Форт Петра I в Кронштадте в 1854 году

Николай Христофорович Палаузов подал в 1853 году нашему представителю в Константинополе Озерову записку о необходимости основать в Болгарии центральное высшее училище; когда же вспыхнула война, то он обращался с интересными записками не только к князю Горчакову в Бухарест и к барону Остен-Сакену в Одессе, но и в Петербург⁷². В феврале 1854 года в Одессе было основано болгарское общество для объединения деятельности всех болгарских патриотов и для создания постоянного органа их сношений с Россией. Общество приняло название «Болгарское настоятельство» и деятельно распространяло в Болгарии идею братства с Россией. В протоколе первого общего собрания настоятельства значилось: «Избранный Богом великий Государь Император Всероссийский Николай Павлович, покровитель и защитник несчастного народа болгарского, ополчился для возобновления униженного православия в турецкой державе. Поэтому и болгарам, проживающим в России, необходимо позаботиться об угнетенных своих братьях и по возможности им пособить». Сам Палаузов вскоре отправился на театр военных действий. В одной из своих записок он писал: «Преданность болгар России несомненна. Но надобно уверить их, в каких видах Россия готова пособить им, уверить посредственно или непосредственно, что страдания их известны, что Россия заботится об улучшении их участи и находит возможным их освобождение».

Болгарское настоятельство и сам Палаузов посвящали этому «уверению» все свои силы, встречая на родине противодействие в лице французских и английских эмиссаров, которые старались воздействовать на болгарский народ в противоположном направлении.

551

О деятельности этих эмиссаров упоминают, между прочим, и сообщения бывшего переводчика при нашем посольстве в Константинополе Аргиропуло, который остался там после разрыва дипломатических сношений с Портой и продолжал давать нам сведения обо всем, происходившем в Турции⁷³. Французские и английские агенты ссылались на турецкие манифесты и изданные по настоянию лорда Редклифа султанские акты, которые признавали права и преимущества христиан и уверяли болгар, что они могут ожидать помощи только от западных держав, а не от России. В Европе еще в сороковых годах было понято значение болгарского национального возрождения и были приняты меры для его направления в русло общих идей и интересов с Западом. С этой целью в Галате была основана католическая миссионерная станция, а в Константинополе — католическая школа для обучения болгарских детей обоего пола. Эти учреждения, естественно, находились в стане наших врагов и, даже воспитывая юношество в болгарском патриотизме, направляли последний на путь противодействия нашей политике. Поэтому-то Палаузов и настаивал в своей записке на «уверениях» болгар с нашей стороны в освободительных стремлениях России.

Настроение громадного большинства болгарского народа было, несмотря на все происки западных агентов, проникнуто чувством неразрывной нравственной связи с Россией, и одного слова ее было достаточно, чтобы волнение охватило страну. Но слово это было произнесено лишь отчасти и поздно, без достаточной подготовки; оно не могло благодаря сложившимся обстоятельствам быть культивировано. Время болгарского освобождения еще не настало, и только четверть века спустя Болгария получила благодаря новым жертвам России самостоятельное политическое существование.

Что касается Сербии, которая и по своей величине, и по большей подготовленности к самостоятельной политической жизни, и, наконец, по своему положению на фланге турецкой армии, действовавшей против нас, могла бы оказать нам наиболее существенную помощь, то эта страна уже много лет находилась под двойственным влиянием России и Австрии. При этом благодаря отчасти неустойчивости нашей политики, а отчасти неудачному подбору наших агентов и близкому к Сербии соседству Австрии влияние наше в ней сильно пошатнулось. «Кто бы мог подумать, — всеподданнейше доносил князь Варшавский⁷⁴, — что в Сербии человек (Карагеоргиевич), который воспитывался у нас в корпусе, стал первым нашим врагом. Между тем он сделал враждебным нам народ, который около ста пятидесяти лет действовал с нами и на нас одних надеялся».

Сербия в половине прошлого столетия находилась в положении, значительно лучшем, чем смежная Болгария. Восстания этой

552

страны во времена екатерининских походов, а затем долгая и кровавая борьба с турками с 1804-го по 1817 год привели к признанию Портой ее автономии во внутренних делах; вскоре же после этого, в 1820 году, Милош Обренович добился признания себя наследственным князем Сербии, которая стала с тех пор полусамостоятельным государством. В 1826 году права сербов были освящены Русско-турецкой конвенцией в Аккермане, а по заключении Адрианопольского мира ряд султанских гатти-шерифов освободил Сербию от турецких гарнизонов, признал автокефальность Сербской церкви, присоединил к стране спорные округа и заменил различные, взимаемые в пользу Порты, подати одной общей данью. Своеволие князя Милоша вызвало в стране смуту, под давлением которой в 1835 году был издан сербский органический устав, выработанный созванной князем общенародной скупщиной. Этот устав вверял законодательную власть князю и Сенату, который состоял из назначаемых князем 17 пожизненных членов. Гатти-шериф 1838 года утвердил порядок, выработанный скупщиной, и устроил в стране судебную власть.

Вскоре Милош бежал от новой смуты, и после него власть переходила поочередно к его сыновьям, Милану и Михаилу. При последнем вспыхнуло новое восстание, которое закончилось созывом тщательно подобранной из врагов князя скупщины и возведением на княжеский престол сына знаменитого в истории сербских восстаний воеводы Кара-Георгия, Александра. Выбор скупщины был утвержден Портой, но самым решительным образом опротестован Петербургским кабинетом, вследствие того, что он произошел под давлением революции и под влиянием Вуича и Петроневича, вожаков восстания против законной власти князя Михаила. Кроме того, Александр Карагеоргиевич был известен своим расположением к Австрии и подчинялся руководству своих венских вдохновителей. Порта взяла, под влиянием наших требований, назад свое признание за Александром княжеского достоинства, принудила временное сербское правительство к изгнанию из страны вожаков бывшего восстания и к созыву новой скупщины, которая, впрочем, вновь избрала князем Александра Карагеоргиевича. На этот раз выбор был признан Россией, и новый князь мог в течение ряда лет посвятить себя внутреннему устройству страны и заботам об ее экономическом развитии. Расположение Карагеоргиевича к Австрии проявлялось неоднократно, а его первый министр Илья Гарашанин отличался западническим образом мыслей.

Князь Александр и Гарашанин стояли у кормила правления именно во время обострения Восточного вопроса и препятствовали всеми силами проявлению возбуждения, которое охватило население при известии о нашем разрыве с Портой и о начавшейся

553

Город Видин

войне. Такая политика Карагеоргиевича в связи с бременем податей, увеличение которых требовалось реформами в государстве, вызывала в стране глухое, но всеобщее недовольство.

Нашим генеральным консулом в Белграде был в то время Туманский. Он, между прочим, сообщал, что сербское правительство озабочено настроением умов в народе и что в Крагуеваце, например, командующий милицией воевода Книшанин принимает меры для противодействия настроению и произносит речи, враждебные России. Однако меры эти не достигали цели. Наш генеральный консул приводил в своем донесении письма влиятельных лиц, которые определенно заявляли, что по соглашению между всеми выдающимися людьми округа решено не только ни в чем не противиться воле «нашей покровительницы» (т. е. России), но действовать против всякого, кто желал бы заменить ее покровительство чьим-либо другим⁷⁵.

Известие о разрыве наших дипломатических сношений с Турцией вызвало, как свидетельствует Туманский, в сербском правительстве желание сблизиться с Портой и с западными державами⁷⁶. Французский консул настаивал на этом, обещая, что Сербия, примкнув к стану наших врагов, окончательно освободится от тягостного покровительства России. Политика князя Александра, помнившего историю первого своего избрания и сохранившего чувство обиды за протест России, вызывала в стране крайнее беспокойство. Старшее духовенство и нотабли обращались к нашему консулу за советом, и он должен был их успокаивать, рекомендуя им терпение и веру в заботу России о судьбах сербского народа. К Белградскому митрополиту, который предпринял в то время путешествие по стране, являлись депутации и толпы народа, требуя разъяснений по поводу слухов об отказе правительства от покровительства России и угрожая всем, кто мог решиться на нечто подобное⁷⁷.

554

Между правительством князя Александра и народом разверзалась пропасть, но оно упорно держалось принятого курса, как бы не замечая этой пропасти. Несмотря на уверения посланного в августе 1853 года в Сербию Фонтона, будто страна спокойна и полна доверия и будто сербское правительство единодушно с народом в самом благоприятном для России расположении⁷⁸, известно, что князь Александр и его советники неизменно до конца войны придерживались самого строгого нейтралитета.

Эта политика не принесла Сербии никаких выгод. Она, согласно статье 28 мирного Парижского трактата, осталась, как была и до войны, вассальным княжеством с правами самостоятельного внутреннего управления, свободы Церкви, законодательства, торговли и судоходства, основанными на султанских гатти-шерифах и «поставленными вперед под общую гарантию держав, участвующих в трактате».

Греция, провозглашенная независимой национальным собранием 15 января 1822 года и объявленная Лондонской конференцией 3 февраля 1830 года монархией, с определением ее территориальных границ, могла бы по своей величине и по своему положению оказать нам существенную пользу, но правительство ее и король находились под влиянием западных держав. Впрочем, энергичное содействие этой страны было бы полезно только при развитии наших наступательных операций внутрь Балканского полуострова; симпатии же простого народа не могли при отдаленности территории от театра военных действий принести нам существенной пользы.

Греки, оставшиеся за пределами нового королевства, считали его образование лишь первым шагом на пути восстановления Византийской империи, первым звеном той цепи, которую предстояло выковать в будущем. Особенно волновалось население пограничных с Грецией областей, единокровное с освободившимися греками, столетиями жившее одной с ними жизнью и принимавшее участие в борьбе за независимость.

Петербургский кабинет знал об этом недовольстве греков и принимал его во внимание ввиду возможных случайностей, которыми были чреваты надвигавшиеся события.

Наш посланник в Афинах Персиани сообщал⁷⁹, что известный циркуляр графа Нессельроде от 30 мая 1853 года был принят в Греции восторженно, что нет более партийности, так как все слилось в симпатии к России, что усилия Франции и Англии поколебать в Греции наше влияние лишь способствовали его укреплению и прочности. Манифест о вступлении наших войск в Придунайские княжества вызвал в Греции, по свидетельству Персиани, неописуемый энтузиазм и возрождение надежд на восстановление Византийской империи.

555

Через несколько месяцев⁸⁰ Персиани сообщал о полной готовности греческого населения не только в королевстве, но и в Румелии к вооруженной борьбе. Духовенство, купечество, тайные общества (известные гетерии), все сословия лишь ожидают сигнала, чтобы восстать против турок, а гетерии собирались даже отправить официального представителя в Петербург.

Такие известия из Афин в связи с возникшими в Эпире волнениями давали основание для учета роли будущего греческого восстания в предстоящих событиях. Князь Варшавский коснулся в письме к государю⁸¹ этого вопроса весьма недвусмысленно. «Если это правда (т. е. что греки готовят восстание), — писал фельдмаршал, — то в случае серьезной наступательной войны против Турции почему бы нам сим не воспользоваться? Почему не пригласить греков действовать с нами заодно и даже почему не обещать им каких-либо округляющих Грецию провинций? Греция от того сильнее не будет, а нам сие может быть полезно тем, что отвлечет горных пашей, которые в случае похода к Адрианополю были бы у нас во фланге, а потом и в тылу. Разумно сие предложение сделать не теперь, для того чтобы не компрометировать Грецию перед Англией, у которой море в руках…»

Последнее замечание князя Варшавского свидетельствует о том, что он отдавал себе отчет в крайней трудности для греков порвать их отношения с Великобританией, ставшей уже в то время достаточно определенно на сторону Турции. Англия принимала самое близкое участие в судьбах Греции в недавние годы борьбы за независимость, и ее покровительство молодому королевству имело для последнего реальную, ощутимую ценность. Ни греческое правительство, ни представители греческого общества не могли брать на себя ответственности за последствия разрыва с Англией.

Опасность греческого восстания, которому несомненно сочувствовала и которое в Эпире и Фессалии поддерживала официальная Греция наравне с народом, заставила западные державы принять по отношению к греческому правительству решительные меры. Они опубликовали известный разговор императора Николая с сэром Гамильтоном Сеймуром, подчеркивая исключение государем возможности восстановления Византийской империи, что, естественно, вызвало среди греков некоторое разочарование, а затем прямо потребовали от правительства короля Оттона, чтобы Греция осталась безусловно нейтральной. В мае 1854 г. в Пирее появилась англо-французская эскадра, и союзные войска высадились на греческую территорию.

Босния и Герцеговина, совершенно разоренные событиями 1852—1853 годов, не могли принять вновь участия в борьбе с турками, а храбрая, но далекая Черногория, хотя и могла пожертво-

556

вать для общего дела всем своим достоянием, была мала и далека, поэтому ее помощью можно было воспользоваться лишь при участии в восстании со стороны сербов.

Кроме приведенных выше причин на успешную подготовку участия христианских народностей в нашей борьбе с Турцией должен был повлиять также известный уже взгляд императора Николая, который опасался встретить в этом святом для него деле революционные попытки наиболее горячих голов. Государь считал возможным приступить к нему только при соответственной подготовке подвластных мусульманам племен воспринять свободное политическое существование в форме, обеспечивающей как это существование, так и спокойствие соседних государств. Недружелюбное к вопросу об освобождении христиан отношение и, скажем более, противодействие со стороны Австрии также не должно было остаться без неблагоприятного влияния на успех дела.

Из всех предположений государя о мерах воздействия на Оттоманскую Порту было видно, что он полагал обратиться к восстанию христиан лишь только в том случае, когда упрямство Турции может повести к падению и разложению этой монархии. Император Николай, считая, что такое время еще не настало и что турки не доведут своего сопротивления до столь серьезных размеров, первоначально подходил очень осторожно к этому щекотливому вопросу и лишь допускал участие местных волонтеров в рядах нашей армии; но, по мере того как к спору России с Турцией примешивалась открытая враждебность западных держав, государь признал, что восстание христиан должно осуществиться, хотя под влиянием отчасти канцлера, отчасти других причин, благоприятное время было упущено, и это сильное в русских руках оружие заглохло безрезультатно.

На просьбе князя Горчакова, обращенной к военному министру тотчас по входе наших войск в княжества, о высылке в Бухарест 10 тысяч ружей для вооружения в случае надобности болгар или вообще христианского населения Турции⁸² государь начертал: «Выдавать их некому ⁸³, ибо возбуждать к восстанию не хочу», а военный министр добавил к этому, что доставление ружей «может возбудить толки, с намерением Его Величества несогласные»⁸⁴.

Несколько позднее, а именно 30 сентября, князь Михаил Дмитриевич вновь затронул вопрос о привлечении к борьбе с турками балканских христиан и на этот раз встретил со стороны государя более сочувствия к своей мысли⁸⁵.

Горчаков предлагал для отвлечения западных держав от участия в войне с нами «напугать их» возможностью решительной войны против турок на будущий год, с призывом к оружию и к свободе всех христианских народностей Турции. («Certe», —

557

Вербовка в Англии

пометил государь.) Однако князь сознавался, что эта мера будет очень сильная и повлечет за собой одно из двух: или почетный для России мир, или же принудит нас завладеть Болгарией, а может быть, и окончательно покончит с турками.

Единственной воинственной нацией, на которую можно было рассчитывать, Горчаков считал сербов, но для того, чтобы они восстали, необходимо было или наше присутствие в Болгарии, или же призыв со стороны России к их независимости. («Так и будет», — пометил государь.) В молдово-валахах автор письма находил мало крови в жилах и считал, что высшие классы, которые бредили о романской империи, были враждебны нам. На болгар же можно было рассчитывать только тогда, когда мы дойдем до подножия Балкан; до того же времени они за оружие не возьмутся. В провинциях, соседних с Грецией, гетерия много поработала над народом, и, по мнению Горчакова, не было ничего невозможного в том, что они восстанут раньше нашего к ним приближения.

С этого времени были сделаны распоряжения об увеличении молдово-валахских войск и начался прием волонтерами болгар и греков, которые являлись в обилии, но сербов князь Горчаков принимать не решался, что вызвало следующую пометку государя от 28 октября: «Отвечать, что предоставляется кн. Горчакову приступить к тому, что ему удобнее кажется; ежели формироваться будут волонтерные роты, то можно брать в них и греков, и сербов, но стараться каналий ⁸⁶ не брать»⁸⁷.

558

В последующей своей переписке с государем князь Горчаков неоднократно возвращался к вопросу о восстании христиан. Так, в письме от 13 декабря⁸⁸ он высказывал мысль о пользе отправки после нашей переправы через Дунай особого отряда войск в Сербию в том случае, если народ поднимется против турок. Он полагал, что, «увидев русский мундир у себя, сербы бросятся на турок, и тогда наше дело будет их к сему поощрять, не делая, впрочем, никаких преждевременных воззваний от имени русского правительства, чтобы не компрометировать его ни против нейтральных держав, ни против самих восставаемых племен, если бы обстоятельства указали пользу мира с турками без изгнания их из Европы».

Одновременно с этим князь Горчаков сообщал и о предложении греческой гетерии произвести восстание в ближайших к Греции провинциях, но считал это преждевременным как по неблагонадежности прибывших в Бухарест представителей, так и потому, что восстание гетерии на юге, против воли греческого правительства, могло иметь последствием занятие этой страны войсками враждебных нам держав.

Между тем все усиливающееся недоброжелательство западных держав, которое успело выясниться с достаточной очевидностью, заставило императора Николая откинуть свои опасения относительно привлечения к борьбе христианских народностей, и он в собственноручной записке, предназначенной для государственного канцлера, высказал замечательные по этому поводу мысли. Казалось, предания Священного союза, связавшие Россию по рукам и ногам, готовы были, наконец, порваться, и русскому государственному эгоизму предстояло вступить в свои законные права, но и в данном случае злой рок воспрепятствовал осуществлению благих и широких намерений государя.

«Непозволительные заявления лорда Абердина, — писал император Николай в своей записке⁸⁹, — заключающие в себе явные намерения затруднить наши действия на море и дозволить в то же время туркам действовать против нас этим же путем⁹⁰, вынуждают обратиться к комбинации, способной вести нас прямо к цели, увеличив наши наступательные средства и обеспечив их от нападения англичан.

Кажется, что английское правительство, взяв сторону турок, предвидит, что в скором будущем эта империя не в состоянии будет более существовать в Европе, и придумывает уже, каким бы образом обратить последствия этого изгнания против нас. Для этого, может быть, оно само станет во главе освобождения европейских христиан с целью дать им в будущем такое устройство, которое шло бы совершенно вразрез с нашими существеннейшими интересами ⁹¹.

559

Не представляется ли, следовательно, нашим настоятельным долгом предупредить этот гнусный расчет и объявить теперь же всем державам, что, сознавая всю бесполезность общих усилий обратить турецкое правительство на путь справедливости и вынужденные к войне, исход которой не может быть определен заранее, мы остаемся верны провозглашенному уже раньше принципу отказаться, по возможности, от всякого завоевания, но вместе с тем признаем, что наступило время восстановить независимость христианских народов Европы, подпавших несколько веков тому назад оттоманскому игу. Принимая на себя почин этого святого дела, мы взываем ко всем христианским нациям присоединиться к нам для достижения такой священной цели. Дело идет не только о православных, но и о судьбе всех без различия христиан, подвластных мусульманскому владычеству в Европе.

Таким образом, мы провозгласим желание действительной независимости молдово-валахов, сербов, болгар, босняков и греков с тем, чтобы каждый из этих народов вступил в обладание страной, в которой живет уже целые века, и управлялся бы лицом, избранным ими самими из среды своих же соотечественников.

Я думаю, что сделанное таким образом воззвание, или декларация, должно произвести быструю перемену во мнении всего христианского мира и привести его, быть может, к более правильным понятиям об этом важном событии, или, по крайней мере, освободить его от исключительного и злонамеренного руководства английского правительства.

Я не вижу другого средства положить предел недоброжелательству англичан, так как невероятно, чтобы после подобного заявления они решились примкнуть к туркам и сражаться вместе с ними против христиан.

Разумеется, после достижения первоначальной цели будущее устройство освобожденных областей должно быть предоставлено общему соглашению. Несомненно, что оно представит еще немало затруднений, но я вполне убежден, что разрешение их не встретит непреодолимых препятствий; к тому же, если успех увенчает нашу попытку, то представится более вероятия одержать верх и в остальных наших намерениях.

Было бы крайне необходимым ознакомиться с намерениями этих провинций, отправив немедленно на места способных людей, чтобы поскорее собрать положительные данные о настоящем настроении этих народов и о той помощи, которую мы можем ожидать с их стороны.

Люди, подобные Ковалевскому, были бы для этого неоценимы. Это следовало бы сделать относительно сербов и босняков, так как все, что касается болгар, нам известно. Надо также немедленно вызвать сюда депутацию молдово-валахов, составленную

560

Вербовка в Лондоне

из наиболее рассудительных бояр и духовенства, чтобы ознакомить их с нашими намерениями насчет их будущности и тем склонить на сторону этого проекта».

Такие смелые и неожиданные для графа Нессельроде из уст императора Николая мысли должны были произвести на престарелого канцлера впечатление нечаянно ударившего грома. И они таковое произвели. «Я нахожусь под ужасным впечатлением последнего разговора, которым Ваше Императорское Величество меня удостоили», — всеподданнейше писал граф Нессельроде 8 ноября⁹² и просил разрешения представить доклад, в котором он намечал «подводные камни» на пути приведения в исполнение нового плана государя. Канцлер находил, что время обращения к восстанию христиан выбрано неудобно и что будет гораздо лучше, если это восстание появится само собой, как следствие военных действий. Граф Нессельроде признавал возможным в виде уступки немедленно приступить к некоторым подготовительным мерам. Для убеждения императора Николая канцлер прибег к старому, испробованному им и никогда не дававшему отказа, средству. Он выставил противоречие проекта государя с политическим направлением, которого мы неуклонно придерживались почти полстолетия, и невозможность для консервативной Европы следовать за Россией по этому новому пути.

В обширном докладе, который был приложен к письму⁹³, канцлер подробно развивал свою мысль. Он сознавал, что освобождение

561

христиан от мусульманского ига должно когда-либо совершиться в силу самой необходимости, и весьма вероятно, что появление наших войск на правом берегу Дуная послужит толчком к общему их восстанию, но преждевременные попытки их к этому, до возможности немедленного оказания им помощи нашими войсками, поведут лишь к зверскому подавлению их турками. С другой стороны, такой шаг подрывал еще бывшую у графа Нессельроде надежду покончить обострившуюся распрю на Дунае при помощи дипломатических нот и трактатов, тогда как освобождение христиан немыслимо без падения оттоманского владычества в Европе, на что никоим образом не согласятся ни Англия, ни Франция.

Наши шаги в этом направлении усилят недоверие к нам всей Европы и дадут право упрекать императора Николая в том, что под видом выполнения святой идеи заступничества за своих единоверцев он содействовал образованию на Балканском полуострове новых государств, которые подпали бы под власть России.

Но что более всего пугало старого дипломата времен Священного союза и верного хранителя его заветов, так это боязнь упрека Петербургскому кабинету в непоследовательности и в измене тем принципам, которые руководили русской политикой в течение последних сорока лет; короче, канцлер боялся, что сильная воля императора Николая сорвет наконец путы австрийской опеки и в тяжелый час наступившей грозной борьбы станет руководствоваться лишь интересами собственной страны. Эта часть доклада графа Нессельроде отличалась особой страстностью. Он не понимал, как Россия, которая всегда протестовала против националистических стремлений поляков, венгров, итальянцев, горцев Кавказа и даже молдово-валахов, сама поднимет знамя восстания христианских подданных султана. Правда, балканские народности освобождались от ига мусульманского, но это не уменьшало нашей непоследовательности, так как мы противились в свое время свободе гетерии в Греции и освободительной пропаганде Парижа и Лондона на том же Балканском полуострове. Консервативная Европа, заключал канцлер, будет иметь право возражать нам словами всех наших заявлений, в которых мы постоянно уверяли, что, вступая в пределы княжеств, мы не предпримем ничего, что могло бы вызвать восстание христианского населения против султана.

По мнению автора доклада, вопрос представлялся совершенно в другом виде, если мы будем вынуждены необходимостью вести против Порты беспощадную войну, что, весьма вероятно, послужит сигналом к поголовному восстанию христиан без всякого с нашей стороны подстрекательства, и это событие мы можем принять тогда как свершившийся факт. При решительном движении значительных сил, которые мы должны будем выставить на театре

562

военных действий, и при согласовании этого движения с восстанием христиан Оттоманская империя не будет в состоянии выдержать такого удара и перестанет существовать. Конечно, Англия и Франция не возьмут на себя труда вновь завоевывать в пользу султана шаг за шагом освобожденную уже территорию, защищаемую Россией и христианскими народами, готовыми умереть с оружием в руках за свою национальную независимость. Тогда мы можем провозгласить их независимость перед лицом всего мира, и это будет носить на себе характер такого беспристрастия и великодушия, перед которыми смолкнут недоброжелательность и недобросовестность. В настоящее же время канцлер предлагал ограничиться лишь собиранием на месте данных как о размере возможного восстания, так и о необходимой для этого с нашей стороны материальной помощи.

Государь, оставив без возражения всю увещательную часть доклада, остановился лишь на нарисованной графом Нессельроде картине самостоятельного восстания христиан, признав ее вполне верной и соответствующей его взглядам, так как проектируемые им меры он предполагал применить только после перехода нами на правый берег Дуная.

В заключение своей записки канцлер успокаивал государя, что вся комбинация о восстании христиан, появившаяся лишь вследствие ожидания коварного поведения англичан, которые при неудачной для турок войне могут взять на себя инициативу освобождения подвластных им племен и нового устройства их на основаниях, враждебных России, есть лишь случай, на который трудно рассчитывать. Турция в начавшихся военных действиях проявила такую силу и энергию, которые не позволяют мечтать о скором ее падении, и, по мнению канцлера, нам в настоящее время следовало главным образом обратить внимание на то, чтобы увеличить свои силы и этим заставить смириться турок и наших западных недоброжелателей. Если же дела примут дурной для турок оборот, то тогда лишь настанет время изыскивать средства противодействовать устройству враждебного для нас быта балканских христиан.

Император Николай не соглашался, однако, со взглядом своего канцлера и на полях записки начертал:

«Я не разделяю вашей спокойной уверенности. Я убежден, что англичане, так мало разборчивые в средствах, не задумаются переменить свою роль, как только убедятся в том, что шансы войны склоняются на нашу сторону, и с этой минуты пожелают обратиться в освободителей христиан, чтобы лишить нас инициативы в этом предприятии. Преследуя без всякого стеснения исключительно свои личные интересы, они постараются придать делу освобождения такое направление, которое, по их мнению,

563

окажется для нас самым вредным. Должны ли мы допустить это? Полагаю, что нет.

Провозглашение освобождения должно быть сделано нами лишь тогда, когда мы будем наверное знать, что христиане не только желают освобождения, в чем не может быть сомнения, но что они готовы действовать при нашей поддержке, не щадя жизни и с напряжением всех своих усилий».

Мнение графа Нессельроде восторжествовало. Все было отложено в долгий ящик, и лишь для успокоения государя делались слабые, разрозненные попытки сношения с балканскими христианами. А между тем 26 декабря барон Мейендорф донес из Вены, что по сведениям, полученным из Константинополя, представители четырех великих держав требуют у Оттоманской Порты освобождения ее христианских подданных. Император Николай написал на этой депеше следующие многознаменательные слова: «Вот оно, не прав ли я?»

По некоторым данным можно судить, что на желание государя выдвинуть в нашей борьбе с Турцией вопрос освобождения христиан оказали известное влияние и политические записки главы московских славянофилов М. П. Погодина, к которым, по словам Мартенса, государь начал серьезно относиться; многочисленные же пометки императора Николая на этих записках подтверждают такое мнение. С другой стороны, графиня А. Д. Блудова в своем письме к Погодину, относящемуся к концу 1853 года, сообщала, что изменение во взглядах императора Николая на вопрос об освобождении христиан, «к несчастью, никак еще не проникает до дипломатии нашей, и она все находит средство сделать вялыми и бесцветными самые хорошие предположения»⁹⁴.

И действительно, нельзя не согласиться с одним из наших современников, который говорит⁹⁵, что император Николай в то время был странно одинок в своей политике. Его дипломатическая канцелярия работала в идее европейского концерта; он тоже напряженно работал, но совершенно отдельно от нее, следуя своему чутью русского человека. В годину испытаний он не нашел в своем Министерстве иностранных дел ни одного живого, действительно творческого, совета; напротив, наша дипломатия, соединенная давними традициями «школы», направляла все свои усилия на то, чтобы разрушить в государе все пугавшие ее намерения, которые возникали в нем из ясного сознания практической пользы.

Не могли не воздействовать на высказанное направление мыслей императора Николая относительно возбуждения христианских народностей и донесения с мест наших дипломатических агентов. С одной стороны, государю доносили об усиленной деятельности английских консулов в Болгарии, которые со времени занятия нами княжеств начали проявлять особую заботливость о

564