Николай Бессонов. Агата. Рисунок. 2001 г

Многие обречённые на сожжение будто бы умоляли, чтобы им позволили прикоснуться к земле хоть одной ногой. Если бы стражники простодушно выполнили просьбу ведьм, их поубивало бы молниями, а осуждённые могли в суматохе исчезнуть! Поэтому два инквизитора советуют внезапно поднять подозреваемую на руки и нести до самой камеры на плечах или в большой корзине (Инститорис, и др., 1932 стр. 256).

В тюрьме германских ведьм ждала новая суеверная предосторожность. Там у них отнимали прежнюю одежду, а взамен заставляли надеть рубаху, спряденную, сотканную и сшитую в один день. Можно представить себе качество шитья, изготовленного в такой спешке (Lea, 1939 стр. 621)!

Трудно сказать, какой метод ареста возобладал в поздние времена. Но при жизни авторов «Молота» осторожностью не пренебрегали. Палач Дипольд Хартманн, находившийся на службе графа Вирненбургского, рассказывал в 1494 году, что лично посадил за последнюю пару лет около тридцати ведьм. При аресте, объяснил он, один хватает женщину за голову, другой за ноги, восклицая:

«Во имя Отца, Сына. Святого Духа и правосудия! Колдунью кладут на тележку, чтобы она не могла дотянуться до земли. Ей за тыкают рот, завязывают глаза и везут в темницу». Хартманн добавил, что почти все взятые им под стражу женщины уже сожжены, хотя некоторые ещё ожидают приговора в тюрьме города Боппард (1958 стр. 257).

Авторы «Молота» утверждали, что ведьмы умеют поражать руки и сердца тех, кто их хватает, сильной дрожью. В это я, кстати, охотно верю. Несмотря на успокоительные речи инквизиторов, стража считала свою миссию смертельно опасной. Наверняка некоторых колотило от страха даже после успешного исхода акции. С ходом десятилетий число трусов стало таять, ведь практика показывала, что серьёзных последствий для исполнителей арест за собой не влечёт.

Технология задержаний постепенно развивалась. В трактатах появляются психологические изыски. На поведение женщины теперь обращали пристальное внимание, и каждое её слово могло иметь важные последствия. Юрист Годельманн пишет, что задержанную можно пытать, если она при аресте воскликнет: «Я пропала» или «Не казните меня, я всё скажу (1958 стр. 785)». Годельману вторил его коллега и современник Йоханн Цангер. В своём наставлении он привёл ещё один вариант уличающей фразы: «Не пытайте меня, я скажу правду!» После таких слов пытать надо непременно. Цангер называет и другие, не менее веские, улики. Подозрительно, когда у женщины при аресте исказится лицо в гримасе отчаяния. Выдаёт вину отсутствие слёз. Плохо, если она оцепенело уставится в землю. Всё это поводы для пыток. И уж, конечно, не уйти от расплаты той, которая расстаётся с семьёй и служанками, прося у них прощения (1958 стр. 790).

Новые улики могут появиться и в тюрьме. Когда тюремщик приносит еду, заключённая может сказать подозрительную фразу, выдающую её способности к прорицанию. Она может сказать, что её сожгут (1958 стр. 869).

Шпренгер и Инститорис оставили другие полезные советы. По их мнению, надо пронести тщательный обыск в доме подозреваемой. Ведьму нельзя ни на минуту оставлять в комнате одну. Иначе она примет снадобья, которые помогут ей молчать во время пыток. Если у неё есть служанка или подруги, их тоже полезно посадить, даже когда на них нет доноса (Инститорис, и др., 1932 стр. 256).

Столетие спустя после появления «Молота ведьм» додумались до более суровых мер. Наверняка особенно болезненно воспринималось то, что стремился ввести в обычай Жан Боден:

«Дети колдуньи должны быть схвачены, ибо они весьма часто осведомлены о преступлениях матери. Их – поскольку они находятся в нежном возрасте – можно либо убедить, либо заставить говорить (Lea, 1939 стр. 571).

Так поступили в 1601 году в Оффенбурге, желая найти доказательства вины Эльзы Гвиннер. Обычным способом, то есть пытками, её уличить не могли. Вздернутая на дыбу, Эльза молчала, несмотря на все усилия палача. Только одно услышали от неё: „Господи, прости им, ибо не ведают, что творит“.

Тут священнику пришла в голову мудрая мысль схватить дочку Эльзы и выудить у неё оговор на мать. Сказано – сделано. Девочка схвачена, но она вовсе не желает сразу сдаваться. На допросе Агата, как гласит протокол, отвергла обвинения „с неслыханным для такой малолетки нахальством“. Пришлось прибегнуть к порке. „Малолетку“ секли до тех пор, пока она не созналась. Когда Эльза Гвиннер узнала о показаниях своей Агаты, она не могла в это поверить. Их свели лицом к лицу. Пристыженная своим предательством, девочка не могла вымолвить ни слова. Мать стала настаивать: как она могла её оговорить? Агата выдавила, что сделала это под розгами.

– И почему я тебя, несчастное дитя, не утопила при первом купании? – воскликнула тогда Эльза в сердцах.

– О мама, мама, если бы ты это сделала! – ответила девочка с глубокой болью в голосе.

Судьи были довольны. Они велели вывести колдовское отродье из камеры. Эльза крикнула вслед дочери: „Не позволяй сломить себя пытками“, – но это был тщетный призыв. Агата уже была сломлена и просила у судей только одного – чтобы их с мамой больше не сводили на очной ставке.

Старшая „ведьма“ упорствовала до конца. Ей дробили пальцы в тисках, её подвешивали за связанные позади руки, привязав к ногам самые тяжёлые камни. Она теряла сознание её приводили в чувство холодной водой. Бесчеловечные пытки продолжались день за днём. Порой несчастная мученица уступала, но, едва придя в себя, отрекалась от своих показаний. Она окончила свои дни на костре, так и не назвав ничьих имён.

Между тем Агата ждала решения суда в тесной темнице, посаженная на цепь. На том, чтобы её заковали, настоял всё тот же священник. Родня девочки, возмущённая её малодушием, не желала вступаться за неё, хотя были основания думать, что её пощадят. Наконец булочник Мартин Гвиннер смягчился и подал прошение о помиловании. Девочка, проведя в неволе около двух месяцев, была выпущена на свободу и изгнана из Оффенбурга. Через три года она вышла замуж. Так Агата выбралась из опасной переделки, хотя нет сомнений, что шрам в душе остался у неё навсегда (Konig, 1928 стр. 280–284).

Другой девочке, арестованной вместе с матерью, было всего пять лет отроду, но и она изведала на себе тяжесть оков. Это случилось в ходе салемских процессов в Америке. Мать казнили, а маленькая Дороти провела семь с лишним месяцев в темнице, закованная в цепи. Отец девочки Вильям Гуд пишет в петиции: „С ней так сурово обращались и так запугали, что она с тех пор не в себе (Robbins, 1959 стр. 431)“.

Во время охоты на ведьм рушились моральные барьеры и общепринятые нормы. Право убежища на чародеек не распространялось. Грабители и убийцы могли скрыться за дверями храма, и с этой минуты светское правосудие становилось бессильно. Преступник годами мог скрываться от законной кары – его терпеливо ждали снаружи. Если же колдунья пробовала найти убежище в церкви, её выволакивали вон, не считаясь с освящённым временем обычаем (Lea, 1939 стр. 868).

Когда в немецком княжестве Фульда взялся искоренять колдовство Бальтазар Росс, никто не мог чувствовать себя в безопасности. Этот изувер возводил на костёр одновременно по 12–15 жертв. Он не ведал жалости и готов был арестовывать в самый неподходящий момент. Одну из подозреваемых, беременную женщину, он велел стащить с кровати, когда она ещё не успела родить. По его приказу несчастную без всяких улик пытали, а потом сожгли вместе с новорождённым ребёнком (Канторович, 1899 стр. 104–106).»

Порой, когда власть бездействовала, панический ужас перед ведьмами придавал обывателям мужество отчаяния, и они хватали заподозренных на свой страх и риск. Викарный епископ Бинсфельд писал в своем трактате, что арестовать за колдовство может каждый. Нельзя только предать схваченных смерти – какой бы очевидной ни была вина (Lea, 1939 стр. 598).

В руководстве Бинсфельда запрещено лишь самочинно казнить. Поэтому, читая следующие эпизоды, не будем удивляться тому, что для многих ведьм мучения начинались ещё до того, как они попадали в руки правосудия. Место действия этих эпизодов – Шотландия, где сжигали не менее ретиво, чем в Германии.