2020-06-10
58
Анна стягивает с себя штаны и садится на корточки. Она писает на постель, пуская длинную едкую струю, от которой у Луизы слезятся глаза.
Луиза просыпается в слезах.
– Луиза, – шепчет Луиза. – Пожалуйста, приди и полежи у меня на полу. Пожалуйста, приди и напугай меня. Я включу тебе Пэтси Клайн и расчешу волосы. Пожалуйста, не уходи.
Она не спит три ночи. Слушает Пэтси Клайн. Не отходит от телефона – вдруг Луиза сможет позвонить. Не было такого, чтобы Луиза не звонила, да ещё так долго. Если Луиза её не простила, то пусть приходит и будет злым привидением. Пусть бьёт посуду и заставляет розетки кровоточить. Пусть посылает Луизе дурные сны. Луиза с благодарностью примет и то, и другое, и третье. Вся одежда Луизы висит на вешалках невывернутая. Луиза повсюду расставляет горшочки с цветами, вазочки с конфетами и шоколадом. Она звонит матери, чтобы узнать, как вызвать духа, но мать отказывается говорить. Линию могут прослушивать. Пусть Луиза приедет, тогда она объяснит ей лично.
Луиза в том же платье, которое надевала на похороны. Она сидит на балконе. Громадные фотографии Луизы висят над сценой. Влиятельные люди поднимаются на сцену и рассказывают забавные истории о Луизе. Оркестранты говорят о Луизе. О её очаровании, красоте, о её любви к музыке. Луиза смотрит в театральный бинокль на виолончелистов. Вот он, молодой, номер восемь, из‑за которого случилась беда. Вот бородатый виолончелист, который поймал духа. Она рассматривает его виолончель. Её призрак резво бегает вверх и вниз по грифу. Он обвивается вокруг струн, свешивается головой вниз с колков.
|
|
|
Она долго вглядывается в лицо номера пять. Почему ты, думает Луиза. Если она хотела спать с женщиной, то почему с тобой? Может, ты рассказывала ей смешные анекдоты? Может, вы вместе ходили по магазинам за тряпками? Когда ты видела её голой, замечала ли ты, что у неё кривые ноги? Считала ли ты её красивой?
Виолончелист рядом с номером пять очень осторожно держит свою виолончель. Пальцами он проводит сверху вниз по струнам так, словно они покрылись пылью, а он её смахивает. Луиза вглядывается через бинокль. Внутри его виолончели что‑то есть. Что‑то маленькое и бесцветное смотрит на неё из‑за струн. Луиза смотрит на Луизу, а потом как рыбка ныряет в f‑образную щель.
Они в лесу. Костёр почти догорел. Ночь. Все маленькие девочки лежат в спальных мешках. Они почистили зубы, пополоскали рты, умылись водой из чайника, застегнули молнии спальников.
Вожатая по имени Чарли говорит:
– Я призрак с чёрным глазом, я призрак с чёрным глазом.
Чарли подставляет к своему подбородку фонарик. Её глаза превращаются в чёрные дыры. Рот зияет, луч фонаря просвечивает сквозь зубы. Её тень пожирает ствол поваленного дерева, на котором Чарли сидит.
|
|
|
Днём Чарли учит верховой езде. Она не намного старше Луизы и Луизы. Она хорошенькая и иногда позволяет им ездить на лошади без седла. Но это дневная Чарли. Ночная Чарли сидит ближе всех к костру. Ночная Чарли рассказывает истории.
– Ты боишься? – говорит Луиза.
– Нет, – говорит Луиза.
Они держатся за руки. Они не глядят друг на друга. Они не сводят глаз с Чарли.
Луиза говорит:
– А ты боишься?
– Нет, – говорит Луиза. – Не боюсь, пока ты рядом.
Джонатан Кэрролл
Родившись в Нью‑Йорке, Джонатан Кэрролл живёт в Вене с 1974 года, не считая двух лет, проведённых – в Голливуде. Его творчество определяют как «литературное фэнтези» с элементами сюрреалистического хоррора. Его первый роман, «Страна смеха», вышел в 1980 г.; за ним последовали романы из условного цикла «Рондуа»: «Кости Луны» (1987), «Сон в пламени» (1988) и «Дитя в небе» (1989); лауреат Британской премии фэнтези «За стенами собачьего музея» (1991); «Свадьба палочек» (1999), «Деревянное море» (2001), «Белые яблоки» (2002), «Стеклянный суп» (2005). Среди множества номинированных на разные премии его рассказов и книг – лауреат Всемирной премии фэнтези «Шафер друга» (1987), и сборник «Рука Паники» (1995), отмеченный премией Брэма Стокера.
Печаль подробностей
Я любила проводить время в кафе «Бремен». Кофе там восхитительно горький, а синие, как чирки, бархатные сиденья уютны, как старые друзья. А широкие окна радушны к утреннему свету, как герр Риттер, здешний официант, радушен ко всякому входящему.
Здесь не нужно заказывать много: достаточно чашки чаю или бокала вина. Круассаны из пекарни по соседству доставляют два раза в день. Поздно вечером прямо в кафе пекут фирменные блюда для посетителей‑сов – «тяжеловесы», особый сорт сладких пончиков размером с карманные часы. Непередаваемое удовольствие – зайти туда поздним зимним вечером и взять целую теплую тарелку таких «тяжеловесов».
«Бремен» открыт девятнадцать часов в сутки. Двадцать четвертое декабря – единственный день в году, когда кафе закрыто, но на Рождество оно открывается снова, нарядившись в красно‑зеленые скатерти, там полно народу в ярких новых свитерах и холостяков, выглядящих не так одиноко в день, когда людям полагается быть дома.
В жизни есть маленькие истинные удовольствия – последний выпуск вашего любимого журнала, новая пачка сигарет, запах выпечки. Все их можно получить в этом кафе, но там можно ощутить счастье и без них.
Я часто заходила туда посидеть, посмотреть в окно, мурлыча себе под нос. Мой тайный порок. Мой муж потихоньку таскает леденцы, моя мать читает журналы про кинофильмы, а я мурлычу под нос. Дайте мне час свободного времени, когда нечем заняться, хорошее окно, чтобы поглазеть, и я с радостью промурлычу вам всю Пятую симфонию Малера или любую вещь из «Белого альбома» Битлз. Я сама первой же признаю, что не очень хорошо их исполняю, но мурлыканье предназначено для одного слушателя – меня самой, и всякий подслушивающий делает это на свой страх и риск, под свою полную ответственность.
Это случилось однажды в конце ноября, когда весь город казался единой жидкой пеленой отраженного света и дождя. Это был день поздней осени, когда дождь холоднее снега, и все ощущается противнее и абстрактнее. День, когда лучше сидеть дома, читать книжку и прихлебывать из толстой белой чашки горячий суп.
Я решила угостить себя «Бременом», потому что люблю отлынивать. Споры с детьми, поход к зубному, потом бесконечная толкотня в магазинах, чтобы купить что‑то невидимое – туалетную бумагу, клей, соль. Вещи, которых никто не замечает, пока они не кончаются, и тогда становятся отчаянно нужными. Невидимый день, когда доводишь себя до изнеможения, бегая по кругу, и выполняя неблагодарные поручения, необходимые, но бессмысленные (оксюморон домохозяек).
|
|
|
Зайдя в кафе, вся мокрая и увешанная мешками, я, наверное, застонала от радости, увидев, что мой любимый столик свободен. Я порхнула к нему, как усталая малиновка к своему гнездышку.
Тут же подошел герр Риттер, весь элегантный, как из девятнадцатого века, в черном костюме и галстуке‑бабочке и, как всегда, с аккуратным белым полотенцем на руке.
– У вас очень усталый вид. Тяжелый день?
– Пропащий день, герр Риттер.
Он предложил мне кусок кремового торта, черт бы побрал калории, но я вместо этого заказала бокал красного вина. Оставался еще час, прежде чем дети придут домой. Час, чтобы потихоньку распустить внутренние узлы, глядя в окно и созерцая дождь, ставший вдруг романтичным.
Сколько это могло продолжаться, две минуты? Три? Почти не сознавая этого, я начала мурлыкать, но потом из кабинки где‑то сзади раздалось громкое долгое «Ш‑ш‑ш!».
Смущенная, я обернулась и увидела старика с очень розовым лицом, который уставился на меня.
– Знаете, не все любят Нейла Даймонда!
Прекрасное завершение прекрасного дня: теперь меня осуждают за мурлыканье «Holly Holy»[46].
Я состроила извиняющееся лицо и хотела было снова отвернуться, когда краем глаза заметила множество фотографий, которые он разложил перед собой на мраморном столике. На большинстве из них была я и моя семья.
– Откуда вы их взяли?
Не глядя, он выбрал одну, протянул мне и, по‑прежнему не смотря на нее, сказал:
– Это ваш сын через девять лет. У него повязка, потому что он потерял глаз в автомобильной катастрофе. Как вам известно, он хотел стать летчиком, но для этого нужно иметь хорошее зрение, и поэтому он работает маляром и сильно пьет. Девочка на фото выросла, и он живет с ней. У нее пристрастие к героину.
Моему сыну Адаму сейчас девять лет, и для него на свете ничего не существует кроме самолетов. Мы прозвали его комнату ангаром, потому что все стены там заклеены изображениями пилотажных команд – «Синих Ангелов», британских «Красных Стрел» и итальянских «Tricolore». В его комнате полно моделей и журналов, и так много всего авиационного, что это просто ошарашивает. Недавно он потратил неделю на то, чтобы переписать всех крупнейших авиаперевозчиков (включая «Эйр Марок» и «Таром», румынскую государственную компанию) и спрашивал, что нужно сделать, чтобы стать пилотом в такой компании. И мне, и моему мужу всегда нравилось это увлечение Адама, мы гордились им и всегда воспринимали не иначе как будущего летчика.
|
|
|
Однако на фотографии наш мальчик со стрижкой ежиком и смышлеными зелеными глазами напоминал изможденного восемнадцатилетнего попрошайку.
На его лице смешались скука, горечь и безнадежность. Очевидно это был Адам через несколько лет, но это был конченный молодой человек, которому вы либо усмехнетесь в лицо, либо уклонитесь от встречи, увидев на улице, что он приближается к вам.
И повязка на глазу! Представить увечье своего ребенка всегда тяжело и даже непостижимо, как и подумать о его смерти. Это… недопустимо. Этого не может быть. И если, к несчастью, такое случается, то это всегда наша вина, каков бы ни был их возраст и обстоятельства случившегося. Наши родительские крылья всегда должны быть достаточно широки, чтобы накрыть и защитить детей от ран и боли. Этим мы отличаемся от Бога, когда берем на себя ответственность за жизнь своих детей. Я четко помню персонажа из «Макбета», который, узнав о смерти всех своих детей, начинает называть их «цыплятами». «Где все мои цыплятки? Где они?» От вида моего сына с повязкой на глазу я ощутила во рту вкус крови.
– Кто вы?
– А вот здесь ваш муж после развода. Он думает, что отросшие усы ему очень к лицу. А по‑моему, он выглядит туповатым.
Мой муж Уилли годами так и сяк старался отрастить усы. И всегда выглядел хуже, чем в прошлый раз. Однажды в разгаре отвратительной ссоры я сказала ему, что он всегда начинает эти свои попытки, заводя новый роман. После этого попытки прекратились.
На фотографии, не считая усов, он еще напялил одну из этих идиотских футболок в стиле «heavy metal» (с пламенем и молниями) группы «BrainDead». Я с ужасом вспомнила, что недавно он принес домой альбом «BrainDead» и говорил, что они «жуткие».
– Меня зовут Четверг, фрау Беккер…
– Сегодня четверг.
– Верно. Если бы мы встретились в среду, меня бы звали Средой.
– Кто вы? Что это за фотографии?
– Это ваше будущее. Или, точнее, одно из них. Будущее – это непостоянная, хитрая штуковина. Оно зависит от различных факторов.
Исходя из того, как вы ведете себя теперь, как управляетесь со своей жизнью, вот это и случится. – Он указал на фотографию у меня в руках и поднял ладони в жесте, словно говорившем «Что я могу поделать? Так получается».
– Я не верю. Отстаньте от меня! – Я хотела отвернуться, но он прикоснулся к моему плечу.
– Ваш любимый запах – запах горящих дров. Вы всегда лжете, что первым мужчиной, с кем вы переспали, был Джо Ньюман. На самом же деле это был работник ваших родителей Леон Белл.
Этого не знал никто. Ни мой муж, ни моя сестра – никто. Леон Белл! Я так редко думала о нем. Он был довольно нежен, но меня до сих пор это ранит, и я так боялась, что кто‑то придет домой и увидит нас в постели.
– Что вам нужно?
Он взял у меня из руки фотографию и положил обратно на стол к остальным.
– Будущее можно изменить. Это как линии на руке. С судьбой можно договориться. Для того я и здесь – для переговоров.
– У меня есть что‑то нужное вам?
– Ваш талант. Помните рисунок, который вы сделали недавно вечером, когда нарисовали ребенка под деревом? Мне нужен он. Принесите мне этот рисунок, и ваш сын будет спасен.
– Тот рисунок? Но это же просто набросок! Он занял у меня десять минут. Я сделала его, пока смотрела телевизор!
– Принесите мне его завтра точно в это же время.
– Почему я должна вам верить?
Он вытащил одну фотографию из‑под прочих и протянул мне. Моя старая спальня. Леон Белл и я.
– Я вас даже не знаю. Зачем вы делаете это со мной?
Он сложил фотографии вместе, как колоду карт, словно собираясь перетасовать ее.
– Ступайте домой и найдите тот рисунок.
Когда‑то я неплохо рисовала. Ходила в художественную школу и получала стипендию, и некоторые мои учителя говорили, что у меня задатки настоящего художника. И знаете, как я реагировала на это? Пугалась. Я занималась живописью, потому что мне это нравилось. А когда люди начали смотреть на мои картины и доставать чековые книжки, я сбежала и вышла замуж. Потому что замужество (с его обязанностями) – прекрасная скала, за которой можно укрыться, когда враг (родители, зрелость, успех) открывает по тебе огонь. Сожмись в комочек за ней, и практически ничто тебя не достанет. Для меня счастье не означает быть преуспевающим художником. Я понимала успех как давление и требования чего‑то такого, что никогда не смогу выполнить, а лишь разочарую верящих, будто я лучше, чем на самом деле.
Совсем недавно, когда дети достаточно выросли, чтобы сами могли поесть, я купила дорогие английские масляные краски и два холста на подрамниках. Но мне было неловко пользоваться ими, так как единственным художеством, каким я занималась в последние годы, были смешные рисунки для детей или фигурки в конце письма подруге.
И еще блокнот, мой старый друг. Мне всегда хотелось вести дневник, но всегда не хватало известной настойчивости, необходимой для письменного рассказа об обычном дне своей жизни. Мой блокнот не такой, потому что в тот день, когда начала его, в семнадцать лет, я дала себе обет делать в нем рисунки, только когда мне захочется, или когда будет какое‑нибудь действительно важное событие (например, рождение детей, или день, когда я обнаружила, что Уилли завел роман), и мне нужно что‑то «сказать» о нем. Старушкой я отдам блокнот моим детям и скажу: «Вот о чем вы не знали. Теперь все это не важно – разве что он может рассказать что‑то обо мне, если вам интересно». Или, возможно, я лишь сама посмотрю на рисунки, вздохну и выброшу их.
Иногда я просматриваю мой блокнот, но в основном он меня удручает – даже хорошие листы, приятные воспоминания. Потому что в подробностях таится столько печали: какой современной и очаровательной я себя считала в расклешенных полосатых брюках на первом большом сборище после нашей свадьбы. Или вот Уилли за письменным столом с сигарой во рту, такой довольный, что закончил статью о Фишере фон Эрлахе, которая, как он считал, обеспечит ему карьеру, но которая так и не была опубликована.
Я рисовала все это тщательно, вырисовывая подробности, но теперь видела лишь дурацкие брюки или возбужденно растопыренные пальцы Уилли на пишущей машинке.
Впрочем, если это угнетает меня, зачем же я продолжаю рисовать в своем блокноте? Да просто потому, что только это и есть моя жизнь, и я не претендую на то, что теперь, став старше, знаю ответы на многие вопросы. Я по‑прежнему надеюсь, что когда взгляну на эти рисунки через тридцать или сорок лет, на меня снизойдет некое откровение и прояснит для меня некоторые части моей жизни.
Но тот рисунок, что требовал Четверг, я найти не смогла. Я искала везде: в ящиках стола, в мусорных корзинах, в старых детских тетрадках. Как быстро в душе вздымается паника, когда не можешь чего‑то отыскать! То, что ищешь, как бы незначительно оно ни было – ключ от чемодана, старая квитанция за газ – становится самой важной вещью в мире. А ваша квартира становится вашим врагом, сознательно скрывая то, что вам нужно, равнодушная к вашим мольбам.
Рисунка не было ни в моем блокноте, ни на телефонном столике, ни в кармане пальто. Ничего не предложили ни серые прерии под кроватью, ни запахи искусственной сосны и химикатов в кухонном шкафу. Неужели мой сын в самом деле потеряет глаз, если я не найду дурацкий маленький рисунок? Да, старик так и сказал. И я поверила ему, увидев свою фотографию с Леоном.
Вечер был ужасен. Я старалась оставаться для семьи обычной «мамой», в то же время бешено обследуя каждый уголок квартиры в поисках рисунка. За ужином я как бы невзначай спросила, не натыкался ли кто‑нибудь на него. Никто не натыкался. Все привыкли к моим рисункам, разбросанным по всему дому. Время от времени кто‑нибудь брал понравившийся и уносил к себе в комнату, но с этим мне не повезло.
Весь вечер я поглядывала на Адама, который и являлся главной причиной моих поисков. Глаза у него были ясные, но смышленые и дружелюбные. При разговоре он смотрел прямо на тебя и направлял на тебя все внимание.
В полночь уже не оставалось мест, где искать. Рисунок пропал. Сидя за кухонным столом со стаканом апельсинового сока я поняла, что при встрече с Четвергом в «Бремене» на следующий день у меня два выхода: рассказать правду или постараться воссоздать требующийся набросок по памяти. Он был таким простым, что мне не казалось сложной задачей нарисовать нечто похожее. Но то же самое? Нет, невозможно.
Я пошла в комнату и взяла планшет. По крайней мере, бумага будет та же. Уилли купил целую пачку, потому что она была дешевой и прочной, и мы оба любили ей пользоваться. Не чувствуешь вины, когда комкаешь лист, сделав какую‑нибудь ошибку. Я запросто могла сама смять и выбросить чертов рисунок и больше не вспоминать о нем.
Ребенок под деревом. Девочка в джинсах. Под каштаном. Ничего больше. Что в нем особенного?
Потребовалось пять минут нарисовать, пять минут – убедиться, что он такой же, пять минут подержать его на коленях, поняв, что надежды нет. Всего от начала до конца – пятнадцать минут.
На следующий день, еще не успела я войти и сесть, а Четверг уже нетерпеливо барабанил пальцем по мраморному столику.
– Нашли? Он у вас с собой?
– Да, у меня в сумке.
Все в старике расслабилось. Его лицо обвисло, палец вместе с ладонью успокоился на столе, а сам он откинулся на спинку бархатного кресла.
– Прекрасно. Дайте его мне, пожалуйста.
Ему стало легче, но мне – нет. Собрав все свое хладнокровие, я вытащила из сумки измятый лист бумаги.
Прежде чем выйти из квартиры я скомкала рисунок в плотный комок, возможно, чтобы слегка одурачить старика. Если он не станет всматриваться, я, может быть, спасусь. А может быть, и нет. Шансов на удачу было не много, но на что еще оставалось мне надеяться?
И все же глядя, как он тщательно разглаживает бумагу и пристально разглядывает рисунок, словно это какой‑то уникальный, бесценный документ, я поняла, что он вот‑вот заметит отличие, и тогда все полетит к черту. Сняв пальто, я скользнула в кабинку.
Он оторвался от рисунка.
– Если хотите, можете помурлыкать. Я должен все тщательно осмотреть.
Я так любила это кафе, но сегодня странный человек превратил его в неприятное, зловещее место, где мне хотелось лишь поскорее разделаться со всем этим и уйти. Даже вид герра Риттера, стоявшего у стойки в углу и читавшего газету, раздражал. Как жизнь могла течь так обычно, когда в воздухе, густая, как сигарный дым, витала самая зловещая магия?
– У вас хорошая память.
– Что вы хотите этим сказать?
Он вытащил из нагрудного кармана лист бумаги и, развернув его, протянул мне. Это был мой изначальный рисунок девочки под деревом.
– Он был у вас!
Четверг кивнул.
– Мы оба хитрили. Я сказал, что он у вас, а вы попытались всучить мне копию, выдав ее за оригинал. Кто больше жульничал?
– Но я не могла его найти, потому что он был у вас! Зачем вы это сделали?
– Затем, что нам нужно было узнать, как хорошо вы все запоминаете. Это очень важно.
– А как же мой сын? С ним будет все хорошо?
– Это я вам гарантирую. Могу вам показать его фотографию в будущем, но может быть лучше просто знать, что с ним все будет хорошо, и он проживет вполне счастливую жизнь. Благодаря тому, что вы сделали ему вот этим. – Он указал на мой второй рисунок. – Хотите увидеть его фотографию?
Я ощутила искушение, но в конце концов отказалась.
– Просто скажите мне, что он станет летчиком.
Четверг скрестил руки на груди.
– Он будет командиром «Конкорда» на линии Париж – Каракас. Однажды его самолет захватят террористы, но ваш сын Адам проявит такую сообразительность и мужество, что сам спасет самолет и пассажиров. Поистине героический поступок. На обложке журнала «Тайм» даже будет статья о нем под заголовком «Возможно, герои еще не перевелись».
– Мой сын?
Он поднял рисунок.
– Ваш сын. Благодаря вот этому.
– А что насчет нашего с Уилли развода?
– Вы действительно хотите знать?
– Да, хочу.
Он вынул из кармана другой сложенный лист и огрызок карандаша.
– Нарисуйте грушу.
– Грушу?
– Да. Нарисуйте грушу, и тогда я вам скажу.
Я взяла карандаш и разгладила бумагу на столе.
– Я ничего не понимаю, мистер Четверг.
Груша. Толстый низ и вдвое тоньше верх. Черенок. Небольшая штриховка, чтобы нанести тени и придать объем. Одна груша.
Я протянула рисунок Четвергу, едва взглянув, он тут же сложил его и положил в другой карман.
– Развод состоится, потому что вы сами бросите своего мужа, фрау Беккер, а не наоборот, как вы боитесь.
– Почему я это сделаю?
– Потому что сойдетесь с Фрэнком Элкином.
Наверное, если бы я вышла за Фрэнка Элкина, у меня все было бы хорошо. Я определенно его любила. Но загвоздка в том, что кроме взаимной любви ко мне он еще питал любовь к прыжкам с парашютом. И вот, прыгнув однажды, он потянул за кольцо, но ничего не произошло. Сколько времени прошло с тех пор? Двадцать лет? Двадцать четыре?
– Фрэнк Элкин мертв.
– Сейчас да, но в будущем это будет не так. Мы можем изменить и это.
Когда мы вернулись, в квартире было пусто. Четверг сказал, что обеспечит нам уединение, пока мы не закончим со всем, что нам предстоит сделать.
В спальне со столика у кровати я взяла свой блокнот. Эта знакомая серо‑красная обложка. Мне вспомнился день, когда я купила его и заплатила новенькими монетками. Почему‑то каждая монетка, когда я протягивала их продавщице, сверкала новеньким золотом и серебром. Тогда я была довольно романтична и сочла это хорошей приметой.
В комнате я протянула блокнот мистеру Четвергу, который взял его без каких‑либо комментариев.
– Садитесь.
– Но если я разведусь, что будет с моими детьми?
– Если захотите, суд отдаст их вам. Вы сможете доказать, что ваш муж – алкоголик и не способен позаботиться о них.
– Но Уилли не пьет!
– Вы можете исправить и это.
– Как? Как я могу изменять такие вещи? Вы постоянно это говорите, но что вы имеете в виду?
Он открыл мой блокнот и быстренько пролистал его, нигде не останавливаясь и не задерживаясь, а закончив, взглянул на меня.
– Где‑то в этом блокноте вы сделали несколько рисунков Бога, фрау Беккер. Не могу сказать, какие именно, но они здесь есть. Некоторые люди обладают таким талантом. Одни умеют написать Бога в словах, другие – создать Его в музыке. Я говорю не о людях вроде Толстого или Бетховена, нет. Они были всего лишь великими художниками.
А вам знакома печаль подробностей, используя ваши же слова. Это‑то и дает вам ваше преимущество.
Всю вашу оставшуюся жизнь, если захотите, я буду иногда приходить и просить вас порисовать. Как вы рисовали сегодня грушу. Я буду просить о чем‑то подобном, или же попрошу сделать копии некоторых рисунков из вашего блокнота. Могу сказать, что ваш блокнот полон изумительных рисунков. Там по крайней мере три разных образа Бога, один из которых я никогда еще не видел. И другие вещи. Нам нужен ваш блокнот, и нужны вы, но, к сожалению, большего я вам сказать не могу. Даже если бы я показал вам, какой из рисунков… божественный, вы бы не поняли, о чем я говорю.
Вы можете делать то, чего не можем мы, и наоборот. Для нас не проблема – вернуть из мертвых Фрэнка Элкина. Или спасти вашего сына. – Он двумя руками держал мой блокнот. – Но мы не можем сделать этого. Вот почему вы нужны нам.
– А что, если я откажусь?
– Мы держим наше слово. Ваш сын все равно станет летчиком, но вы еще глубже погрязнете в своей ограниченной жизни, пока не ощутите еще сильнее, чем сейчас, что много лет задыхаетесь в ней.
– А если я отдам вам мой блокнот и буду для вас рисовать?
– Вы сможете получить Фрэнка Элкина и все, что захотите.
– Вы сошли с небес?
Мистер Четверг впервые улыбнулся.
– Честно сказать не могу, потому что сам не знаю. Вот почему нам нужны ваши рисунки, миссис Беккер. Потому что даже Бог уже мало что знает или помнит. У Него как будто прогрессирует амнезия. Сказать проще – Он все забывает. Единственный способ напомнить Ему – показать Его портреты, вроде ваших. Или сыграть определенную музыку, прочесть отрывки из книг… Только тогда Он вспоминает и рассказывает о том, что нам нужно знать. Мы записываем все, что он говорит, но периоды прояснения случаются все реже и реже. Его ум с течением времени все больше и больше теряет точку опоры.
Видите ли, самое печальное заключается в том, что даже Он начинает забывать подробности. А когда Он забывает, вещи изменяются и пропадают. Пока что это лишь мелочи – определенные запахи, кто‑то забыл дать ребенку руку, а какому‑то мужчине – свободу, которой он заслуживает. Некоторые из нас, работающие на Бога, не знают, откуда мы взялись, и правильно ли мы все делаем. Мы знаем лишь одно: что Его состояние все ухудшается, и надо быстро что‑то предпринимать.
Увидев ваши рисунки, Он вспоминает кое‑что, а иногда даже снова становится самим собой. Тогда мы можем с Ним работать. Но без вашей работы, когда мы не можем показать Ему Его самого, некогда созданные Им образы или сказанные Им слова, тогда Он просто старик с увядающей памятью. А когда Его память пропадет, не останется ничего.
Я больше не хожу в кафе «Бремен». Я испытала там страшное переживание, после которого невзлюбила это место. Через несколько дней после последней встречи с Четвергом я сидела в кафе, рисуя по его просьбе поросенка, Гибралтарскую скалу и древнюю испанскую монету.
Закончив с монетой, я подняла глаза и увидела герра Риттера, внимательно наблюдавшего за мной со своего места за стойкой. Слишком внимательно. Мне следует быть осторожнее с теми, кому я позволяю увидеть мои рисунки. Четверг говорил, что вокруг множество всяких, кому ничего так не хочется, как навсегда стереть определенные воспоминания.
М. Риккерт
М. Риккерт выросла во Фредонии, Висконсин. В восемнадцать перебралась в Калифорнию. Там через много лет (и в результате «странного сцепления событий», каковое представляет собой вся её жизнь) получила место воспитателя в небольшом частном саду для одарённых детей. Отдав детям без малого десять лет, она ушла писать рассказы, попутно берясь за разные подработки для поддержания этой причуды. (Стоит ли говорить, что именно в таинственных пробелах, которыми изобилует наш отчёт, и происходило всё самое интересное.) Её сборник рассказов «Карта снов», опубликованный издательством «Голден Грифон» в 2006 г., был удостоен Всемирной премии фэнтези.
Леда [47]
Разбивая яйцо, я думаю о ней. Как могла она так поступить со мной, прекрасная Леда, как могла ты так поступить со мной? Каждый день я начинаю с омлета из трёх яиц. Я беру хрупкую сферу и вспоминаю её вульву. Потом ударяю яйцом о чашку. Оно трескается. Несколько кусочков скорлупы прилипают к клейкому белку, стекают с ним, и я гоняю их вилкой, пытаясь подцепить зубчиками, но они остаются недосягаемыми – прямо как она. Но не совсем. Недосягаемая Леда.
Как надо любить красивую женщину? Я думал, что знаю. Думал, что моей любви хватит. Хватит преданности. Помню, когда она была повёрнута на стрекозах, и носила серёжки в виде стрекоз, и у нас были простыни со стрекозами, абажуры со стрекозами, пижамы со стрекозами, так что меня уже тошнило от них, разве я сказал ей хоть слово? Разве я сказал – Леда, меня тошнит от чёртовых стрекоз? Нет. Я молчал. Я даже послал за стрекозиными яйцами. Можете себе представить, какой издёвкой звучит это для меня сейчас! Я тщательно следовал всем инструкциям и сберегал от неё секрет – страшно думать, что она поняла благодаря моему подарку: господи боже, да я стал настоящей стрекозихой. Я держал их в прудовой воде. Следил, чтобы они не замерзали. Наконец они вылупились, или вышли из коконов, называйте, как хотите, а я всё продолжал нянчиться с ними, втайне, и наконец почти тысяча молодых стрекоз явилась на свет, и тогда я поднёс их в коробке, а когда Леда открыла её (быстро, иначе сюрприз мог не получиться), стрекозы вылетели – серебряные и голубые, желтые, зелёные, пурпурные. Тысяча стрекоз для неё, а она посмотрела своими фиалковыми глазами на меня, потом на них, порхавших вокруг, и сказала – никогда я не забуду её слов: «А на пижамах они совсем другие».
