2020-06-08
170
Скучно тянулось городское лѣто. Во дворѣ, обставленномъ каменными стѣнами, нагрѣтый за день воздухъ сгущался отъ испаренiй выгребныхъ ямъ и волнами вытекалъ на улицу, и на улицѣ было также душно отъ нагрѣтаго камня. Лѣта съ влажной прохладой лѣсной глуши, привольемъ луговъ и полей здѣсь, въ городѣ, не было. Само солнце, казалось, было не то.
Оно появилось только въ обѣдъ, выплывая бѣлымъ палящимъ шаромъ изъ-за чердака сосѣдняго дома, слѣпило глаза, играя на стеклахъ, и скоро опять уходило за крыши. Оно было точно въ плѣну, сжато камнями, и не было ему простора, какъ въ „Хворовкѣ“.
Тамъ, − помнилъ Сеня, − громадный багровый дискъ медленно выползалъ изъ-за дальняго косогора, и какой просторъ былъ для него въ небѣ! Выйдя изъ-за косогора, солнце катилось надъ полями, подымалось надъ лѣсомъ, плавало въ небѣ, потомъ начинало склоняться, золотило крестъ колоколенки, краснѣло, какъ уромъ, и закатывалось далеко-далеко…
− Въ деревню хочешь? − спрашивалъ Кириллъ Семенычъ, замѣчая тоску на лицѣ Сени. − да, хорошо въ деревнѣ!.. Вотъ господа на дачи уѣхали, а мы… Такъ и помремъ здѣсь… а ты тово… не разстраивайся… Можетъ, на заводъ куда попадешьююю Есть такiе заводы, за городомъ гдѣ. Тамъ, какъ вышелъ, тутъ тебѣ и лѣсъ, и рѣчка, и все… А тутъ − городъ… Онъ, братикъ, верстъ на пятнадцать идетъ, и камни все… Вотъ погоди, − на кладбище пойдемъ въ праздникъ…
Прогулка состоялась. Прихватили и Васютку. День выдался сѣренькiй, скучный. Шли пыльными улицами, пробирались огородами, пустырями. Кладбище лежало на полѣ, среди громадныхъ ямъ и рвовъ, оставшихся отъ кирпичнаго завода. Въ вершинахъ березъ и кленовъ уныло кричали галки. Кириллъ Семенычъ ходилъ среди могилъ большими шагами и читалъ надгробныя надписи. И у всѣхъ на душѣ было также скучно, какъ въ тихихъ вершинахъ березъ съ черными пятнами гнѣздъ.
Кладбище навѣяло на Сеню грусть: здѣсь онъ еще сильнѣе чувствовалъ свое одиночество. Отецъ и мать далеко, письма нѣтъ. Живы ли они…
Дорогой домой Кириллъ Семенычъ угостилъ Сеню и Васютку квасомъ и мочеными грушами.
− Эхъ, братики!.. Вотъ и грушки поѣли, и кваску попили. А я-то какъ жилъ… Ни души у меня родной не было…
− А мать-то у васъ, Кириллъ Семенычъ, въ деревнѣ жила? − спросилъ Сеня.
− Мать-то… − вздохнулъ Кириллъ Семенычъ. − Не у всякаго мать бываетъ, братики… Вонъ у Васьки нѣтъ матери… Ну, живѣй, на конку полѣземъ!.. − оборвалъ онъ разговоръ, и всѣ трое побѣжали догонять отходившiй отъ заставы вагонъ.
Наступили осеннiе дни. На улицахъ была грязь, днями лилъ дождь. Въ мастерской огни зажигали рано. Сырость выступала по угламъ, и было холодно спать на полу. Мастера не выходили къ воротамъ, а послѣ работы сидѣли на лавкахъ и дымили махоркой. Кириллъ Семенычъ пристраивался къ лампочкѣ и читалъ.
Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ Вясютка* жался у печки.
Ночью Сеня чувствовалъ его горячее дыханiе и бредъ.
Утромъ Васютка не поднялся съ постели.
− Васька, ставь самоваръ! − крикнула хозяйка. − Ты чего это, паршивецъ, не поднимаешься?..
Вася не двинулся, чуть повернулъ голову и просительно смотрѣлъ на хозяйку.
− Васька-то никакъ заболѣлъ, − сказала хозяйка мужу.
− Ты чего это, а?.. Васька! − спросилъ Иванъ Максимычъ.
− Голову кружитъ…
− А, чортъ!.. прохватило… Вставай-ка… расходишься…
Но тутъ вмѣшался Кириллъ Семенычъ.
− Чего тревожить-то… вишь, красный лежитъ…
День начался. Стучали молотки, визжали подпилки, скрипѣло большое колесо. Гарь стлалась по мастерсокй изъ горна. Въ уголкѣ, недалеко отъ лахани, лежалъ Васютка, прикрытый съ головой грязнымъ лоскутнымъ одѣяломъ.
Наступилъ вечеръ.
− Что, Васька? ужинать будешь, а? − спросилъ Сеня.
Вася открылъ глаза и молчалъ. Подошелъ и Кириллъ Семенычъ.
− Что, парнишка? какъ дѣла, а?
− Ки-риллъ Семе-нычъ… − хриплымъ голосомъ зашепталъ Васютка. −На волю бы… дыхать тяжко… глотку захватило…
− Глотку?.. − тревожно спросилъ мастеръ. − Хозяинъ, а, хозяинъ! Иванъ Максимычъ!.. въ больницу его надоть… глотка у него…
Иванъ Максимычъ собирался въ трактиръ.
− Завтра отправимъ… Можетъ, отлежится.
Весь вечеръ Кириллъ Семенычъ съ Сеней сидѣли возлѣ Васютки.
− Э-эхъ… ни отца, ни матери… никому-то не нуженъ.
− Постой-ка… бредитъ никакъ…
Оба наклонились надъ больнымъ.
− Ишь… это онъ про груши… какъ на кладбище ходили… помнитъ… − сказалъ Кириллъ Семенычъ. − И радости-то всей, что грушки съѣстъ. Вотъ зима придетъ, − подъ Дѣвичье свожу васъ, на каруселяхъ прокачу…
−А не помретъ онъ? −
− Помретъ, − царство небесное… Маяться не будетъ… Что былинка въ полѣ… безъ родного глазу растетъ…
Прошла ночь. Вернулся Иванъ Максимычъ, и заснуло все въ мастерской. Сеня уже сталъ забываться, какъ вдругъ сильный хрипъ разбудилъ его. Онъ поднялся на локтѣ и прислушался. Было темно и страшно, и въ этой темнотѣ слышались прерывающiеся хрипы задыхавшагося человѣка.
− Кириллъ Семенычъ! − крикнулъ Сеня въ страхѣ. − Кириллъ Семенычъ!.. Вася помираетъ!..
Мастеръ вскочилъ, зажегъ лампочку и подошелъ къ Васютки. Вася, разметавшись, лежалъ съ закрытыми глазами и хрипѣлъ. Голая грудь съ мѣднымъ крестикомъ подымалась часто-часто.
− Помираетъ никакъ… − дрогнувшимъ голосомъ сказалъ Кириллъ Семенычъ. − Вася, Васютка!.. Господи!.. Эй!.. Иванъ Максимычъ! хозяинъ!..
Онъ сталъ стучать въ дверь за перегородку.
− Васька помираетъ!.. вставай!!!
Ужасъ охватилъ Сеню. Онъ сидѣлъ на лавкѣ и не отрывалъ глазъ отъ угла, гдѣ, освѣщенный тусклой лампочкой, лежалъ на грязномъ тюфякѣ задыхавшiйся Васютка. Возлѣ стоялъ взъерошенный хозяинъ и мастера, Кириллъ Семенычъ спѣшно натягивалъ сапоги.
− Въ больницу надо… чево тутъ… − бормоталъ хозяинъ.
− Безъ тебя знаю, − кричалъ Кириллъ Семенычъ. − Давеча надо было!.. Вамъ что!... Говорилъ давеча отвезти… Медицины не понимаете!.. Давай его пачпортъ!.. ну!..
Всѣ суетились, бѣгали. Кириллъ Семенычъ натягивалъ на Васютку пальто, сверху укуталъ своимъ полушубкомъ и обвязалъ шарфомъ.
− Мальчишка на камняхъ спитъ, у двери… Сколько разъ говорилъ − лавки сдѣлать − горячился Кириллъ Семенычъ.
− Сами-то на перинахъ дрыхнете…
Извозчикъ былъ нанятъ. Кириллъ Семенычъ взялъ Васютку на руки и вынесъ изъ мастерской.
− Ишь, развоевался, старый хрѣнъ… − мрачно сказалъ Иванъ Максимычъ, уходя досыпать ночь.
− Сурьезный старикъ, − говорили мастера, − холоду напустилъ…
Глава IХ. Куда идти?
Утромъ Кириллъ Семенычъ разсказывалъ:
− Какъ прiѣхали въ больницу, сейчасъ его въ ванну потащили… Ужъ тамъ возьмутся. Молодой все народъ, живой… Чистота!.. Докторъ горячiй такой… „Чего, говоритъ, до коихъ поръ держали?... Такую, говоритъ, болѣзнь въ самую пору надо захватить… Дурачье, говоритъ, вы…“ Дифтеритъ, говоритъ, у Васьки-то… „Но, говоритъ, попробуемъ…“ Ужъ они возьмутся. Для нихъ что Васька, что другой кто… Для науки орудуютъ…
Въ тотъ же день въ мастерскую явились городскiе санитары и произвели дезинфекцiю. Мыли стѣны и полъ, прыскали чѣмъ-то, и сожгли Васюткинъ тюфякъ, не взирая на протесты Ивана Максимыча. Черезъ день выбѣлили за-ново всю мастерскую.
− Чтобы заразы не было, − пояснилъ Сенѣ Кириллъ Семенычъ. − Наука, братъ… строго!..
Въ тотъ же день онъ ходилъ узнать о Васюткѣ и сообщилъ, что можетъ и выздоровѣетъ.
Иванъ Максимычъ что-то былъ мраченъ, дни и вечера проводилъ внѣ дома, возвращался возбужденный, грозилъ, что „скоро все это кончится.“
Что должно „кончится,“ − никто не зналъ. Загадка разъяснилась скоро.
Недѣли черезъ двѣ послѣ отправки Васютки въ больницу, въ мастерскую явился человѣкъ въ формѣ, съ портфелемъ, показалъ Ивану Максимычу какую-то бумагу и предложилъ уплатить деньги. Иванъ максимычъ горясился, клялся, что ему самому долги не платятъ, что его разорили „въ чистую…“
− Вы отказываетесь? − спросилъ господинъ въ формѣ.
− Какъ же я заплачу, ежели мнѣ за товаръ не уплатили?..
Тогда господинъ въ формѣ предложилъ мастерамъ быть свидѣтелями, сѣлъ за столикъ и приступилъ къ описи имущества. Къ большому колесу, станкамъ и инструментамъ привѣсили ярлычки съ печатью и объявили, что продажа съ торговъ будетъ черезъ двѣ недѣли.
Въ тотъ же вечеръ мастера мастера потребовали заработную плату. Произошелъ скандалъ, хозяинъ заявилъ, что у него нѣтъ ни копейки. Ивана Максимыча били, не смотря на протесты Кирилла Семеныча. Хозяйка заперлась въ каморкѣ, Сеня забился въ уголъ. Сбѣжался народъ, пришла полицiя и составила протоколъ.
Утромъ мастера взяли паспорта, изругали хозяина и ушли. Остался только Кириллъ Семенычъ.
− Тебѣ я отдамъ, Кириллъ… побудь пока. Сенькину отцу напиши… − говорилъ Иванъ Максимычъ. − Вѣдь, не нарошно я… Какъ передъ Богом
, хошь вѣрь, хошь не вѣрь, − подрѣзалъ меня Петровъ. Несостоятельнымъ объявился и ни гроша за товаръ не уплатилъ.
− Имъ не заплатилъ, − мнѣ не надо… Что у тебя на душѣ, не знаю, а ежели и впрямь въ трубу вылетѣлъ, съ голаго человѣка не берутъ.
Въ тотъ же вечеръ Кириллъ Семенычъ сказалъ Сенѣ:
− Отцу напишу, а тамъ увидимъ. Напишу, что пока у меня поживешь, можетъ, и пристроимся какъ…
Черезъ двѣ недѣли въ мастерской происходили торги.
Иванъ Максимычъ сидѣлъ у окна и смотрѣлъ, какъ по его мастерсокй расхаживали постороннiе люди, оглядывали станки и перешоптывались. Это были барышники. Иванъ Максимычъ проклиналъ теперь часъ, когда пришло ему въ голову завести свое дѣло. Въ этомъ большомъ городѣ, гдѣ кругомъ десятки такихъ заведенiй, какъ у него, трудно было прочно стать на ноги съ маленькими средствами.
За перегородкой плакала хозяйка. Сеня съ Кирилломъ Семенычемъ сидѣли въ сторонкѣ.
− такъ-то, братъ… Трудно маленькому человѣку… Вертѣлся нашъ Иванъ Максимычъ и довертѣлся. Дѣло-то затихло, обернуться-то да обождать лучшей поры − нѣтъ силы, ну и въ трубу… Ишь, воронья-то налетѣло, задарма возьмутъ… Все равно, что живое мясо съ него рвутъ.
Сеня смотрѣлъ на осунувшееся лицо хозяина. Онъ уже забылъ побои, ругань и окрики. На его глазахъ рушился весь Иванъ Максимычъ, становился такимъ же, какъ и Кириллъ Семенычъ, какъ онъ самъ, безъ средствъ, безъ инструментовъ, съ однѣми рабочими руками.
„Куда теперь онъ пойдетъ?“ − думалъ Сеня. − „Теперь зима скоро… Въ деревню?.. А вонъ у Кирилла Семеныча и деревни нѣтъ…“
И Сеня сталъ думать, почему же Иванъ Максимычъ ушелъ изъ деревни. Тамъ такъ хорошо…
Сеня не зналъ, что нужда и голодъ гнали изъ деревни, отъ солнца и земли, сотни тысячъ людей.
Торги кончились быстро, станки были взвалены на извозчиковъ и увезены. Долго возились съ большимъ колесомъ. Сеня съ грустью проводилъ глазами своего мучителя, когда нѣсколько человѣкъ выволакивали его изъ мастерской.
Вечеоѣло. Въ пустой мастерской было уже темно. Иванъ Максимычъ неподвижно сидѣлъ подъ окномъ, охвативъ руками голову. Кириллъ Семенычъ подошелъ къ нему.
− Не убивайся такъ, Иванъ Максимычъ… Дастъ Богъ…
− А люди отымутъ. Пятнадцать годовъ въ людяхъ выжилъ!.. не пилъ, не ѣлъ… по копейкамъ откладывалъ… Опять въ люди одтить?.. до могилы гнуться?... Въ деревнѣ изба пустая… Ни гроша вѣдь нѣтъ, все пропало…
Стукнула дверь, и вошелъ дворникъ.
− Квартиру-то очищай… Какъ вы теперь прогорѣмши, хозяинъ съѣзжаетъ требуетъ… А то къ мировому.
Сеня понялъ, что Ивана Максимыча гнали съ квартиры. Куда же онъ пойдетъ? На улицу? на грязную улицу, гдѣ между большими домами плаваетъ туманъ, и въ этомъ туманѣ, какъ печальные глаза, тонутъ желтые огоньки фонарей. Что же такое этотъ городъ, такой красивый при солнцѣ, съ храмами и дворцами, бульварами и магазинами, и такой грязный и страшный осенней ночью подъ струями дождя? А куда же пойдетъ онъ и Кириллъ Семенычъ?..
− Ты это чего, братикъ? − сказалъ Кириллъ Семенычъ, замѣтивъ устремленные на него испуганные глаза Сени.
− Ты чего это?.. ты не того… не нюнь, не пропадешь.
Сказалъ, − не брошу. Хоть и маленькiе мы съ тобой люди, а пугаться нечего… Нѣ-ѣтъ, братикъ, − успокаивалъ онъ себя. − Не таковъ, братъ, я, чтобы нюни распускать. Меня-то жизнь ужъ какъ ломала, − все пережилъ… И проволокой меня драли, и подъ заборами ночевалъ, и по недѣлямъ голодалъ. И не боюсь я ничего. И ты не бойся.
− Такъ возьмешь его-то? − сказалъ Иванъ Максимычъ. − Какъ мнѣ его теперь держать…
− Нельзя же бросить, не щенокъ. Не можешь ты, я возьму.
На утро Кириллъ Семенычъ забралъ свои пожитки, взялъ паспорта и сказалъ:
− Ну, Сеня, пойдемъ!.. Народъ мы привышный, пойдемъ, куда подешевле, до мѣста. Въ ночлежный пойдемъ…
Глава Х. Въ ночлежномъ домѣ.
Вышли на улицу. Кириллъ Семенычъ несъ на полотенцѣ сундучокъ съ пожитками. Подморозивало. Выглянуло солнце, и улицы повеселѣли. На перекресткахъ стояли бравые городовые съ ясными значками на шапкахъ, сновали извозчики, ѣхали съ дѣловымъ видомъ люди. Въ зеркальныя окна магазиновъ заглядывали прогулявшiеся господа.
Шли бульварами. Нарядные ребятишки бѣгали по усыпаннымъ пескомъ дорожкамъ; на скамейкахъ сидѣли почтенные господа, проглядывая газеты. Все было чисто, сыто и довольно собой.
„Горячiе пирожки“ − прочелъ Сеня за окномъ большой булочной. Было видно, какъ за мраморными столиками сидѣли чисто одѣтые люди и кушали пирожки.
− Пойдемъ, чего тутъ, − торопилъ Кириллъ Семенычъ. −
− Аль ѣсть хочешь? − и Сеня продолжалъ путь.
Да, ему очень бы хотѣлось попробовать пирожковъ, но Кирилла Семеныча денегъ мало, да и не до пирожковъ теперь.
Съ большой улицы, изъ сутолоки экипажей и пѣшеходовъ попали они въ переулокъ, гдѣ пошли магазины поменьше, лавочки съ платьемъ и обувью, съѣстныя, чайныя и трактиры; гнилью и вонью тянуло съ грязныхъ дворовъ. На каждомъ шагу встрѣчались плохо одѣтые люди, старьевщики, татары, лоточники, пышечники. Изъ переулка попали на большую, запруженную народомъ площадь. Гомонъ тысячи голосовъ стоялъ здѣсь. Удивленно глядѣлъ Сеня на шумливую сѣрую толпу, точно спрятавшуюся сюда отъ красивыхъ улицъ, въ эту низко расположенную площадь, обставленную грязными домами съ рядомъ черныхъ отверстiй, никогда не закрывающихся дверей. Тусклыми рядами оконъ глядѣли на площадь эти неуютные дома съ липкими отъ грязи порогами десятковъ входовъ. Тысячи людей, одѣтыхъ съ чужого плеча, покрытыхъ заплатами и швами, въ стоптанныхъ сапогахъ, опоркахъ и лаптяхъ, въ разнокалиберныхъ шапкахъ, картузахъ, измятыхъ котелкахъ и даже безъ шапокъ толклись на площади, бранились, кричали, пѣли, закусывали. Десятки бабъ сидѣли на большихъ корчагахъ, покрытыхъ тряпьемъ. Это была прохладная кухня. Въ корчагахъ прѣли щи и похлебка; на переносныхъ жаровняхъ жарилась колбаса и печенка. Десятки людей, сидя на корточкахъ, ѣли изъ мисокъ подъ открытымъ небомъ, часто подъ дождемъ; сотни ходили возлѣ, потягивая голодными ноздрями раздражающiй запахъ, мечтая о благословенной корчагѣ и горячей похлебкѣ, не заглядывавшей въ желудокъ, можетъ быть, десятки дней.
Однимъ словомъ, передъ Сеней открылся знаменитый „Хитровъ рынокъ“ съ оживленной площадью днемъ и молчаливыми домами ночью.
− Вишь, „Хитровъ рынокъ“, − угрюмо сказалъ Кириллъ Семенычъ. − Да ты не робѣй, − свои, братъ, все… крестьянскiй народъ, православные… Кого жизнь вышибетъ, сюда идутъ, на низъ… Тутъ всякаго народу есть… И жулики есть, и хорошiйе люди есть… Ну, идемъ.
Они вступили въ одно изъ черныхъ отверстiй въ стѣнѣ дома и поднялись по грязной каменной лѣстницѣ. Съ площадокъ вели двери въ полутемные коридоры съ рядами ободранныхъ дверей. Гдѣ-то играли на балалайкѣ, плакали дѣти. Кириллъ Семенычъ отворилъ одну изъ дверей. Большая комната была перегорожена на двѣчасти: въ первой половинѣ шли вдоль стѣнъ нары съ тюфяками и рванью; въ лѣвой, должно быть, жили хозяева или болѣе почтенные жильцы.
− Хозяинъ будешь? − спросилъ Кириллъ Семенычъ у человѣка гигантскаго роста, въ розовой рубахѣ, чистившаго кирпичомъ самоваръ.
− Спитъ хозяинъ.
Разбудили хозяина, человѣка на деревянной ногѣ, и порѣшили, − сняли одинъ изъ угловъ „хозяйской“ половины. Въ такомъ же точно углу помѣщался старичокъ, изготовлявшiй вѣшалки изъ проволоки и крючки для одежды. Около печки стояла койка хозяина ночлежки.
− Квартира! − сказалъ Кириллъ Семменычъ, устраиваясь на лавкѣ у окна. − Ишь, садитъ-то какъ…
− Не пухъ, не вылетишь. Чай съ семи вѣтровъ обдувало, − сказалъ хозяинъ.
Сеня сѣлъ на лавку и осматривалъ новое помѣщенiе. Крючочникъ въ своемъ уголкѣ, сидя на скамеечкѣ передъ табуретомъ, пощелкивалъ щипчиками, проворно загибая крючки.
Время тянулось скучно. Пообѣдали чаемъ съ ситнымъ и прилегли отдохнуть. Сеня лежалъ, накрывшись совимъ зипуномъ, смотрѣлъ на вертящiеся черные пальцы крючочника и поъ чиканье щипчиковъ, утомленный новыми впечатлѣнiями, уснулъ.
Къ вечеру въ сосѣдней половинѣ стало шумно: собирались ночлежники, хлопала дверь, и хозяинъ отбиралъ пятаки за ночь. Крючочникъ, какъ громадный жукъ, выползъ на середину комнаты, къ висячей лампѣ, и какъ машина работалъ пальцами и щипцами.
− Много-ль наработешь за день-то? − спросилъ его Кириллъ Семенычъ.
Тотъ нехотя поднялъ голову.
− Копеекъ на двадцать. Горе-работа… Э-эхъ…
− Фью-фью… Съ утра и до ночи?
− Съ утра и до ночи. Надо-жъ кормиться-то… Ноги-то мои на заводѣ остались… котломъ придавило…
Тутъ только Сеня замѣтилъ, что крючочникъ не сидѣлъ, а стоялъ на какихъ-то кожаныхъ култышкахъ.
− И не дали ничего?
− Какъ-же, дали… Годъ подержали, а потомъ и въ отставку…
− Прутъ изъ деревни, а чего прутъ: цѣну только сбиваютъ, черти!.. − кричалъ кто-то за перегородкой. − ттуъ вонъ тыщи безъ работы сидятъ, а они все прутъ…
− Пожилъ-бы въ деревнѣ, − узналъ… Отъ хорошей жисти не побѣжишь въ этакую мурью. Третью недѣлю маемся…
За три дня Сеня узналъ многое. Онъ узналъ, что въ этомъ городѣ, такомъ богатомъ и красивомъ, десятки тысячъ людей не имѣютъ въ карманѣ пятака; что на этотъ рынокъ, называемый „Хитровкой“, сходятся тысячи голодныхъ, у которыхъ только одна собственность − руки, ждутъ работы недѣлями, на ночь расползаются по норамъ и снова, какъ забѣлѣетъ день, ждутъ работы. Новый мiръ открылся здѣсь передъ Сеней. Живя дома, онъ зналъ, что въ городѣ живется хорошо, а въ деревнѣ плохо, что въ городѣ боьше живутъ господа, а въ деревнѣ − мужики, − и только. Теперь онъ видѣлъ тысячи голодныхъ, оборваннхъ. Они искали работы и просили милостыню; они проклинали жизнь, угрюмо смотрѣли въ землю и почти никогда не улыбались.
День ото жня становился мрачнѣй всегд а бодрый Кириллъ Семенычъ: мѣсто не навертывалось. Обѣщали на какомъ-то заводѣ недѣли черезъ двѣ: надо было ждать.
Въ концѣ недѣли въ ночлежкѣ разыгралась сцена: хозяинъ выгонялъ Сократа Иваныча, того гиганта въ розовой рубахѣ, котораго Сеня замѣтилъ въ первый день появленiя въ ночлежкѣ.
− Куда я пойду въ такомъ видѣ?... Некуда мнѣ идти!.. − кричалъ гигантъ, не вставая съ лавки.
− Ступай, ступай… Я тебѣ не богадѣльня…
− Затвра товарищи меня возьмутъ… все выплачу!
Сеня чувствовалъ жалость къ гиганту, растерянно оглядывавшему всѣхъ: очевидно, у него не было ни гроша.
− На, заплачу я пятакъ, − сказалъ вдругъ Кириллъ Семенычъ. − Что ужъ гнать… Можетъ, и впрямь товарищи выручатъ… со всякимъ бываетъ.
Сократъ Иванычъ, какъ его звали въ ночлежкѣ, сразу повеселѣлъ, водворился на нарахъ и сказалъ:
− Вотъ оно… съ понятiемъ-то человѣкъ… Да дай мнѣ только въ линiю войти… ужъ я… Меня вся Москва знаетъ… Хоть-бы кто двугривенничекъ далъ… На послѣднiй пунктъ выйду и баста…
Это былъ знаменитый литейщикъ, извѣстный на многихъ заводахъ. Въ ночлежные дома приводила его болѣзнь: проработавъ мѣсяцевъ шесть, онъ начиналъ тосковать, бросалъ мѣсто и запивалъ мѣсяца на два; пропивалъ съ себя все, ночевалъ по угламъ, отдыхалъ и снова „входилъ въ линiю“. Обыкновенно, къ концу запоя, товарищи выручали его, одѣвали, и онъ немедленно поступалъ на заводъ: его цѣнили.
Шла вторая недѣля, какъ Сеня и Кириллъ Семенычъ жили въ ночлежномъ домѣ. Извѣстiй изъ деревни не было: должно быть письмо Кирилла Семеныча завалялось гдѣ-нибудь на станцiи. Сеня ждалъ прiѣзда отца и боялся: пристроятъ опять къ „хозяину“, и придется, быть можетъ, навсегда разстаться съ Кирилломъ Семенычемъ.
Старый мастеръ послѣднiе дни пропадалъ въ городѣ, обходя заводы и мастерскiя, возвращался усталый, разбитый, ложился на лавку и молчалъ; всегда дѣятельный, онъ томился своимъ положенiемъ безработнаго, выбитаго изъ привычной колеи человѣка.
− Чтой-то ты и не поговоришь, дядя… Аль плохи дѣла? − спросилъ какъ-то крючочникъ.
− Да, ужъ надо-бы хуже, да нельзя… И ломаетъ меня всего… должно, прохватило.
− Какъ не ломать?.. Нашего брата всю жизнь ломаетъ да мнетъ. И парнишка-то присмирѣлъ твой…
Какъ-то ночью Кириллъ Семенычъ поднялся напиться, покачнулся и упалъ: кружилась голова.
− Что ты тамъ тычешься? − крикнулъ хозяинъ.
Кириллъ Семенычъ еле добрелъ до лавки и разбудилъ Сеню.
− Тяжко мнѣ… ровно огнемъ жжетъ… Водицы дай…
− Кириллъ Семенычъ… голубчикъ, Кириллъ Семенычъ… − шепталъ Сеня, отыскивая въ темнотѣ ведро съ водой.
− Ничего… ничего, братикъ… поправимся… отлежаться надо.
Ночью онъ бредилъ, разговаривалъ съ Пахомычемъ и, какъ казалось Сенѣ, плакалъ во снѣ. Забѣлѣло утро. Кириллъ Семенычъ лежалъ съ закрытыми глазами и тяжело дышалъ.
Подошелъ хозяинъ, потрогалъ больного и поморщился.
− Свернулся старикъ-то… И принесло его на грѣхъ!.. Давеча съ коридора двоихъ въ больницу свезли…
Сеня сидѣлъ около и смотрѣлъ на осунувшееся лицо Кирилла Семеныча, не зная, что теперь дѣлать.
− Боленъ Кириллъ Семенычъ… трясетъ его, − робко сказалъ онъ хозяину.
− Знаю, что боленъ… Эй, дядя!.. ты!..
Кириллъ Семенычъ открылъ глаза, сказалъ что-то непонятное и снова закрылъ.
− Кириллъ Семенычъ! − испуганно спрашивалъ Сеня.
Но тотъ не говорилъ ничего. Приближался вечеръ. Сильнѣй и сильнѣй овладѣвало Сеней безпокойство. Что дѣлать? Никого нѣтъ, хозяинъ ворчитъ, грозитъ выпроводить изъ квартиры, помощи нѣтъ. А что, если… Нѣтъ, лучше не думать. Въ эти тяжелые часы Сеня ясно созналъ, какую опору имѣлъ онъ въ этомъ безпомощномъ теперь человѣкѣ, чужомъ ему совсѣмъ и такомъ близкомъ. Все чужое кругомъ, страшный городъ…
Встревожился и хозяинъ: три дня не платили ему за уголъ. Сеня слышалъ, какъ за перегородкой шумѣли ночлежники, спорили, упоминали о больницѣ. Только безногiй крючочникъ выползъ къ лампѣ и, какъ маштна, пощелкивалъ щипчиками, вырабатывая свой паекъ.
− Въ больницу отправить… − услыхалъ Сеня хриплый голосъ хозяина. − Чего добраго, помретъ еще. Эй, ты!.. милый человѣкъ!
Подошелъ литейщикъ, кой-кто еще. Цѣлая группа людей, рваныхъ и грязныхъ, обступила Кирилла Семеныча.
− Какъ тебя… можешь ты понимать?.. Да не реви ты-то!..
− Водки бы ему дать, − совѣтовалъ литейщикъ.
Достали водки, но не могли разжать рта.
− Можетъ и отойдетъ!.. Растереть его солью!. −
− Чего тутъ толкать?.. въ больницу его надо, − сказалъ хозяинъ. − Извѣстно, горячка.
− Не иначе что… Вонъ изъ пятаго номера отъ Кривого всѣхъ высадили и все пожгли.
Жльцы долго спорили, высказывали предположенiя, что, можетъ, и такъ обойдется. О Сенѣ совсѣмъ забыли. Онъ сидѣлъ, слушалъ и, казалось, не понималъ, что происходитъ. Хозяинъ настоялъ на своемъ. При свидѣтеляхъ осмотрѣли пожитки Кирилла Семеныча, нашли паспортъ, сберегательную книжку и деньги; завязали въ узелокъ. Призвали дворника и передали ему на сохраненiе сундучокъ. Сократъ Иванычъ, раздобывшiй гдѣ-то пальтишко, и по всѣмъ признакамъ „выходившiй на линiю“, вызвался доставить Кирилла Семеныча въ больницу.
− Ты гляди… тринадцать рублевъ на немъ… − подозрительно оглядывая гигантскую фигуру литейщика, сказалъ хозяинъ.
− Еще скажи! − внушительно отрѣзалъ тотъ.
Кирилла Семеныча съ трудомъ одѣли, и литейщикъ понесъ его на извозчика. Сеня плелся сзади, не зная, что дѣлать, не рѣшаясь спросить. Онъ хотѣлъ было ѣхать въ больницу вмѣстѣ, но кто-то остановилъ его. Онъ робко жался возлѣ извозчика, всматриваясь въ багровое лицо и оловянные, блуждающiе глаза Кирилла Семеныча. Тотъ что-то пытался сказать, когда его взглядъ скользнулъ по Сенѣ, пошевелилъ рукой, но никто ничего не понялъ.
Сеня остался стоять у входа въ домъ, не зная, куда идти. Подмораживало. На площади было темно и пусто, и эта темнота гнала его назадъ, въ ночлежку. Тамъ ему, конечно, скажутъ, что дѣлать и куда идти.
Онъ поднялся въ квартирку и подошелъ къ хозяину.
− А мнѣ теперь что дѣлать? − спросилъ онъ.
− А чего раньше не гвоорилъ?.. и я-то забылъ… Деньги то увезли… Чего дѣлать?.. Въ участокъ иди, тамъ заявишь… Чего тутъ тебѣ торчать… Чужой ему ты?
− Чужой…
− Ну, вотъ… Нечего тебѣ тутъ… Тамъ тебѣ и пищу дадутъ и все… да… А у насъ гдѣ жъ тебѣ… Можетъ, старикъ и не выпешется совсѣмъ…
Сеня стоялъ передъ хозяиномъ, смотрѣлъ на него, на столпившихся около ночлежниковъ. Правда, что-же онъ имъ? Кириллъ Семенычъ, еще неизвѣстно, сколько времени пролежитъ въ больницѣ, да вѣдь и ему онъ чужой. Слезы подступали къ глазамъ отъ сознанiя одиночества и заброшенности.
− Кинули мальчишку…. Родителевъ благодари, − сказалъ крючочникъ. − У насъ ежели бы артель, а то народъ съ вѣтру все… сейчасъ одни, завтра другiе. И впрямь, въ часть тебѣ. Требуй отправки. Сейчасъ тебя въ тюрьму возьмутъ, а тамъ по этапу на родину отправятъ… пужаться нечего…
− А что тутъ можемъ? − спрашивалъ хозяинъ, обращаясь къ жильцамъ. − Мы тутъ ничего не можемъ…
Никто ничего несказалъ. Крючочникъ щелкалъ за перегородкой щипцами, ночлежники укладывались на нары. Всѣ эти люди перебивались изо дня въ день; тяжелая жизнь точно вытравила у нихъ изъ сердца жалость, способность думать и чувствовать: оставалась одна мысль, какъ бы спасти себя.
Сеян постоялъ, посмотрѣлъ на уголокъ. „Въ участокъ… въ тюрьму“… − стояло въ его ушахъ. Ну, сегодня онъ ночуетъ здѣсь, а завтра, а послѣ завтра? Уходить, все равно, надо.
Сжавъ губы, чтобы не расплакаться, онъ повернулся къ двери.
− Не миллiенщики мы, − услыхалъ онъ хриплый голосъ хозяина.
− Молчи ужъ, черная душа!.. не оправдывайся! − крикнулъ изъ-за перегородки крючочникъ.
Сеня спускался по лѣстницѣ, навстрѣчу ему шли запоздавшiе ночлежники. День кончился. „Хитровъ рынокъ“ затихъ: толпа расползлась по угламъ, нарамъ и щелямъ. Сеня стоялъ на пустой площади, обставленной каменнымси громадами, глядѣвшими теперь сиротливыми огоньками пыльныхъ оконъ. Вправо чернѣлъ длинный желѣзный навѣсъ, − убѣжище толпы въ дождливое время. Въ пустую площадь глухо докатывался гулъ ближнихъ улицъ: за мрачной „Хитровокй“ еще продолжалась жизнь города, залитого теперь электрическимъ свѣтомъ.
Глава ХI. Двѣ встрѣчи.
Переулокъ еще не спалъ. Трактиры и пивная шумѣли. Крикливые звкуи граммофоновъ и гармонiй вырывались изъ дребезжащихъ дверей вмѣстѣ съ клубами прѣлаго пара. Сеня шелъ на гулъ освѣщеннаго города, котораго онъ теперь боялся. Всѣ мысли вылетѣли изъ головы: ихъ вытѣснилъ смутный страхъ. Вотъ яркiй фонарь на углу. Въ обѣ стороны уходила широкая улица, залитая свѣтомъ магазиновъ, какъ гигантская огненная змѣя. Неслись экипажи, шли пешеходы съ покупками; казалось, все − и дома, и фонари, и окна, − бѣжало куда-то, спѣшило, гремѣло.
«Гдѣ же этотъ участокъ? полицiя?»
Сеян остановился ц окна большого книжнаго магазина. Сотни книгъ, расположенныхъ пестрой горкой, глядѣли оттуда. Вспомнился ларь Пахомыча, Кириллъ Семенычъ. «Онѣ, братъ, всему научатъ и жизнь облегчатъ».
Но книги чинно лежали за стекломъ; сотни людей шли мимо, и никому не было дѣла ни до книгъ, ни до Сени.
Молодой человѣкъ, одѣтый въ пальто съ золотыми пуговицами, и въ помятой фуражкѣ, остановился у окна и разглядывалъ книги. Сеня узналъ «ученаго» человѣка и опятьь вспомнилъ о Кириллѣ Семенычѣ. Лицо студента было такое розовое и веселое, что Сеня почувствовалъ приливъ бодрости, точно увидалъ знакомаго, и рѣшился спросить, гдѣ находится полицейскiй участокъ.
− Участокъ? − удивился студентъ, пристально разсматривая довольно рослую фигуру мальчугана. − Зачѣмъ тебѣ участокъ?
Сеня сбивчиво разсказалъ, въ чемъ дѣло. Студентъ пожалъ плечами.
− И никого нѣтъ? Гм… участокъ… − Онъ подумалъ.
− Скверная штука… Да тебѣ лучше ѣхать домой. Вотъ что… сейчасъ мнѣ некогда… а вотъ что… Въ участокъ я тебѣ не совѣтую идти, а… зайди-ка ты завтра, часа въ четыре… − онъ опять подумалъ. − Ночевать негдѣ?.. Ну, такъ вотъ что… Ты жарь сейчасъ на Бронную… понимаешь, на Малую Бронную, домъ № 0. Запомнишь? спроси студента Семенова… это я. Тебя пустятъ, а я скоро вернусь. Тамъ и обсудимъ все. Вотъ сейчасъ налѣво бульварами и жарь…
Онъ еще разъ повторилъ алресъ и прошелъ въ магазинъ.
Такой неожиданный оборотъ дѣла заставилъ Сеню задуматься. Идти къ студенту, совершенно ему незнакомому, или въ участокъ? Но и участокъ былъ ему незнакомъ. Полицiю онъ видалъ и боялся: окрики городовыхъ, сцены съ пьяными, угрозы отправить или «стащить» въ участокъ ѣ оставили въ немъ непрiятное впечатлѣнiе. Что-то страшное было для него даже въ одномъ словѣ «участокъ». Студентъ − это значило «ученый», а потому и хорошiй человѣкъ, съ теплой душой, какъ говаривалъ Кириллъ Семенычъ, которому Сеня вѣрилъ безотчетно. А больше и идти некуда. Конечно, лучше идти къ студенту.
Онъ опшелъ бульварами, раздумывая о своемъ положенiи. Можетъ быть этотъ студентъ устроитъ такъ, что завтра же можно будетъ уѣхать домой. Отца онъ будетъ просить оставить его въ деревнѣ: лучше ужъ быть при отцѣ, жить на фабрикѣ, чѣмъ въ мастерской. Съ Кирилломъ Семенычемъ, конечно, онъ не увидится больше: въ этомъ городѣ такъ много народу, что трудно отыскать человѣка, не зная, гдѣ онъ живетъ. Зачѣмъ не поѣхалъ онъ въ больницу?.. И ему страстно захотѣлось видѣть Кирилла Семеныча и проститься. Счастливая мысль мелькнула въ его головѣ: завтра надо будетъ сходить въ ночлежный домъ, повидаться съ литейщикомъ и узнать, гдѣКириллъ Семенычъ.
На бульварномъ проѣздѣ кто-то схватилъ его за плечо, и Сеня, къ своему удивленiю, увидалъ передъ собой могучую фигуру Сократа Иваныча.
− Куда?
Сеня разсказалъ все, что случилось.
− Ахъ, чортъ! − крикнулъ не совсѣмъ трезвый литейщикъ. − Я ему всѣ ребра пересчитаю… Ахъ ты… Сядемъ!
Литейщикъ долго ругался, жестикулируя кулаками.
− Вотъ что… Я теперь на линiю выхожу, Сенька… да… А къ студенту незачѣмъ… плюнь на это дѣло… Чепуха!.. Не нашего они поля… Чего глаза пучишь?.. Знаю я… хор-рошiй они народъ, а не рука…
И Сократъ Иванычъ сталъ объяснять, почему не рука идти къ студенту. Студентъ можетъ дать денегъ на дорогу, доѣдетъ Сеня до дому, а отецъ опять въ городъ привезетъ. По мнѣнiю литейщика, это такъ и будетъ. А, можетъ быть, не нынче − завтра самъ отецъ прiѣдетъ по письму. Лучше ждать здѣсь.
Сеня подумалъ и сказалъ:
− А жить-то гдѣ я буду?.. Вѣдт никого нѣтъ у меня, и денегъ нѣтъ…
− Какъ нѣтъ?.. А я!.. Я все могу!.. Ты ничего обо мнѣ не понимаешь, какой я человѣкъ!.. Для товарища − все!.. Спроси, кого хошь, про Дрожкина, что онъ за человѣкъ… Все!.. Кто товарищу послѣднiй грошъ выкинетъ? Дрожкинъ…*) − Вотъ что, − рѣшительно сказалъ онъ. − Не пойду я къ этому чорту больше… Идемъ, братъ… гм… А идти то и некуда, братъ.
− А имущество-то ваше, Сократъ Иванычъ?
− Вонъ оно! − указалъ онъ на каменный домъ, − ха-ха-ха… Ну, ладно… Свезъ я твоего старика… тифъ: либо помретъ, либо выпишется… Всѣ деньги сдалъ… Въ Басманную опредѣлилъ… Что?.. не вѣришь?..
−Пьяница я… да, вѣрно!.. Но, когда я не пьяница, я все понимаю… И ежели мнѣ твой старикъ пятакъ далъ, разъ меня хромой чортъ гналъ, я ему на тыщу рублей уваженiе сдѣлаю… А ты… тебя я подъ свое покровительство принимаю… старикъ тебя поминалъ все… Ну, пойдемъ въ безплатный домъ!..
Сеня нерѣшительно шелъ за литейщикомъ, не зная хорошенько, серьезно ли онъ говорилъ о покровительствѣ или спьяну. Не лучше ли ужъ уйти отъ него и искать студента?
− Нѣтъ, − вдругъ сказалъ литейщикъ и остановился. − Не пойду я въ ночлежный… Подло тамъ!.. Довольно!.. на линiю я выхожу, чувствую, что на линiю… Пойдемъ, Сенька, вотъ куда… на чистый воздухъ!.. на Москву-рѣку!.. Зароемся въ сѣно на баркахъ… а завтра на р-работу стану… что?.. Кто-другой, а Дрожкину всегда мѣсто. Такого литейщика въ Москвѣ нѣтъ!.. Я себѣ цѣну знаю… и тебя приставлю… и сдѣлаю изъ тебя прямо… механика. Пусть старикъ помнитъ!.. Идемъ!.. подъ звѣздами почевать будемъ!..
Переулками и закоулками шли они къ Москвѣ-рѣкѣ. Литейщикъ шагалъ такъ, точно крылья несли его. Какая-то особенная бодрость овладѣла имъ. Состоянiе подавленности и раскаянiя, являвшееся всегда при «выходѣ на линiю», теперь уступило мѣсто сознанiю, что онъ, Дрожкинъ, − человѣкъ и человѣкъ вовсе ужъ не такой плохой, какъ онъ еще сегодня утромъ думалъ. Онъ свезъ «старика» въ «Басманную» и сдалъ докторамъ, а теперь при немъ «мальчонка, свой братъ».
Вѣдь и самъ онъ былъ когда-то такимъ, жилъ у «хозяевъ», прошелъ всю муштровку и послѣ долгихъ мытарствъ попалъ на заводъ и вышелъ въ заправскiе мастера. А что если онъ „свертывается“, − такъ вѣдь это все съ горя: настоящей жизни хочется, а вмѣсто жизни − раскаленный мателлъ и гулъ плавильной печи.
Глава ХII. На баржѣ.
Впереди выплылъ изъ темноты чугунный переплетъ моста. Они миновали его, прошли шаговъ двѣсти и спустились къ рѣкѣ, еще катившей темныя воды. Мѣсто было глухое. Рѣдкiе фонари освѣщали глинистые берега. Горы досокъ, бревенъ и дровъ тянулись по береговому откосу. Гигантскими черепахами вытянулись вдоль берега баржи съ сѣномъ, дровами и кулями овса.
− Вотъ тебѣ и квартира, − сказалъ литейщикъ. − И денегъ не берутъ, и свобода…
Онъ прислушался и потянулъ Сеню вдоль сложенныхъ въ шпалеры дровъ.
− Чай, дрыхнетъ сторожъ-то… Иди, иди не бойся…
По доскѣ съ берега они перебрались на баржу съ прессованнымъ сѣномъ. Изъ темноты вынырнула чья-то фигура, скользнула на фонѣ звѣзднаго неба и пропала. Сеня остановился. Они, братъ, это… золторотцы… ничего, не тронутъ….
Кто хорошо знаетъ Москву, ея окраины, слободки, огороды и берега Москвы-рѣки въ Дорогомиловѣ и пониже Краснохолмскаго моста, кто просиживалъ осенними ночами въ челночкахъ, съ удочками на борту, − тотъ знаетъ, сколько всякаго люда ютится среди дровъ и досокъ, въ густой спаржѣ на огородахъ, въ сѣнныхъ складахъ, на баркахъ и баржахъ. Здѣсь находятъ себѣ прiютъ или очень опасные бродяни и воры, за которыми „гонитъ“ полицiя, или же очень свободолюбивые неудачники жизни, которымъ тѣсно и тяжко въ душныхъ каморочкахъ ночлежныхъ домовъ. Иногда, впрочемъ, здѣсь проводятъ ночи разгрузчики и, вообще, рабочiй людъ, кормящiйся отъ рѣки. Только зима съ морозами гонитъ ихъ въ ночлежки, трущобы и притоны.
Высокая фигура снова вынырнула изъ темноты, изъ-за края бунта, и спросила:
− Ты это, Миша?..
− Хоть и не Миша, а свой братъ, − сказалъ Дрожкинъ, отводя на всякiй случай назадъ свою желѣзную руку.
− Пускай, чего сталъ!..
− Господи, никакъ Сократъ Иванычъ!.. ты?.. − сказалъ веселый голосъ.
− Постой… Степанъ, это ты? − обрадовался и Дрожкинъ. − Какъ это тебя занесло?..
− Загнали, Сократъ Иванычъ… такое дѣло вышло… А вы какъ?..
− А я самъ себя загналъ… Воздуху захотѣлъ…
Они прошли на корму баржи. Было темно, и только привыкшему къ темнотѣ глазу можно было замѣтить между кипами сѣна нѣсколько спящихъ мужчинъ.
− А ты ложись вотъ… къ сторонкѣ, − указалъ литейщикъ Сенѣ мѣстечко. − Вотъ и рогожка… и храпи себѣ.
Сеня прилегъ. Пахло сѣномъ, какъ на покосѣ, когда приходилось ночевать въ лугахъ. Такъ же плыли звѣзды, обдувалъ вѣтерокъ, пахло подсыхавшей травой. Кричалъ дергачъ за болотцемъ, и ему отзывался другой. Тутъ же прихрапывалъ усталый отецъ, а заря уже выплывала, ползли сѣрыя тѣни, розовыя стрѣлы выглядывали изъ-за лѣса, и… чикъ-чикъ… слышался звукъ косы.
Теперь и сѣно, и звѣзды, и вѣтеръ, − но сѣно не то, небо холодное, и не слышно ночныхъ голосовъ. Гудитъ паровозъ въ сторонѣ, ему отвѣчаетъ рожокъ. Глухо докатывается ворчанье засыпающаго города − гиганта, и монотонно-плавно бьется вода о бортъ баржи. Далеко „Хворовка“. Спитъ она теперь надъ болотиной, ни огонька не видно. Спятъ на кладбищѣ старыя кости дѣда Савелiя…
Сеня видитъ широкiя плечи Сократа Иваныча, рядомъ съ нимъ высокiй, тонкiй Степанычъ, дальше спятъ незнакомые люди. Сеня знаетъ, что это такiе же, какъ и онъ, тѣ, кому не нашлось мѣста подъ крышами, кто считаетъ небо принадлежащимъ всѣмъ и смѣло кладетъ голову подъ лучи звѣздъ, свое тѣло подъ порывы холоднаго вѣтра.
− Что за птицы?.. золотородцы? − спрашиваетъ литейщикъ.
− А кто ё знаетъ… Такъ, люди… работали давеча…
− Такъ какъ же ты это… попалъ ты сюда?
− Бѣда… съ мастеромъ сшибся… съ Андрей Иванычемъ то… Вторую отливку забраковалъ… къ вычету представилъ… Сами знаете его… Не человѣкъ, звѣрь! Я его и потрясъ маненько… за сердце взяло. Ну, разсчетъ да на всѣ заводы телеграмму, − не принимать…
− та-акъ… дѣло твое дрянь, − возбужденно сказалъ литейщикъ.
Сеня спалъ крѣпко подъ своей рогожей. Ночь кончалась. Разсвѣтъ плылъ въ бѣломъ туманѣ.
− Эй!.. вставай!.. выходи, кто есть!.. − звучно раздалось на баржѣ.
Сеня проснулся, выглянулъ изъподъ рогожи и застылъ: въ десяти шагахъ стояли городовые и околоточный.
Это былъ такъ называемый „полицейскiй обходъ“, или облава, забирающая безпаспортныхъ.
Опомнившись, Сеня скользнулъ за кипы сѣна, пробѣжалъ въ самый край баржи и спрятался подъ кучу веревокъ, не сознавая и повинуясь страху. Онъ слышалъ хриплые голоса, ругань, мягкiе удары, протесты, голосъ Сократа Иваныча, увѣрявшаго, что паспортъ у товарища и что онъ − Дрожкинъ.
− Бери, бери его… тамъ разберемъ! − командовалъ кто-то.
− Дрожкинъ я… всѣ меня знаютъ!..
Слышалась возня, крики, удары. Потомъ раздались шаги по доскамъ, голоса терялись вх туманѣ, кто-то свистѣлъ тревожной дробью.
Сеня дрожалъ отъ ужаса, боясь покинуть баржу. Онъ видѣлъ только край борта и туманъ. За рѣкой звонили къ ранней обѣднѣ. Тихо плескалась рѣка.
Сеня понялъ, что Сократа Иваныча, его попру, хорошаго человѣка, взяли въ полицiю. Надо бѣжать, какъ можно скорѣй бѣжать. Куда же?.. Искать Кирилла Семеныча?.. но онъ боленъ… Идти къ студенту?..
Сразу стало легче на сердцѣ, когда Сеня вспомнилъ о студентѣ. Но вѣдь Сократа Иваныча должны отпустить, − онъ имѣетъ, конечно, паспортъ, наведутъ справки и отпустятъ. Навѣрное, отпустятъ, и онъ пойдетъ сегодня же на заводъ. Во всякомъ случаѣ, съ баржи лучше уйти.
Ничего не рѣшивъ, чувствуя страшный голодъ, такъ какъ наканунѣ пришлось съѣсть утромъ только ломоть чернаго хлѣба, Сеня вышелъ на берегъ. Холодный туманъ пронизывалъ насквозь. Навстрѣчу уже тянулись къ рѣкѣ подводы за сѣномъ, фыркали лошади, стучали по камнямъ колеса. Городъ просыпался, глухо ворчалъ, начиналъ снова свою гремучую, полную сутолоки, труда и пестроты, жизнь. Только звонъ церковки за рѣкой − до-онъ… до-онъ, − звалъ къ тихому и безмятежному покою.
________
