Император Наполеон III

(аллегорическое изображение)

занять Придунайские княжества в виде залога, который обеспечил бы исполнение Портой наших законных требований. «Я желал бы, — говорится далее в письме, — чтобы в то время, когда я займу княжества, ты сделал бы то же в отношении Герцеговины и Сербии, и это до тех пор, пока не будут удовлетворены наши справедливые требования»⁸⁹. Ближайшие переговоры с австрийским правительством по вопросу о совместном давлении на Порту были поручены нашему послу барону Мейендорфу, который в мае возвратился к своему посту в Вене. В первый же день своего приезда, 25-го числа, барон представился императору Францу-Иосифу. Темой беседы в продолжительной аудиенции был меморандум, со-

ставленный бароном Мейендорфом⁹⁰. Содержание документа сводилось к нашему обращению к Австрии за содействием, так как Россия имела все права рассчитывать на дружбу этой державы.

Краткий труд барона Мейендорфа отличался прямотой и ясностью, столь характерными для дипломатических актов, составленных под непосредственным влиянием императора Николая. Записка нашего посла, исходя из уверенности, что Австрия не замедлит поддержать наши требования, предлагала венскому кабинету, вопервых, оказать дружественное содействие в Константинополе, направив Оттоманскую Порту на путь подчинения последним требованиям князя Меншикова и дав ей при этом понять, что в случае отказа Австрия будет заодно с нами; во-вторых, занять, если бы это не подействовало, Герцеговину и Сербию одновременно со вступлением наших войск в Придунайские княжества.

Барон Мейендорф вручил записку своему августейшему собеседнику вместе с собственноручным письмом императора Николая. Австрийский монарх, видимо, был тронут дружеским к нему обращением государя, но особенно явственно появилось у него на лице выражение радости тогда, когда наш посол заявил, что занятие княжеств не означает еще войны и что император Николай не желает

34

расширения территории своей империи. Франц-Иосиф подчеркнул при этом, что хотя он и разделяет мнение о непрочности Турции и полагает, что в другое время политика, предупреждающая события, была бы даже хорошей политикой, но думает, что она несвоевременна ввиду революционных движений в самой Европе, с которыми прежде всего нужно бороться.

Предложение занять Герцеговину и Сербию было отклонено австрийским императором, заметившим, что он не мог бы оправдать такого действия перед Европой; кроме того, занятие это могло бы дать Людовику-Наполеону повод к нападениям в Бельгии или в Италии и вообще вызвать всеобщую войну.

Далее разговор перешел на возможность мирного улаживания конфликта, и общее впечатление от этого разговора барон Мейендорф выразил в следующих заключительных словах своего донесения: «Император Франц-Иосиф, хотя и обеспокоен опасностями, которым подвергается мир Европы, но остается твердым и питает столь полное доверие к мудрости и политике нашего Августейшего Повелителя, что считает ее лучшим оплотом против опасностей. Он искренно будет поддерживать виды и требования нашего кабинета, не принимая, однако, ныне никаких по отношению к нам обязательств, которые скорее могли бы вызвать общий кризис, чем его предотвратить»⁹¹.

Одновременно с этим граф Нессельроде получил донесение Фонтона, сообщавшего о стараниях Франции отделить от нас Австрию, которая противилась этому. Фонтон успокаивал канцлера, говоря, что хотя венский кабинет очень встревожен последствиями кризиса, но все-таки не перейдет границ выжидательной и нейтральной политики⁹².

Оба наши дипломата определяли приблизительно верно положение дел в Вене. Они не указывали лишь на то, что венское правительство не могло, независимо от забот, касавшихся охраны австрийских владений в Италии и внутреннего брожения умов в монархии, благоприятно смотреть на возможность расширения и укрепления нашего влияния на Ближнем Востоке. В Вене, несмотря на узы дружбы, связывавшие государей обеих держав, несмотря на рыцарскую помощь, оказанную императором Николаем юному австрийскому монарху в тяжелую годину венгерского восстания, не скрывали своего беспокойства по поводу успехов нашей политики в Константинополе. Граф Буоль на вопрос французского посла о том, какой политики намерена придерживаться Австрия ввиду наступающего кризиса, отвечал: «Взгляните на географическую карту — наша политика там изображена в точности».

Однако прежде всего Венский кабинет заботился о том, чтобы по возможности избежать необходимости крайних решений, затянуть кризис и привести его к мирному окончанию. Окруженная

35

опасностями Австрия руководствовалась афоризмом: «самый худший мир лучше войны», и ее дипломатия деятельно принялась способствовать мирному разрешению конфликта. Она знакомила наше правительство со всем тем, что ею предпринималось в Константинополе.

Уже 2 июня (20 мая) граф Буоль сообщал австрийскому представителю в Петербурге⁹³, что было бы крайне желательно найти способ удовлетворения требований России; эта задача, по мнению графа Буоля, могла быть достигнута, так как Порта возражала не против сущности требований князя Меншикова, а против формы удовлетворения, т. е. против сенеда или другого договора, имевшего характер международного трактата, который ограничивал, по мнению дивана, державные права султана.

Удовлетворение требований князя Меншикова можно было бы поэтому облечь в форму фирмана, который мог бы быть сообщен русскому правительству при ноте, заключавшей торжественное обещание уважать содержание этого документа. Для передачи ноты в Петербург должно было отправиться особое посольство, а остальным кабинетам она сообщалась для сведения.

Австрийский проект не встретил сочувствия императора Николая. Государь пометил на нем: «Non: l’acceptation pure et simple de ce que nous avons demandé, ou bien j’entre dans les Principautés. Si le Sultan signe l’acte demandé, libre alors à lui d’envoyer un ambassadeur, mais après avoir signé et remis l’acte»⁹⁴.

Почти одновременно барон Мейендорф сообщал канцлеру⁹⁵, что, хотя военная партия в Вене с генералами Гессом и Грюном во главе явно сочувствует России и хотя сам император Франц-Иосиф исполнен лучших чувств к своему могущественному другу, тем не менее в Вене повсюду и даже в придворных кругах смотрят на кризис с точки зрения, отличной от петербургской («on considère la marche de nos négociations à Constantinople autrement qu’on ne les envisage chez nous»). Барон Мейендорф решился даже под впечатлением окружавшей обстановки высказать канцлеру свое мнение, что следовало бы не настаивать на принятии Портой требований князя Меншикова во всей точности с формальной стороны. «Мы хотим обязательства ⁹⁶, — писал барон Мейендорф, — и обязательство будет существовать, если Порта нам заявит, что она желает сохранить права православной церкви. Если она не хочет пользоваться точными словами князя Меншикова и предлагает нам равноценные, но менее оскорбляющие ее щепетильность, то я думаю, что мы могли бы согласиться и дать исход оттоманскому самолюбию и упорству турецких вдохновителей».

Барон Мейендорф продолжал, несмотря на расхолаживающее настроение Вены, верить, что если дело дойдет до крайности, т. е. вспыхнет европейская война, то Австрия окажется в одном

36

вооруженном стане с Россией. Таков, по крайней мере, заключительный вывод его записки о положении Австрии⁹⁷, записки несколько непоследовательной, если ее сопоставить в особенности с его частным письмом канцлеру о разговоре с графом Буолем.

Вот что сказал нашему послу руководитель австрийской иностранной политики: «Я, по совести, могу вас уверить, что для нас наиболее удобной и единственной политикой, которой я хотел бы следовать, было бы согласие с Россией по всякому вопросу — одна политика для двух. Но, откровенно говоря, разве вы также

действуете относительно нас.        _{Императрица Евгения}

Вы принимаете ваши решения

в Петербурге, вы приводите их в исполнение, и когда они появляются в свете дня, то наша роль сводится к тому, чтобы поддерживать их и содействовать одобрению их другими раньше, чем мы сами могли их одобрить»⁹⁸.

Из переписки между великобританским послом в Вене графом Вестморландом и лордом Кларендоном⁹⁹ видно, что австрийский министр осуждал способ действия князя Меншикова в Константинополе и считал нашу политику ошибочной и крайне опасной. По мнению упомянутых английских дипломатов, роль венского кабинета состояла единственно в том, чтобы склонить наше правительство сойти с избранного им пути и привести возникшие недоразумения к мирному разрешению. Граф Вестморланд в своих депешах неоднократно подчеркивал единомыслие австрийского кабинета с лондонским и парижским во взглядах на сущность русско-турецкого конфликта, которому на Западе придавался характер русско-европейского.

Роль, возложенная на Австрию, облегчалась исключительно близкими и сердечными отношениями петербургского и венского дворов, которые подчеркивались как личной связью монархов, так и целым рядом случаев, подававших к этому повод¹⁰⁰.

Граф Буоль для достижения мирного соглашения продолжал работать и в Константинополе, и в Петербурге. Австрийскому послу при Блистательной Порте барону Бруку он рекомендовал

37

предложить великому визирю вновь сравнить ноту, предъявленную князем Меншиковым, с первоначальным турецким проектом, внести в последний некоторые изменения и сообщить об этом в Вену¹⁰¹. В письме же к барону Лебцельтнеру в Петербург он подчеркивал, что Россия уже одержала некоторые дипломатические успехи¹⁰² и отправление султаном чрезвычайного торжественного посольства в Петербург с изъявлением дружбы было бы достаточным удовлетворением за отклонение наших требований в форме, предъявленной князем Меншиковым. Перед вступлением наших войск в княжества граф Буоль предостерегал петербургский кабинет, что последствием такого факта будет раздражение Франции и Англии и обострение отношений, которое может угрожать всеобщему миру¹⁰³.

В следующей депеше австрийскому послу в Петербурге граф Буоль замечал, что манифест 14 (26) июня о вступлении наших войск в княжества произвел тяжелое впечатление на австрийского императора. Он находил, что дальнейшие усилия венского кабинета к мирному улаживанию кризиса теряют всякий шанс на успех, если Петербургский кабинет не окажет им содействия¹⁰⁴. Манифест, обращаясь к религиозным чувствам русского народа, возбуждал, по словам графа Буоля, опасения: ответом Порты мог быть взрыв мусульманского фанатизма¹⁰⁵. «Нам невозможно, — писал граф Буоль, — отождествлять нашу точку зрения с русской. Вопрос о Святых местах был разрешен в полное удовлетворение России, и ей ничего не оставалось требовать, кроме гарантии на будущее время... Было бы в интересах мира, если бы Петербургский кабинет дал разъяснения, способные успокоить Европу относительно его действительных намерений».

В это время в Вене совещались уже совместно с графом Буолем представители Франции, Англии и Пруссии о проектах соглашения турецкой щепетильности с удовлетворением русских требований, поддержанных оккупацией Придунайских княжеств.

Первоначальный проект принадлежал французскому послу в Вене барону Буркенею. Он предлагал, чтобы Порта приняла ноту князя Меншикова или другую, тождественную ей, и отправила ее с чрезвычайным послом в Петербург; взамен же она должна была получить от нашего кабинета уверение, которое могло бы успокоить ее относительно значения и смысла потребованных у нее гарантий. Вслед за этим появились проекты лорда Редклифа о протекторате четырех великих держав над Придунайскими княжествами и об общем протекторате пяти держав (тех же и России) над христианскими подданными Турции. Эти проекты были решительно отклонены нашим правительством, потому что, «соединяя нас с другими державами, они отнимали законную часть нашего независимого влияния, которое неприкосновенно сохранялось до того времени»¹⁰⁶.

38

Существовал еще проект лорда Абердина, который представлял то важное для нас условие приемлемости, что имел форму «конвенции», т. е. международного договора, гарантирующего перед нашим кабинетом обязательства Турции по отношению к правам и привилегиям православной церкви. Со своей стороны, французское правительство выработало проект ноты, которую должно было привезти в Петербург чрезвычайное турецкое посольство. Когда же наш Кабинет отклонил французское предложение, ссылаясь на необходимость обождать результатов австрийского влияния на Порту, тюильрийская дипломатия занялась новой редакцией проекта лорда Абердина, выработав новое, весьма неопределенное и направленное к ослаблению значения КучукКайнарджийского трактата предложение. Наконец, выше было упомянуто о «протоколе» или «конвенции», предложенных графом Нессельроде и отправленных барону Бруннову для сообщения английскому правительству.

Барон Мейендорф участия в совещании дипломатов в Вене не принимал. На вопрос императора Франца-Иосифа о причинах такого воздержания наш посол «с полной откровенностью» ответил¹⁰⁷, что Россия издавна «держалась начала сама разрешать свои недоразумения с Турцией, что государь мог бы, ввиду тесного союза двух империй, соединиться в этом деле с Австрией, но один призрак соглашения с Европой для разрешения настоящего недоразумения мог бы быть ему неудобен».

В наших глазах, говорил далее Мейендорф императору, положение, занятое Австрией, существенно отличается от положения Франции и Англии, так как мы знаем, что Австрия никогда не вступит с ними в союз против нас.

«Конечно, никогда!» — прервал император Франц-Иосиф и уполномочил барона Мейендорфа передать это формальное уверение императору Николаю.

Воздерживаясь от участия в совещаниях представителей четырех держав, барон Мейендорф, однако, часто беседовал с графом Буолем и внимательно следил за ходом дел, принимавших, казалось, благоприятное для мира направление.

Граф Нессельроде отправил еще до занятия нами княжеств письмо Решиду-паше, в котором предлагал подписать «без всяких изменений» последний проект ноты князя Меншикова и угрожал в случае отказа оккупацией Молдавии и Валахии. Эта угроза повлекла со стороны Франции и Англии военную демонстрацию в виде отправки соединенных эскадр в бухту Безика, у входа в Дарданеллы. Такой вызывающий поступок западных держав сделал невозможной отсрочку предполагаемого занятия нашими войсками княжеств и укрепил у Порты сознание поддержки ее Францией и Англией.

39

Граф Буоль сообщал барону Лебцельтнеру¹⁰⁸, что барон Брук надеялся уже получить от Решида-паши согласие на подписание ноты, почти тождественной с предложенной князем Меншиковым, но известие о вступлении наших войск в Придунайские княжества изменило положение дел в Константинополе и поколебало доверие к Решиду-паше¹⁰⁹.

Австрийский министр переслал графу Нессельроде ответное письмо Решида. Оно было полно уверений в уважении и дружбе султана к государю и ссылалось в доказательство как этих чувств, так и благорасположения Абдул-Меджида к своим православным подданным на фирман, который был издан после отъезда князя Меншикова на имя константинопольского патриарха. Фирман этот был составлен в выражениях, против которых заранее протестовал наш чрезвычайный посол, а именно он объяснял «действительную невозможность» для Порты согласиться на подписание «обязательства, которое нельзя согласовать с ее независимостью и с ее державными правами».

Впрочем, в конце письма предлагалось принять в Петербурге чрезвычайного турецкого посла, который мог бы возобновить переговоры и заключить соглашение, «удовлетворяющее государя и соответствующее достоинству Порты».

Решид-паша облек предполагаемое соглашение в форму ноты, которая, однако, не удовлетворяла, по мнению графа Буоля, условиям, поставленным Петербургским кабинетом.

Ввиду такого положения вещей австрийское правительство решилось предложить на одобрение России проект ноты, выработанный в Вене, и поручить своему представителю в Константинополе приложить все усилия принудить Порту подписать эту ноту. Император Франц-Иосиф для придания большего веса действиям Брука отправил султану собственноручное письмо, в котором указывал на громадное значение решения оттоманского правительства.

Граф Буоль запросил Петербургский кабинет, расположен ли он принять проект ноты как окончательное решение и может ли Порта рассчитывать на эвакуацию княжеств с момента возобновления дипломатических сношений. Австрийский министр добавлял при этом, что император Николай, начав эвакуацию одновременно с отъездом из Константинополя чрезвычайного турецкого посла с нотой, совершил бы поступок, благородство которого было бы надлежащим образом оценено Портой и Европой. Государь сделал следующие пометки на этих местах депеши графа Буоля: 1) «Je trouve la question sotte et fort déplacée, car c’est douter de mon honneur en osant me faire une question semblable, tandis que la chose devait s’entendre d’elle-même; 2) mes troupes ne quitteront les Principautés que lorsque l’ambassadeur sera arrivé et se sera acquitté de son message d’une faon satisfaisante».

40

Выработанная в Вене представителями четырех держав нота, которую предполагалось предложить Порте принять без всяких изменений и отправить с чрезвычайным посольством в Петербурге, была изложена в следующей редакции¹¹⁰:

«Его Величество султан в самом сердечном желании возобновить между собой и Его Величеством императором Всероссийским отношения добрососедства и полного согласия, которые были, к несчастью, испорчены недавними и тяжелыми осложнениями, приял серьезную задачу изыскать средства к уничтожению следов сего разногласия. Блистательная Порта, узнав о таком императорском решении из верховного ираде от… поздравляет себя с возможностью сообщить его графу Нессельроде.

Если во все времена императоры России проявляли свою деятельную заботливость о сохранении прав и привилегий православной греческой церкви в Оттоманской империи, то султаны не отказывались никогда освящать их торжественными актами, свидетельствующими об их древнем и постоянном благожелательстве по отношению к их христианским подданным. Ныне царствующий Его Величество султан Абдул-Меджид, воодушевленный тем же расположением и желая дать Его Величеству императору России личное свидетельство своей искренней дружбы, руководствуется лишь своим безграничным доверием к выдающимся достоинствам своего Августейшего друга и союзника и изволил уделить серьезное внимание представлениям, сделанным князем Меншиковым Блистательной Порте.

Вследствие этого нижеподписавшийся получил приказание объявить нижеследующим, что правительство Его Величества султана останется верным букве и духу положений Кучук-Кайнарджийского и Адрианопольского трактатов, которые касаются покровительства христианского культа и которые Его Величество считает долгом своей чести соблюдать навсегда; охранять от всякого ущерба, будь то ныне, будь в будущем, пользование

Королева Виктория

41

религиозными привилегиями, предоставленными августейшими предками Его Величества восточной православной церкви и подтвержденными им самим, и, кроме того, дать, в духе высокой справедливости, греческому исповеданию участие в преимуществах, предоставленных другим христианским исповеданиям особыми конвенциями или распоряжениями. Наконец, так как императорский фирман, только что данный греческому патриарху и духовенству, заключает подтверждение их религиозных привилегий и должен быть рассматриваем как новое доказательство благородных чувств султана и так как объявление этого фирмана должно навсегда рассеять всякое опасение по отношению к обряду, являющемуся исповеданием Его Величества императора России, то я счастлив возложенной на меня обязанностью сделать настоящее заявление. Что касается гарантии относительно того, что в будущем ничто не будет изменено в Святых местах в Иерусалиме, то она вытекает из фирмана, облеченного гатти-гамазоном 15 луны Реби-уль-Ахир 1268 (февраль 1852 года), изъясненного и развитого фирманами от... и формального намерения Его Величества султана в приведении в исполнении его верховных решений.

Блистательная Порта официально обещает, кроме того, что никакое изменение в ныне установленном положении не будет сделано без предварительного соглашения с русским и французским правительствами и с ущербом для различных христианских общин.

В Иерусалиме или в его окрестностях будет предоставлено на случай требования Российским императорским двором соответствующее место для постройки церкви, предназначенной для отправления богослужения русским духовенством и для приюта бедных и больных паломников этой нации.

Блистательная Порта обязуется ныне же подписать торжественный акт, ставящий эти благотворительные учреждения под особый надзор русского генерального консульства в Сирии и Палестине».

Проект венской ноты встретил в Петербурге благоприятный прием. «Хотя, — писал граф Нессельроде барону Мейендорфу¹¹¹, — проект не вполне отвечает последним столь умеренным требованиям князя Меншикова, но он имеет достоинство соглашения, заключенного по инициативе дружественного двора, рассмотренного совместно с вошедшими в дело представителями трех других держав и единогласно признанного ими, как долженствующий быть принятым Портой и переданным в Петербург путем чрезвычайного посольства». Однако канцлер предупреждал, что петербургский кабинет, принимая проект, не сочтет себя связанным данным согласием в том случае, если бы оттоманское правительство отвергло венскую ноту.

Казалось, что кризис близился к мирному исходу. Западные державы заботились уже о том, как обставить оставление их эс-

42

кадрами турецких вод в связи с выступлением наших войск из оккупированных княжеств. Они обратились к содействию венского кабинета, и граф Буоль составил совместно с бароном Мейендорфом проект следующего сообщения¹¹²:

«Венский кабинет обязуется получить от морских держав (Франции и Англии) приказ об удалении их эскадр из Безикской бухты взамен данного этим державам уверения, что Его Величество государь император лишь ожидает прибытия в Петербург турецкого посла с составленной в Вене нотой, без ее изменения, чтобы своим войскам дать приказ очистить княжества».

Император Николай нашел, что подобного рода сообщение, вызванное сомнениями западных кабинетов, было бы совершенно излишне. На депеше барона Мейендорфа государь пометил: «Le doute est une injure. Cette forme d’engagement que Buol veut nous extorquer est un tour à la Metternich. Ce qui s’entend de soimême doit suffire. Si les anglais et les francais doutent, ils n’ont qu’à en pâtir».

Надежды, связанные с венским проектом ноты, вскоре рассеялись, так как в Константинополе встретились неожиданные препятствия. Австрийский посол передал ее Решиду-паше, заявив, что она одобрена в Вене представителями четырех держав и принята Россией¹¹³. Но в Константинополе одобрение ноте не было единодушно. Барон Мейендорф сообщал из австрийских источников¹¹⁴, что содействие Бруку со стороны французского посла Лакура было искреннее и сердечное (coopération franche et cordiale), но что лорд Редклиф отказался следовать инструкциям своего кабинета. Тем не менее барон Мейендорф полагал, что если наш кабинет проявит уступчивость, то общественное мнение Европы переменится, и вся она будет нам кричать «ура» («Чтобы посмеяться над нами», — пометил на полях государь), эскадры и, что важнее, Редклиф будут удалены, и настанет столь глубокий мир, что нам не придется содержать армии на турецкой границе ввиду возможной через каждые десять лет войны («никогда, добрый Мейендорф», — пометил император Николай).

Вскоре после получения в Петербурге таких оптимистических рассуждений барона Мейендорфа австрийский посол барон Лебцельтнер сообщил графу Нессельроде¹¹⁵ турецкие предложения, изменявшие редакцию венской ноты¹¹⁶. Несмотря на свою внешнюю безобидность, эти изменения были существенны. Вместо первого абзаца вышеприведенного текста ноты оттоманское правительство предлагало следующую фразу: «Если во все времена императоры России свидетельствовали о своей деятельной заботливости о культе греческой православной церкви, то султаны никогда не переставали охранять права и привилегии, которые они даровали в разное время этому культу и этой церкви в Оттоманской империи, и не

43

переставали освящать их новыми торжественными актами, свидетельствующими…» и т. д. Второй абзац Порта предполагала изменить так, чтобы вместо указания на права России, вытекающие из договоров Кучук-Кайнарджийского и Адрианопольского, явилось нечто неопределенное. В турецкой редакции эта часть ноты выражала надежду, что «султан останется верным постановлениям договоров КучукКайнарджийского, подтвержденного Адрианопольским, которые касаются попечений Блистательной Порты о хрис ^{Герцог Морни}               тианской религии…» Последнее изменение исключало фразу о «признанных» конвенциями или особыми распоряжениями преимуществах различных христианских церквей и заменяло ее фразой о преимуществах, «дарованных» этим церквам.

Конечно, наш кабинет не замедлил раскрыть истинное значение турецких поправок, и граф Нессельроде препроводил барону Мейендорфу¹¹⁷ подробные соображения относительно турецких изменений в тексте венской ноты. Канцлер отметил¹¹⁸, что перенесение в первой части ноты слов «в Оттоманской империи» и «охранение прав и преимуществ» так, чтобы они исключительно относились к султанам, изменяет весь смысл фразы, потому что никто и не спорит о том, что монархи России заботятся о своем и своих подданных вероисповедании. Нота же должна была признать наше право такой заботливости относительно турецких подданных в пределах Оттоманской империи. Если же мы согласимся допустить в ноте утверждение, что султаны всегда были на страже охраны прав и преимуществ православного вероисповедания, то этим мы признавали бы бесцельность и наших требований, и даже посольства князя Меншикова.

Особое внимание граф Нессельроде уделил второму пункту турецких изменений венской ноты.

«Исключение и добавление слов, — пишет канцлер, — введенные сюда с подчеркнутой щепетильностью, имеют явную цель отменить Кайнарджийский трактат, делая вид, будто они его подтверждают. В первоначальной венской редакции было сказано, что «верный букве и духу постановлений трактатов Кучук-Кайнард-

44

жийского и Адрианопольского, касающихся попечения о христианской религии, султан считает долгом своей чести... охранять от всякого покушения... права и привилегии, признанные за православной церковью». Эта редакция, исходящая из духа трактата, т. е. из общего начала, изложенного в его VII статье, охранения прав, была согласна с поддерживаемым нами взглядом. По нашему мнению, обещание печься об известной религии и ее церквах заключает охрану прав, которыми они пользуются. Это вещи неразделимые. Первоначальная редакция подверглась в Париже и Лондоне первому изменению, против которого мы в то время не возражали, на что имели право, и не возражали не потому, чтобы мы ошибались относительно значения этого изменения. Мы превосходно заметили различие, введенное между двумя пунктами, которые для нас неразрывно связаны между собой, но это различие было проведено столь осторожно, что мы, по примирительному нашему настроению и в желании достигнуть скорого окончательного решения, могли принять редакцию, считая ее впредь неизменной. Эти мотивы не могут быть приложены к новому изменению той же фразы, сделанной в Константинополе. Различие во взглядах проведено слишком резко, чтобы мы могли принять поправку, не опровергая всего, что мы говорили и писали. Упоминание о Кайнарджийском трактате становится излишним, а его подтверждение не имеющим смысла с той минуты, когда его общий принцип перестает прилагаться к охране прав вероисповедания. С этой именно целью вычеркнуты два слова «буква и дух». В изменениях без необходимости подчеркнуто, что попечение о христианской религии является делом Блистательной Порты, как будто мы сами намеревались заниматься им в государстве султана, а одновременно с этим опущено упоминание о том, что, по смыслу трактата, попечение есть обещание и обязательство, данное султаном, и этим выражается сомнение в нашем праве бодрствовать над точным исполнением этого обещания».

Третье замечание нашего кабинета относилось к последнему изменению, введенному Портой в ноту. Оно устанавливало равноправие греческого православного вероисповедания с другими лишь в том случае, когда представителями этих исповеданий будут турецкие подданные. Граф Нессельроде правильно на это заметил, что если бы римско-католическому иерусалимскому патриарху, не принадлежащему к числу оттоманских подданных, были предоставлены какие-либо новые привилегии, то турецкий подданный православный патриарх не мог бы, по смыслу турецкого изменения, требовать уравнения себя в дарованных правах.

«Одно из двух, — писал канцлер барону Мейендорфу¹¹⁹, — или требуемые Портой изменения важны, и тогда понятно, почему мы отказываемся согласиться на них; или они не имеют значения,

45

и тогда не понятно, почему Порта ставит свое согласие в зависимость от принятия их. Наше правительство не может идти далее по пути уступок, и если державы заботятся о мире, то их дело повлиять на Порту, отказать ей во всяких изменениях выработанной в Вене ноты».

Замечания нашего Кабинета имели характер секретный. Они совпадали до известной степени с турецкими объяснениями, препровожденными представителям четырех великих держав и конфиденциально сообщенными нам как графом Буолем¹²⁰, так и нашим агентом в Константинополе Аргиропуло¹²¹. Между прочим, Порта указывала¹²² на то, что упоминание в ноте о Кучук-Кайнарджийском трактате грешит, по ее мнению, неточностью, так как нота рассматривает религиозные преимущества как естественные последствия духа трактата, между тем как его постановления ограничиваются единственно обещанием Блистательной Порты самой печься о христианской религии. По ее мнению, если уже и необходимо было упоминать о Кайнарджийском трактате, то следовало бы отделить заключенное в нем обещание о попечении от вопроса о религиозных преимуществах так, чтобы на первый взгляд было понятно, что это две различные вещи. Оттоманское правительство отмечало также, что оно не может укреплять, не будучи к тому принуждено силой, уже существующие узы религиозного единения между своими подданными и чужеземной державой, давая последней право надзора и вмешательства; это было бы равносильно разделению с ней своих державных прав и ставило бы в опасность независимость Оттоманской империи. Турецкое объяснение указывало, наконец, что Порта не может согласиться на неопределенные выражения вроде «конвенций» или «особых распоряжений», когда дело касается миллионов ее подданных греческого исповедания.

Весьма интересно объяснение, данное Риза-пашой маршалу Вальяну о причинах непринятия турками проекта венской ноты вопреки совету Парижского кабинета. «Мы не скрываем от себя, — писал турецкий военный министр¹²³, — всей важности такого поступка, но необходимо, чтобы вы знали, что Турция и в особенности Константинополь в настоящее время находятся в таком возбужденном состоянии, которое требует от министров султана особой осторожности. Турецкая публика, плохой вообще судья в вопросах европейского равновесия, оскорблена до глубины души мыслью сделать уступки России. Ей показалось, что нота содержит таковые, и совет высказался против принятия ее с такой силой, что министры, особенно желающие следовать политике Франции, должны были предложить поправки к ноте, чтобы этим помешать окончательному ее непринятию и войне». Таким образом, лорд Редклиф не без таланта нашел виновного в лице турецкого

46

общественного мнения, на которого можно было свалить непринятие турками вопреки желанию Европы проекта венской ноты. Совпадению опасений Порты с некоторыми заключениями нашего канцлера по поводу изменений в венской ноте суждено было сыграть в дальнейшем ходе дипломатических переговоров роковую роль. Выше упомянуто, что лорд Редклиф не проявлял с самого начала особого рвения в деле принятия Портой одобренного его правительством венского проекта ноты и не оказывал должной поддержки австрийскому представителю барону Бруку. Вскоре случилось событие, которое вызвало поворот английского правительства в сторону взглядов его посла в Константинополе. В той части всеподданнейшего доклада графа Нессельроде за 1853 год, которая касается этого события, дело изложено следующим образом¹²⁴: «Преступное злоупотребление доверием, источник которого нам неизвестен, предало оглашению во всеобщее сведение наши замечания на турецкие изменения венской ноты. Дух недоброжелательства и вражды изыскивал в этом документе средства признания нас неправыми, извращая и преувеличивая наши намерения, которые остались теми же, какими мы объявляли их в течение нескольких месяцев перед лицом всего света. Английское правительство, ссылаясь без достаточной искренности на наши замечания и заявляя, что мы разъясняли венскую ноту так, чтобы ей придать значение противное тому, которым руководствовалась конференция (четырех послов в Вене), объявило Порте, что, узнав наши задние мысли, оно не может советовать ей принять ноту без изменений»¹²⁵.

Известие о происшедшем повороте политики великобританского кабинета было получено во время пребывания императора Николая в Ольмюце. Визит австрийскому императору последовал после ряда писем, которыми обменялись монархи.

Государь в письме от 20 июня, т. е. после повеления о занятии княжеств нашими войсками, замечал, что если дело дойдет до войны, то придется учитывать возможность восстания балканских народностей и распадения Оттоманской империи. Государь подчеркивал, что он не стремится к завоеваниям и ему представлялось бы лучшим выходом на случай катастрофы образование мелких балканских государств под общим русско-австрийским покровительством и вольного города Константинополя под протекторатом всех держав. Эти мысли повторяются и в письме от 25 июля, но было бы ошибочно считать их выражением воинственных замыслов императора Николая, так как наряду с ними государь заявлял, что удача попыток мирного уложения кризиса является его горячим желанием. Письмо заканчивалось упоминанием о маневрах в Ольмюце и о возможном прибытии туда государя в качестве шефа 5-го австрийского кирасирского полка.

47

Император Франц-Иосиф ответил на это письмо выражением радости по поводу скорого свидания и приглашением в Ольмюц также фельдмаршала Паскевича.

Личное общение в Ольмюце монархов, связанных особо тесной дружбой, привело к новому проекту мирного улаживания конфликта. Император Николай, не отступая от того, что требовалось интересом ограждения достоинства России, тем не менее проявил искреннее миролюбие, соглашаясь на новый австрийский проект. Он состоял в следующем: Порта подпишет венскую ноту без всяких изменений, а четыре державы дадут ей составлен Канцлер граф Нессельроде     ную в одинаковых выражениях декларацию, которая гарантировала бы, что Россия не воспользуется нотой для покушения на суверенные права оттоманского государства.

Британское правительство, узнав о проектах примирения, которые разрабатывались в Вене, отказалось от своих предложений и примкнуло к работе дипломатов в австрийской столице. При этом лорд Абердин уверял нашего посла, что разработанный им проект ноты является русским проектом. «Хотя, — добавил он шутливо, — я не получил от вас бочки золота, о которой пишут газеты». Барон Бруннов, предвидя, со своей стороны, что война с Турцией в лучшем случае приведет к образованию мелких балканских государств, «столь же неблагодарных, какой оказалась Греция, и столь же неудобных для нас, как Придунайские княжества», настоятельно советовал избегать войны¹²⁶.

Барон Бруннов сообщал, что английское правительство первоначально решило даже силой принудить Порту к принятию венской ноты, если бы диван упорствовал в отказе. «Итак, — писал барон Бруннов, — державы, постоянно говорящие о независимости Турции, были бы первыми в деле насилия над этой независимостью». «Nous y voilà!» — отметил на депеше император Николай¹²⁷. Произошло, однако, совершенно другое. В начале августа князю Меншикову сообщили из Константинополя частным образом¹²⁸,

48

что турецкое правительство чувствует себя на краю гибели. Барон Брук и Лакур настоятельно советовали султану от имени Австрии и Франции принять ноту, и в Константинополь прибыл даже особый австрийский уполномоченный, полковник Руф, тот самый, который в 1851 году сопровождал миссию графа Лейнингена с письмом австрийского императора к султану, в котором требовалось принятие ноты. «Гиена же из Терапии», т. е. лорд Редклиф, рвала и метала, видя нарушение своих планов. Агент Пеццер¹²⁹ сообщал из Константинополя, что лорд Стратфорд не принял даже участия в совещании послов, на которое был приглашен, но явился с ними к визирю, чтобы заявить ему по поводу венской ноты: «Как посол, я ничего сказать не могу, но, как частное лицо, советую сопротивляться».

Озеров сообщал канцлеру из Одессы¹³⁰, что лорд Редклиф собирался подавать в отставку, и английское правительство прислало в Константинополь полковника Рийвса с целью склонить бурного посла остаться на своем посту. Киселев предупреждал из Парижа¹³¹, что полковник Рийвс везет лорду Стратфорду инструкцию приложить все усилия, чтобы привести Порту к скорому и окончательному согласию, а также не призывать флота в проливы, кроме случая объявления войны или возмущения в Константинополе. Впрочем, в это время в Босфоре уже находилась призванная английским и французским послами эскадра из 10 судов под командой контр-адмирала Барбье дю Тинана¹³². Призыв был сделан из опасения беспорядков, которые могли вспыхнуть в турецкой столице, хотя наш агент сообщал, что эта причина была лишь предлогом для появления союзной эскадры с целью поддержать упорство Порты¹³³.

Австрийская дипломатия также считала деятельность лорда Редклифа самым крупным препятствием для мирного улаживания кризиса. Граф Буоль официально сообщал¹³⁴, что английский посол не будет искренно поддерживать дела примирения и что следовало бы принять все меры для противодействия его влиянию на турецких министров. Действительно, когда диван собрался в Порте для обсуждения вопроса об объявлении нам войны и когда вопрос был решен в положительном смысле, великобританский посол поспешил поздравить турок с мужественным решением¹³⁵.

Несомненно, что лорд Редклиф стоял на стороне Турции и поддерживал ее в споре с нами, но ошибка нашего кабинета в оценке его деятельности состояла в том, что мы считали его поступающим на свой страх и риск, а не в полном согласии с видами великобританского правительства, которые не были достаточно выпукло освещены в сложных депешах барона Бруннова. Ошибка выяснилась лишь после опубликования переписки лорда Редклифа с лордом Кларендоном¹³⁶, из которой стало видно, что в течение

49