Рабочий кабинет императора Николая I

Если, несмотря на такие убеждения в своем могуществе и в невозможности коалиции, несмотря на неточные донесения барона Бруннова, создающие превратное представление об английской политике, император Николай все-таки стремился к мирному разрешению кризиса, то нельзя не усмотреть в этом доказательства не только миролюбия, но и глубокого государственного чувства, которое подсказывало государю истинное значение событий и международных отношений исторического момента.

Тем временем барон Бруннов продолжал вести свою линию. 2 (14) июня⁶⁰ он между прочим сообщал графу Нессельроде, что Великобританский кабинет примирится с занятием нами княжеств и убежден в необходимости для Порты дать нам удовлетворение, которое должно быть достигнуто мирными путями. Письмо кончалось уверением, что в Лондоне нет никаких признаков враждебности к нам («absence compléte de toute disposition d’hostilité envers nous»).

Однако на следующий день омрачился и оптимизм барона Бруннова. Причиной этому был серьезный и откровенный разговор с лордом Абердином, который предвидел, что дело клонится к вооруженному столкновению, и потому решил оставить свой пост, чтобы не принимать на себя ответственности за ужасные бедствия и последствия грядущей войны. Глава Английского кабинета, пишет барон Бруннов⁶¹, борется со стремлением, направленным к нарушению мира. «Однако каково бы ни было мое доверие к правдивости и намерениям первого министра, я остаюсь в сомнении

относительно твердости его сил. В этом заключается опасность. Моя обязанность не скрывает ее. С настоящего времени следует смотреть прямо в лицо положению, признаки которого крайне серьезны. Изо дня в день мы приближаемся к развязке, которая каждую минуту может назваться войной, хотя Англия отказывается еще от произнесения этого слова».

Впрочем, некоторым утешением барону Бруннову послужил дальнейший разговор, в котором лорд Абердин пожелал узнать мнение нашего дипломата относительно значения трактата 1841 года о проливах. Барон Бруннов разъяснил, будучи участником переговоров, предшествовавших заключению этого акта, что его вступительные слова об уважении державами прав султана не заключают никакого обязательства оказывать поддержку Турции, если бы последняя подверглась какому-либо нападению; сам же договор ограничивается только признанием державами начала закрытия проливов. Хотя внимательное чтение трактата 1841 года и исключало возможность какой-либо иной точки зрения на этот акт, но барон Бруннов не скрывал своей радости по поводу того, что английский кабинет разделил его взгляд на акт 1841 года. Наш дипломат поспешил уведомить о своем «успехе» двух своих коллег — барона Мейендорфа в Вене и барона Будберга в Берлине и высказывал убеждение, что толкованием договора 1841 года ему удалось расстроить французские попытки извращения Дарданелльского трактата, обратив его в договор европейских держав против России. «Cet essai a complètement échoué», — уверял барон Бруннов канцлера, кончая по обыкновению свою депешу комплиментами графу Нессельроде⁶².

Между тем английский проект отправки чрезвычайной миссии в Петербург был оставлен, так как лондонский и французский кабинеты нашли более целесообразным инициативу в этом деле предоставить Австрии. Барон Бруннов, узнав о таком повороте дела от австрийского посла в Лондоне графа Коллоредо, поспешил предложить графу Нессельроде⁶³ свой проект замены потребованного князем Меншиковым сенеда или ноты особым протоколом, который он считал самой удобной дипломатической формой для согласования наших интересов и требований с трудными условиями данной минуты. Наш посол советовал при этом не слишком настаивать на каждом отдельном слове, а стремиться к существу дела. Однако предложенный им проект протокола⁶⁴ отличался большим, нежели первоначальная нота князя Меншикова, подчеркиванием тех именно слов и мыслей, которые вызвали отпор среди турецких министров. Наш представитель в Лондоне полагал, что протокол возможно редактировать таким образом, чтобы «déconcerter l’effet de la finesse diplomatique de lord Stratford». Это странное у столь осведомленного дипломата

мнение может быть объяснено лишь тем, что барон Бруннов с самого начала кризиса не верил в мирный исход и, по его собственному выражению, ждал того «момента, когда вещи придется называть их собственными именами».

Бруннов продолжал, впрочем, убеждать английских государственных людей в правоте и основательности требований нашего правительства и делал все от него зависящее, чтобы успешно исполнить принятую на себя задачу. 24 июня (6 июля)⁶⁵ он писал графу Нессельроде, что известие о переходе нашими войсками Прута произвело сильное впечатление на англичан и рассеяло их иллюзию относительно того, что присутствие франко-английской эскадры у входа в Дарданеллы остановит движение наших войск. Барон Бруннов сообщал, что английское правительство приняло этот акт к сведению и отклонило мысль коллективного протеста держав. Оно решило протестовать в одиночестве, избрав для этой цели такую форму заявления, за которой не предполагается каких-либо мер активного воздействия.

Английский кабинет надеялся, по словам упоминаемой депеши барона Бруннова, на успех австрийского посредничества, но опасался, за исключением одного лорда Абердина, что наши войска вступили в пределы княжеств для того, чтобы остаться там навсегда, и что император Николай намерен нанести Турции смертельный удар, от которого последует ее падение («de voir la Turquie succomber sous le coup de mort, que notre Auguste Maître aurait résolu de lui porter»). Лорд Кларендон в категорической форме высказал нашему послу, что если занятие княжеств русскими войсками продолжится три или четыре месяца, то Оттоманская империя падет без войны, от одного истощения: «il tombera sans guerre, par épuisement»⁶⁶.

При этом барон Бруннов сообщал, что великобританская эскадра не перейдет, согласно решению английского Совета министров, проливов, если с нашей стороны не будет произведена какая-либо морская демонстрация⁶⁷.

Петербургский кабинет мог руководствоваться в отношении ознакомления с программой предстоящих действий великобританского правительства не только донесениями барона Бруннова, но и непосредственными сообщениями лондонского посла в Петербурге сэра Гамильтона Сеймура, человека, который пользовался расположением императора Николая и в своих действиях отличался искренностью и прямотой⁶⁸. К сожалению, вышеприведенный совет, данный бароном Брунновым графу Нессельроде: не придавать особого значения решительным заявлениям лорда Кларендона, возымел свое действие и в этом случае.