Глава V. Въ новый мiръ

Верстъ пятьдесятъ шли до уѣзднаго городка. Прошил городокъ ночью. − Попадались фонарики на столбахъ, ночные сторожа посвистывали на перекресткахъ, подъ ногами лежали камни. Отецъ торопился, боясь опоздать на машину. Пили чай въ большой комнатѣ, ѣли баранки. Мимо проходили запасные люди съ мѣдными ярлыками. Потомъ гукнуло что-то, загромыхало и зашипѣло. Ударили въ колоколъ, всѣ заспѣшили, забѣгали.

Сеня съ отцомъ попали въ вагонъ „лучше избы“ и забрались спать на верхнюю лавочку. Трясло и постукивало, и Сеня не могъ заснуть. Была темная ночь, и ничего не было видно. И казалась Сенѣ машина громаднымъ желѣзнымъ конемъ на колесахъ, страшной силой, которая можетъ умчать все и всѣхъ. И рядомъ съ этой „машиной“ онъ ставилъ „Сѣраго“, − какъ онъ лѣниво тащилъ тлѣгу, помахивая тощимъ хвостомъ. Съ грохотомъ и свистомъ мелькалъ встрѣчный поѣздъ, и Сеня думалъ: “это къ намъ, въ „Хворовку“.

Утромъ поѣздъ выбросилъ на каменную площадку вокзала сотни людей, и Сеня, наконецъ, увидалъ “машину“: невысокiй паровозъ сопѣлъ, точно хотѣлъ отдышаться, и грязный человѣкъ съ тряпкой ходилъ вокругъ, протирая части. И сенѣ было жаль уходить отъ этой доброй „машины“, домчавшей такую массу людей, и такой смирной теперь.

Круглые камни увидалъ Сеня подъ ногами, и вездѣ пугливый взглядъ его встрѣчалъ камни. Уходя въ небо, хмуро глядѣли большiе дома сотнями оконъ; гремѣли вагоны конки, неслись экипажи, шумѣля ряды извозчиковъ.

− Иди, иди… привыкнешь, − сказалъ отецъ. − Вотъ тебѣ и Москва.

Сеня смотрѣлъ подъ ноги, отыскивая землю, − но земли не было. Ни травы, ни дали, ни свободы полей: желѣзо и камни.

− Голубокъ, тятя!.. и тутъ голубокъ! − крикнулъ Сеня. Ходившiй по камнямъ голубокъ обрадовалъ его, напомнилъ родную сторонку.

Долго шли по улицамъ и переулкамъ и, наконецъ, вышли на вольшую площадь съ высокой башней. Какъ разъ ударили часы на башнѣ и напомнили колоколъ сельца Иванкова.

− Нитокъ-то што намотано… Зачѣмъ нитки-то, а? − спрашивалъх Сеня, указывая на телеграфныя проволоки, густой сѣткой тянувшiяся надъ головами.

− Телеграфъ это… извѣстiя по нимъ даютъ на тыщи верстъ… Тутъ все машина… И самъ ты по машинной части пойдешь. Старайся, и въ люди выйдешь. Ну, вотъ и пришли.

Они вошли подъ сводчатыя ворота высокаго каменнаго дома. Спертымъ, гнилымъ запахомъ пахнуло имъ навстрѣчу; склизкая грязь липла къ ногамъ. Полутемный дворикъ былъ охваченъ съ четырехъ сторонъ облѣзлыми каменными гигантами, по которымъ, отъ земли и до чердаковъ, извивались тонкiя желѣзныя лѣстницы съ площадками, съ развѣшеннымъ на перилахъ тряпьемъ и грязными тюфяками. Надъ лѣсенкой въ подвальный этажъ, въ углу двора, висѣла вывѣска съ изображегiями самовара, кастрюль и подноса, − съ надписью: „мѣдная и самоварная мастерская Ивана Максимова. Принимаетъ заказы и въ починку“.

Они спустились по каменной, разбитой лѣсенкѣ въ подвальный этажъ, точно на дно колодца.

− Жить тутъ будешь… у Ивана Максимыча. Землякъ нашъ, Иванковскiй… Шапку-то сыми да поклонись, − торопливо говорилъ Николай, отворяя ободранную дверь.

Лязгъ, грохотъ и стукъ ударили въ уши. Тяжкiй запахъ азотной кислоты и гари защипалъ глаза, защекоталъ въ горлѣ. Подъ окнами стояло человѣкъ шесть рабочихъ, черныхъ и грязныхъ, стучали молоточками, точили и скребли по металлу, производя не выразимый скрежетъ и дязгъ. У гона стоялъ мальчикъ, покрытый копотью, и ногой приводилъ въ двивженiе большiе раздувательные мѣхи; огонь вспыхивалъ синими языками, и сотни искръ сыпались на кирпичный полъ, оставляя тяжелый запахъ каменнаго угля.

Никто не слыхалъ, какъ вошелъ Николай съ Сеней.

Этотъ ужасный стукъ! Онъ забирался въ мозгъ и вертѣлся тамъ, какъ сотни мухъ въ пустомъ стаканѣ.

Вышелъ изъ боковой комнаты тощй и рыжiй хозяинъ, Иванъ Максимычъ, поговорилъ съ Николаемъ, хмуро взглянулъ на Сеню и сказалъ:

− Дѣла-то нынче тово… куда мнѣ его брать?..

Николай долго просилъ и кланялся, хвалилъ сына и крестился на потолокъ.

− На васъ да на Бога, Иванъ Максимычъ, вся надежда.

Потомъ отецъ съ хозяиномъ куда-то ушли, а Сеня сидѣлъ въ углу, у лохани, оглушенный лязгомъ и визгомъ металла. Мальчикъ бросилъ раздувать горнъ и уже вертѣлъ громадное колесо, насмѣшливо поглядывая на „новичка“.

Уже къ вечеру возвратился отецъ, далъ Сенѣ пятакъ и сайку, покрестилъ, похлопалъ по спинѣ и сказалъ не совсѣмъ твердымъ голосомъ:

− Изъ милости Иванъ-то Максимычъ ужъ взялъ… Ты это самое понимай… изъ милости… Кому ты нуженъ? Чувствуй и потрафляй… Прибьетъ ежли, − смолчи. Такъ ужъ вы, Иванъ Максимычъ, обучите ужъ… замѣсто отца, стало быть… Ну, прощай!

Онъ еще разъ потрепалъ Сеню по спинѣ, хотѣлъ что-то сказать еще, постоялъ, подумалъ и ушелъ совсѣмъ. Хозяинъ велѣлъ Сенѣ снять сапоги и далъ опорки, отобралъ зипунъ и шапку и выдалъ пальтишко, фартукъ и старый, безъ козырька, картузъ.

− Приглядывайся пока что… Вотъ тащи съ Васькой лохань.

Вертѣвшiй колесо мальчикъ взялъ изъ угла палку и показалъ, какъ надо дѣйствовать. Въ заднемъ углу двора они вылили помои въ яму, и мальчикъ сказалъ:

− Здоровый ты… Какъ тебя звать?.. Сенька?.... А меня Васька. А хозяина „Рыжимъ“ зовутъ, только ты не фискаль… Объ стѣнку умѣешь играть? Ужли не умѣешь?!.. Плевое дѣло. Тебѣ отецъ денегъ далъ?

− Да, пятачокъ…

− Ну, вотъ въ воскресенье сыграемъ. Я тебѣ и въ три листика покажу. Ты деревенскiй?

− Да. У насъ земля есть въ „Хворовкѣ“…

− А я изъ шпитательнаго… Отецъ тебя бьетъ?..

− А за что?..

− Ну, вотъ… такъ… мало ли…

− Нѣтъ. Такъ потаскаетъ разокъ, а то ничего…

− Ужли не билъ? ишь ты… А Рыжiй нашъ злющiй… Каждый день выволочка. Сгребетъ за волосы… такой чертъ…

Сеня слушалъ Ваську и думалъ: зачѣмъ отдалъ его отецъ къ хозяину?

 

Глава VI. У колеса.

Первыя недѣли были особенно тяжелы. Не легко было привыкнуть къ новымъ порядкамъ; приходилось быть на чеку, не пропустить, среди ужаснаго шума, хозяйскаго окрика и летѣть по первому зову. Въ программу пятилѣтняго „ученья“ входили неизмѣнные подзатыльники, безъ чего, казалось, не могла бы дѣйствовать мастерская. Иванъ Мксимычъ давалъ тычки и подзатыльники между дѣломъ и какъ-то машинально; хозяйка больше прибѣгала къ „таскѣ“. День принадлежалъ Ивану Максимычу, вечеръ − хозяйкѣ, вѣчно кашлявшей и страдавшей зубами.

− Лопать-то лопаешь хозяйское, а за самоваромъ, дьяволенокъ, не доглядѣлъ!..

И Сеня получалъ „таску“.

− У, каторжный! хоть бы сдохли вы всѣ, окаянные!... Дѣвчонка оборалась, а онъ и ухомъ не ведетъ…

Следовала энергичная „выволочка“.

− А меня утюгомъ какъ двинетъ, вотъ въ самое это мѣсто, − показалъ Васька ожогъ на щекѣ. − Такая вѣдьма…

Съ утра и до глубокой ночи нельзя было присѣсть отдохнуть: приходилось бѣгать въ булочную за хлѣбомъ, гдѣ всегда давали „привѣсокъ“ сладкаго, обыкновенно съѣдавшiйся дорогой; въ мясную и на рынокъ съ хозяйкой, на бассейнъ за водой, въ желѣзныя и москальныя лавки; приходилось два раза въ недѣлю нести въ „городъ“ товаръ − кастрюли и самовары.

Но, кромѣ этихъ работъ, была и еще работа спецiальная.

По срединѣ мастерской стояло большое, или, какъ говорилъ Васька, “чортово“ колесо, − приводъ съ бѣгающей по немъ широкой кожаной лентой. Лента эта вертѣла длинную желѣзную палку съ колесиками, отъ которыхъ шли ремешки къ станкамъ. Къ этому-то колесу, въ качествѣ двигателя, и былъ приставленъ Сеня.

− Колесо!... − кричалъ мастеръ.

Сеня повисалъ на ручкѣ привода, колесо медленно повертывалось съ унылымъ пискомъ, и маленькiе станочки и точилки − полировщики начинали жужжать. Перво е время Сеню очень занимала эта работа: онъ одинъ давалъ жизнь мастерской, заставлялъ жужжать и вертѣться станки. Но, когд раскачавшееся колесо ударило его раза два по подбородку и швырнуло на полъ, онх возненавидѣлъ его и понялъ Ваську.

− Ты что-жъ, чертенокъ!.. − кричалъ изъ-за перегородки Иванъ Максимычъ. − Только упусти еще у меня!

− Два года его вертѣлъ, − такое чортово колесище… − пояснялъ Васька. − Я ужъ его сломалъ разъ, да опять сдѣлали. Одного мальчишку чуть не пришибло…

День въ мастерской начинался съ шести утра и кончался въ восемь, когда старшiй мастеръ Кириллъ Семенычъ снималъ съ головы ремешокъ. Тогда всѣ бросали работу и шли мыть руки, потомъ выходили курить къ воротамъ, а Сеня съ Васькой поступали въ распоряженiе хозяйки. Потомъ ужинъ, потомъ надо убрать посуду, принести воды, подмести мастерскую. Потомъ Иванъ Максимычъ отправлялся въ трактиръ, и надо было дожидаться его и не задержать за дверью.

Кончивъ работы, мальчики приносили изъ чулана рваные тюфяки и устраивались спать на полу. Тушилась лампа, и въ уголкѣ, возлѣ лохани, начиналась бесѣда. Вспоминались мелкiя радости, прошлое, такое счастливое въ сравненiи съ настоящимъ. Сеня говорилъ о деревнѣ, о дѣдѣ Савелiи, объ Иванковской школѣ, о поѣздкахъ въ „ночное“.

− И волки у васъ есть? − спрашивалъ восторженно Васютка. − А вѣдмеди есть? Ужли нѣтъ вѣдмедей: а? Ишь, крысища бѣгаетъ… А есть у васъ тамъ… тигра?...

− Нѣтъ. У насъ больше зайцы!.. Надысь Семенъ волка вилами запоролъ…

− Хорошо у васъ, − вздыхалъ Васька. − А я и въ лѣсу-то не былъ ни разу… Меня, говорятъ, на камняхъ нашли, на мостовой.

Было холодно въ мастерской, и мальчики ежились подъ рванымъ лоскутнымъ одѣяломъ.

День за днемъ таяли впечатлѣнiя деревни: ихъ вырывали изъ памяти суровые нравы мастерской и этотъ вѣчный стукъ и лязгъ желѣза. Ѣдкiй запахъ кислотъ и каменнаго угля вытравляли нѣжныя ощущенiя, сохранившiяся въ душѣ отъ жизни подъ читсымъ и свободнымъ небомъ, среди луговъ и полей. Лежа на кирпичномъ полу мастерской, Сеня пытался вызвать въ памяти сладкiя грезы прошлаго, и это все рѣже и рѣже удавалось ему. Какая-то сѣрая стѣна уже закрывала ихъ, эти грезы.

Раньше, лежа съ дѣломъ на печкѣ, или лѣтомъ, когда, бывало, на зорькѣ ходилъ онъ съ отцомъ на лугъ косить, онъ не чувствовалъ надъ собой гнета: тамъ онъ былъ вольнымъ, такимъ же работникомъ работникомъ для семьи, въ свои одиннадцать лѣтъ, какъ и отецъ. Здѣсь же его отовсюду давила посторонняя сила, зависимость, страхъ.

И никого кругомъ, никого, кто могъ бы ободрить, сказать теплое слово. Нѣтъ, въ затхлой мастерской былъ человѣкъ, и этотъ человѣкъ…

Но обратимся къ разсказу.

Иванъ Максимычъ цѣлый день былъ не въ духѣ, бранился съ женой, ругалъ мастеровъ и клялся, что „скоро вся эта канитель кончится“. Постоянный заказчикъ, владѣлецъ крупной городской торговли, объявилъ себя несостоятельнымъ и не платилъ Ивану Максимычу.

− Лампы заправляй! − крикнулъ хозяинъ Сенѣ.

Тотъ пугливо жался у двери.

− Я говорю!!. Что?.. бутыль разбилъ?.. что?.. склизко? Вотъ тебѣ склизко!..

Онъ ударилъ Сеню наотмашь, сбилъ съ ногъ и продолжалъ дѣйствовать подвернувшимся подъ руку оловяннымъ прутомъ. Вастка юркнулъ за печку. Мастера бросили работу.

− Брось! − крикнулъ Кириллъ Семенычъ, подходя къ хозяину.

− Убьешь вѣдь мальчишку! брось! въ полицiю заявлю.

− Не встрѣвайся, ты!.. наживи дѣло и командуй…

− Дѣло! не смѣешь людей терзать… Не хорошо, Иванъ максимычъ, не законъ это…

− Мое дѣло хозяйское … по закону могу учить.

− Да что „по закону“… ты по совѣсти-то!.. Ишь, исполосовалъ-то, рубаху всее изодралъ… Ну, вотъ помни мое слово, сколько разъ говорилъ: ежели еще бить будешь, прямо къ мировому заявлю.

Иванъ Максимычъ угомонился; Кириллъ былъ ему полезенъ, и ссориться съ нимъ было не разсчетъ.

Настала ночь. Сеня лежалъ въ углу и не могъ заснуть: ныло все тѣло, на сердцѣ стояла муть, будущее представлялось мрачнымъ.

− Будетъ тебѣ ревѣть-то, − утѣшалъ Сеню Васютка. − Мнѣ вонъ вчерась какъ врѣзалъ, а я ничего… чортъ съ нимъ, съ Рыжимъ…

− Чего ревѣть!.. Тебѣ хорошо еще, у тебя отецъ есть… Отпиши ему, что, молъ, дерется Рыжiй, онъ тебя и возьметъ въ деревню. А мнѣ вотъ…

Сеня пересталъ плакать.

− У меня никого нѣтъ. Баринъ вотъ, который…

− Какой браинъ?

− Изъ шпитательнаго, вотъ который приходитъ. Жалился я ему надысь, а онъ пальцемъ пригрозилъ… серди-итый. А то давай, Сенька, убѣгемъ… пойдемъ, куда глаза глядятъ. И придемъ мы… въ какое-нибудь заморское царство… а?...

Сеня вздохнулъ. Вздохнулъ и Васютка.

− Да не уйтить только. Онъ, Рыжiй, хи-итрый. Вотъ что, Сенька: пойдемъ къ тебѣ, въ деревню. Возьметъ меня твой отецъ, а?..

− Не знаю…

Чиркнула спичка въ темнотѣ и освѣтила мастера Кирилла, сидѣвшаго на лавкѣ и раскуривавшаго трубку. Спичка потухла, и лохматая голова Кирилла потонула во тьмѣ.

− Охъ, Господи, помилуй насъ грѣшныхъ… А ты, парнишка, не отчаивайся, − услыхалъ Сеня знакомый голосъ. − Поплакалъ, тоску то замирилъ, и будетъ^[1]. Жизнь, братъ, еще впереди, милый ты мой, − гляди, и въ мастера выйдешь. Да-а… теперь што еще!.. А, бывало, проволокой драли, да-а-а… Вонъ онъ, Васькато… изъ воспитательнаго дома… безъ отца, безъ матери… а, ничего, терпитъ…

− Я, Кириллъ Семенычъ, ужъ привыкъ. У меня, Кириллъ Семенычъ, даже синяки не вскакиваютъ…

− То-то и есть. Э-эхъ, пареньки… Терпи, казакъ, − въ атаманы выйдешь.

Скоро трубка перестала попыхивать, − Кириллъ Семенычъ заснулъ.

− Ужъ и умный онъ у насъ, − сказалъ Васютка. − Самый умный изо всѣхъ. И книжки читаетъ, звонки лектрическiе можетъ дѣлать…

 

Глава VII. − Кириллъ Семенычъ.

По воскресеньямъ Иванъ Максимычъ торговалъ на „Сухаревкѣ“ изъ палатки. Торговля эта была поручена имъ старшему мастеру, Кириллу Семенычу, на котораго можно было положиться вполнѣ, а самъ онъ посвящалъ праздникъ трактиру.

Кириллъ Семенычъ не довольствовался продажей самоваровъ, кастрюль и подносовъ: онъ скупалъ испорченныя швейныя машинки, электрическiе звонки, вѣсы, акварiумы и всякое старье. Первое время хозяинъ косился на эту “пустяковину“ но когда Кириллъ Семенычъ, разобравъ купленное и приведя въ порядокъ, къ слѣдующему воскресенью выставлялъ на продажу исправленную машинку или звонокъ и приносилъ хозяину выручку, Иванъ Максимычъ предоставилъ мастеру свободу дѣйствiй.

Въ помощники себѣ при торговлѣ Кириллъ Семенычъ бралъ поочередно Сеню и Васютку. Разставивъ товары, онъ устраивался подъ парусинной покрышкой и читалъ что-нибудь, поджидая покупателей. Книги онъ любилъ историческiя или „про науку“. Рядомъ торговалъ букинистъ Пахомычъ, „просвѣщенный человѣкъ“, какъ говорилъ Кириллъ Семенычъ. Торговали они пососѣдству болѣе пяти лѣтъ и уважали другъ друга.

− Вотъ-съ почитайте, Кириллъ Семенычъ, книжица-съ объ электрическихъ звонкахъ.

Кириллъ Семенычъ прочиталъ о звонкахъ и, возвращая книгу, сказалъ:

− Полезная и явственная книжечка.

− А вотъ физика… о всякихъ опытахъ и про природу. Ученая книга, но тяжела, ежели всю ее прочитать.

− Попробуемъ.. Лиха бѣда начать.

На физикѣ Кириллъ Семенычъ сидѣлъ долго, не понималъ многаго, думалъ, прикидывалъ и восторгался:

− Мудрость-то человѣческая!.. что къ чему − все извѣстно. Который понимающiй много можетъ уразумѣть.

− Эй, милый человѣкъ!.. что за кастрюльку-то просишь? − спрашивалъ покупатель, и Кириллъ Семенычъ спускался отъ мечты къ дѣйствительности.

За пять лѣтъ сосѣдства съ Пахомычемъ, Кириллъ Семенычъ почерпнулъ много всевозможныхъ свѣдѣнiй. Онъ воспринималъ ихъ безъ всякой системы, переходилъ отъ физики къ садоводству и гальванопластикѣ и отъ „лѣченiя болѣзней водой“ къ „исторiи крестовыхъ походовъ“. Но эта-то разбросанность и спутанность, эта неисчерпаемая масса свѣдѣнiй и открытiй человѣческаго ума и поражала его. Онъ уже чувствовалъ необъятность „науки“, ея сложность и непроницаемость для многихъ. Наука, ученость показалась му тайной, открытой немногимъ, тѣмъ, что могутъ покупать и читать книги. И Кириллъ Семенычъ постепенно проникся уваженiемъ къ ученымъ людямъ, разбирающимся во всей этой сложности и мудрости.

Тысячи людей проходили мимо его ларя, и онъ старался найти среди нихъ этихъ „ученыхъ“ и чувствовалъ удовлетворенiе, когда удавалось замѣтить въ пестрой толпѣ „понимающаго науку“ человѣка. На этотъ счетъ у него выработался особый взглядъ.

Женщины не заслуживали его вниманiя: ихъ дѣло − „сковородку купить и вообще по хозяйству“. Мужички были „тьма и больше ничего“. Толстый, румяный баринъ, на его взглядъ, былъ „такъ больше для гулянья“; купцы „нащотъ кармана“. Если проходилъ худощавый господинъ въ потертомъ пальто и въ очкахъ, − это былъ человѣкъ „свой“, понимающiй, изъ „учоныхъ“; студенты были „прямо сказать − сама наука“; гимназисты только еще „притрафляются“. Люди, останавливающiеся у ларя Пахомыча − были все люди стоющiе.

Иногда мастеровые останавливались у ларя Пахомыча и искали чего-то.

− Вы по какой части будете? − вступалъ въ разговоръ Кириллъ Семенычъ. − Сапожники… гм… Вотъ… „Чѣмъ люди живы“ бери… про васъ тутъ есть… Эй, дядя! фабричный будешь?

− Фабричный… По красильной части мы… а что?

− Бери вотъ химiю-то… чего тамъ... Про всякую краску тутъ… Или вотъ котлы, чтобы не взрывались… А то вотъ господина Карамзина вся исторiя, ужъ будешь доволенъ…

И странное дѣло, − или лицо такое хорошее было у Кирилла Семеныча, или ужъ такъ душевно говорилъ онъ, но часто покупатель, искавшiй чего-бы „почуднѣе“, вертѣлъ въ раздумьи книгу, торговался, уносилъ домой. Старичкамъ Кириллъ Семенычъ рекомендовалъ душеспасительныя книги, приказчикамъ ариөметику, мужичкамъ о сельскомъ хозяйствѣ, о лѣченiи домашнихъ животныхъ и проч.

− Не на свою ты линiю попалъ, Кириллъ Семенычъ, − говорилъ Пахомычъ. − Книгами-бы тебѣ торговать.

− Самъ знаю, что не на свою, да поздно свѣтъ знанiя меня осѣнилъ. Вѣдь, бездна неочерпаемая всякаго знанiя… поздно теперь все постичь.

− Сударь, какъ вы полагаете, − вступалъ онъ въ разговоръ съ какимъ-нибудь „ученымъ“: − много наукъ на свѣтѣ?

− Много, − улыбался тотъ. − А что?

− Такъ. А какая ихъ причина?.. чтобы людямъ на утѣшенiе и всякое благо?..

− Ну, безусловно! Науки облегчаютъ человѣку борьбу съ нуждой, съ силами природы…

− Такъ и зналъ… вѣрно.

Въ первое же появленiе Сени на „Сухаревкѣ“ Кириллъ Семенычъ сунулъ ему въ руку географiю и ариөметику и велѣлъ все читать, безъ пропуска.

− Не поймешь, а читай, − вычитаешь… А вотъ это все снаряды… ихъ „учоные“ покупаютъ… Вотъ тебѣ электрическая батарея, − звонъ можетъ производить, − показывалъ онъ скупленный и исправленный хламъ. − Это вотъ − катушка электрическая, − человѣка можетъ скорчить, ежели въ ее электричества напустить!.. Это вотъ для химiи нужно… что-нибудь такое, ну, кислоту тамъ добыть, ядъ какой-нибудь на пользу мастерства… Тутъ все по наукѣ, только понимающiе покупаютъ.

Каждое воскресенье Кириллъ Семенычъ открывалъ Сенѣ что-нибудь новое, о чемъ тотъ и не слыхивалъ въ Иванковской школѣ. Груды книгъ Пахомыча особенно поражали воображенiе мальчугана, говорили о какомъ-то особомъ мiрѣ, о существованiи котораго Сеня и не подозрѣвалъ.

− Это что! − вдохновенно говорилъ Кириллъ Семенычъ. − Это такъ, одна видимость… Ихъ-то, братикъ, миллiоны напечатаны. Онѣ по угламъ разсованы. А „учоные“ такъ въ нихъ и сидятъ, соображаютъ, стараются для всѣхъ…

„Учоныхъ“ онъ сумѣлъ представить Сенѣ въ такомъ таинственно-заманчивомъ видѣ, что, когда проходилъ мимо господинъ, по примѣтамъ Кирилла Семеныча похожiй на „учонаго“, Сеня осматривалъ его съ головы до ногъ, стараясь подмѣтить въ немъ что-нибудь необыкновенное.

− Отъ нихъ все, для всѣхъ стараются. Дай срокъ и до деревни доберутся, и такая тамъ жизнь пойдетъ, − умирать не надо…

− А скоро это будетъ, Кириллъ Семенычъ?

− Какъ скоро?.. годовъ такъ, надо полагать, черезъ… двадцать… а можетъ и черезъ сто… какъ наука себя окажетъ. Читай вотъ и постигнешь. Вотъ, на-ка… прочитай про Колумба, какъ онъ для всѣхъ старался Америку отыскать… Или вотъ про самоѣдовъ…

На шумной Сухаревской площади передъ Сеней открылся одинъ изъ уголковъ жизни. Шли мимо люди, останавливались, покупали, уходили, а за ними еще и еще въ безконечномъ разнообразiи. „Учоные“ люди рылись въ книгахъ Пахомыча, и лица ихъ были серьезныя, одежда была „такъ себѣ“.

− Ишь, бѣднота какая, − говорилъ про нихъ Кириллъ Семенычъ, съ любовью оглядывая выгорѣвшую фуражку и швы на пальто студента. − И шубы у него нѣтъ, а душа теплая… Онъ сидитъ-сидитъ съ книжкой, − глядь и изобрѣлъ что… Вотъ одинъ нѣмецъ сахаръ изъ воздуха добываетъ…

Мужички проходили мимо, − знакомые Сенѣ мужички. Они тупымъ взглядомъ смотрѣли на книги и нерѣшительно вертѣли ихъ.

− Ищутъ себѣ облегченiя и ничего-то не понимаютъ… Тьма! − говорилъ Кириллъ Семенычъ.

Дѣтская вѣра Кирилла Семеныча въ науку и ученыхъ сообщалась и Сенѣ. Книжка, открывавшая ему новое, иногда даже чудесное, развертывавшая безконечно разнообразныя картины сложной человѣческой жизни, вырывавшая его изъ затхлой мастерской съ вѣчнымъ грохотомъ и ѣдкой гарью, день за днемъ становилась для Сени добрымъ могущественнымъ другомъ. Стоило только раскрыть ее, и пропадалъ гнетъ, уплывала изъ глазъ грязная мастерская, „чортово колесо“, и тоска замѣнялась сладкимъ ощущенiемъ забытья.

Какъ-то вечеромъ, вернувшись съ „Сухаревки“, Сеня засталъ такую сцену.

Хозяинъ сидѣлъ на верстакѣ, окруженный мастерами. Слышалась ругань, угрозы, пьяные выкрики.

− Нѣтъ работы! Куда хошь ступай… Получайте разсчетъ!

− Какъ такъ разсчетъ?.. не люди што-ь мы, а? Праздникъ на дворѣ, рыжiй ты чортъ!..

− Ты не лайся, я и въ полицiю сволоку. Рвань окаянная, − кричалъ Иванъ Максимычъ.

Шумъ и ругань тянулись долго. Сеня понялъ, что у хозяина дѣло пошатнулось, сократились заказы, и теперь онъ разсчитывалъ троихъ.

− Ну, ужъ я тебя уважу! − кричалъ пьяный мастеръ. − Забудешь, какъ кровь нашу пить!

− Братцы, − вмѣшался Кириллъ Семенычъ, да ежели „крызисъ“… Доведись и до васъ, − кто народъ будетъ задарма держать?.. Такова ужъ судьба наша…

Для Сени все это было ново. Онъ думалъ, что если человѣкъ знаетъ дѣло, то не пропадетъ. Такъ говорилъ отецъ. На повѣрку-же выходило не то.

Мастера покричали, взяли разсчетъ и ушли.

− Видишь, какое наше положенiе, − сказалъ Кириллъ Семенычъ. − Есть работа − живешь, − нѣтъ, − на мостовую. Потому что устройства настоящаго нѣтъ. Да будь у нихъ земля, али какая поддержка, − и горя мало… Ну, только ученые… они додумаются, придетъ время.

− А меня не выгонитъ?..

− Нѣтъ, ты по контракту… Ты на пять лѣтъ прикрѣпленъ.

− А они куда теперь пошли?...

− куда пошли, въ ночлежный… Есть такiе дома, за пятакъ на ночь пускаютъ. И безплатные есть… Бывалъ и я тамъ, − вздохнулъ Кириллъ Семенычъ, − не дай-то Господи… Вся голь тамъ собирается…

И Сеня вспомнилъ свою избу, теплыя палати, дѣда… Хоть ничего тамъ нѣтъ, въ „Хворовкѣ“, ни машинъ, ни домовъ-гигантовъ, ни яркихъ фонарей, ни магазиновъ, но нѣтъ также и пустыхъ, страшныхъ безлюдьемъ улицъ ночью, по которымъ бродятъ безпрiютные люди, заглядывая въ темныя окна уснувшихъ домовъ.