Карикатура того времени на политическую обстановку

всего кризиса царило полное согласие между сэн-джемским кабинетом и его представителем при Порте. Правда, английское правительство стремилось к мирному исходу возникшего конфликта, но оно думало достичь этой цели внушительными демонстрациями в пользу Турции. «Правительство ее величества, — писал лорд Кларендон лорду Редклифу еще 28 июня, — вполне оправдывает вашу твердость в борьбе с несправедливыми требованиями России и в поддержании принципа турецкой независимости. В случае дальнейших агрессивных мер с ее стороны и дальнейших притязаний правительство ее величества готово в союзе с Францией принять активные меры для защиты Турции от держав, неприязненные отношения которых к ней будут несомненны».

Отношения разъяснились слишком поздно, так как барон Бруннов предпочитал беседовать вместо Кларендона с нерешительным лордом Абердином, а в Петербурге эти собеседования нашего посла с главой английского кабинета предпочитались сообщениям и заявлениям сэра Гамильтона Сеймура.

Депеши Бруннова начали становиться более тревожными лишь с тех пор, когда для лорда Абердина стало ясным, что мирный исход является недостижимым. 9 (21) сентября наш посол сообщал канцлеру¹³⁷, что первый министр возлагает последнюю надежду на свидание монархов в Ольмюце. Барон Бруннов обращал «серьезное внимание» Петербургского кабинета на отказ британского правительства поддержать венскую ноту. Отказ был мотивирован нашими замечаниями на турецкие изменения ноты, так как лорд

50

Абердин находил, что ему невозможно ни заставить Порту принять ноту в том ее смысле, который вытекает из наших «замечаний», ни давать ей гарантии, что смысл ноты будет тот, который подразумевался введенными в нее турками изменениями.

В депеше от 30 сентября (12 октября)¹³⁸ барон Бруннов указывал, что английское правительство отказывается принять участие в осуществлении ольмюцких проектов, и в Совете министров решено не оставлять Турции без активной поддержки. Эскадрам будет поручено охранять турецкие порты от наших атак, и даже предвидится отправление в Турцию сухопутного экспедиционного корпуса. Депеша барона Бруннова была прочтена императором Николаем, который поставил против изложения английских военных планов ряд восклицательных знаков.

В тот же день барон Бруннов беседовал с лордом Абердином¹³⁹, который сообщил нашему послу, что приказ войти флоту в Черное море отсрочен. Это сообщение явилось как бы ответом на официальную ноту барона Бруннова лорду Кларендону¹⁴⁰, в которой наш посол протестовал против входа эскадры в Дарданелльский пролив, чем нарушалось соглашение держав 1841 года. Нота нашего посла была одобрена государем, написавшим на предоставленной ему копии: «Parfaitement parlé et agi. Спасибо ему»¹⁴¹.

В происшедшем разговоре лорд Абердин, между прочим, высказал мнение, что приближение зимы делает нападение на турецкие порты невероятным и что опасение может касаться только Варны и Батума. Он считал долгом чести заявить, что русская эскадра в случае нападения на турецкие порты встретит перед собой английскую. Барон Бруннов отвечал, что в этом случае произойдет то, что угодно будет приказать государю, что английская эскадра, защищающая турецкие берега, будет союзницей нашего неприятеля и если Англия не желает войны, то не должна бы вызывать ее, действуя нелояльно («under hand dealing»). Эти заявления барона Бруннова были одобрены императором Николаем, троекратно написавшим: «parfait».

Однако барон Бруннов счел нужным добавить и к этим столь определенным по смыслу заявлениям лорда Абердина, что ему кажется, что первый министр тяготится сотрудничеством лорда Кларендона; он подробно изложил свой разговор с лордом Дж. Рёсселем, которому наш посол счел нужным заявить, что Англия не способна вести продолжительной войны, какой явится возможная война с Россией, и это, по сообщению барона Бруннова, видимо, произвело на его собеседника сильное впечатление.

Но решения Британского кабинета были бесповоротны. Из сообщенной нашему правительству депеши графа Буоля барону Гюбнеру в Париж¹⁴² видно, что осуществление ольмюцкого проекта встретило решительное противодействие с английской стороны.

51

На совещании у графа Буоля 22 сентября, когда французский и прусский послы изъявили согласие своих правительств, английский посол лорд Вестморланд высказал, что его правительство решительно отказывается настаивать перед Портой на подписании ею венской ноты, какими бы декларациями держав это ни сопровождалось.

Впрочем, было уже слишком поздно. В Константинополе настроение стало в высшей степени возбужденным. Решид-паша заявил в присутствии султана в чрезвычайном собрании дивана 14 сентября, что он просит об отставке, если большинство голосов выскажется за мир, а не за войну¹⁴³. Такое заявление сделало Решида-пашу народным идолом; ему все стали поклоняться и возносить в мечетях за него молитвы. Возбуждение, одинаково проявившееся как в армии, так и в высших государственных установлениях, и присутствие англо-французской эскадры, которое вселяло в турок убеждение, что им будет оказана вооруженная помощь, не могли не привести к войне.

Ее объявление со стороны Порты последовало 26 сентября (8 октября) в виде письма главнокомандующего турецкой армии Омера-паши к командующему нашей Дунайской армией князю Горчакову.

«По приказанию моего правительства, — писал Омер-паша¹⁴⁴, — имею честь адресовать настоящее письмо вашему превосходительству.

В то время когда Блистательная Порта исчерпывала все средства соглашения, чтобы сохранить мир и свою независимость, русское правительство не переставало создавать затруднения, дойдя до нарушения трактатов занятием княжеств Молдавии и Валахии, которые составляют неразрывные части Оттоманской империи.

Блистательная Порта, верная своей миролюбивой системе, не пользовалась своим правом насилия и ограничилась протестами, не сходя с пути, который мог еще привести к соглашению.

Наоборот, Россия, избегая подобного направления, кончила отказом принять предложения, рекомендованные правительствами августейших посредников и необходимые для чести и безопасности Блистательной Порты.

Последней неизбежно остается поэтому прибегнуть к войне. Но в виду того, что занятие княжеств и соединенное с ним нарушение трактатов являются причинами войны, Блистательная Порта предлагает через меня вашему превосходительству в виде последнего выражения своих миролюбивых чувств очищение обоих княжеств и оставляет для вашего решения срок в 15 дней со дня получения этого письма.

Если в течение указанного срока я получил бы от вас отрицательный ответ, то естественным последствием его будет начало военных действий»¹⁴⁵.

52

Князь Горчаков в своем ответе от 28 сентября (10 октября) ограничился указанием на отсутствие у него полномочий для переговоров о мире и войне и для очищения княжеств¹⁴⁶. Письмо же Омера-паши он отправил в Петербург, и государь пометил на нем: «Peut-on lire quelque chose de plus insolent et de plus faux».

Единственным возможным ответом на открытие турками военных действий явился высочайший манифест 21 октября 1853 года о войне с Турцией¹⁴⁷.

Началось, по выражению Ф. Н. Тютчева¹⁴⁸, «нечто, столь серьезное и столь роковое, что ни одна мысль ныне живущего человека не сумела бы ни измерить, ни определить последствий». Русское общество, хотя и ожидало крупных событий, но не было к ним подготовлено. «Бессилие, индифферентизм, паралич умов прямо феноменальны», — писал тот же Тютчев и утешался лишь тем, что «дело вышло из рук человеческих и покатится силой собственного веса к цели, назначенной ему роком». Один из представителей высшего петербургского света, князь П. П. Гагарин, занес около этого времени в свой дневник следующие слова: «Voyez en ce moment la conduite de l’Angleterre et de la France. Est-ce l’intérêt de l’humanité qui les guide? N’est-il pas visible que l’envie et la haine de la Russie sont leurs seuls mobiles. Quelle sotte chose que la diplomatie! Mais celle de 1853 l’est encore plus que celle de beaucoup d’années précédentes qui cependant pourraient fournir bien des preuves de sa sottise»¹⁴⁹.

Берлинский кабинет после отъезда князя Меншикова из Константинополя не принимал особо деятельного участия в переговорах между державами о предотвращении грозных последствий кризиса. Пруссия заняла выжидательное положение, как бы готовясь активно выступить лишь тогда, когда окончательно определится исход возникших на востоке недоразумений.

В уме прусского короля Фридриха-Вильгельма IV примешивались в этом случае к государственным соображениям соображения совершенно особого порядка. Это был государь, проникнутый, с одной стороны, принципами, которые легли в основание Священного союза, а с другой — мистическими стремлениями, окрашенными либеральным оттенком. Эти элементы боролись в его уме, создавая двойственность слов и поступков, от которой он спасался, призывая Бога и веруя в непосредственное божественное происхождение своих мечтательных порывов. Однако крепкие прусские династические традиции брали в конце концов верх над другими влияниями, а результатом последних являлась лишь крайняя медленность и нерешительность действий.

53

Защитники Порты

Короля прусского связывали с императором Николаем узы дружбы, соединявшие государей с юношеских лет; они были к тому же подкреплены узами родства вследствие брака государя с принцессой прусской — сестрой короля. В личных сношениях монархов была заметна известная непринужденность с оттенком некоторого добродушия со стороны императора Николая и глубокого почтения со стороны короля, который видел в царственном преемнике Александра Благословенного олицетворение священных заветов, оставленных монархам великой эпохой общей борьбы и общих стремлений.

Сложные чувства короля Фридриха-Вильгельма оказывали известное влияние на политику берлинского кабинета, и это влияние было подчас весьма трудно учесть. У императора Николая слова не расходились с делом. У короля же прусского колебания на деле соответствовали нерешительности слов. Симпатии государя относились не столько к личности короля, сколько к прусским династическим преданиям и государственному порядку. Известно, что и наши прибалтийские немцы пользовались в качестве носителей духа порядка и дисциплины благоволением государя, который избрал среди них исполнителей своих предначертаний в государственных делах. Их присутствие в наших правительственных учреждениях до такой степени усиливало связь между Петербургом и Берлином, что последний казался для многих как бы отражением первого.

Отношения, однако, понемногу незаметно стали изменяться, что немецкие писатели приписывают¹⁵⁰ влиянию русского нацио-

54

нализма, который начал с 1839 года мало-помалу брать верх в петербургских правительственных сферах. В действительности же это изменение правдоподобнее объяснить широкими политическими замыслами прусских государственных людей, которые уже тогда лелеяли идею германского объединения под главенством Пруссии. Слова императора Николая, сказанные прусскому послу в декабре 1849 года, что в случае прусско-австрийского конфликта Россия станет на сторону Австрии, являлись сами по себе достаточным поводом, чтобы известные берлинские придворные и правительственные круги охладели к России. Они, конечно, были далеки от мысли разрыва той связи, которая существовала с могущественной восточной соседкой и в которой Пруссия в то время еще крайне нуждалась, но они вовсе не были склонны к политике безусловного единения с Россией, называя ее политикой подчинения.

Опасность чрезмерного роста Пруссии сознавалась в России издавна. Нападение этого государства в 1848 году на Данию было решительно остановлено императором Николаем, и в Петербурге в то время совершенно основательно говорили: «Что станет с нашим господством на Балтийском море, если Киль будет в руках пруссаков? Чем станет наше влияние в Германии и в Европе, если Германия объединится?»¹⁵¹.

Очевидно, что между Россией и Пруссией существовал глубокий политический антагонизм, который не мог быть уравновешен дружбой монархов и влиянием государя на короля. Поэтому в решительную минуту в марте 1854 года, когда Фридрих-Вильгельм выразил желание под влиянием своих личных чувств и писем сестры вступить в деятельный военный союз с Россией, принц прусский Вильгельм заявил, что в этой войне он не примет на себя никакого командования и на время войны удалится в Англию, а председатель Совета министров барон Мантейфель заявил, что в случае союза с Россией он будет просить об отставке.

Дипломатические документы нашего Министерства иностранных дел не дают ясного освещения действительности. Это освещение является в них — если можно так выразиться — салонноповерхностным, и в рассматриваемый период кризиса сношения между Петербургским и Берлинским кабинетами ограничивались лишь обменом малозначащими сообщениями. Так, нашим посланником в Берлине были даны барону Мантейфелю¹⁵² копии депеш графа Нессельроде к барону Бруннову, которые «содержали блестящее опровержение обвинений нашей политики иностранной прессой, особенно английской». Далее барон Будберг сообщал со слов прусского министра, что король признает умеренность наших требований, хотя и не желает высказываться о существе предложенной Порте князем Меншиковым ноты. Однако, добавляет барон Будберг, нота была еще раз прочитана им совместно с прусским

55

министром, который не нашел в ней «ничего несправедливого или посягающего на независимость и державные права султана».

Любопытно, что за несколько дней до этого английский посол в Берлине лорд Блюмфильд писал своему правительству¹⁵³, что, по мнению барона Мантейфеля, князь Меншиков превзошел, вероятно, данные ему инструкции, так как документ, предложенный им Порте, давал бы России право вмешательства во внутренние дела Турции, что противоречит независимости последней. «Могу уверить ваше сиятельство, — добавлял лорд Блюмфильд, — что поступки русского правительства порицаются повсюду и что все согласны, что Порта не может подписать подобного документа, не подвергая опасности свою независимость».

Прусский кабинет, не желая высказываться окончательно перед нами, не находил в то же время возможным примыкать и к западным державам. Так, он отклонил предложение французского поверенного в делах Габриака о совместных действиях на основании договора 1841 года о проливах, которым державы, по мнению французского кабинета, обязывались охранять независимость Оттоманской империи. Барон Будберг первоначально выражал сомнение в том, чтобы предложение Габриака исходило от Тюильрийского кабинета¹⁵⁴, но через несколько дней предложение возобновил прибывший в Берлин французский посол маркиз Мутье. Он дал понять барону Мантейфелю, что в случае отказа прусского кабинета от признания обязанности охранять на основании трактата 1841 года независимость Порты Франция, в свою очередь, может отказаться от некоторых неудобных для нее обязательств по отношению к другим государствам¹⁵⁵. Но барон Мантейфель остался тверд, и наш посол счел долгом, чтобы укрепить его правильные взгляды, передать ему полученное от барона Бруннова из Лондона сообщение, которое заключало неопровержимые доказательства неправильности французских домогательств. И опять странное совпадение: почти что одновременно с этим лорд Кларендон первый выразил барону Мантейфелю благодарность через великобританского посла в Берлине¹⁵⁶ за его дружественные сообщения и радость по поводу того, что прусский представитель в Константинополе барон Вильденбург разделяет взгляды лорда Редклифа.

О деятельности последнего прусский король разговорился с бароном Будбергом во время обеда по случаю дня рождения императора Николая. «Думаете ли вы, действительно, — спросил король, — что ненависть к России лорда Редклифа является главной причиной происшедших затруднений? Признаюсь, что я не вижу этого из его донесений своему правительству, по крайней мере тех, которые мне известны»¹⁵⁷. Барон Будберг отвечал, что из объяснений самого британского кабинета вытекает, что он сомневается в

56