К вознесению подготовлен

Все брезгливо отодвигались от пьяного, который рухнул и застыл, и Джексона уколола совесть. Он однажды арестовал человека за пьянство и дебош, а выяснилось, что у того кровоизлияние в мозг после сотрясения, – чуть не помер прямо в камере. Припомнив эту историю, Джексон встал на колени – осмотреть распростертое тело.

Так он вблизи разглядел ноги женщины в красном, облаченные в зверские туфли на шпильках – полуфетиш‑полуоружие. Как‑то раз одна тетка, вылитая банши, набросилась на него, размахивая туфлей, – Джексон пытался утихомирить очумелый девичник и чуть на собственной шкуре не познал, что значит «умереть какие туфельки». Принадлежали они, если память не изменяет, матушке невесты. Джексон вспоминал, в каком же кембриджском баре это происходило, а тем временем проверял, жив ли пьяный (кто сказал, что мы не многозадачны), и тут поезд опять дернулся, а потом затрясся как припадочный все сильнее и сильнее. И он набирал скорость – в текущих обстоятельствах это вряд ли на пользу. Пахло гарью – жженой резиной и зловонными химикатами, и что‑то истошно визжало, словно металл скреб по металлу. Джексон чувствовал, как поезд раскачивается, точно канатоходец.

Господи Иисусе, подумал он, ну вот пожалуйста. Нет, путь не в Лондон, нет, путь не к славе – нет, поезд мчится в ад.

Люди завопили, женщина в красном завопила тоже. Джексон потянулся ее утешить (или хотя бы заставить умолкнуть), но вагон накренился, и женщина исчезла из поля зрения.

Джексон надеялся, что с машинистом в будке сидят ангелы, что машинисту дышать нечем – столько в будке пернатых крыл, и что напарником у машиниста Гавриил лично. Надо ли говорить, что Джексон в ангелов не верил, однако in extremis готов был принять к рассмотрению что угодно. Более того, он надеялся, что известный бродяга, Ангел Севера, поймал попутку в Гейтсхеде и сейчас обучает свою ржавую паству ездить по рельсам.

В голове всплыла песня «Встань к рулю, Христос»[70] – это, пожалуй, несколько перебор, но, если Дева Мария уберет ногу с автоматического тормоза и слегка их придержит, Джексон будет не против.

Вагон выровнялся, Джексон подумал было, что пронесло, и тут накренило опять, но на сей раз угол вышел больше прямого, и вагон опрокинулся. Поезд идет до Уэверли, сказала старуха – и все‑таки ошиблась. Поезд шел сюда и отсюда никуда не пойдет.

С железнодорожной катастрофой не поспоришь. Вокруг в балаганной карусели летали вещи и люди, а освещали все это лишь металлические искры и закоротившая электрика, неприятно мигавшая наверху. Инстинктивно пытаясь защитить пьяного, Джексон упал на него сверху. Будь у него время на раздумья, он спасал бы кого другого (маленькие дети, просто дети, женщины, животные – вот Джексонов список, ровно в таком порядке). Впрочем, без разницы: как выяснилось, когда поезд сходит с рельсов, особо не повыбираешь, куда падать и что делать. И в катастрофическом хаосе свободного падения без толку держаться. Шум стоял оглушительный – Джексон никогда такого не слыхал (даже на войне), и тишины не предвиделось, потому что поезд, во всяком случае этот вагон, ехал дальше на боку. Ладно, время замедлилось, при катастрофе время замедляется, но сколько еще это будет длиться? А вдруг вагон никогда не остановится? А вдруг это ад? И Джексон умер? А что, если умер, все должно так ужасно болеть?

Наконец вагон замер. Темнота кромешная, и секунду – ни звука, будто время застыло. На один зловещий миг Джексон заподозрил, что все остальные мертвы. Потом люди закричали, застонали, завопили. Может, вот это – ад? Тьма, горелая вонь, дети зовут матерей, матери зовут детей, и все плачут и стонут. Ничего более похожего на преисподнюю Джексону в голову не приходило.

Поблизости кто‑то заскулил, точно больная собака. Женщина, кажется женщина в красном, все твердила: «Нет» – снова и снова. Зазвонил мобильник – мелодия на редкость неуместная, тема из «Высокого чапареля».[71] Мужской голос пробормотал: «Помогите кто‑нибудь, ради бога, помогите». У Джексона, прирожденной овчарки, рефлекс на мольбу о помощи, но он не понимал, откуда доносится голос, – больше не было ни верха, ни низа, и вперед‑назад тоже отменены. Он чувствовал что‑то теплое и мокрое – видимо, кровь, но поди пойми, его или чужая. Вокруг темные силуэты и предметы – не разберешь, то ли сумки, то ли тела. Повсюду битое стекло, а когда он опасливо шевельнулся, кто‑то тихонько вскрикнул от боли.

– Простите, – шепнул Джексон.

Где тут вообще что? Вагон не переворачивался, в этом Джексон почти не сомневался, а значит, там, где раньше был потолок, теперь окна. Запах горелого все сильнее, аварийка не включена, но где‑то подальше – тусклый свет, который не предвещает ничего хорошего, и воняет пережженной проводкой. Здесь нужна эвакуация, и срочно.

Он решил пробираться туда, где крыша (что ни шаг, то «простите»), – там проще найти точку опоры, если вылезать через окно.

– Помогите, – повторил голос, и Джексон сообразил, что говорят внизу, – он ползет по говорящему.

Господи боже. Лезешь по спинкам кресел, по головам, забываешь все, чему тебя мама учила, – но на деле иначе, на деле так не выходит. (В ином временном измерении, где жизнь его текла как обычно и Джексон не ждал смерти в любую секунду, он хотел бы сесть и написать записку потомкам, записку Марли: «Ты захочешь остановиться и помочь другим. Немедленно прекрати!»)

Он отодвинулся, насколько мог.

– Спокойно, приятель, – сказал он, один раненый солдат другому, – сейчас мы тебя вытащим. – (Своих не бросаем.)

Он осторожно пощупал, обхватил парня руками, словно утопающего к берегу тянул. Поволок, потащил туда, где должна быть крыша. Если б подумал логически, может, сообразил бы, что рискует повредить спину, таща человека, как мешок с углем, но логики в этом сумбуре не было. По одному, решил Джексон. Вытащу их по одному.

И вдруг раз – и они оба падают в пустоту. Джексон вцепился в того, другого, и они неуклюже провальсировали в бездну – Бутч и Санденс рухнули с обрыва. Одна мозговая клетка интересовалась: «Что за херня?» – другая гадала, куда они приземлятся. Третья, страдающая паранойей клетка опасалась, что они не приземлятся никогда. Я осужден, и, видишь, я в аду. [72] (А он‑то костерил Джулию, если она цитировала в неподходящий момент.)

Но все закончилось. Парашютистами без парашюта они приземлились с тошнотворным шмяком и покатились по крутому склону, а потом остановились. Джексон сильно грохнулся головой, когда упал, и от боли его теперь мутило. Секунду он лежал на спине и пытался вздохнуть – иногда только дышать и можешь. Иногда этого хватает. Он вспомнил, как днем лежал на дороге перед непокоренной овцой (правда? несколько часов назад?) и глядел в бледное небо. Бывают такие дни, что только успевай удивляться.

На лицо падал дождь – он слегка привел Джексона в чувство. Джексон не без труда сел. Трясло от холода, подкатывал шок. Где‑то горели огни, – оказывается, они вовсе не в глуши, вот дома вдоль путей, и вот уже голоса, на место происшествия кто‑то прибыл, гражданские, не профессионалы, он слышал, в какой растерянности они пытались постичь это новое понятие о кошмаре.

Теперь ясно, что произошло. Джексон искал крышу, но крыши не было – ее сорвало с вагона, точно с банки сардин, Джексон с его нечаянным спутником сиганули из поезда, скатились по насыпи и оказались в каком‑то овраге. Человек (Помогите) лежал в нескольких шагах – не шевелясь, лицом в грязи. Джексон подполз к нему. Не было сил переворачивать тело – кажется, руку повредил, когда падал, – и ему удалось только повернуть голову человека вбок, чтоб не задохнулся в грязи. На ум пришел брат деда – как он шел в атаку при Сомме и тонул в грязи Пашендаля.

На насыпи что‑то засветилось – фонарик, и Джексону хватило тусклого света, чтобы разглядеть лицо спутника. Отчего‑то Джексон думал, что это молодой пьяный или поношенный костюм, и удивился, обнаружив, что с ним один из солдатиков. На вид довольно мертвый. Выживешь на войне, где смерть не отходит ни на шаг, а потом тебя подстрелят на железной дороге Восточного побережья.

Джексон решил, что раз фонарик – значит, спасатели, но свет исчез так же быстро, как появился. Джексон крикнул: «Эй!» – и голос его слабо квакнул. Он полез на насыпь. Надо еще кого‑нибудь вытащить. Желательно живого. На полпути пришлось остановиться – внезапно ослаб, прямо котенок новорожденный. Что‑то не так, его покалечило, только непонятно где. Дело плохо, вдруг сообразил он. Боевое ранение. Его надо эвакуировать с поля боя. Он вновь соскользнул вниз по насыпи.

Он чувствовал, как жизнь угасает. Пару раз, оказываясь перед лицом возможной смерти, Джексон цеплялся за жизнь – считал, что слишком молод и умереть не может. Но теперь‑то все иначе – он вполне состарился, можно и умирать.

Я ранил руку и своею кровью свидетельствую, что душа отходит к владыке вечной ночи, Люциферу. [73] Он рискует уморить себя цитатами до смерти. Господи, рука‑то и впрямь в крови, истекает кровью, как будто последний день на свете живет, а никакого завтра не предвидится. Но ведь завтра не предвидится? Он наконец‑то доехал. Далеко ты забрался от дома, Джексон.

Он закрыл глаза, поспать минутку – и он сможет забраться наверх. Назойливый голосок в голове напомнил, что, если сейчас уснуть, сон выйдет долгий, последний выйдет сон. Джексон поразмыслил и решил что если больше не проснется – это ничего. Удивительно; он‑то думал, что в конце будет бороться, но какое облегчение – закрыть глаза. Очень устал. Мысли на миг обратились к женщине, что гуляла по долине. Он боялся за нее – хотя надо бы о себе побеспокоиться.

Вот, значит, как кончается мир. В эту нощь, в нощь всех нощей и сто нощей спустя дом, очаг и свет свечей – Христос приимет тя. Или дьявол. Вскорости выясним. Джексон постарался выкинуть из головы загадочную любительницу прогулок, заменить ее портретом Марли (Скучаю! Люблю!). Марли – вот кого он хотел увидеть напоследок у самого входа в черный тоннель.