Глава 10. Новый поворот 2 страница

— Ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не упоминайте о деньгах Елены.

Однако пока что она жила в новой квартире, я же остался в прежней, временный характер проживания в которой доставлял мне уйму неудобств. Я не говорю уже о том, что Елена открыла привезенный из Копенгагена ящик с моими собственными вещами и, как ни в чем не бывало, стала пользоваться ими, с этим я мог, в конце концов, смириться. Но однажды, когда у меня оказалось вдруг утром свободное время и я отправился на новую квартиру, чтобы взять кое-что из нужных мне вещей, я, к своему огорчению, не смог открыть дверь. Замок, казалось, заело, и я был вынужден позвонить из телефонной будки Елене на работу.

— Что ты там устроила с замком? — строго вопросил я. — Мне необходимо забрать кое-что из квартиры.

— Ох!.. Ах!.. — Она явно была смущена. Затем, после короткого замешательства, сказала: — Попробую тебе помочь. Подожди несколько минут и попытайся снова открыть замок.

Я стал прохаживаться возле дома и вскоре заметил выскользнувшего из подъезда человека лет тридцати с лишним. Он торопливо прошел мимо меня и исчез за углом.

Я не испытывал ни малейшего чувства ревности: в наших с Еленой отношениях уже не осталось ничего, что могло бы давать повод к ревности. Но я был до крайности возмущен тем, что она пригласила мужчину в мою квартиру и оставила его там наедине со всеми моими прекрасными вещами, привезенными из-за границы.

Слушание дела о нашем разводе проходило в омерзительной обстановке. Елена произвела на облеченную властью женщину-судью крайне неблагоприятное впечатление, поскольку все время жевала резинку, что в действительности свидетельствовало лишь о том, что она нервничает.

— Перестаньте жевать резинку! — резко оборвала ее судья. — Вы же на судебном заседании. Итак, ваш муж разводится с вами, поскольку вы не желаете иметь детей. Это правда?

— Нет, ничего подобного! — возразила Елена. — Просто он влюбился в хорошенькую девушку, вот и все.

В какой-то степени я даже восхитился ею, когда услышал, сколь цинично и честно ответила она судье. Но судья не нашла ее ответ убедительным.

— Я признаю выдвинутые вашим супругом причины развода обоснованными и посему расторгаю ваш брак, — вынесла она свой вердикт. — Но ему как истцу придется оплатить все судебные издержки.

Во время предварительных бесед судья предупредила меня, что эти издержки могут достичь четырехсот рублей, но в конечном итоге она взыскала с меня лишь сто пятьдесят. Я понял, как мне повезло, что судьей оказалась женщина, сумевшая понять, что Елена — самовлюбленная эгоистка, для которой ни муж, ни семья не представляют интереса.

В октябре Лейла приехала из Копенгагена в отпуск и остановилась у меня в старой квартире. Однажды рано утром нас разбудил дверной звонок. Это был Валентин, муж моей сестры Марины. Он явился с печальной вестью: — Сегодня ночью умер Антон Лаврентьевич.

Моему отцу минуло восемьдесят два года, и, хотя он был заядлым курильщиком, всегда считался практически здоровым человеком. С чувством глубокого удовлетворения я могу честно сказать, что в пору его старости мы с ним были в добрых отношениях. До конца своих дней он оставался тем, кем был всегда, — верным коммунистом, но мы давно уже перестали спорить по поводу коммунистической идеологии. Зная, что я работаю в контрразведке, он вел себя исключительно тактично и никогда не спрашивал, чем именно я занимаюсь. Многие из его друзей и сверстников давно уже почили, так что через три дня, когда состоялись похороны моего отца, не так уж много людей пришло в крематорий, чтобы сказать ему последнее прости. На поминках в крошечной, тесной квартире моих родителей собралось свыше тридцати родственников, и я произнес, как мне казалось, самую лучшую речь в моей жизни. Я воздал должное своему отцу.

Сын бригадира железнодорожников, он, говорил я, сумел благодаря собственному упорству и трудолюбию, выбиться в люди и стать интеллигентом в первом поколении и, продолжив свой род, должным образом воспитал своих детей, чтобы они представляли уже интеллигенцию во втором поколении.

Смерть отца в какой-то степени облегчила участь матери, которая была на одиннадцать лет моложе его. Будучи еще достаточно активной, она часто сетовала на то, что уход за старым больным мужем поглощает все ее время.

Спустя некоторое время мы с Еленой поменялись квартирами: я занял новую, она переехала в старую.

Зима 1978/79 года оказалась одной из самых суровых на моей памяти. С декабря по январь стояли морозы, непривычные для Москвы (днем — минус 28 градусов по Цельсию, а ночью — аж минус 36): и в моей квартире, где все еще не было штор и светильников, об уюте говорить не приходилось. В разгар морозной зимы я схватил грипп и почувствовал себя так плохо, что вызвал врача. Молодая врачиха, явившаяся ко мне по вызову, прописала мне какие-то антибиотики и, заметив, какой у меня беспорядок, строго сказала:

— Надо же! Вам следует более серьезно относиться к своему здоровью. Почему ваша жена так плохо заботится о вас?

— Я не женат, — ответил я.

Врачиха, взглянув на меня повнимательней, продолжала:

— В вашем возрасте пора бы и жениться.

И с этими словами удалилась.

В январе Лейла вернулась из Дании насовсем, и мы поженились, ограничившись скромной брачной церемонией. Я понимал, что в моем возрасте странно превращать бракосочетание в пышное празднество, и поэтому мы просто отправились в ЗАГС, прихватив с собою только мою сестру Марину, брата Лейлы Арифа и его жену Катю — исключительно красивую супружескую чету, ставшую моими добрыми друзьями. После того как наш брак был официально оформлен, мы все вместе поехали к родителям Лейлы, где был накрыт праздничный стол.

То, что она была на одиннадцать лет моложе меня, вначале тревожило нас обоих, но затем мы перестали обращать на это внимание. Я успокаивал себя тем, что у нас с Лейлой такая же разница в возрасте, как и у моих родителей, так что я попросту следую семейной традиции. Я утешал себя также и мыслью о том, что мой отец тоже был дважды женат. Более того, я вспомнил, как бабушка упомянула как-то вскользь в моем присутствии: «Первая жена Антона…» — и тут же осеклась, потом, посмотрев на меня в страхе, добавила быстро: «Ты ничего не слышал. Если твой отец узнает о том, что я сказала, он убьет меня». У каждого поколения свои проблемы, подумал я.

Обустраивать нашу квартиру было невероятно приятным занятием. У нас с Лейлой сложились теплые, близкие отношения, о которых я раньше только мечтал, и посему нам обоим доставляло истинное удовольствие бегать по магазинам в надежде купить кое-что из вещей московского производства. Конечно, у нас была кое-какая современная мебель из Дании — прелестные стулья, кожаный диван и кофейный столик с мраморной столешницей — то есть все то, что выбрала Лейла. Но этого было мало. Мне, например, нужны еще были вместительные книжные полки, что и побудило нас зайти в местную мастерскую, которая изготавливала мебель на заказ. Мое общение с этой фирмой много чему научило меня, наглядно продемонстрировав мне, как в Москве развивается деловая активность. Данное предприятие наполовину было государственным, наполовину — частным, и трудившиеся там мастера, настоящие виртуозы, были сверх всякой меры загружены работой. Два столяра, взявшиеся выполнить наш заказ, приходили к нам уже с заготовками полок, которые сами же изготавливали у себя в мастерской. Однако, будучи привычными к алкоголю, они начинали пить с одиннадцати утра, а потом то и дело с жалостливыми лицами обращались ко мне с просьбой, чтобы я снова чего-нибудь им налил.

— Нам просто необходимо сделать хотя бы по глотку, — убеждали они меня бесстыднейшим образом, зная, что я, не в силах противостоять их трогательной просьбе, опять налью им по стакану неразбавленной водки. Самое время теперь приложиться.

К полудню они успевали сделать столько этих самых «глотков», что едва ли уже понимали, где находятся и в связи с чем. Поскольку официально они были направлены к нам их фирмой, я платил непосредственно ей, и, кроме того, мне приходилось давать сверх того и нашим мастерам. Но как бы там ни было, в конце концов, работа их подошла к концу, и в итоге две стены в нашей квартире были заставлены красивыми стеллажами для книг.

Лейле очень хотелось обзавестись навесными шкафами для кухни, и когда мы услышали, что огромный мебельный магазин доставляет купленные в нем вещи на дом, она простояла там всю ночь в длиннющей очереди, став тем самым для меня, сама того не зная, объектом прелюбопытного социологического эксперимента, о результатах которого я смог судить утром, когда она вернулась домой, безмерно гордая тем, что ей удалось наконец купить то, о чем она мечтала.

— На Западе не знают, в чем заключается подлинное счастье! — торжествующе воскликнула она. — Подлинное счастье заключается в том, чтобы простоять всю ночь в очереди и затем купить то, что хотел!

После того как мы полностью обставили квартиру, нам оставалось лишь нести текущие расходы по ее содержанию, довольно, кстати, небольшие, поскольку значительная часть затрат, связанных с различными коммунальными услугами, субсидировалась государством. Плата за пользование центральным отоплением, например, составляла в пересчете на английскую валюту всего-навсего шесть фунтов в месяц, за электричество — примерно восемь фунтов и за телефон — около четырех фунтов. Топили, что называется, от души, и, поскольку терморегуляторов у наших батарей не было, нам приходилось, спасаясь от жары, открывать окна настежь, даже когда температура на улице опускалась до минус тридцати градусов по Цельсию.

Отмечу также, что у нас в те дни не было по существу никаких проблем, разве что кроме одной — мы не могли подыскать для Лейлы подходящей работы. Правда, на какое-то время эта проблема утратила актуальность, поскольку мы очень хотели иметь полноценную семью, и вскоре Лейла забеременела. Наша первая дочь, Мария, родилась в апреле 1980 года, а в сентябре 1981 года появилась на свет и Анна. Оба раза Лейла рожала в родильном доме, который в моем представлении сопоставим лишь с камерой пыток, поскольку в подобных заведениях с роженицами обращаются крайне жестоко и ни при каких обстоятельствах не применяют обезболивающих средств. Врачи даже не знают, что в других странах отцам разрешается присутствовать при рождении ребенка, администрация роддома представить себе не может, чтобы в палату роженицы пускали мужа или, скажем, мать роженицы.

Короче говоря, когда должен был появиться на свет наш первенец, мне пришлось отвезти Лейлу в роддом, и затем, уже после того, как она родила, я привез ее назад, и не одну, а с дочерью. Передавая ее с рук на руки медперсоналу, я видел, какие адские муки она испытывает, и это все, что я знал, пока на следующий день мне не позвонили из роддома и не сообщили, что ребенок — а точнее, девочка — родился без всяких осложнений. Спустя три дня мне назвали время, когда я смогу приехать и забрать жену с дочерью. В назначенный час я присоединился к обычной возле таких заведений толпе и уже состоявшихся, и будущих отцов — мужей рожениц, родственников и просто друзей, радостно махавших руками прильнувшим к окнам женщинам. Согласно традиции, я явился с букетом цветов для молодой матери и пятью рублями для нянечки, которая вынесет ребенка, и с радостью исполнил все, что требовалось по ритуалу.

Лейла оказалась образцовой матерью. Кроме того, в первый же год после возвращения в Москву она окончила заочное отделение факультета журналистики при Московском государственном университете, получила диплом о высшем образовании, без которого невозможно было добиться хоть какого-нибудь успеха в Советской стране. Она начала заниматься там еще до отъезда в Данию, теперь же ей оставалось лишь написать дипломную работу — упрощенный вариант докторской диссертации. Когда встал вопрос о теме дипломной работы, она захотела знать мое мнение на этот счет.

— Послушай-ка, — сказал я, — почему бы тебе не заняться коммунистической прессой в Дании? Твоя работа будет первой на эту тему, поскольку никто до сих пор за нее не брался.

Я начал помогать ей, что было мне совсем не сложно, поскольку я внимательно изучал коммунистическую прессу на протяжении ряда лет и знал ее, что называется, изнутри. В результате мы произвели на свет объемистый трактат, настолько интересный, что заведующий кафедрой, где Лейле предстояло защищать свою работу, известный журналист и один из преподавателей Московского государственного университета, изъявил желание лично стать ее оппонентом. Но, к сожалению, диплом, который получила Лейла, так и не пригодился ей никогда.

Я любовался ею, наблюдая, как управляется она с нашей малышкой, приобретя соответствующий опыт еще в ту пору, когда сама была ребенком. Жизнь в те времена была очень трудной, и она, будучи еще маленькой девочкой, должна была помогать матери ухаживать за младшим братом, родившимся, когда ей минуло всего лишь восемь или девять лет. Помогая матери, она прошла отличную практическую подготовку к различного рода домашним делам.

В КГБ существовало неписаное правило, согласно которому должно пройти какое-то время, прежде чем тот, кто развелся и затем вновь женился, мог быть прощен и снова допущен к работе, соответствующей уровню его квалификации. Но для этого требовалось, в частности, продемонстрировать тем, кто вершит судьбы других, что молодожены отлично ладят друг с другом и в новой семье царят мир и благолепие. С этим у нас с Лейлой не было проблем, все шло как надо, особенно после того, как у нас появилась Анна. И тем не менее эпизодически вокруг меня вновь начинали плестись интриги. Теперь, впервые работая в Центре на высокой должности, я увидел собственными глазами, сколь подлые и непристойные средства могут пускаться в ход участниками ожесточенных междуусобных схваток, принявших особенно острый характер после того, как Геннадий Титов, не имеющий, кстати, никакого отношения к Игорю Титову, сменил Грушко на посту начальника 3-го отдела.

Этот Титов, прозванный Крокодилом, был одной из самых омерзительных и непопулярных личностей во всем КГБ, хотя нельзя отрицать, что он обладал и рядом положительных качеств, таких, как находчивость и исключительная осведомленность в вопросах, непосредственно связанных с его работой. Он то и дело отпускал плоские, вульгарные шутки и обожал рассказывать скабрезные анекдоты, которых знал несметное множество. Кроме того, его отличала удивительная способность моментально, как только дверь в его кабинет открывалась или в комнату, где он сидел, заходила женщина, переключаться на полуслове, без малейшей запинки, с мата — альтернативного языка, распространенного среди русских мужиков, в котором каждое второе слово непристойно, — на нормальную речь. Он умел внимательно выслушать собеседника и в то же время был беспринципным человеком, готовым пойти на все ради своих корыстных интересов. Он преуспел в карьере, когда, будучи с 1972-го по 1977 год резидентом КГБ в Норвегии, курировал Арне Трехолта, и, хотя после того, как Хаавик была разоблачена, его выслали из Осло, он по-прежнему продолжал руководить Трехолтом, встречаясь с ним в Хельсинки и Вене. Его наиболее мощным оружием в борьбе за собственное благополучие являлся уникальнейший дар подольщаться к тому, кто был ему нужен: он бессовестно льстил не только Трехолту, но и своему непосредственному начальнику Владимиру Крючкову, возглавлявшему Первое главное управление.

Грушко, бывший дипломат, верша свои дела, соблюдал, по крайней мере, какие-то приличия. Геннадий Титов же, в отличие от него, был человеком циничным и грубым. Титов и Грушко провели немало часов, прорабатывая возможные ходы и действия, с помощью которых можно одержать верх над своими соперниками в так называемых аппаратных играх, представлявших собой не что иное, как откровенную борьбу за более высокие посты. Они полагали, что если им не удастся добиться в надлежащий момент вожделенной цели, то они так и останутся при прежних своих должностях, в случае же победы их ждет дальнейшее продвижение по службе.

Конечно, не все в КГБ были столь же отвратительными личностями, как эти двое — Грушко и Геннадий Титов. Как я сказал англичанам, в этом учреждении работает и немало действительно замечательных людей. Одним из них был Альберт Акулов, сменивший меня на посту заместителя начальника отдела. Подлинный интеллигент, широко образованный, он обладал глубочайшими познаниями в области истории и отличался феноменальной памятью. Кроме того, он свободно говорил на финском, шведском, немецком и английском языке. Я не встречал в КГБ другого подобного ему человека, который отличался бы столь исключительными способностями и прирожденной интеллигентностью. Он ни разу не допустил бестактности в отношении кого-либо, мог увлеченно, без всяких бумажек говорить на различные темы. Грушко, хотя, возможно, в душе и завидовал ему, относился к Акулову с неизменным почтением, зато неотесанный Титов откровенно ненавидел его. Акулов, человек высокой культуры, в котором он видел потенциальную угрозу своему благополучию и каждодневное общение с которым он воспринимал как укор своей собственной невоспитанности, вызывал у него раздражение.

Сущность Титова как человека особенно ярко проявилась во время одного эпизода, когда исчез секретный документ, потеря которого в КГБ расценивалась как серьезное преступление. Ответственность за это должны были нести Титов и заместитель начальника отдела Светанко. После отчаянных попыток обнаружить пропажу Титов, дабы оградить себя от нежелательных для него последствий, начал возводить ложные обвинения на одного из младших сотрудников, работавших в его отделе. Но тут, как раз вовремя, секретарь Титова обнаружил пропавший документ — тонкий лист бумаги, притянутый к другому такому же листу статическим электричеством. Титов между тем успел показать себя во всей красе.

Время от времени мне приходилось выполнять обязанности дежурного офицера и, соответственно открывая и закрывая отдел, совершать тщательно разработанный ритуал. По вечерам, перед тем как покинуть помещение, каждый сотрудник клал ключи от своих сейфов и от кабинета в небольшой деревянный ящичек, запирал его и опечатывал собственной печатью, используя при этом кусочек пластилина. Я собирал затем все ящички и убирал их в сейф в комнате секретаря начальника отдела. Заперев сейф и спрятав ключ от него в другой деревянный ящичек, я доставал из еще одного ящичка комплект запасных ключей и заново открывал все двери для уборщицы, которая занималась своим делом в течение последующих полутора часов.

Когда она заканчивала уборку, я снова запирал на ключ все комнаты и на каждую из них вешал деревянную бирку, после чего опечатывал их моей собственной печатью с применением того же пластилина. И наконец, запирал дверь в комнату секретаря, опечатывал ее тем же способом, опускал ключ в деревянный ящичек, который также опечатывал, и относил его в секретариат Первого главного управления, где работа велась денно и нощно, все двадцать четыре часа в сутки.

Утром я приходил на работу в семь часов, раньше других, забирал свой ящичек, отпирал дверь в комнату секретаря, извлекал из сейфа персональные ящички сотрудников и расставлял их на столе. Каждый сотрудник, зайдя в это помещение вскоре после восьми, брал свой ящичек, ломал печать, вытаскивал из него ключи, отпирал дверь в свой кабинет и, в довершение всего, открывал один из сейфов, чтобы взять бумаги, с которыми он собирался работать. Когда появлялся начальник отдела, в промежуток между восемью и девятью часами, я докладывал ему по всей форме:

— Товарищ полковник, во время моего дежурства никаких происшествий не произошло!

Это было одним из немногих заимствованных из армии элементов, прижившихся в КГБ, сотрудники которого девяносто девять процентов своего рабочего времени вели себя как гражданские служащие. Вместо формы, в которой никто никогда их не видел, они носили повседневный штатский костюм, к тому же весьма скромный. Если кто-то одевался чересчур уж вычурно, то тут же подвергался открытому или, в лучшем случае, едва прикрытому осуждению со стороны своих товарищей.

Особенно за всем этим следили в Первом главном управлении, сотрудники которого должны были обладать хорошими манерами и вести себя предельно вежливо. Кричать или, тем более, топать ногами было недопустимо. Приказы надлежало отдавать в виде просьб или пожеланий. Некоторые, соблюдая это негласное правило, доходили до абсурда. Например, какой-нибудь крупный начальник начинал вдруг мурлыкать вам ласково:

— Мой дорогой Леня, пожалуйста, окажите любезность подняться на пятый этаж и взять для меня книгу, о которой я вам говорил.

Но любая подобного рода просьба была в действительности самым настоящим приказом, и если многие сотрудники и разговаривали с вами с кротостью агнца Божьего, то это вовсе не значило, что они не были в душе свирепыми волками.

Новая опасность нависла надо мной, когда мой друг и покровитель Михаил Любимов, занимавший в Копенгагене пост резидента, обнаружил, вернувшись в Москву, что попал в куда более скандальную историю, чем я. Его супружеская жизнь, как и моя после первого брака, была далеко не безоблачной, и он к тому же имел несчастье влюбиться в жену агента КГБ. Этот человек, бывший нашим тайным осведомителем, послал письмо с жалобой в Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза. В его обращении в эту инстанцию говорилось: «Начальник копенгагенского отделения КГБ, воспользовавшись своим служебным положением, отнял у меня жену. Будучи всего лишь агентом КГБ, я бессилен сам себя защитить".

Начальство пришло в бешенство. Столь бурная реакция с его стороны не в последнюю очередь объяснялась тем, что Любимов не прошел соответствующей дополнительной проверки перед тем, как занять более высокий пост начальника одного из подразделений, приданных непосредственно Первому главному управлению, и не успели его утвердить в новой должности, как в Москву пришла весть об его супружеской неверности. Для боссов с их пуританской психологией это было настоящим потрясением. Они поспешили объявить, что Любимов обманул КГБ, поскольку не сообщил начальству о переменах в его личной жизни. Его тотчас же сместили с должности, в которую он так и не успел вступить. Независимо от того, как относились Титов и Грушко к проблеме любви и брака, подлинная причина смещения Любимова состояла в том, что они видели в нем потенциальную угрозу своему положению и посему организовали настоящую его травлю.

Отставка Любимова не только означала крушение планов и надежд талантливого человека, но и осложняла мою собственную жизнь, поскольку вокруг пошли разговоры:

— Что, черт подери, творится там, в этой Дании? Скандалы — один за другим!

Одного того факта, что ты работал в Копенгагене, оказывалось достаточным, чтобы на тебя начинали коситься. Кроме того, расправу с Любимовым я воспринимал и как ослабление моих собственных позиций: проявив себя в прошлом как верный, добрый мой друг, он смог бы и в будущем оказывать мне поддержку, причем еще большую, чем прежде.

Вследствие описанных выше событий мое положение становилось все более и более шатким. Я все еще присутствовал на важных совещаниях и дважды составлял годовые отчеты отдела, что свидетельствовало об огромном доверии ко мне. И все же я не был уверен, что у меня есть какое-то будущее в КГБ, и эта неопределенность подсказала мне мысль перейти на работу в институт Андропова.

Именуемое официально ордена Красного Знамени институтом имени Ю.В. Андропова, но более известное как Андроповка, это заведение было создано на базе школы номер 101, являвшей собой гигантский, помпезный разведывательный центр с непомерно раздутым штатом. В то время одна из главных его задач состояла в развитии направления, которое можно было бы назвать научным. В планы института входило создание на его базе научно-исследовательского и учебного отделений, где будут готовиться диссертации, а выпускники института получат специальность лектора или. преподавателя по общественно-политической тематике. Поскольку я находился как бы в подвешенном положении и не видел никаких перспектив для моего дальнейшего продвижения по службе, то решил поработать год-другой там.

Но я недооценил злонравия своих старших по должности и званию коллег, которые, узнав о моем намерении, тотчас снова раздули историю с моим разводом и тем самым затруднили мне переход на работу в институт. Поэтому я принял другое решение: оставаясь по-прежнему в своем отделе, поступить в аспирантуру и заняться диссертацией по психологии скандинавских народов. Проведя в институте в общей сложности несколько месяцев и приглядевшись получше к своим товарищам по группе, я понял, что оказался в компании каких-то дегенератов. Один был алкоголиком, хотя и скрывал это. Другой, служивший ранее в Восточной Германии, совершенно ополоумел от непрерывных семейных разборок. Третий, явный сексуальный маньяк, постоянно рассказывал нам, как некогда любил женщину, такую толстую, что для того, чтобы совокупиться с ней, ему приходилось принимать фантастические позы. Глядя на них, я невольно думал о том, что, наверное, и сам кажусь кому-то столь же странным в каком-то отношении, как и они. Диссертации, надо сказать, я так никогда и не написал, поскольку по отделу пополз слух, что руководство подыскивает подходящую кандидатуру для работы в Англии.

Мне невероятно повезло, что осенью 1981 года в советском посольстве в Лондоне открылась вакансия, причем весьма привлекательная: речь шла как-никак о должности советника. Моему отделу предстояло направить туда кого-то из старших сотрудников, который обладал бы достаточным опытом и уже работал за рубежом под крышей Министерства иностранных дел: в силу разных причин никто другой там не требовался. После массовой высылки из Англии заподозренных в шпионаже советских сотрудников, имевшей место в 1971 году, в наших здешних загранучреждениях было не так уж много должностей, которые могли бы служить надежной крышей. Результат не замедлил сказаться. КГБ решил предельно сократить количество своих сотрудников, работающих под крышей посольства, и сделать ставку на журналистов, рекрутировавшихся из числа выпускников факультета журналистики Московского государственного университета. Однако, несмотря на то что в КГБ работало немало журналистов, ни один из них не был дипломатом и потому, естественно, никак не подходил на роль советника.

У Геннадия Титова было множество закадычных друзей, которых он стал приглашать в отдел под видом чтения лекций по своей специальности, чтобы сотрудники отдела могли оценить их профессиональный потенциал.

После каждой такой лекции Титов спрашивал своих подчиненных:

— Какое у вас сложилось впечатление? Понравился он вам?

Но закадычные друзья Титова как на подбор оказались такими серыми личностями, что сотрудники отдела при всем желании польстить начальству приходили к одному и тому же выводу: они не могут одобрить предложенную им кандидатуру.

В конце концов подходящую кандидатуру все же удалось подобрать в лице Виктора Кубейкина, работавшего в Англии в семидесятых годах и установившего тесные контакты с Лейбористской партией Великобритании и профсоюзами. Одним из многих людей, с которыми ему удалось завязать близкие отношения, был Рэй Бэктон, генеральный секретарь профсоюза машинистов АСЛЕФ, получивший псевдоним Барток, поскольку жена Кубейкина была музыкантом. Он сблизился также и с Ричардом Бригиншоу, генеральным секретарем профсоюза типографских рабочих НАТСОПА, полагая, что этот человек, вполне вероятно, был бы не прочь сотрудничать с Советским Союзом. Но когда Министерство иностранных дел СССР запросило английскую визу для Кубейкина, последовал категорический отказ, поскольку в тогдашней службе безопасности было много чего известно о нем.

Таким образом, оставался только я. К счастью для меня, начальником отдела был назначен Николай Грибин, и постепенно сотрудники отдела стали склоняться к мнению, что направить в Лондон следует Гордиевского. Я не только не возражал, но и, поелику возможно, поддерживал эту идею, стараясь, однако, держаться в тени, не выпячивая уж слишком своих достоинств и не болтая зря языком. Титов и Грушко испытывали сильное раздражение по этому поводу, никак не желая упустить из рук лакомый кусочек. Вот если бы им удалось пропихнуть на этот пост какого-нибудь своего протеже, у них появился бы свой человек в лондонском отделении КГБ, от меня же им не будет проку, поскольку у меня не было влиятельных друзей ни в этом учреждении, ни за его пределами, которых могло бы порадовать мое назначение.

В январе 1982 года Титов объявил, что собирается «прозондировать почву». В это время англичане как раз обратились за визой для нового советника, направляемого ими в московское посольство, и КГБ решил поторговаться. В ответ на просьбу англичан представители соответствующего ведомства дал и понять, что готовы предоставить им эту визу в том случае, если они в свою очередь выдадут визу мне. У нас никто конечно же не знал, что англичане без всяких условий визу мне выдадут. Титов же отнюдь не стал бы возражать, если бы в визе мне было отказано.

— Гордиевского хорошо знают на Западе, — сказал он. — Так что ему вполне могут отказать в визе. И все же попытаемся.

Перспектива отправиться в Лондон, естественно, глубоко взволновала меня. Лейла, которая не подозревала о моем сотрудничестве с англичанами, также пребывала в радостном возбуждении. Однако получение или оформление всех необходимых для выезда за рубеж бумаг и документов, а таковых было немало, вылилось в мучительный и длительный процесс.

К тому времени, после многочисленных случаев невозвращения советских граждан на родину, число различного рода бумаг, без которых никто не выпустил бы вас за границу, достигло колоссальной цифры. Чем больше инстанций вы проходили, тем толще становилась кипа анкет, которые вам надлежало заполнить: каждый, кто был связан с выдачей разрешений на выезд, стремился переложить ответственность за возможные последствия на других, так что в случае, если бы человек не пожелал вдруг вернуться назад, трудно было бы обвинить в недосмотре кого-то одного, поскольку в составлении досье на этого гражданина приняло участие слишком много людей.