Глава 10. Новый поворот 1 страница

 

Вернувшись в Москву, я первым делом отправился на работу, чтобы встретиться с начальником моего отдела Виктором Грушко, обаятельным человеком, нетипичным в целом для КГБ. Как следовало из его фамилии, он был украинцем. Невысокий, полный, с живыми карими глазами и черной шевелюрой. Судя по его внешности, можно было предположить наличие в его жилах примеси балканской или турецкой крови. Приветливость и мягкость в общении свидетельствовали о редкостном сочетании лености и предприимчивости: предпочитая как можно спокойней воспринимать любые сообщения, он в то же время мог подолгу и напряженно работать, когда того требовало дело. В отличие от Зайцева, он осознал еще в самом начале своей служебной карьеры, что в работе разведчика в одиночку ничего не добиться, и поэтому никогда не пытался делать все сам. Разговаривая ровным, спокойным тоном, он не старался внушить своим. подчиненным трепетный страх перед начальством. И, не будучи интеллектуалом в подлинном смысле этого слова, но обладая недюжинным природным умом, он неплохо смотрелся в любой интеллигентной компании. Во время своей первой командировки за рубеж, точнее, в Норвегию он был «чистым», то есть не состоявшим на службе в КГБ дипломатом.

Когда я вошел в его кабинет, он расплылся в улыбке, явно предвкушая радость, которую испытаю я, услышав об уготованном им для меня блестящем назначении. Чтобы не ставить нас обоих в неловкое положение, я поспешил вручить ему письмо от Любимова, в котором сообщалось о моих семейных неурядицах.

— Виктор Федорович, — сказал я, — прежде чем что-нибудь сказать, лучше прочитайте вот это.

По мере того как он читал, взгляд его постепенно тускнел.

— Да, — наконец произнес он устало, — боюсь, это меняет дело.

Он понял, что очутился в довольно неприятной ситуации: вместо того чтобы просто продвинуть меня по службе, как он рассчитывал, ему предстоит разбираться в скандальной истории.

Тягостно вздохнув, он продолжал:

— Увы, теперь, как это ни прискорбно, вам придется иметь дело с парткомом. Пока что вы будете по-прежнему числиться в штате моего отдела и будете выполнять обязанности старшего сотрудника по особо важным поручениям. Поверьте, у нас тут найдется для вас уйма работы, так что в этом отношении вам нечего беспокоиться.

Потом он заговорил о других вещах.

— Как там Отто? — спросил он. — Сумели ли вы встретиться с ним, как намечали?

— Да, — ответил я и начал рассказывать о своей последней тайной встрече в Дании. Однако вскоре я заметил, что слушал меня Грушко со скучающим видом: ему явно не хотелось забивать себе голову подробностями такой малозначительной операции. Точно так же он открещивался и от пространных отчетов, лавиной обрушивавшихся на него из зарубежных отделений КГБ: хотя он и был начальником отдела, он никогда не читал их, зная, что большая часть того, о чем в них сообщалось, была, как говорится, попросту высосана из пальца, а встречи, которые в них описывались, не представляли собой особого интереса. Если бы я смог рассказать ему о завербованных мною настоящих агентах вроде того же Трехолта, он бы, несомненно, слушал меня по-иному, но у меня, понятно, не было ничего такого, чем бы я мог его порадовать. И он потом спросил, каково мое впечатление — основанное как на собственных наблюдениях, так и на доходивших до меня слухах — о взаимоотношениях между сотрудниками КГБ в посольстве, а затем поинтересовался, кто там чем занимается и как ладят друг с другом посол и резидент. В заключение он сказал:

— Все ясно. а теперь можете идти и наслаждаться отпуском, не забывая, однако, о необходимости подготовиться надлежащим образом к неприятным беседам.

У меня было превеликое множество их — этих самых «неприятных бесед». Сотрудники, занимавшиеся моим персональным делом, личности весьма заурядные, стремились, как всегда поступают в таких случаях люди подобного сорта, воспользоваться незавидным положением, в котором я оказался из-за предстоящего развода, чтобы принизить меня, внушить мне комплекс вины, и всячески раздували негативные моменты сложившейся ситуации.

— Вы завели любовницу, — твердили они угрожающим тоном. — Во время ответственной оперативной работы вы затеяли интрижку с какой-то девицей. Настоящие профессионалы так не поступают.

Единственное, чего хотели эти людишки, — это осложнить мне жизнь.

Наиболее унизительные сцены, как я ожидал, должны были разыграться на заседании парткома, который считал себя блюстителем и гарантом высокого морального духа сотрудников. Партийный комитет в подобных ситуациях вытаскивал на свет всю подноготную согрешившего человека, принуждал его (или ее) публично каяться в своих грехах, прилюдно заниматься самобичеванием и клятвенно заверять всех и каждого, что он непременно исправится и примет как должное любое решение своих товарищей, сколь бы суровым оно ни было. Нередко в партком заявлялись и жены сотрудников с жалобами на мужей, которые либо изменяли им, либо пускали в ход кулаки. Такие жены требовал и, чтобы их благоверных заклеймили подлецами, другие же обращались в партком в надежде, что там им помогут вернуть заблудших супругов в семейное лоно.

Нападки, с которыми обрушились на меня в парткоме, были обычным плодом злословия и привычным подспорьем в борьбе за должности, однако в данном случае стремление расправиться со мной подогревалось еще и черной завистью. К тому времени я уже пользовался заслуженной репутацией добросовестного, политически грамотного сотрудника, отлично разбирающегося во всех аспектах работы, превосходного лингвиста, компетентного составителя аналитических отчетов и служебных записок, историка и, наконец, опытного оперативного работника, который неоднократно доказывал свое умение устанавливать нужные связи и завербовал в Дании пару агентов. В КГБ насчитывалось немало людей, которые, будучи неплохими специалистами в какой-то одной области, во всех остальных оказывались несостоятельными. И в первую очередь это они, ощущая в чем-то свою ущербность, плели, сгорая от зависти, грязные интриги в отношении тех, кто, работая за рубежом, проявил себя наилучшим образом.

Месяц, проведенный в жарком и сухом приморском климате Крыма, самым благотворнейшим образом сказался на состоянии моего злополучного носа, который, однако, все еще продолжал время от времени кровоточить. Я отдыхал в санатории между Ялтой и Гурзуфом, которые вызывали у меня счастливые воспоминания о сказочных летних каникулах, проведенных мною в расположенном неподалеку отсюда, у самого моря, «Артеке», где длинноногие девочки из Восточной Германии стайкой ходили за своими пионервожатым и, вернувшись в Москву, я пытался примириться с тем фактом, что, хотя и числился старшим сотрудником, никакой определенной работы у меня не было. Кроме того, я понял, что не должен расслабляться, чтобы не оказаться застигнутым врасплох каким-нибудь неприятным сюрпризом вроде того, самого ужасного из всех, какие только можно себе представить, — который, сам того не ведая, преподнес мне английский шпион Ким Филби, взявшийся разгадать волновавшую многих загадку. Время от времени КГБ обращался к Филби за консультацией по тому или иному вопросу, а в конце 1978 года попросил его высказать мнение по поводу провала Хаавик, хотя в материале, представленном ему, были соответствующим образом изменены имена, чтобы он не смог догадаться, в какой стране происходили описанные в документе события. Его заключение, основанное на тщательном изучении представленных ему фактов, сводилось к тому, что разоблачение агента могло произойти только в результате утечки информации из КГБ.

Однажды утром Грушко собрал старших сотрудников отдела, всего семь человек, включая и его самого, и тоном не предвещавшим ничего хорошего сказал:

— Судя по некоторым признакам, кто-то из служащих КГБ связался с нашим противником и передает ему секретные сведения.

Затем, рассказав о проделанной Филби работе по делу Хаавик и о выводе, к которому тот пришел, он добавил: — Это тем более тревожно, что весь ход событий свидетельствует о том, что предатель может находиться в данный момент вот в этой самой комнате. То есть среди нас.

От меня потребовалось напряжение всех моих сил, чтобы тем или иным образом не выдать себя. Сунув руку в карман брюк, я ущипнул себя за бедро. Внезапная острая боль отвлекла на мгновение мое внимание от высказанного моим начальником предположения, и я благодаря этому смог по-прежнему сидеть с непроницаемым видом, не опуская головы. Однако то, что могло произойти, не ущипни я вовремя себя, представляло собой вполне реальную опасность, которой мне лишь с трудом удалось избежать, и, когда я думал об этом, мне становилось не по себе.

Другой не менее неприятный инцидент произошел во время встречи с Александром Чеботком, одним из моих приятелей, сумевшим наладить столь тесные связи с известным датским журналистом, что Любимов сообщил в центр об этом датчанине как об окончательно завербованном агенте. Как-то раз он зашел ко мне в кабинет и разразился гневной тирадой по адресу журналиста:

— Загвоздка с этим человеком состоит в том, что стоит мне заговорить с ним о сотрудничестве с нами, как он тут же отвечает: «А что, если у вас в КГБ имеется предатель? Он сообщит кому следует, и власти займутся мною».

Я отреагировал как-то неопределенно, и это не ускользнуло от внимания Чеботка, и, хотя он питал ко мне самые дружеские чувства и не блистал особо умом, он невольно насторожился.

— Что с тобой? — спросил он. — Ты в порядке?

— Да, спасибо, — ответил я. — Просто дома у меня творится черт знает что. Никак не могу хотя бы ненадолго отвлечься от мыслей о семейных неурядицах. Тем более, что все вокруг относятся к моему разводу отрицательно.

Дав ему почувствовать свою вину, я сумел перевести разговор на другую, уже безопасную для меня тему, но этот случай послужил мне хорошим уроком, напомнив лишний раз о необходимости при любых обстоятельствах сохранять хладнокровие. (Чеботок был влюблен в Елену и, хотя я не думаю, что дело дошло до интимных отношений с ней, мне было известно, что однажды он сфотографировал ее обнаженной по пояс. (Примеч. автора.)

Несколько месяцев спустя специалист по арктической зоне Анатолий Семенов заговорил при мне о явной утечке информации, касающейся сферы, в которой он работал. Сидя за столом в своем небольшом кабинете, этот исключительно интеллигентный человек сказал:

— Как вы знаете, с 1973 года мы проявляем особый интерес ко всему, что происходит в Арктике. КГБ является главной силой, ведущей борьбу за превращение Северного Ледовитого океана и омываемых им территорий в одну из находящихся под нашим непосредственным влиянием зон, которым отводится особое место в стратегических планах Советского Союза. Все это держится нами в строжайшем секрете, и вот, представьте себе, в последние годы мы начали чувствовать, что Запад знает о нашей деятельности в этом регионе значительно больше, чем следует. Удивительно, не так ли?

Я заставил себя высказать ничего не значащее замечание, но под ложечкой у меня засосало. Арктическим государством номер один являлась для нас Норвегия, чей гражданин Арне Трехолт снабжал КГБ, насколько мне было известно, исключительно ценной информацией. Государством номер два считалась Канада. Но и менее значимая в этом смысле Дания также представляла стратегический интерес, поскольку в ее состав входила Гренландия. За годы моего сотрудничества с англичанами мне довелось ознакомиться с массой секретных материалов, касавшихся арктической зоны, и услышать много любопытного об этом регионе. Возможно, Семенов решил лишь посоветоваться со мной, поскольку знал меня как специалиста по Дании, и все же меня не оставляло чувство страха, навеянное мыслью о том, что в действительности он хотел проверить возникшие у него подозрения относительно меня.

В этот нелегкий для меня период моей жизни я не сделал ни единой попытки связаться с англичанами. Полученные от них инструкции, в которых говорилось о порядке выхода на связь, я надежно спрятал, зная, что за намеченными заранее местами наших встреч ведется регулярное наблюдение: если бы я появился вдруг в одном из них, об этом сразу же было бы доложено соответствующим лицам. Но я не собирался предпринимать какие-либо шаги, пока не услышу чего-нибудь нового и более конкретного о предполагаемом внедрении агентов, состоящих на службе у Запада, в ряды сотрудников КГБ. Я постоянно знакомился в деталях с проводившимися КГБ операциями, которые, несомненно, представляли для английских спецслужб большой интерес. Помимо этого, у меня накапливались все новые и новые факты о деятельности Трехолта. И самое главное, я сумел-таки окончательно идентифицировать его после того, как увидел на столе у одного из сотрудников скрытый наполовину лист бумаги, на котором мне удалось разглядеть четыре буквы — «холт», служившие, как я понял, окончанием норвежского имени Трехолт. Но я не стал сообщать о своем открытии англичанам: риск оказаться выслеженным своими же коллегами был столь велик, что попытки вступить с ними в контакт могли быть оправданы лишь в случае какого-то исключительного развития событий. (Седьмое управление КГБ, ответственное за организацию в Москве слежки за людьми и, согласно присвоенному данному подразделению номеру, известное как «семерка», насчитывало в то время в своем штате около тысячи человек. Кроме того, ему было придано около пятисот сотрудников Московского областного управления КГБ. Так что всего наблюдением за обстановкой в черте города занималось примерно полторы тысячи человек. (Примеч. автора.)

Существовала и еще одна причина, по которой я откладывал встречу с англичанами: у меня появилось предчувствие, что в ближайшее время я смогу снова отправиться за границу. Я мечтал получить назначение в Англию. Первый шаг, который мне следовало бы предпринять в этом направлении, заключался в том, чтобы добиться моего перевода в английский сектор своего же отдела. Я начал искать подходы к работавшим там людям, что оказалось делом не столь уж легким, поскольку это был небольшой, но крепко спаянный коллектив со своими традициями.

Сотрудники сектора, все как один, превосходно говорили по-английски и старательно сохраняли дистанцию между собой и остальными коллегами.

К счастью, у меня сложились исключительно добрые отношения с заместителем начальника отдела Дмитрием Светанко, курировавшим Англию. Несмотря на свой начальственный вид, был он человеком милейшим. Лысый и пучеглазый, с большим животом и холерическим темпераментом, он был похож на заядлого выпивоху, каковым и являлся на самом деле. Каждые несколько месяцев он, допившись до чертиков, затевал драку, угрожая порой разнести в щепки ресторан, в котором ему довелось оказаться. И в то же время он был отличный работяга, благожелательно относившийся к энергичным, деловым людям, каковым он считал и меня. В общем, мы с ним были чуть ли не друзьями.

Если Светанко с полным основанием считался человеком мягким и душевным, то о начальнике английского сектора Игоре Титове этого никак нельзя было сказать. Титов был злобный человек, настроенный крайне враждебно по отношению к англичанам. Намного моложе своего заместителя, лет тридцати пяти, но уже с четко обозначившейся лысиной и с землистым цветом лица, он производил впечатление человека всегда чем-то недовольного. Он редко смеялся или пытался смягчить лицо улыбкой. В его взгляде сквозили неприязнь и высокомерие, это вкупе с его привычкой непрестанно курить производило ужасающее впечатление. Питаемая мною неприязнь к нему только усилилась, когда я узнал кое о чем еще, характеризовавшем его далеко не с лучшей стороны. Например, ему регулярно доставляли из Лондона с дипломатической почтой не облагаемые таможенными пошлинами блоки сигарет, и он, едва дождавшись, когда почту распакуют, хватал сигареты и запирал их в свой стальной шкаф. Ему присылали также все той же дипломатической почтой и порнографические журналы, купленные для него в Сохо, аккуратно обернутые и адресованные лично ему. Эти низкопробные издания сперва он пускал по кругу, а потом преподносил кому-нибудь из «нужных людей», закадычных своих дружков, в качестве мелкой взятки или платы за оказанную ему когда-то услугу в надежде получить что-то в будущем.

Как бы ни было мне неприятно втираться в доверие к подобному типу, я заставлял себя обхаживать его, зная, что осуществление моего замысла зависело в первую очередь от него. Со временем мы стали вместе обедать в нашем буфете, и мне удалось постепенно наладить с ним деловые отношения. Тогда же я, хоть и с запозданием, начал изучать английский, для чего поступил на курсы при Первом главном управлении.

Учебное отделение было самым прекрасным местом во всей структуре КГБ. Преподавательский состав почти полностью состоял из женщин, интеллигентных, относившихся к нам, своим ученикам, исключительно доброжелательно и самозабвенно занимавшихся исследованиями в области английского языка и литературы. Те, кто уже побывал в Англии, вызывали зависть у своих коллег, которым не столь повезло, но все они, независимо ни от чего, производили впечатление людей куда более благородных и человечных, чем остальной персонал КГБ, поскольку наши преподаватели как-никак заимствовали кое-что из культурного и духовного наследия Англии и нынешнего уклада жизни в этой стране.

Одна из них — женщина за тридцать лет, чьи чудесные зеленые глаза вполне компенсировали ее небольшой рост, — глубоко тронула меня тем, что обратилась ко мне за советом в связи с возникшей у нее моральной проблемой: следует ли ей сказать своей дочери правду о том, какой должна быть жизнь, спросила она, в справедливом, демократическом обществе, подобном тому, какое мы наблюдаем в странах Запада? Или лучше — дабы не бередить ее душу — ничего не объяснять и даже не пытаться оградить девочку от пропагандистской лжи, окутавшей как туманом весь Советский Союз?

— Если я расскажу ей о реальных ценностях, это сделает ее несчастной, — произнесла она печально. — Так как же мне поступить?

Я был по-настоящему взволнован тем, что кто-то, не знавший меня достаточно хорошо, настолько доверяет мне, что не боится задавать подобные вопросы.

— Каким бы ни было наше будущее, — ответил я, — вы все равно должны прививать своему ребенку подлинные ценности. Рассказывайте ей о справедливости и честности и научите ее различать добро и зло. Затем начните открывать ей постепенно глаза на то, что в действительности представляет собой наша система.

Я видел, как обуреваемой сомнениями преподавательнице трудно выбрать правильную линию поведения, но это был единственный совет, который я мог ей дать.

Когда она и ее коллеги обнаружили, что я уже знаю несколько языков и стараюсь изо всех сил овладеть еще одним, они стали всячески мне помогать, чтобы поддержать мой энтузиазм. Вместе с тем меня удивило равнодушное отношение наших преподавателей к истории языка — к предмету, который всегда вызывал у меня живейший интерес. Однажды в перерыве между занятиями я, зная об этом, вычертил на классной доске схему, которая наглядно демонстрировала видоизменение различных слов при переходе из немецкого в датский, из датского в шведский и из шведского в английский. Судя по всему, это произвело на мою преподавательницу определенное впечатление, из чего я заключил, что ей просто не приходило никогда в голову использовать в учебном процессе исторический фон.

Полный курс английского языка был рассчитан на восемь семестров, то есть на четыре года. У большинства слушателей был серьезный побудительный мотив к изучению языков, поскольку каждый сотрудник, получивший свидетельство об окончании курсов, мог претендовать на увеличение зарплаты на десять процентов. Мне, однако, овладение английским не сулило никакой материальной выгоды. Дело в том, что максимальная надбавка к зарплате за знание иностранных языков не могла превышать двадцати процентов, причитавшихся за два языка, и, так как я уже знал немецкий и датский, у меня отсутствовал подобный стимул. Учеба мне давалась нелегко. Выполнение домашних заданий требовало много времени. Каждый день нам полагалось делать полный перевод сводки утренних новостей, передаваемых всемирной информационной службой Би-би-си, записанной на магнитофонную пленку. Одну неделю занятия проводились по утрам, другую — по вечерам, и, хотя мне было очень трудно совмещать учебу с работой, я был полон решимости овладеть английским языком в рекордно короткий срок и в результате сумел одолеть четырехлетний курс за два года. Я уверен, что во многом обязан этим предыдущей лингвистической подготовке, или, точнее, своему знанию немецкого, шведского, французского — правда, в значительно меньшей степени — и, наконец, датского. Особенно я гордился тем, что, будучи по возрасту самым старшим на курсах — я начал изучать английский в сорок один год, — я обогнал своих более молодых товарищей.

В один прекрасный летний день 1981 года мне предстояло сдать свой последний экзамен, и, надо сказать, я успешно справился с этим. Это не означало, однако, что я мог свободно разговаривать на английском: мои знания еще не были достаточно глубокими. Но сколь восхищался я им! Для иностранца английский подобен гигантскому зданию, которое, как выразился кто-то из знаменитостей, по мере приближения к нему становится все выше и выглядит еще величественней, чем издали. Одним из свидетельств богатства этого языка может служить хотя бы то, что мой лучший, двухтомный, англо-русский словарь содержит сто шестьдесят тысяч слов, в то время как в аналогичном, того же объема, французско-русском словаре их насчитывается только шестьдесят тысяч.

Испытывая определенные трудности в разговорной речи, я в то же время довольно свободно читал по-английски. Помню, меня просто очаровали короткие рассказы Сомерсета Моэма, чей язык я нашел исключительно четким и ясным. Тогда же, к немалому своему удивлению, в политическом отделе библиотеки КГБ я наткнулся совершенно случайно на шесть томов «Истории Второй мировой войны» Уинстона Черчилля, изданных в переводе на русский в 1955 году, во время хрущевской оттепели, «Воениздатом». Это было великолепное издание в таком же точно твердом переплете, как и оригинал. Я почерпнул из этого издания, а также из предисловия к нему, написанного одним из крупнейших государственных деятелей Запада, много интереснейших сведений, доселе мне неизвестных. Читая том за томом, я начал лучше понимать, как функционировала во время войны английская гражданская служба, как составлялись и посылались каблограммы и многое-многое другое. Этот труд произвел на меня неизгладимое впечатление. Сидя в автобусе, развозившем нас каждый вечер из учреждения по домам, я всегда держал раскрытым у себя на коленях один из томов и, когда мне попадалось что-то особенно интересное, зачитывал соответствующий пассаж вслух. Мои товарищи офицеры, которым давно уже наскучило ездить одним и тем же маршрутом, ничего не имели против. Один из эпизодов, который я зачитал им, касался поездки Черчилля в СССР.

В 1942 году он посетил Сталина на его даче, расположенной в черте Москвы, известной как «государственная дача «номер 7». В своей книге он, в частности, пишет, что в тот, самый тяжелый, год войны небольшой деревянный домик буквально ломился от свежих фруктов и изысканнейших французских вин. Черчиллю показали «огромный аквариум с множеством золотых рыбок. Обитатели аквариума были настолько ручными, что брали еду прямо из рук». Плененный этими созданиями, Черчилль во время пребывания в гостях у Сталина ежедневно кормил их. Ему показали также новое бомбоубежище, «поражавшее своей роскошью» и оборудованное лифтами, опускавшимися в землю на глубину примерно тридцати метров, где, собственно, и находился сам бункер, оснащенный всеми удобствами. «Освещение было ярким, — вспоминал он потом. — Великолепная, удобная мебель в стиле утилити с яркой обивкой. И все же больше всего мне понравились золотые рыбки».

— Разве не чудесно это? — воскликнул я с жаром, но мои коллеги, растерявшись, не знали, как реагировать на мои слова. Наверное, ни один из сотрудников КГБ не осмелился бы в ту пору положительно отозваться о ком-либо из английских государственных деятелей. Так и ехали мы молча, пока один из моих попутчиков не проворчал:

— Ишь какой выискался гуманист! Видите ли, ему больше всего понравились рыбки!

Могу себе представить, как эти же самые люди поносили меня после побега за рубеж в 1985 году. Так и слышу их голоса: «Помните, как он все время читал эти мерзкие книжонки и восхвалял Уинстона Черчилля?!»

Впервые возможность по-настоящему попрактиковаться в английском мне представилась, только когда мне поручили перевести на русский докладные записки, составленные Кимом Филби. К своему огорчению, я ни разу не встречался с ним. Между тем Светанко взял за правило посылать четырех или пятерых молодых офицеров, говоривших по-английски, на семинары, которые Филби проводил в просторной явочной квартире, находившейся на улице Горького. Там, раз в год, Филби рассказывал подававшим надежды молодым людям о различных аспектах жизни в Англии, демонстрируя попутно, как представители различных социальных слоев разговаривают друг с другом. Затем разыгрывал небольшие сценки. Например, он говорил:

— Представьте себе, что я ваш агент, по профессии — адвокат. Давайте немного поговорим с вами. Начнем с ваших вопросов ко мне.

В беседе с другими практикантами он выступал в роли бизнесмена, журналиста, сотрудника разведслужбы и так далее. После этого в своих секретных докладных он сообщал, насколько преуспели в подобных представлениях его ученики.

Однажды Светанко попросил меня перевести целую стопку таких записок. Задание не из легких, понял я сразу же. Филби, составляя их, пользовался не обычным английским, а усложненной, витиеватой вариацией его.

В этом заключалась определенная доля иронии, поскольку, несмотря на то что восхищение советским коммунизмом он возвел в ранг своей пожизненной профессии, его разговорный русский оставался всегда плохим, о письменном же и говорить нечего: он не смог бы написать по-русски ни единого слова. Так почему же он прибегал при составлении докладных к стилизованному под старину английскому? Пытался ли он произвести тем самым впечатление на кого-то? Или просто выказывал таким образом свое пренебрежение к нам, жалким простофилям, пасующим перед ним и потому пытающимся тщетно, как казалось ему, разобраться в его писанине?

Что бы ни крылось за всем этим, мне так или иначе пришлось выполнять задание. Я работал изо всех сил, стараясь точно, не упуская никаких нюансов, перевести на русский написанные рукой Филби заковыристые и к тому же длиннющие фразы. Поскольку мне всегда нравилось переводить сложные тексты, я нашел это занятие довольно увлекательным. Расшифровывая по сути полученные мною письмена, я в конце концов понял, что Филби, несмотря на всю вычурность его слога, обладал исключительно ясной головой и отлично разбирался в людях.

От природы человек ленивый, он не утруждал себя работой и поэтому проводил свои семинары лишь с октября по декабрь. Чтобы как-то порадовать его, Альберт Козлов, служивший связующим звеном между ним и нашим управлением, каждый год непременно преподносил ему подарок на день рождения. Иногда Козлов просил меня помочь ему выбрать что-нибудь незаурядное, и, поскольку ни в одном обычном магазине нельзя было приобрести ничего интересного или оригинального, мы всегда отправлялись в антикварные магазины, которых во всей Москве насчитывалось тогда только четыре. Однажды нам особенно повезло, мы набрели на искусно выполненный письменный прибор, датированный концом прошлого века и вполне подходивший нам по цене. Как-то раз, когда мы встретились с Козловым по другому случаю, я обратился к нему с просьбой передать Филби книгу, написанную о нем одним датчанином, с тем чтобы он подписал ее для меня. Спустя несколько дней книга вернулась ко мне со следующей надписью: «Моему дорогому другу Олегу. Не верьте ничему, что пишется в книгах! Ким Филби».

Первой книгой на английском, которую я прочитал от начала до конца, понимая буквально все, был «День Шакала» Фредерика Форсайта, которую принес мне Козлов однажды вечером, когда меня отправили на несколько дней в медицинский центр КГБ по поводу какой-то легочной инфекции. Находясь там, я ухитрился прочитать еще и объемистый роман Филдинга «Том Джонс», правда уже на русском.

На семейном фронте мне предстояло начинать все с самого начала. Еще будучи в Дании, я приобрел в Москве новую квартиру, предварительно внеся за нее сорок процентов от общей ее стоимости — четырнадцать тысяч рублей, хотя закон о собственности был столь неопределенным, что я никогда не понимал до конца, в чем же все-таки заключаются мои права как собственника. Свои деньги я отдал инициативной группе, состоявшей из сотрудников КГБ, которые и организовали жилищный кооператив. Каждый из нас внес задаток, представлявший собой первоначальный взнос, а недостающую сумму инициативная группа получила в кредит от банка. Мало в чем разбираясь, я тем не менее полагал, что, став таким образом владельцем квартиры, я мог проживать в ней спокойно до конца дней своих, если только само здание устоит до той поры.

Мы с Еленой решили, что, поскольку мы разошлись, я буду жить в этой новой квартире, она же останется в старой. Соглашение было явно в пользу Елены, так как свой гардероб она основательно пополнила и обновила в Дании. Ей также оставался фарфор и значительная часть мебели, включая стенку, которую я собирал с таким старанием, чтобы было где разместить мои книги. В Копенгагене она продолжала работать на КГБ, так что ее трудовой стаж не прерывался и вернулась в Москву уже в звании капитана, а значит, и с солидной зарплатой. По возвращении на родину она поступила на престижную работу, где ей платили приличные деньги. Замечу в связи с этим, что когда я обсуждал наши с нею дела с председателем парткома, он сказал: