой-то чтимой убиенной верблюдицы, от камня, на котором сидели Авраам с Саррой, от дру­гого камня, к которому Авраам привязывал верб­люда, когда поднимался в гору для приношения Исаака в жертву, от каких-то специализирован­ных сарацинских ангелов и прочее, и прочее, что там наворотили премудрые средневековые бого­словы. Мне, окончившей филологический фа­культет, все это было интересно и занимательно, хотя в некоторых местах я едва удерживалась, чтобы не расхохотаться. Батюшка это видел и улыбался себе в бороду. Но слава Богу, что это была не та эпоха, когда составлялся этот чин отре­чения, а то гореть бы мне на костре или сидеть на цепи в сыром монастырском подземелье.

Но зато венчание у нас с Германом было царст­венным. Оно происходило на втором этаже ка­федрального собора, сияющего золотом и мрамор­ными колоннами. Когда я в подвенечном платье вышла к Герману, он просто оторопел, поражен­ный моей красотой, а его товарищ Федя Стороженко всплеснул руками и закричал, что это гу­рия, сбежавшая из мусульманского рая. Надо ска­зать, что после крещения мое мусульманское имя Зейнаб отринули и нарекли меня Зинаидой.

Это было время, когда советская власть легко и скоропостижно упразднилась, влиятельные ком­мунисты покинули чертоги обкомов и райкомов, обзавелись тяжеловесной собственностью, засели в банках и на руководящих должностях отнюдь не социалистической формации. И выехать из стра­ны стало не труднее, чем переехать из Торжка в Старую Руссу.

Германия нас встретила благожелательно, без предвзятости, может быть потому, что Герман был этнический немец. К православному Владыке в Мюнхене мы явились вскоре после переезда. Оба мы знали немецкий язык, но, к нашему удивле­нию, Владыка заговорил с нами по-русски и до­вольно прилично, хотя был природным немцем. Он нам рассказал, что Православие в Германии стало заметно после первой волны эмиграции из революционной России. Но особенно оно усили­лось в годы Второй мировой войны, когда из-за нехватки рабочей силы стали привозить с Украи­ны и из России с оккупированных вермахтом зе­мель остарбайтеров. Это были несчастные люди, низведенные до уровня рабочего скота. Они были измождены непосильным трудом, вечно голод­ные, многие из них, работая на военных заводах, погибали при авианалетах английской и амери­канской авиации. И единственной отдушиной для них, утешением и памятью о Родине была Право­славная Церковь. По воскресным дням их отпус­кали в церковь на богослужение, и приходили ты­сячи молодых девушек и парней, и они молились так самозабвенно, с такой силой, и слезы катились у них по щекам. И сила молитвы их была так ве­лика, что, безусловно, прорывая все преграды, до­ходила до Престола Божия.

Сейчас тоже хлынул большой поток эмигран­тов после распада Союза, но это уже другого духа люди, хотя многие из них тоже тянутся к церкви, как к островку оставленной Родины, но тяга эта скорее ностальгическая, чем духовная. Особенно интересно, что даже некоторые евреи из Украины и России посещают нашу Православную церковь, которая им милее и ближе, чем синагога.

Сегодня, несмотря на воскресенье, день был темный, туманный и дождливый. Скользящие по улицам фигуры людей в плащах с капюшонами походили на шествие средневековых капуцинов. Мы с Германом взяли такси и поехали в мона­стырь, где Владыка должен был рукоположить Германа во пресвитера. В сан диакона Герман был посвящен еще в России.

К началу литургии народу в церкви собралось много. Это, в основном, была разношерстная пуб­лика, состоящая из эмигрантов послеперестроечной волны. Они стояли тихо, переминаясь с ноги на ногу в ожидании начала службы. В большинст­ве, конечно, это были женщины в шляпках и платочках. Воздух в храме был влажный, теплый, пахло ладаном и свечным воском. Царские Врата были еще закрыты, и псаломщик, стоящий за аналоем, громко и отчетливо читал Часы.

Сегодня службу совершал сам Владыка, и Гер­ман в диаконском облачении старательно прислу­живал ему. Он был бледен и, видимо, очень вол­новался, но ектении все же произносил без запин­ки. Сам чин рукоположения во пресвитера начал­ся после Херувимской песни. И вот его, ни жива ни мертва, повели к Владыке, который благосло­вил его, и Германа стали водить около Престола, и каждый раз Владыка благословлял его. И в алтаре собравшиеся священники запели тропарь: «Святии мученицы, иже добре страдавше и венчавшеся, молитеся ко Господу, спастися душам нашим. Слава Тебе, Христе Боже, апостолов похвало и мучеников веселие, ихже проповедь Троица Еди­носущная».

Владыка возложил руку на голову Германа и тихим проникновенным голосом произнес со сле­зой: «Божественная благодать всегда немощ­ная врачующи, и оскудевающая восполняющи, поставляет Германа, благоговейнаго диакона, во пресвитерство. Помолимся убо о нем, да приидет нань благодать Пресвятаго Духа».

И я, новообращенная христианка, хотя незри­мо, но каким-то внутренним сердечным оком чув­ствовала и видела, как Христова благодать свя­щенства из далеких первохристианских веков че­рез апостолов и цепочку святителей нисходит на моего Германа. И я стояла, подавляя рыдание, и глотала слезы радости.

Потом Владыка надел на него епитрахиль и фе­лонь и все пели: «Аксиос! Аксиос!» – что означа­ет: «Достоин! Достоин!»

Владыка его первого причастил Святым Телом и Кровью Христовой и поставил в ряды со свя­щенниками.

Когда мы приехали домой, Герман был так взволнован и потрясен, что не мог говорить и от­казался от праздничного обеда, но только выпил бокал шампанского и ушел в сад, где до вечера просидел в беседке.

По традиции после рукоположения он всю не­делю ездил в монастырь служить Божественную литургию. Владыка оставил его в Баварии и по­слал служить на приход в небольшой город на Ду­нае. Забот и хлопот в приходе оказалось выше го­ловы. Да будет известно, что Бавария, в отличие от лютеранской Германии, является областью ка­толической, и отцу Герману досталась давно пус­тующая католическая кирха, которую надо было приспособить под православный храм. Католиче­ское начальство, сдавшее в аренду костел, парты из него убирать не разрешало, но милостиво согласилось на закрытый, по православной тради­ции, алтарь. Своими силами надо было соорудить иконостас с Царскими Вратами и развесить по стенам храма иконы. Но как и на что, на какие деньги делать это переустройство – было никому не ведомо. С заработной платой священнику тоже было абсолютно глухо. По германским законам государство с налогов содержало только лютеран­ские и католические приходы, другие же конфес­сии были предоставлены самим себе и как-то пас­лись на подножном корму.

Православных прихожан на богослужения при­ходило мало, да и почти все они были неимущие остарбайтеры. Нам с отцом Германом пришлось круто. Надо было срочно искать какие-то источ­ники дохода и какую-то работу. Мы с этой целью поехали в Мюнхен; видно, благословение Божие было с нами, и мы без большого труда получили все, что хотели. Я устроилась переводчиком в од­ном книжном издательстве, а Герман реставрато­ром в большом антикварном магазине. Причем работу нам доставляли из Мюнхена на дом.

По субботам, воскресеньям, а также в право­славные праздничные дни отец Герман совершал богослужения. На службу приходило человек де­сять. Это были угнетенные жизнью на чужбине бесправные люди: украинцы, русские, молдаване. Бедствуя у себя на родине, они подались в чужие края в надежде на лучшую жизнь, но здесь было еще горше. Зарабатывая себе на жизнь, они мыли посуду в ресторанах, сидели с престарелыми и больными, убирали у состоятельных немцев квар­тиры, выгуливали собак, красивые девчонки в ка­баках показывали стриптиз, были и блудницы. Официально получить им приличную работу бы­ло крайне трудно, поэтому все они трудились не­законно за мизерную плату. Правда, среди выход­цев из СНГ были и такие ловкачи, которые быст­ро адаптировались в новых условиях, сумели ско­лотить немалые денежки, открыли свое дело, а не­которые даже фирмы, но, к сожалению, таковые в церковь не ходили.

Батюшка Герман, как мог, старался благоуст­роить храм: обновил побелку, отремонтировал двери и рамы, по вечерам писал храмовые иконы. Служил он хорошо, истово. Евангелие читал на русском и немецком языках. Вначале в хоре я пела одна, но постепенно увеличивалось число прихожан, увеличивался и хор. В хоре появились и немцы. Известно, что баварцы – большие люби­тели хорошего пения, и наше церковное пение им очень пришлось по душе. Я им латинскими буква­ми писала славянские тексты, мелодию им напою, и они успешно подхватывают.

Неожиданно какому-то католическому храму понадобилось заменить парты. Были присланы грузовые машины, которые вывезли не только парты, но вообще все, что можно было увезти. Храм стал совсем пустой и гулкий. При таких об­стоятельствах поехали мы плакаться к Владыке. Он нас выслушал и обещал помочь. У него оказал­ся знакомый – престарелый и одинокий богач, который спрашивал у Владыки совета: куда бы поместить капитал на помин души? И Владыка обещал направить его к нам.

И действительно, вскоре во двор нашей церкви въехал микроавтобус, из которого два лакея выка­тили на кресле старого тучного господина, державшего в одной руке дымящуюся сигару, а дру­гой рукой он придерживал на коленях портатив­ный компьютер. Это и оказался наш благодетель. Опросив Германа, он прокатился вокруг церкви, осмотрел все внутренние помещения и, так как был архитектором, быстро при помощи компью­тера составил объем работ и смету. Будучи скуп на слова, он попрощался и уехал. По его воле че­рез пару дней приехала строительная бригада, и работа закипела. Отец Герман разместил в Мюнхе­не заказы на резной иконостас и иконы, нанял жи­вописцев, которые расписали стены храма Еван­гельскими сюжетами. Через несколько месяцев церковь, как непорочная невеста, блистала красо­той и благолепием.

Я отлично понимала, что без Божьего вмеша­тельства здесь не обошлось. Все сотворилось, как в сказке. Итак, в Германии засиял еще один очаг Православия. И как в пословице молвится: «Свя­то место пусто не бывает». Я это говорю к тому, что через год храм был полон прихожанами. Но что еще я могу добавить к моей истории? Кажет­ся, ничего больше. Слава Богу за все!

27 сентября 2004 года

 

 

Башня Силоамская

 

Середина осени с ее месяцем жовтнем, раскрасившим осинки и клены в багряный цвет, а березки – в золотистый, застала меня на довольно глухом полустанке в средней России перед стальной колеей рельс с их холодным тусклым блеском, уходящих в дальнюю даль яркой лесной просеки.

Солнце, из зенита переместившееся ближе к горизонту, уже едва согревало мне лицо, легкий ветерок слегка шевелил листьями, в кружении летевшими с деревьев на пожухлую, тронутую первыми заморозками траву, а поезд, которого я ожидал, должен был прибыть на этот полустанок ночью и, остановившись на две минуты, двинуться дальше. Так что до прихода его еще надо было ждать и ждать.

Ждать нужно было в помещении полустанка, включавшем в себя каморку кассира с зарешеченным оконцем, комнатку начальника и крохотный зал ожидания, в котором томилось несколько человек – ехавшие на базар сельские жители, обремененные бидонами, корзинками и плетушкой с гусаком, который высовывал из нее длинную шею, шипел и все норовил ущипнуть за ногу свою хозяйку. Кроме селян, в уголке с небольшой корзинкой примостился сельский батюшка – старичок в теплой рясе, с наперсным крестом на цепочке, в круглой бархатной шапке с меховой оторочкой. Видно, эту рясу, провисевшую все лето в шкафу, он надел впервые, так как от нее изрядно попахивало нафталином. Священник был стар, и седые пряди волос, выбивавшиеся из-под шапки, и борода отдавали в желтизну.

Вечерело, и солнце, заходившее за лес, бросало косые лучи на вспыхнувшую золотом и багрянцем листву деревьев. Подувший из-за леса вечерний ветерок понес неведомо куда множество серебристых осенних паутинок.

Я опять зашел в ожидальню и сел рядом с батюшкой, который, сняв шапку и расстегнув рясу, копался в своей корзине.

– Пора бы уже закусить, не желаете? – обратился он ко мне. – Ох уж эта матушка, припасла мне еды, как на Маланьину свадьбу.

Он вывернул на расстеленную салфетку жареную курицу, крутые яйца, пироги, хлеб и бутыль с клюквенным квасом.

– Экая благодать, – сказал я, – и отказываться просто грех.

Мы познакомились. Батюшку звали отец Никодим. Прочитав молитву перед ужином, он благословил трапезу, и мы приступили.

За трапезой батюшка рассказал, что едет в областной город к Владыке хлопотать о пособии на ремонт храма. С перрона в дверь пролез кудлатый, весь в приставших репейниках, пес. Помахивая хвостом, он стал обходить пассажиров, смотря на них просящими глазами. Батюшка предложил ему кусок пирога.

– Блажен иже и скоти милуяй, – сказал улыбаясь он, бросая попрошайке еще и куриные косточки.

За решетчатым окном завозилась кассирша, хлопнула, открывая в окошечке дверцу. И ожидающие поднялись с лавок и встали в очередь за билетами. Высунувшийся из своей комнаты с заспанным лицом начальник шуганул приблудного пса и вышел на перрон, по которому ходили одни озабоченные вороны, как будто они тоже ожидали поезда. Получив билеты, все успокоились и опять уселись на лавки. Я достал транзисторный приемник и стал слушать последние известия радиостанции, у которой музыкальная заставка похожа на переполох в деревенском курятнике. И первое сообщение было о потерпевшем катастрофу где-то под Тулой пассажирском самолете.

– Место катастрофы представляет ужасающее зрелище, – говорил диктор, – среди обломков громадного лайнера фрагменты человеческих тел, их вещи и запах гари. Погибли все сто сорок находившихся на борту пассажиров и экипаж самолета.

Услышав это сообщение, отец Никодим перекрестился и поник головой. Сидевшая рядом старуха, посмотрев на него, сказала:

– Наверное, Бог наказал по грехам их, вот и убились. Господи, наверное, страшно было падать с такой высоты.

– Нет, – повернулся к ней батюшка, – вспомни-ка, в Евангелии написано, что когда Силоамская башня упала и задавила восемнадцать человек, многие в Иерусалиме тоже, как и ты, матушка, говорили, что Бог наказал погибших за грехи. Но Христос сказал им: Или думаете ли, что те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская и побила их, виновнее были всех, живущих в Иерусалиме? Нет, говорю вам, но, если не покаетесь, все так же погибнете (Лк. 13, 4–5).

Батюшка взволновался. Он уже обращался ко всем сидящим в зале: «Братья и сестры, вот мы ныне услыхали горестную весть о гибели наших соотечественников. И вот эта женщина, что сидит подле меня, сразу осудила погибших и сделала вывод, что погибли они за грехи свои. Но уверяю вас, по слову Христову, что были они не грешнее нас с вами. Если взять к примеру: каждый человек – как малый островок, и все люди составляют как бы единый архипелаг – единую нацию. Но и каждый человек есть носитель своего греха, и тогда грехи всех сливаются в один великий грех, который своей тяжестью ложится на всю нацию, на все государство, и от этой немыслимой тяжести нация начинает уходить в небытие.

Господь Иисус Христос еще две тысячи лет тому назад призывал: Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное (Мф. 4, 17).

Но слишком тяжкие и застарелые наши грехи и беззакония отвлекали нас от покаяния. И, не слыша этот призыв Христов, мы продолжаем мучиться от порожденных грехом болезней и безвременно умираем. Сами грешные, мы не наставили молодое поколение в Законе Божием, и поэтому молодежь наша пребывает в раннем разврате, наркотической отраве и западной демонической рок-культуре. Предшествующие поколения после октябрьского переворота отреклись от Христа и начали делать неугодное Богу: они разрушали храмы Божии, разбивали иконы, сжигали святые книги. Совсем озверев, расстреляли царскую династию, опутали Россию колючей проволокой и залили землю кровью праведников, монахов и священников.

Страшно даже подумать, что в настоящее время население России сокращается каждый год на один миллион человек. Радуется и торжествует сатана, что в его адские угодья валом валит такая прорва народа. Миллионы наших женщин не хотят рожать, а идут на аборты, убивая своих собственных детей. Но Бог видит, какой великий грех делают эти женщины. Да будет им известно, что в Священном Писании сказано, что бесплодную смоковницу срубают и в огонь бросают. И они после абортов болеют телесно и душевно, а многим убиенные дети являются во сне с горьким плачем и обличением, что у них отняли жизнь.

Вот азиатские женщины, имея страх Божий, не делают аборты, а с радостью рожают детей, и много рожают. И поэтому азиатский мир умножается, а европейский мир умаляется и уходит в небытие.

Вот эти люди, погибшие ныне в авиакатастрофе, – наши братья, которые не грешнее нас, – показывают и дают нам увещевание, что если мы не покаемся, то погибнем. Погибнем, как и они сегодня погибли. Погибель на нас уже накатывает. Она идет через повальное пьянство, миллионные аборты, смертельный СПИД и не менее смертельные наркотики. Все это настолько явно, что даже видно и слепым, но у народа пропало чувство трезвения, и он продолжает безумствовать, и это напоминает средневековые сказания о пире во время чумы.

Свет Христов пришел с Востока, а разврат, гибель души и тела идет с Запада. Много нам было знамений и увещеваний к покаянию: и Чернобыль, и катастрофа подводной лодки «Курск», и авиакатастрофы, и землетрясения, и наводнения, и ураганы, и ужасающие лесные пожары. Но не внимают этому люди, беспечно отмахиваясь от этих бедствий. Они хоронят своих мертвецов и далее продолжают жить в тяжких грехах и разврате, не думая, что скоро и к ним придет погибель.

Братья и сестры, покайтесь и живите по заповедям Христовым, и Господь сохранит и приумножит вас. И напоминание о башне Силоамской, которая упала две тысячи лет назад около Иерусалима, было, по слову Христову, увещеванием к покаянию народа, ибо в противном случае народ будет обречен и исчезнет с лица земли».

Отец Никодим вынул платок и вытер потный лоб.

– Эк, как я разошелся, целую проповедь вам закатил. Жаль, что мало слушавших, но Господь так устроит, что ее услышат многие тысячи.

Дверь, заскрипев, отворилась, и начальник сообщил, что поезд скоро прибудет. Все засобирались и вышли на платформу. На черном небе блестели, перемигиваясь, мириады звезд, и стояла первозданная тишина. Но вот вдали прозвучал басовитый гудок тепловоза, и вскоре темноту прорезали его огненные прожектора. Наконец долгожданный поезд остановился у платформы.

Конечно, все это не ново, что сказал отец Никодим, но очень серьезно и побуждает к размышлению.

Да, Силоамская башня, убившая восемнадцать человек, не простой случай, а Божий знак к увещеванию заблудшего народа, чтобы он не погиб, но обратился ко Христу, и тогда – жив будет. Россия, Русская земля, живи вовеки!

 

Одичание

 

В середине XX века в средней Картли, ближе к Большому Кавказскому хребту, в осетинских се­лениях, можно было еще встретить эти древние дома, сложенные из кусков горных пород или реч­ных булыжников. Этот дом был просторный, в два этажа. Верхний этаж не отапливался и в теп­лое время года предназначался для молодых. А в нижнем этаже постоянно жили старики-роди­тели, но на зиму и молодые спускались туда, и там же жили и резвились внуки. Внизу было интерес­но и весело. Целый день здесь горел очаг и булькали подвешенные на крюках котлы, в которых варилась пища для людей и для скота. Тащить ва­рево для животных далеко не приходилось. Они все были здесь, только отделены были от людей невысокой, по пояс, деревянной перегородкой. Как в Ноевом ковчеге, здесь были и круторогие волы, и мелкие горные коровы, и лошадь, и овцы с козлом-предводителем, на шестах сидел краса­вец петух со своим гаремом красношеих кур, а в закутке обитали гордые и нервные индюшки. По­ложив голову на перегородку и меланхолично пе­режевывая жвачку, волы и коровы большими доб­рыми глазами смотрели на людей и в нетерпении стукали копытами в перегородку и мычали, тре­буя себе корм. На волю они выходили через комнату, направляясь через единственную дверь, ве­дущую во двор, и старуха-хозяйка с криком под­гоняла их хворостиной, чтобы они в комнате не успели положить лепешку. Зимой, когда на дворе стоял мороз и в горах наваливало по шейку снегу, в нижнем помещении дома от скота шло густое животное тепло с крутым запахом навоза. Хозяин дома Григор, с вывернутыми от старости красны­ми слезящимися веками, всегда говорил, что с жи­вотными жить полезно для здоровья, а к запаху можно привыкнуть, тем более что навоз дает жи­вотворящую силу земле и ничего плохого в нем нет, кроме пользы. В нос он шибает, когда вхо­дишь с улицы, а потом принюхаешься и не замеча­ешь, зато на душе спокойно и знаешь, что скот на месте и ворам его не увести.

В долгие зимние вечера что-то томило старую душу Григора. Был он и сыт, и пьян, сидел в тепле, и любимый скот перед глазами, но душа томилась и хотела чего-то, но он не понимал, что душа хоте­ла общения с Богом, и некому было это разъяс­нить, потому что по всей области не было ни од­ной действующей церкви и ни одного священни­ка. И так было уже 70 лет.

Все долгие годы советской власти повседнев­ная житейская суета: возня со скотом, обработка кукурузного поля и виноградника, поездки на во­лах в лес за дровами – отнимали у Григора все свободное время, и некогда было подумать о душе и о Боге. И вся православная премудрость, кото­рую он узнал в детстве, постепенно забылась, и не только им, но и всем осетинским народом, жив­шим в пределах Грузии, а все потому, что еще в первые годы советской власти по всей области были закрыты церкви, а священники изгнаны или сидели в лагерях. В селении Цнелиси, где с семьей жил Григор, была старая полуразрушенная часов­ня без дверей и оконных рам, куда в непогоду за­бредал скот, пасущийся рядом, спасаясь от холод­ного дождя и ветра, и там, кроме навоза, ничего больше не было. В определенный день, один раз в году, Григор доставал с полки деревянную шка­тулку, где в вате лежали разноцветные, красивые, обточенные рекой камешки, доставшиеся ему от предков. Он раскрывал шкатулку и смотрел на камни, молился над ними, прося у этих камней помощи и защиты. Он просил для семьи и скота здоровья, для кукурузного поля и виноградника защиты от града. Он считал, что эти камни обла­дают таинственной силой отгонять демонов, кото­рые наводят порчу на людей и на скот.

В этом селении народ не праздновал ни Рожде­ство, ни Пасху. Не праздновал он также и совет­ские праздники. У них был только один праздник в году – «Швид Майей», или Двадцатое мая. А что они праздновали, они и сами не знали и не могли мне объяснить, только и говорили: «У нас так зна­ют». Праздник считался большим. И женщины загодя расстилали во дворе брезент и сушили на нем ячмень, затем в больших котлах на костре варили отличное осетинское пиво – «Ирон баганы», ко­торое потом держали во вкопанных в землю гро­мадных глиняных кувшинах и пили его все лето. В честь этого праздника расставалось с жизнью много индюшек, телят и баранов, из мяса которых приготовляли с различными приправами острые кавказские блюда. Праздник справляли весело. Играли на гармошках однообразную тягучую ме­лодию, дудели на гнусавой зурне, бренчали на пандури. Все от мала до велика ходили пошатыва­ясь, одурев от пива и обильной мясной еды. Жен­щины в этот день обязательно посещали часовню с ее унавоженным полом и три раза обходили ее кругом, целуя все четыре угла, и просили здоро­вья для семьи и скота. А кого просили, толком и сами не ведали. Впоследствии я, посмотрев в святцы, обнаружил, что 20 мая празднуется Собор Грузинских святых, но народ этого не знал, и получилось прямо по слову Божию: Поражу пастыря, и рассеются овцы стада (Мф. 26, 31). Так оно и было.

Выслуживаясь перед высшими властями, осе­тинский обком КПСС перестарался и упразднил все храмы, изгнал всех священников из области и с гордостью рапортовал об этом в Москву, а народ тем временем религиозно одичал и скатился к язычеству во всех отношениях, и даже в своем отношении к медицине. Однажды меня соседи одного дома, где была больная коклюшем девочка, просили прийти и осмотреть больную. Я думал: почему позвали соседи, но когда я пришел к больной, то все стало ясно. Во-первых, войдя в дом, я ничего не мог разглядеть из-за едкого сине­го дыма. Наконец я присмотрелся и увидел, что посреди комнаты стоит топчан, на котором лежит, задыхаясь от кашля, семилетняя девочка. Око­ло нее одна старуха играла на пандури, другая жгла на сковороде грецкие орехи, а еще пять ста­рух с ветками в руках весело скакали в пляске во­круг топчана с кашляющей больной. Когда я оста­новил эту оргию, старухи мне объяснили, что кок­люш – «болезнь божественная» и «боги не потер­пят вмешательство врача». А лечат эту болезнь дымом от грецких орехов и веселят ребенка пляской и бренчанием на пандури. Но девочке было не до веселья, она была синюшная и задыхалась. Я послушал ей спинку и нашел обширное воспаление легких. Я сказал старухам, что ребенка надо срочно в больницу, но старые ведьмы замахали на меня руками, загалдели и закричали, что если больную начнет лечить врач, то ночью ее задавит хайрак (осетинский черт). Мне пришлось оты­скать отца девочки, объяснить, насколько тяжелое состояние ребенка, и он понял, разогнал старух и отнес на руках девочку в больницу, где мне при­шлось с ней много повозиться, чтобы она осталась жива.

Существует предание, что давным-давно осе­тины пришли с Северного Кавказа в Грузию по приглашению царицы Тамары, которая была за­мужем за осетинским князем красавцем Сосланом, и поселились в Карталинии между Гори и Хашури у Большого Кавказского хребта. Осети­ны – стойкие и смелые воины – влились в Гру­зинское войско и, будучи православными христианами, вместе с грузинами участвовали во всех войнах против агарян, осадивших Грузинское цар­ство со всех сторон. Осетины принадлежат к иран­ской группе народов и называют себя «Ирон». Чистокровные осетины отличаются белой кожей, русыми волосами и голубыми глазами, хотя встречаются и черноглазые. А осетинские девушки час­то были не лишены грации и красоты. Когда-то это был большой народ, расположившийся в предгорь­ях Северного Кавказа и по течению реки Дон. Дон – слово осетинское и означает «вода». Страна их называлась Алания и процветала, пока не была разгромлена полчищами гуннов под предводи­тельством царя Атиллы. Осетины – народ, в боль­шинстве своем принявший Православие и сохра­нявший его до времен коммунистического прав­ления, но за 70 лет атеизма и гонения на Церковь этот народ, как и многие другие народы СССР, опять склонился к язычеству.

Моление к Богу у осетин было тесно связано с жертвоприношением. Если кто в семье заболевал, то какой-нибудь баран или индюшка должны были расстаться с жизнью. Обычно их резали око­ло закрытой полуразрушенной церкви и здесь же варили, жарили и съедали, запивая мясо вином, а шкуру или перья вешали на ближайшее дерево, чтобы Бог, посмотрев на шкуру, не забывал о сво­ей обязанности исцелить больного, так как баран или индюшка были съедены в расчете на Его ми­лость. Я спрашивал этих едоков: «Какой прок Богу от того, что вы зарезали и съели барана?» На что они стереотипно отвечали: «У нас так знают». Если больной после жертвоприношения все же не поправлялся, они опять шли к дереву, что у часов­ни, и привязывали к ветке яркую тряпицу, чтобы она полоскалась на ветру и напоминала Богу, что за Ним – недоимка, так как баран пострадал и съеден, а больной все еще не встает с постели. И странное это было дерево, все покрытое разноцветными тряпицами и лентами, трепетавшими на ветру. Ожоги здесь почему-то было принято лечить чернилами, глисты – выводить кероси­ном. Однажды мне в больницу привезли ошпа­ренного карапуза, всего облитого чернилами, и я негодовал, потому что к термическому ожогу при­соединился и химический. Трудно, трудно было изживать эти вредные, иногда просто гибельные обычаи. Дети здесь росли некрещеные, браки были невенчанные, покойники погребались без от­певания, но зато устраивалась богатая языческая тризна, которая часто разоряла семью. И такая тризна устраивалась на протяжении одного года три раза: после погребения, на сороковой день и в годовщину. Большая честь оказывалась покойни­ку. Ради какой-нибудь утлой старушки, которую при жизни и не замечали, устраивались царские похороны. Обычно после кончины кого-либо собирались несколько самых мудрых в селении ста­риков, которые судили и рядили: сколько может на данные похороны прийти людей, сколько надо закупить вина, сколько зарезать голов скота, сколько напечь хлеба, купить зелени и проч.

Первым делом во дворе строили из досок сто­лы и скамейки, которые со двора тянулись на ули­цу, так как на похороны со всей Осетии приходи­ло от 500 до 3000 человек. В громадных котлах варили говядину, или по-осетински – хашламу, в ряд стояли бочки с натуральным вином, закупленным в Имеретии. Каждый осетин имел у себя дома толстую тетрадь, где были записаны все люди, которые когда-то были на похоронах в его доме. И если в доме у этих людей кто-то умирал, то и он шел к ним на похороны. Покойник лежал до тех пор, пока не приедут все родственники из отдаленных мест. Около его головы клали и лет­ние, и зимние шапки, и различные фуражки. Ве­роятно, полагали, что они ему там пригодятся. Наконец в назначенный день собирались все, кто считал нужным прийти и проводить покойника в последний путь. После кладбища все приходили к дому покойного и садились за стол. Съедали не­сколько быков и выпивали море вина. Несколько человек с мешком обходили длинные ряды сто­лов, собирая деньги на помощь семье покойного. На второй и третьей тризне деньги уже не собира­ли. После поминок все мирно расходились по до­мам, пошатываясь, будучи в изрядном подпитии. Осетины очень мирный народ, и во время такого обильного винопития никогда никаких драк и разных эксцессов не возникало.

У моей больничной медсестры Сони Табатадзе в областном центре Цхинвали жил отец – старый Симон. Однажды летом мне пришлось ехать в об­ластной центр, и я решил остановиться у Симона. Весь город тогда утопал в садах и был тихий и приятный. Только центр был застроен невысоки­ми административными зданиями и магазинами, а остальные районы города состояли из частных домов с садами и огородами. Я нашел искомую улицу, с обеих сторон засаженную деревьями. Улица была чистая, малолюдная и тихая. Нако­нец, я остановился у дома старого Симона, в удив­лении смотря на необыкновенное сооружение у дороги напротив дома. Это была сделанная из но­вых неокрашенных досок самая настоящая право­славная часовня. Я подошел и подергал дверь, и она открылась. Внутри было светло от большого окна. В восточной стороне часовни была сделана небольшая абсида, где стоял Престол с лежавши­ми на нем Евангелием, целовальным крестом и стоявшим подсвечником. По бокам абсиды на сте­нах висели иконы, написанные масляной краской на оборотной стороне клеенки и заключенные в рамки. Иконы были хорошо написаны, видно, живописцем-профессионалом и, конечно, грузи­ном, потому что Божия Матерь была типичная грузинка с большими персидскими глазами. Было там поясное изображение Иисуса Христа с Еван­гелием, Никола Чудотворец, св. великомученик Георгий и св. равноапостольная Нина, просвети­тельница Грузии. Это было просто чудо. Такая за­мечательная, стоящая под крестом православная часовня в одичавшей от безбожия области. Я по­молился, приложился к иконам и вышел с легким сердцем и просветленной душой. Тяжело было жить в языческой Осетии. Для церковного окормления мне приходилось раза четыре в год ездить в Тбилиси на междугородном автобусе в собор св. Александра Невского к старцам из Глинской Пус­тыни и митрополиту Зиновию. Там был настоя­щий оазис Православия в пустыне безверия.

Когда я вошел в дом, старый Симон Табатадзе садился ужинать. Я поклонился ему и приветст­вовал: «Гамарджоба!» Он мне ответил: «Гагиморджос» – и пригласил меня к столу. На столе уже стоял кувшин с холодным белым вином, и старуха поставила второй стакан. Мы со стариком выпили за встречу, скоро и старуха подала горя­чее лобио – фасоль по-грузински с приправами – и суп харчо. Я спросил у старика:

—  Генацвале, что это за чудо около твоего дома и кто построил и украсил иконами эту благодать?

Старик как-то замялся и принялся работать ложкой, набивая себе рот фасолью, но старуха, ко­торая слышала вопрос, сказала:

— Это все дело рук Симона, а иконы писал ху­дожник Валико. Симон приходит в часовню и чи­тает там вслух грузинскую Псалтирь, Евангелие, и со всей улицы собирается народ слушать Слово Божие, а один раз в месяц из Гори приезжает свя­щенник и служит литургию и молебен. Так сюда приходят люди со всего города и стоят на улице, потому что в часовне уже места не хватает.

—  А власти не запрещают? – спросил я.

—  Да один раз пришла милиция, но из домов вышли все жители и в два кольца окружили ча­совню, некоторые даже вынесли ружья. Их на­чальник посмотрел, махнул рукой и увел свою ко­манду, и больше они не приходили. Люди любят эту часовню. Ведь в нашей области нет ни одной открытой церкви, ни одного священника, и народ совсем одичал в безбожии и впал в язычество. Семьдесят лет народ жил без церковного окормления, а семьдесят лет – роковая цифра. Как за семьдесят лет ветхозаветные евреи в вавилонском плену забыли свой язык и стали говорить на чу­жом языке, так и у нас в области за 70 лет плене­ния коммунистами народ позабыл свою веру и приклонился к язычеству. Но слава Богу, в стране начались большие перемены, и Церковь опять восторжествует, – и старый Симон перекрестился.

Прошли годы, и давно я не был в Южной Осе­тии, которая за это время пережила братоубийст­венную войну с грузинами. У грузин тоже за вре­мя советской власти было большое отступление от веры, и на первое место вышла погоня за мате­риальным достатком и ненасытное приобрета­тельство. И отступление этих народов от Христи­анства помутило их разум, озлобило души, что и послужило, на радость сатане, поводом к приня­тию очень неразумных решений и последующей братоубийственной войне. Сейчас, слава Богу, страсти утихли и наступил мир, и о войне напоми­нают только сожженные и разрушенные осетин­ские села да много свежих могил с обеих сторон.

Через верных людей я узнал, что религиозная жизнь в Южной Осетии вновь наладилась, откры­лись православные церкви, пришли священники, и народ умиротворился. И да живут вечно в мире и согласии осетинский и грузинский народы! А сегодня, 11апреля 2000 года, я услышал по ра­дио, что Патриарх Всея Руси Алексий II наградил высшим церковным орденом Президента Север­ной Осетии Дзасохова за возрождение и содейст­вие в распространении Православия на Северном Кавказе.

 

Вдова

 

Я была еще совсем молодой женщиной, когда в автокатастрофе погиб мой муж. Он был грузин – своенравный и горячий человек – и, возвращаясь ночью с дружеской пирушки, будучи в изрядном под­питии, налетел своей машиной на стоящий на обо­чине дороги бульдозер. Машина сложилась в гар­мошку – и смерть была мгновенной. Его смогли извлечь только утром, распилив машину и выта­щив нечто плоское и кровавое – все, что осталось от здоровенного и жизнерадостного мужчины.

У нас в Грузии похороны такие, что не дай Бог, лучше не умирать. В нашем маленьком городке есть такие люди, которые, как вороны, слетаются к дому, где есть покойник. Беда случилась летом, и они первым делом принесли ящик, оцинкован­ный внутри, натащили туда льда и на лед положили покойника. Ящик поставили посреди большой комнаты, накрыли ковром и кругом посадили шесть музыкантов с дудуки. Это особая грузинская флейта, издающая громкий, жалобный и гну­савый звук. Музыканты выпили по стакану вина, надули щеки и заиграли. Играть они должны бы­ли посменно и без перерыва день и ночь. Приходи­ли родственники, знакомые, друзья. Они стояли у одра, вопили и оплакивали погибшего. Мужчины рвали на себе рубашку, били себя по голове, жен­щины кричали хриплыми и визгливыми голоса­ми, вырывали пряди волос и царапали себе щеки. Покойника на льду держали две недели, пока со всех концов страны не съехались родственники. Муж двоюродной сестры, дядя Васо, прилетел даже с Камчатки, где был директором консервно­го завода. Наконец, когда все родственники были в сборе, покойника сняли со льда, одели в костюм и положили в гроб. Не знаю, как где, а у нас отпе­вания не знают и гроб в церковь не несут. Все де­лается проще. Я послала мальчика в церковь, там священник, прочитав молитву над солью, совком зачерпнул из мешка, насыпал ему соли в кулек. Этой солью должна быть осолена вся пища на по­минках. Вот и все отпевание по-кахетински. Надо сказать, что жили мы тогда в хорошем каменном доме с большим приусадебным участком. Покой­ный муж был заядлый охотник, и во дворе в сарае стояла отличная лошадь, ходившая под седлом, и было несколько охотничьих собак чисто грузин­ской породы, черных гладкошерстных с желтыми подпалинами, которые, чувствуя смерть хозяина, день и ночь подвывали под звуки надгробной зур­ны. В день погребения перед домом народу собра­лось, как на демонстрацию. На фасаде уже был прикреплен большой портрет покойного в черной раме, с датами рождения и смерти. Поскольку по­койник пользовался в городе большим уважением и был хлебосольным человеком, гроб к кладбищу несли на вытянутых руках, а когда руки устали, то понесли открытый гроб с опущенным ножным концом. И создавалось впечатление, как будто по­койник сам идет к своей могиле, немного завалив­шись назад. За гробом вели оседланного коня, по­крытого черной попоной. За конем шли музыкан­ты, зурначи, и, надувая щеки, выделывали жалоб­ную погребальную мелодию. За ними шли друзья покойного Шалико и на сворках вели его охот­ничьих собак. За ними – охотники с ружьями. А сзади – вопящие женщины и прочий народ. Когда опускали гроб в могилу, охотники беспорядочно палили из ружей вверх, окутываясь дымом; жен­щины визгливо кричали и били себя по щекам; возбужденные собаки выли и лаяли, а испуган­ный конь – брыкался.

Детей у нас с мужем не было, и я, вернувшись с похорон в опустевший дом, села у окна и стала смотреть во двор, где были наскоро сбиты из до­сок столы и скамейки, на которых сидел народ, справляя келехи, а по-нашему – поминки. Справ­лявших было не менее тысячи человек, и посему было зарезано и сварено в котлах несколько моло­дых бычков и закуплено в бочках белое виноград­ное вино. Расходы на поминки были большие, но, по местному обычаю, они окупались сидящими за столами, среди которых с большой сумкой ходили двое мужчин и собирали добровольное пожертвование в пользу вдовы. Через сорок дней были вто­рые поминки, и я раздарила его друзьям собак, ру­жья и капканы, а лошадь оставила себе, чтобы на двуколке ездить на базар и в церковь. Сама я была русской, но родилась и выросла в Грузии. Была я еще хороша собой, к тому же я была блондинкой, что особенно ценилось здесь.

Прошел первый год моей вдовьей жизни. Ко­нечно, скучать я скучала, но хозяйственные дела, слава Богу, отнимали много времени. Через год начали ко мне свататься женихи, но я всем отка­зывала, потому что все во мне противилось, когда я представляла себе жизнь с другим мужем. Во мне зрело твердое убеждение, что раз Бог взял от меня мужа, значит, я должна жить одна. Стала я поду­мывать: не принять ли мне монашество? Но ба­тюшка в храме не благословил, сказав, что монаше­ство не в черном одеянии и обетах, а в милосерд­ных делах, которые можно делать и в миру. Еще молись, постись и будь смиренной – вот тебе и мо­нашество. Отрадой и утешением было для меня чтение Нового Завета. Это была книга еще сино­дального, дореволюционного издания, она доста­лась мне от моей бабушки. Книга была на русском языке, и я читала ее каждый день по главе. Очень легли мне на сердце слова Христа: Блаженны ми­лостивые, ибо они помилованы будут (Мф. 5, 7). И я решила, что по слову Христа буду спасаться милостью. Возле моего дома пролегала дорога на Сигнахи, на которой я часто видела паломников, идущих на по­клонение мощам святой равноапостольной Нины, и я подумала: отчего бы мне не давать им отдых и пристанище в моем доме. Может, Господь за мою милость и успокоит грешную душу моего мужа в Царствии Небесном.

По вечерам я стала выходить на дорогу и вгля­дываться в прохожих. И Господь сразу послал мне ветхого старичка, подпиравшегося на ходу клюкой, одетого в подрясник и с сумой на боку.

—  Дедушка, – сказала я ему по-грузински, – ты устал, уже вечер, заходи в мой дом отдохнуть.

Он улыбнулся и сказал по-русски:

—  Хотя я по-грузински не знаю, но все понял, что ты сказала, доченька.

В доме я ему дала таз, чтобы помыл уставшие ноги. Помывшись, он долго молился на медный складень, который достал из торбы. Надо сказать, что в грузинских домах икон нет, хотя Бога при­зывают ежеминутно и верующие, и неверующие. Иконы есть только в храмах и часовнях. Пока ста­ричок молился, я приготовила ужин и накрыла стол. Там был пури – грузинский хлеб, соленый сыр – сулугуни, отварная фасоль – лобио – с орехами и травами, пучок зеленого лука и кув­шинчик белого кахетинского вина. Старичок бла­гословил ястие и питие и принялся за еду. Я сиде­ла напротив и вязала носки. После еды я спросила его, откуда он идет. Он мне рассказал, что всегда жил в Карелии, и в 1939 году родители его благо­словили потрудиться послушником в монастыре на острове Валааме. Ему было тогда 16 лет, и те места, где он жил, принадлежали Финляндии.

«Я приехал в городок Сердоболь, – продолжал он, – сейчас он называется Сортавала, и на мона­стырском пароходе поплыл к Валааму. Погода была неспокойная, волны так и били в железные борта, и паломники все время пели акафист свя­тителю Николе и его тропарь. Но, слава Богу, все же благополучно подплыли к скалистым, обрыви­стым берегам острова, поросшим соснами, и во­шли в тихую монастырскую бухту. Нас приветствовали колокольным звоном и пением тропаря Преображению Господню.

На пристани я впервые увидел тощих валаам­ских монахов-постников и позднее понял, что здесь место, где дух преобладает над плотью, и на этом архипелаге если совсем и не изгнан князь мира сего, то во всяком случае попираем и нахо­дится в небрежении. Я вдохнул здешний воздух, ступил на эту бедную скалистую землю и кожей почувствовал, что все здесь свято: и воздух, и зем­ля, и прозрачные воды Ладоги. Благодать так и входила в меня пудами. Вот тебе здесь и Рим, и Иерусалим, и святой Афон. Гостинник, отец Лука, сухонький, небольшого росточка старичок, повел меня к настоятелю монастыря игумену Харитону. Игумен спросил, надолго ли я отпущен родителя­ми. «На год» – ответил я.

Послушание он мне назначил в трапезную и для духовного окормления приставил к гостиннику Луке. Так началась моя жизнь на Валааме. Но это благополучие длилось только до осени. Осе­нью 1939 года началась война между Советской Россией и Финляндией. На Валаам прибыли финские солдаты и установили неподалеку от мо­настыря зенитную батарею. Вскоре начались на­леты советской авиации. Громадные самолеты с красными звездами на крыльях проплывали над Валаамом, сбрасывая бомбы. Мощные смертонос­ные бомбы на этот тихий, святой Валаам. В мона­стыре были разрушены два храма и сгорел боль­ничный корпус. Игумену Харитону от финского командования пришел приказ: срочно подгото­виться к эвакуации монастыря вглубь Финлян­дии. Стон и плач стоял над архипелагом. Горько было монахам расставаться со святым Валаамом. Когда переправлялись через Ладогу, я простудил­ся, и отец игумен оставил меня, больного, в монастырском подворье в Сердоболе. Пока я болел и поправлялся, Сердоболь заняли советские войска, и мне ходу в Финляндию уже не было. После при­бился я к православному храму и стал служить там псаломщиком. Пережил одну войну, а затем вто­рую. Принял монашеский постриг. Так и жизнь прошла. А сейчас, на старости лет, хожу по свя­тым местам. Вот иду на поклонение мощам святой равноапостольной Нины».

Утром я проводила старого монаха, и он, ухо­дя, все оборачивался и крестил мой дом, а я пома­хала ему рукой. На другой вечер я привела с дороги молодую усталую женщину. Ею был дан обет молчания, и по благословению своего духовника она из Рязани шла на поклонение к святой Нине. У гроба святой обет молчания разрешится, и она будет отмаливать свои грехи. Все это она мне на­писала на листочке, и что имя ее Нина, что она большая грешница перед Богом тем, что за свою недолгую жизнь сделала три аборта. Погубленные дети теперь не дают ей покоя и являются с укоризной во сне. И она надеется, что у мощей святой Нины вымолит себе прощение.

На следующий вечер я привела с дороги трех грузинских детей – двух мальчиков лет двенадца­ти и девочку десяти лет. Они жаловались, что в Тбилиси голодно, жизнь стала плохая и мать их направила к бабушке в деревню. Они шли пеш­ком, потому что на дорогу у матери не было денег. Иногда их подбирали попутные машины, но все же больше шли пешком. Отца у них не было, его убили в войне с Абхазией.

На Преображение Господне я была в церкви и исповедовалась у батюшки Афанасия. Он спросил меня: а делаю ли я добро людям? Я ответила, что принимаю в свой дом странников.

После церковной службы он принес мне выпис­ку из книги «Пролог» за 28 июня. Вот что там было сказано: «Не укоряйте странных и пришель­цев, но принимайте их в дом свой. Вспоминайте Господа Иисуса Христа, сделавшегося странным нас ради, и не стыдитесь омывать ноги странников, чтобы иначе не лишиться награды праведных.

Вы знаете, что сделал Авраам, когда он сидел под сенью дуба Мамврийского в полдень и увидел трех мужей, мимо него шедших. Он, вставши, вы­шел в сретение их и поклонился им до земли, го­воря: Владыка! если я обрел благоволение пред оча­ми Твоими, не пройди мимо раба Твоего; и прине­сут немного воды, и омоют ноги ваши... я принесу хлеба, и вы подкрепите сердца ваши; потом пойди­те в путь свой (Быт. 18, 3–5).

Что же было ему за страннолю­бие? Он был наречен другом Божиим, потом ус­лыхал, что Сарра родит ему сына и он будет отцом множества.

Так же и Лот упросил двоих странников ноче­вать у него, и за то они (Ангелы) извели его из Со­дома, чтобы не погиб с беззаконниками.

Так же и Товия, будучи слепым, принял Анге­ла в образе странника, и сей даровал ему зрение.

Этому же учит нас и Господь, говоря: Кто при­нимает пророка, во имя пророка, получит награду пророка; и кто принимает праведника, во имя пра­ведника, получит награду праведника (Мф. 10, 41).

Посему, братие, странников любите и общниками их своей трапезы делайте, чтобы и вам услы­хать Господа, глаголющего: понеже сотвористе единому от сих братий Моих меньших, Мне сотво­ристе (Мф. 25, 40)... и Аз вам подам жизнь вечную (см. Ин. 10, 28).