Глава 8. Жизнь в Москве

 

Пребывание в Европе меня «испортило». Европейская жизнь вошла в мою. кровь и плоть. Вернувшись в Москву, я был поражен убожеством существования советских людей и постоянно думал о том, что там — совсем другая жизнь, лучшая во всех отношениях. И не потому, что на Западе она богаче и привлекательнее в материальном отношении, но еще и потому, что свобода и демократия служат там могучим импульсом к интеллектуальному развитию и совершенствованию личности. Когда я после длительного перерыва вновь увидел бесконечные очереди москвичей и приезжих за всякого рода дефицитом, грязные, вонючие общественные туалеты, расплодившуюся бюрократию и коррупционеров, огромное количество спившихся людей на улицах; когда опять столкнулся с советской волокитой, с грубостью государственных служащих и невозможностью для простого человека добиться справедливости, то пришел в ужас. Я испытал от всего этого физическую боль. Тем более, что все это творилось на фоне агрессивной официальной пропаганды, восхвалявшей «небывалые успехи» Страны Советов. Я особенно возненавидел официозную музыку, постоянно звучавшую по радио и выплескивавшуюся из репродукторов в людных местах. Это были бравурные патриотические, как правило, бездарные песни, но отвечающие моральному кодексу «строителей коммунизма». Эта мерзкая какофония звуков, не говоря уже о ее словесном наполнении, действовала мне на нервы, и я со временем научился ее не замечать.

Несомненно, все советские люди, возвращавшиеся из командировок с Запада, испытывали то же, что и я, и болезненно реагировали на реалии нашего общества. Только тем, кто приезжал на родину из таких стран, как Алжир или Мозамбик, жизнь в Москве казалась прекрасной. Даже те, кто побывали в ГДР, признавали, что люди там живут лучше, чем в СССР. Можно легко себе представить, что бы они сказали, если бы, конечно, осмелились, побывав за «великой» Берлинской стеной и увидев, как живут те же немцы, но только в Западном Берлине.

Наши власти полагали, что советского человека, долгое время прожившего за границей, возвращение в среду, от которой он успел поотвыкнуть, быстро «излечит».

Однако на меня никакие советские «пилюли» так и не подействовали — чувствовать себя комфортно я теперь мог только на Западе.

Некой компенсацией за свои душевные терзания я расценил тот факт, что мне была предоставлена возможность неплохо заработать в заграничной командировке и приобрести квартиру. Еще будучи за границей, я сумел вступить в жилищный кооператив и оплатить первую часть ее стоимости. Так что по возвращении в Москву мы въехали в новую благоустроенную квартиру в доме, выстроенном на самой окраине города, в микрорайоне Беляево, где вокруг восьмиэтажных новостроек зеленели газоны. Зная, что в Москве хорошей мебели и разного рода арматуры днем с огнем не сыскать, мы привезли с собой из Дании сборную мебель. Много часов я провел, самозабвенно сверля дырки в щитах, пока одну стену нашей квартиры не заставил от пола до потолка деревянными полками.

Наши взаимоотношения с Еленой продолжали оставаться прежними — они, скорее, приобрели форму делового сотрудничества и нежными не стали. Мы с ней решили пока не расставаться, потому как другой, более разумной альтернативы нашему браку мы не видели. Ей посчастливилось вновь получить высокооплачиваемую работу, на сей раз в Двенадцатом управлении КГБ, которое занималось прослушиванием посольств, квартир иностранцев и гостиничных номеров. Штат сотрудников, занимавшихся прослушиванием и записью разговоров в американском и английском посольствах, а также других англоговорящих стран, был полностью укомплектован — их там и так насчитывалось несколько десятков человек, а вот в секторе Скандинавских стран заниматься такой работой полагалось всего троим сотрудникам. К счастью, одно такое место как раз оказалось вакантным. Датский у Елены к тому времени стал довольно приличным, особенно для такой работы, как прослушивание, а познания в шведском и норвежском она приобрела благодаря телевизионным программам, которые смотрела в Копенгагене. Получив звание старшего лейтенанта, она поступила на службу, и теперь ей предстояло в совершенстве овладеть обоими языками.

Работа сотрудников, занимавшихся тайным прослушиванием, очень ценилась, а те из них, кто особенно отличались, получали награды. К примеру, женщина, подслушивавшая Генри Киссинджера, советника американского президента по национальной безопасности, а затем госсекретаря, во время переговоров по ограничению стратегических вооружений (ОСВ), была удостоена высокой награды. Чаше всего прослушивались записи, а не сами разговоры. Магнитофон воспроизводил запись, а сотрудница, не успевшая ухватить смысл какой-нибудь фразы говорившего, нажимала соответствующую кнопку, отматывала пленку назад и слушала еще раз. Перевод занимал многие страницы, которые потом перепечатывали машинистки. Иногда, как это было в Копенгагене, требовалось целиком изложить содержание разговора, а иногда — передать только суть его. В КГБ для обозначения различных технических устройств были введены условные обозначения. Так, например, прослушивание по телефону обозначалась буквой «А», микрофон — «В», наблюдение через замочную скважину — «С», а наблюдение «Д» — с помощью зеркала. Таким образом, работа сотрудников, осуществлявших контроль за отдельно взятым объектом — а это являлось одной из основных задач КГБ, — несколько упрощалась. Аббревиатурой пользовались и в тех случаях, · когда требовалось объяснить паузу в разговоре или в действиях наблюдаемых. Так, например, «ПА» означало, что в данный момент наблюдаемый или прослушиваемый совершает половой акт.

С самого начала Елениной служебной карьеры я никогда не любопытствовал, кого она прослушивала, полагая, что так будет лучше для нас обоих. Тем не менее я прекрасно понимал, что ее работа требует не только огромной концентрации внимания, нервного напряжения, но и большого опыта. Легче всего было прослушивать телефонные разговоры, и тех, кто этим занимался, называли счастливчиками — звук обычно шел чистым, а понять суть разговора труда не составляло. Другое дело, когда подслушивание осуществлялось с помощью «жучка», установленного, скажем, в стене. Сигнал, как правило, был слабым, и требовалось сильно напрягать слух. Несмотря на такие трудности, те, кто специализировался в этой области, со временем становились настоящими мастерами своего дела. Они брались за самую сложную работу, а ту, что полегче, оставляли новичкам.

Вернувшись на службу в Управление С, я подал заявление с просьбой направить меня на курсы английского языка при Высшей школе КГБ имени Дзержинского, но начальник моего отдела Павел Громушкин, бывший колхозник, аж взорвался от негодования:

— На что тебе английский? Да ты хоть лопни, но в Англии тебе никогда не работать!

Тогда я подумал, что Великобритании мне не видать потому, что долгое время находился под наблюдением датской спецслужбы, и из-за моих поездок в Западную Германию. Только спустя некоторое время мне стала известна истинная причина такого ко мне отношения. Оказалось, что незадолго до этого в Буэнос-Айресе в момент выемки содержимого из тайника два офицера КГБ попали в ловушку, устроенную аргентинской спецслужбой. Когда вспыхнул яркий свет, наши разведчики увидели, что окружены полицией, и оказали ей сопротивление.

Они попытались бежать, но их задержали с поличным. Перед тем как освободить из под стражи и выдворить из страны, их допросили.

Более того, в те же дни в руки аргентинской спецслужбы попали Мартыновы, семейная пара наших нелегалов, которых я, в бытность мою в Копенгагене, сажал на советский пароход, следовавший рейсом до Ленинграда. После допроса аргентинцы передали наших разведчиков для дальнейшего разбирательства американцам, и Громушкин был абсолютно уверен, что Мартыновы расколются и расскажут, как их, иностранных граждан, сотрудник советского посольства с дипломатическим паспортом отправлял из Копенгагена в СССР, опишут мои внешние данные, и тогда все западные спецслужбы узнают, что Гордиевский, он же Горнов, является сотрудником КГБ.

Насколько убедительны был и доводы моего начальства, я не мог судить. Мартыновы подлинного моего имени не знали, но выйти на меня датской спецслужбе не составило бы труда. (Два года спустя один старший по рангу офицер назвал опасения начальства в отношении меня сущей чепухой. «Большинство наших сотрудников через пару месяцев пребывания за рубежом могут считаться засвеченными — сказал он мне. Так какое же это имеет значение? Даже если ты отправишься туда чистеньким, то через несколько недель все равно засветишься».)

Но так или иначе, Громушкин решил направить меня на работу в страну, неподвластную влиянию враждебных Советскому Союзу государств, — в Марокко. Это означало, что теперь мне придется учить французский. Итак, последующие два года пребывания в Москве я учился на курсах французского языка.

Эти годы я расценивал как промежуточный этап в моей жизни, так сказать, карьерное безвременье или перепутье. Я был определен в аналитическую группу, где работа была скучной и однообразной, хотя я узнал много нового о том, как в КГБ изготавливаются документы и какими делишками занимаются его сотрудники. К примеру, я стал свидетелем такого случая. В интуристовских гостиницах мы держали двух трех человек, в задачу которых входило фотографирование паспортов приезжавших в нашу страну иностранцев. Иногда нам срочно требовалась копия какого-нибудь штампа, проставляемого в паспорте, и один из сотрудников нашего отдела тут же отправлялся в какую-нибудь из этих гостиниц. Однажды с той же целью я приехал в гостиницу «Интурист», что находится в начале улицы Горького, вошел в холл и у самых дверей заметил нашего сотрудника, разговаривавшего с парнями бандитского вида. Увидев меня, он подошел ко мне, протянул конверт с копией иностранного паспорта и спросил:

— Знаешь, кто те ребята?

— Похоже, из КГБ, — ответил я.

— Точно. Это группа наблюдения. Знаешь, здесь два номера оборудованы скрытыми камерами. Так вот, вон та красотка из службы размещения со своим парнем в одном из них только что занималась любовью! Можешь себе представить, по полной программе!

— Отвратительно, — холодно заметил я. Ни эта девушка, ни ее дружок не являются объектами для наблюдения. Вы снимаете на пленку случайных людей ради своего сомнительного удовольствия.

Парень, решив, что я на него донесу, сразу же заволновался. Конечно же, я никому об этом не доложил, но этот эпизод служит наглядным примером того, как низко опускаются сотрудники КГБ.

В техническом плане мы стали уступать некоторым своим партнерам, особенно секретной полиции Восточной Германии — Штази, чье мастерство в изготовлении фальшивых документов достигло невиданного совершенства. Немцы отказались от использования старого каталога цветности и перешли на цветные фотографии мелкой зернистости. В бытность мою в КГБ наша разведка переняла у немцев эту систему фотографирования, благодаря которой фотографии стали намного качественней.

Периодически штат сотрудников нашего управления увеличивался за счет нелегалов, которые после завершения командировки за границей не могли быть сразу же отправлены в какую-нибудь другую страну. По-своему яркой личностью среди них была Нора — женщина с сильным мужским характером, энергичная, агрессивная и полная разных идей. Находясь на нелегальном положении, она довольно долго работала в нескольких странах и, возвращаясь в Москву, оставила за рубежом бесчисленное количество бывших мужей, которые не выдерживали столь темпераментной особы и вскоре покидали ее. Жизненная энергия так и бурлила в Норе, вызывая всеобщий восторг. Однако у нее был один ужасный недостаток: ее тело источало какой-то необычный и очень сильный и резкий запах, совершенно ни на что не похожий. Непосредственный начальник Норы из-за этого самого запаха окрестил ее Имбирной Дамой, ошибочно полагая, что именно так противно пахнет имбирь.

Нору посадили к нам в комнату, и все мы пришли в неописуемый ужас, потому что комната мгновенно наполнилась зловонным духом. Даже когда она выходила из комнаты, мы не испытывали ни малейшего облегчения. Запах был неистребим. Мы часами ломали голову над тем, как облегчить нам свое положение. Мы так робели перед ней, что никто не отваживался завести разговор на столь щекотливую тему. Наконец, полковник Петропавловский, рабочий стол которого стоял посередине кабинета, вызвался с ней поговорить.

Через несколько дней полковник шепотом поведал нам о состоявшемся разговоре с Норой. Оказывается, Нора поначалу возмутилась, заявив: «Ничего, товарищи могут и потерпеть!». Однако совету полковника не пользоваться дезодорантами, а регулярно принимать душ и чаще менять одежду вняла. В конце концов, гнев ее утих и она успокоилась. После этого разговора Нора несколько дней не выходила на работу, а когда появилась снова, от нее уже не пахло так сильно, как прежде. Мы с облегчением вздохнули, а спустя некоторое время Нора однажды как бы между прочим сказала:

— Знаете, у меня появилось новое увлечение. Я купила абонемент в бассейн и теперь каждое утро перед работой плаваю.

«Бедный плавательный бассейн! — подумал каждый из нас. — Бедные купальщики. Однако слава Богу, что хоть нам теперь будет чем дышать!»

В 1971 году разразился беспрецедентный международный скандал. Из Великобритании были выдворены 105 сотрудников КГБ. На Центр это событие произвело впечатление разорвавшейся бомбы или даже землетрясения. А прелюдией к нему послужило бегство Олега Лялина, работавшего в Лондоне сотрудника нашей разведки. Туда он был направлен из Тринадцатого управления, занимавшегося сбором данных о стратегических объектах противника, организацией диверсий на ключевых промышленных предприятиях и обеспечением жилья для диверсионных групп, которые предполагалось засылать в первые же дни конфликта между Западом и Востоком. Еще до ухода Лялина британская контрразведка МИ-5 догадывалась, кто среди многочисленных дипломатических сотрудников советского посольства являются агентами КГБ, а после его побега их сомнения окончательно развеялись. В результате из 120 советских разведчиков было выслано 105.

Этот акт англичан вызвал в Москве переполох, перетрясли британско-скандинавский отдел Первого главного управления, которое занималось политической разведкой — самым важным направлением в работе всего КГБ. Начальника отдела сместили с занимаемой должности, а его место занял Дмитрий Якушкин, на удивление приятный во всех отношениях человек.

В отличие от своих коллег по КГБ, Якушкин происходил из знатного рода, ни один представитель которого после Октябрьской революции не пострадал. Он был правнуком декабриста. В двадцатых годах некоторые родственники Якушкина примкнули к большевикам. У него была аристократическая внешность и нос с горбинкой, как у римского патриция. Он был лидером по натуре и никогда не сомневался в своем успехе. Однако в самом начале служебной карьеры потерпел фиаско. Он начал ее в Министерстве сельского хозяйства и вскоре убедился, что это не его стезя. Потом каким-то образом оказался в Комитете государственной безопасности и стал быстро подниматься по служебной лестнице. Вскоре его направили в Нью-Йорк на весьма приличную должность в Советском представительстве при Организации Объединенных Наций. Вернувшись в Москву, Якушкин стал заместителем начальника американского отдела, а осенью 1971 года возглавил британско-скандинавский отдел.

Мне довелось познакомиться с ним, когда он был уже седовласым джентльменом, и вскоре я узнал, что в момент раздражения его баритон выдает неожиданное фортиссимо. Первая стычка с ним у меня произошла чуть ли не сразу. Однажды рано утром я, собираясь на работу, слушал передачу Би-би-си, из которой узнал, что датское правительство решило выдворить из страны трех советских шпионов, работавших в Копенгагене под видом дипломатов. В девять часов утра, придя на службу, я сразу же позвонил одному из сотрудников, занимавшемуся Данией, и сообщил эту новость.

— Ты об этом слышал? — спросил я его.

— Нет, — ответил тот. — Мы получили телеграмму, в которой говорится, что вопрос о высылке наших дипломатов датскими властями еще не решен. Так что мы надеемся на лучшее.

Пять минут спустя на моем столе зазвонил телефон. Я поднял трубку и услышал громоподобный голос:

— Товарищ Гордиевский!

Затем высота звука в телефонной трубке немного понизилась.

— Если Вы и дальше намерены распространять в стенах КГБ слухи о выдворении наших сотрудников из Дании, то будете строго наказаны!

Эта угроза в мой адрес прозвучала так резко, что кое-кто из моих сослуживцев, присутствовавших при этом, с тревогой воззрились на меня.

А по телефону меня отчитал никто иной, как Якушкин, и в свойственной ему манере. У меня не было никакого сомнения в том, что сотрудник, которому я только что сообщил новость, услышанную мною по Би-би-си, сразу же доложил о моем звонке Якушкину, а тот, испугавшись, что в случае высылки из Дании его подопечных он будет снят с должности, пришел в ярость. А через несколько часов на стол начальника британско-скандинавского отдела легла телеграмма из Копенгагена, которая подтверждала услышанную мною новость. Вскоре мне стали названивать «европейцы-западники» и извиняться передо мной. Звонили многие, однако Якушкина среди них не оказалось. У него вообще была странная манера реагировать на происходящее. Позвонил он мне только через десять дней и уже нормальным, спокойным голосом вежливо произнес:

— Товарищ Гордиевский, будьте добры зайти ко мне. Я сразу же явился к нему в кабинет. При моем появлении взгляд Якушкина подобрел, и он тут же ошарашил меня своим вопросом:

— Вам не хотелось бы поработать в моем отделе?

— Да? — рассеянно произнес я и только потом сообразил, что он предлагает мне перейти к нему в отдел.

— Я всегда мечтал работать у Вас и с огромным удовольствием поехал бы снова за границу, особенно в Осло или Стокгольм.

— Нет-нет, — сказал Якушкин. — Мне нужен человек в Копенгагене. Там требуется восстановить нашу резидентуру, а Вы говорите по-датски. Я уже навел справки в Первом главном управлении и пришел к выводу, что Вы самый подходящий для этого человек — у Вас датский язык. Кроме того, Вы, насколько мне известно, хорошо зарекомендовали себя в работе с агентами и умеете ладить с людьми.

От волнения сердце мое забилось, в голову полезли разные мысли. Мне больше хотелось попасть в другую страну, но я знал, что жить в любой стране Запада гораздо лучше, чем в Москве. Кроме того, в глубине моего сознания теплилась надежда на то, что там, на Западе, я смогу вступить в контакт с кем-нибудь из британской или американской разведслужбы.

Сдержав охватившую меня радость, я спросил Якушкина:

— А как вам удастся забрать меня из Управления С? Вы уверены, что генерал Лазарев меня отпустит?

На это Якушкин с присущей ему самоуверенностью высокого начальника ответил, словно отрезал:

— Это уже моя забота!

Из его кабинета я вышел, окрыленный надеждой.

Затем, как и следовало ожидать, воцарилась мертвая тишина — шли за неделей неделя, а подвижек в моей карьере не следовало. Наконец, спустя полтора месяца после нашего разговора с Якушкиным, мы случайно встретились с ним в коридоре, и я, подойдя к нему, спросил:

— Кстати, что с вашим предложением? Оно все еще остается в силе?

Он слегка смутился — ему стало неловко, что при всем его высоком положении забрать меня в свой отдел ему не удалось.

— У меня ничего не получилось. Этот проклятый Лазарев тебя не отпускает, — признался Якушкин.

В конце концов, мы решили, что мне самому следует подать заявление с просьбой генералу Лазареву перевести меня в другой отдел. Обычно такая тактика ничего, кроме вреда, самому просителю не приносит. Представьте себе подчиненного, который приходит к своему начальнику и говорит:

— Извините, но мне не нравится работать в вашем управлении.

Естественно, что любой начальник воспримет это как личное оскорбление.

В моем случае подобное заявление было бы последней надеждой сменить работу, и как ни печально это сознавать, но в значительной степени на положительное решение моего вопроса повлияла смерть моего брата.

Василько некоторое время был болен. Находясь в командировке в Юго-Восточной Азии, он заразился гепатитом Б, и его доставил в Москву один из членов группы Нагаева, обслуживавшей нелегалов. Несмотря на то, что ему запретили потреблять алкоголь, он тем не менее продолжал выпивать, и каждый раз, навещая его, я видел, что ему становится все хуже и хуже. Хоть мы и знали, что он тяжело болен, однако его смерть в мае 1972 года потрясла меня. Ему было всего тридцать девять лет.

Поскольку Василько был офицером, похоронили его со всеми воинскими почестями, включая оружейный салют. Когда началась панихида, я неожиданно вспомнил о Мише, слепом музыканте, женившемся на дочери женщины, у которой мы в пятидесятых годах снимали дачу.

Потеряв зрение на фронте, Миша даже не знал, насколько некрасива его жена. У них родился ребенок, и, похоже, они оба были счастливы. Когда, будучи еще совсем молодым, этот музыкант умер, мы с братом пришли проводить его в последний путь. Тогда по дороге к крематорию Василько сказал мне:

— Бедный Миша много выстрадал за свою жизнь, и вот теперь его мучения закончились.

Эти слова брата всплыли в моей памяти уже на его похоронах.

Открыл траурный митинг секретарь парторганизации, который занимался организацией похорон, что было вполне естественно — он являлся как бы наставником всех работающих за рубежом нелегалов, совмещая функции «духовного отца» и сотрудника отдела кадров. Речь его была ужасной, а в конце ее он допустил уж совсем непристойную оплошность, произнеся: «А теперь скажем наше прощай Олегу Антоновичу… гм… Василию Антоновичу Гордиевскому». И в тот момент, когда створки катафалка раздвинулись и гроб с телом брата начал опускаться, снаружи прозвучали три оружейных залпа, а из репродуктора грянул гимн Советского Союза.

Оговорка в выступлении секретаря парторганизации меня не возмутила: во-первых, она свидетельствовала о том, что я оказался более известным в стенах КГБ, чем мой брат, даже несмотря на его более высокий чин и военную награду, а во-вторых, согласно русской примете, человеку, ошибочно признанному умершим, суждена долгая жизнь. Словом, эта ошибка, хотя и неприятная, показалась мне добрым предзнаменованием.

После кремации мы все поехали на квартиру к родителям жены брата, где накрытый по этому случаю стол ломился от множества яств и выпивки. Снова зазвучали поминальные речи. Некоторые из наших родственников даже не знали, что Василько служил в КГБ, и изумились, когда во время кремации прозвучали три оружейных залпа. За что брат получил награду, никто из нас точно не знал, но я полагал, что за вызволение из Швеции нашего нелегала, из-за которого и началась кампания массового выдворения советских «дипломатов». Задание у брата было очень сложное, но он отлично справился с ним. Многое из того, что было связано с работой Василько, для меня осталось загадкой — мы даже не знали, под каким именем он жил и работал за рубежом. Более или менее определенно мне было известно, что из-за его немецкого, на котором он говорил с легким акцентом, ему предстояло стать «австрийцем», и, хотя его уже интенсивно готовили к этому, он никогда мне об этом не рассказывал.

Как ни печально это сознавать, но смерть брата благотворно сказалась на моей карьере, поскольку теперь я имел моральное право надавить на Лазарева. Вскоре после похорон я отправился к своему начальнику, полагая, что сейчас самый подходящий момент вернуться к вопросу о моем переводе. Василько служил в Управлении С под началом Лазарева, и я считал, что тот не сможет отказать в просьбе брату своего умершего подчиненного.

— Хорошо, — сказал Лазарев. — Коль не хочешь работать у меня, держать тебя не стану. Я согласен.

Затем его тон резко изменился, и он начал говорить весьма нелицеприятные вещи:

— Ты думаешь, что мы здесь все негры, а перейдя в политический отдел, ты станешь белой костью? — И так далее в том же духе.

Работа нелегалов окутана романтическим флером, а согласно утвердившемуся в КГБ мнению, управление, возглавляемое Лазаревым, являлось самым главным в Комитете. Естественно, начальнику такого управления было неприятно, когда его неплохо зарекомендовавший себя сотрудник, да еще с хорошим знанием языков, просит отпустить его в политический отдел.

Неудивительно, что и Хромушкин, начальник моего отдела, выразил мне свое недовольство и попытался меня удержать, хотя особой ценности я для его отдела не представлял: немецким я владел отлично, датский язык у меня тоже был в норме, но ни тот, ни другой для работы в Москве не требовались. К тому же, работая в Дании, мне не удалось завербовать ни одной мало-мальски важной персоны ни из консульского отдела какого-нибудь иностранного посольства, ни из регистрационной службы Дании. Другими словами, я в Управлении С ничем особенным не выделялся, и тем не менее, Хромушкин никак не хотел со мной расставаться.

Пока я ждал приказа о переводе, мой будущий отдел стал перебираться в Ясенево, в великолепное новое здание, только что возведенное в небольшом лесном массиве за пределами МКАД. Это было ультрасовременное здание в лесу, с удобными подъездными дорожками, парковками для автомашин. В здании имелось три конференц-зала, один — на сто человек, другой — на триста, а третий, весь облицованный мрамором, со сценой и амфитеатром, — на восемьсот. Во всех помещениях были установлены кондиционеры, а на окнах с двойным остеклением, из которых открывался чудесный вид на березовую рощу и живописное озеро, висел и занавеси. Столовая и кафетерий были совершенно великолепны. В здании помещались богатейшие библиотеки, огромный архив, полы всюду с ковровым покрытием. В здании ощущались простор и тишина. Баня (сауна) предназначалась только для начальства, а плавательный бассейн, футбольную площадку, гимнастический зал и теннисные корты мог посещать каждый сотрудник отдела.

Руководство Управления С не стремилось в этот рай — считало, что слишком долго до него добираться. Все работники управления — нелегалы в своих временных квартирах — жили вблизи центра города. Кроме того, в центре находились явочные квартиры и вспомогательные службы, занимавшиеся фотографией, шифровками и наблюдением. Как можно было всю эту массу людей переместить из центра столицы за пределы окружной дороги? Так руководство Управления С со своими многочисленными сотрудниками и осталось в основном здании на Лубянке, о чем потом и пожалело.

Наконец, в августе месяце пришел приказ о моем переводе. Я был счастлив еще и потому, что на дорогу от дома до нового места службы мне требовалось всего двадцать минут. Однажды вечером, мне пришлось остаться на работе — я был придан в помощь группе офицеров, несших в здании круглосуточное дежурство. Ночь проходила спокойно, и возглавлявший группу генерал показал мне и еще двоим сотрудникам начальническую сауну, помещавшуюся рядом со спортивным залом. Обшитая красивым финским деревом, просторная, с дорогой красивой современной сантехникой, да еще с удивительно пушистыми, мягкими полотенцами, она произвела на меня неизгладимое впечатление. Париться в ней было для нас неописуемым удовольствием. Затем генерал спросил, не хотим ли мы хоть одним глазком взглянуть еще на одну сауну, предназначенную исключительно для начальника Первого главного управления и его гостей. Мы конечно же дружно воскликнули: «Да, конечно!» — и вскоре вошли в дверь, которая всегда запиралась на ключ. Это были поистине царские палаты: огромнейшая парилка, комната отдыха, где можно полежать и расслабиться, и столовая с элегантным столом из светлого дерева, с креслами по бокам и с холодильником, набитым всевозможными напитками. Вот таким оказался привычный стиль жизни нашего высокого начальства.

В районе Ясенево мне пришлось проработать всего несколько недель — в начале октября мы с Еленой вновь уехали в Копенгаген. Супруга к тому времени продвинулась по службе — ей присвоили звание капитана, и она стала получать довольно приличный оклад. Естественно, начальство Елены не хотело расставаться с таким ценным работником, и здесь нам снова помог Якушкин — использовал все свое влияние, высокий ранг и авторитет — и супругу отпустили.