Психологизация образа Сталина в романе

Всесоюзный резонанс «Детей Арбата» был обусловлен, прежде всего самой темой Сталина.

Лавры первопроходца? Не будем преувеличивать. Рыбаков начинал отнюдь не на пустом месте. Существовали и мемуары военачальников, дипломатов, хозяйственников. Существовали и собственно писательские, прозаические наработки: «Блокада» и «Победа» А.Чаковского, «Горячий снег» Ю.Бондарева, «Кузнецкий мост» С.Дангулова, «Война» И.Стаднюка.

Все было – и апологетика, и подобострастие, и полемика. Трактовки на любой вкус: мудрый политик, проницательный стратег, коварный деспот, загадочный сфинкс. Впрочем, восторженные эпитеты не возбранялись, а критика… Критика была строго дозирована. Дескать, хватит о культе, не надо.

Парадоксальная вещь: имя, запечатленное в песнях, стихах, документах, - и невероятная закрытость, почти белое пятно. Деятельность на виду миллионов – и сплошной туман, мифы, загадки.

В трилогии Рыбакова Сталин-легенда становится Сталиным-человеком, героем психологической прозы.

Тут не почтительные «штрихи к портрету», а сам портрет. Не привычные для литературы 60-80-х годов сопоставления позитив и негатива, а попытки найти ключ, отворяющий судьбу.

Между грузинским мальчиком Сосо, бредущим по дороге в Гори, и будущим генералиссимусом – дистанция огромного размера. Но пропасти между ними нет – один и тот же, хотя о трансформирующийся характер. Герой цикла не просто генсек, полководец, политик – он прежде всего человек, стремящийся последовательно реализовать себя, подняться со дна безвестности, провинциального прозябания на вершину могущества и закрепиться на ней. Другое дело - какими средствами, нравственными или аморальными. Сталин был с Каменевым и Зиновьевым против Троцкого, он был вместе с Бухариным против Каменева и Зиновьева, а затем и против Бухарина.

Зигзаги поведения, импульсивность, непредсказуемость? Но непредсказуемость эта обманчива. Каждый ход кремлевского властителя заранее продуман и выверен. Даже перепады от гнева к послаблениям. И писатель в своей трилогии сосредоточен на постижении линии действий их последовательности, их прихотливой, озадачивающей, включающей в себя отвлекающие маневры логики. Его Сталин перетасовывал окружение, но не менялся сам. Себя он воспринимал как величину постоянную, как твердую константу. Устранению, отбрасыванию подлежали те, что могли скомпрометировать, дрогнуть, стать соперниками, нанести урон репутации.

И «Дети Арбата», и другие произведения цикла набирают и темп, и внутреннюю энергию как расследование. Точнее – как серия расследований. Продолжающих одно другое, разветвляющихся, пронизывающих всю повествовательную структуру.

Сталин открывается в цикле то одной, то другой гранью своего характера.

Он может быть обаятельным, добродушным, возвещающим, что человека надо выращивать столь же любовно, как заботливый садовник лелеет дерево, он может предстать мстительным, находящим отраду в травле соперников, выкорчевывающем эти же самые деревья под корень.

Он может афишировать скромность, предостерегать от славословий и тут же поощрять их.

Он может обличать фашизм и закулисно, конспиративно заигрывает с Гитлером.

Люди видели перед собой разного Сталина, но он всегда был верен себе. Его оружием была беззастенчивость, исходящая из ощущения неподсудности. Там, где другие терзались сомнениями, он бестрепетно переступал черту. И не сожалел о своих решениях. Ибо он сам поставил свою волю превыше добра и зла, сам был для себя арбитром, сам устанавливал, что дозволено, а что нет.

Напряженные внутренние монологи высвечивают в трилогии психологию вождя, и лабораторию его мысли. Писатель искусно воспроизводит даже интонацию сталинской речи – растолковывающей, жалящей, склонной к назиданиям и риторике. Эта речь нарочито размеренная, неторопливая, с долгими паузами, уходящая в таинственные недра подтекста. Слово тяготеет здесь к оракульской двусмысленности, оно рассчитано на понятливого собеседника, на его способность восполнить недомолвку, безошибочно расшифровать намек или притчу.

Наивно полагать, что каждая фраза этих монологов может быть подтверждена цитатами, ссылками на источник. Реальный Сталин предпочитал не откровенничать, не оставлять улик и к тому же неусыпно пекся о том, чтобы выглядеть в глазах народа любящим отцом, мудрым и проницательным, справедливым и великодушным, скромным и бескорыстным. И культивировал именно такое представление о себе. Полувоенный френч, разношенные сапоги, неприхотливость, простота. Ничего для себя – все для рабочего, крестьянина, для блага социализма. Таков ОН на публике – пере стахановцами, летчиками, метростроевцами. Таким должна была знать и воспринимать его страна.

Писатель держит в поле своего зрения и лицо вождя, и его иконописный лик. Традиционное, хрестоматийное раздвоение характера, психологический саморазлад? Да нет, не тот случай. Как раз свидетельство цельности натуры. Герой Рыбакова убежден в своем праве быть таким, каким нужно для пользы дела. Он не оправдывается, а нападает, не кается, а наращивает удары. Его индульгенция – высшие интересы страны, им же самим выражаемые, только они первичны. И если в процессе борьбы «погибнет несколько миллионов человек, история простит это товарищу Сталину. Если же он оставит государство беззащитным, обречет его на гибель – история не простит ему никогда. Великая цель требует великой энергии, великая энергия отсталого народа добывается только великой жестокостью».

Помина Сталина «вершителя судеб» Рыбаков показывает нам «домашнего» Сталина. Он может болеть ангиной, пить чай с вареньем, закутывать горло в шарф.

Многие пытались писать о Сталине. Симонов, Солженицын, Гросман, Владимов… Все они пытались собирать человеческие черточки, надеясь расколдовать монстра. Получался человек, иногда мерзкий, иногда трогательный, иногда мудрый, иногда иступленный. Они дали человеческую проекцию монстра, срез представлений о нем людей, которые жили в одно время с ним, тень надежд относительного него.

«В грудах желтого чтива вождь показан нам и как любовник, и как мужчина, и как отец».

Рыбаков не искал «засекреченных подробностей и не рвался заглянуть туда, «куда не надо», - он знал, что там ничего не найдешь. И он взял то, что уже несколько десятилетий было выставлено на всеобщее обозрение, растиражировано в миллионах томов и даже вколачивалось в головы через системы партпроса: он взял сталинскую мысль, стиль мысли, пошиб, повадку, хватку. И через интонацию речи и стиль письма вовсе не прописи агитпропа 30-х годов зазвучали, а – погребальные трубы истории.