Тема человека и тоталитарного государства в литературе

Осмысление темы человека в тоталитарном обществе началось в 20-е годы с появлением жанра антиутопии — романом Е.Замятина «Мы». Написанный в годы военного коммунизма роман Замятина стал предупреждением человечеству. Человек в тоталитарном обществе лишен имени, а значит, индивидуальности, он обозначен буквой и цифрами. Вся деятельность его регламентируется государством, вплоть до сексуальных отношений. Для того чтобы проверять правильность течения жизни, необходима целая армия наблюдателей.

Романы Солженицына

Произведения А.Солженицына основаны на материале, пережитом самим автором. Писатель — ярый противник Советской власти как власти тоталитарной. Он пытается показать характеры людей, судьбы которых изломаны обществом.

Каждый образ — это стойкая система убеждений. Роман «Дети Арбата» - это не только книга о Саше Панкратове, это еще и книга, от имени Саши Панкратова написанная. Это Сашина версия того, что происходило в 1934 году в нашей стране – «от Москвы до самых до окраин». Нет прямого монолога, охватывающего все повествование, как в трилогии о Кроше или «Тяжелом песке», - есть точка зрения героя. И тогда все становится на свои места: понятен ровный повествовательный тон, понятны частые «невероятные» совпадения, понятна сквозная символика, понятно, почему судьба молодого человека, в общем обычного, - осмысливается как спор со Сталиным.

Были на Арбате мальчики и девочки. Одному из них выпала тяжкая доля – не редкая для тех лет. Прошли годы – и он задумался: а что было с теми, кто со мной когда-то учился, дружил, спорил? А еще он задумался о том, кто же сделал с ним и с теми сотнями людей, что он видел, и с теми миллионами, о судьбе которых знал, все то, что было сделано? И стала раскручиваться кинолента…

 

В 1934 году героям Рыбакова – по двадцать, по двадцать с небольшим лет. Значит, годы рождения – от 1910-го до 1914-го. Значит, время формирования – начало двадцатых годов: как раз когда жизнь впервые после гражданской войны стала входить в колею и советская власть из исторического эпизода сделалась исторической данностью. Так перед нами – первое советское поколение: не «оказавшиеся» в новой реальности и не «перекованное» из старого материала, но созданное новой реальностью, вызванное к жизни новой реальностью, символизирующее новую реальность.

В социологическом словаре дано несколько значений слова «поколение». Соответствующий нашему случаю – «совокупность людей, родившихся в один и тот же период, находящихся в любой момент в равном или почти равном возрасте».

Саша, Варя, Нина, Макс, Лена, Вадим, Вика, Юра… Поначалу имена пестрят и путаются: мы плохо различаем этих школьных друзей, разлетевшихся по институтам и училищам, по конторам и заводам, по кружкам и компаниям. Они предстают в нашем сознании не столько как разные, пришедшие из разных слоев и классов люди, сколько как фигуры некоего единого, общего «братства».

Рыбаков не дает их прошлого. Из немногих ретроспекций мы узнаем: вот этот – сын портного, а та – дочь известного врача, а третья – дочь крупного партработника, а четвертая и пятая – сироты. Эти короткие «нырки» в родословие могут кое-что обозначить в характеристиках героев, но не прошлое определяет их общую психологическую структуру.

Суть в том, что оглядываться не на что: человек должен сделать себя сам. «Они новые люди. Они не лишились прошлого, они его обронили за ненадобностью. Прошлое – ничто, будущее – все». (2; 220) Рыбаков исследует психологический эксперимент мировой значимости: попытку создать нового человека, создать из «ничего», из новой идеи, из идеи как таковой, утвердить его на новой земле, где все старое разрушено до основания.

 Рыбаков в «Детях Арбата» дает нам подумать не над отдельными конкретными вопросами, а над одним глобальным, духовно-практическим, нравственным вопросом: что делать человеку и что делается с человеком в «строгие времена»? Что в таких временах - от самого человека? И что – от иллюзии настоящего?

Когда история вершит судьбы, человечество не в силах задавать, а тем более решать вопросы. Но когда все уже позади, каждого интересуют причины.

Трилогия по своей природе полицентрична. Роль лидера повествования здесь словно бы переходит из рук в руки. От Саши Панкратова к Варе Ивановай, от Юрия Шарока к Вадиму Марасевичу и т.д. Сопоставление версий, аргументов, голосов. Так возникает эпическая панорама событий.

И все же рыбаковский Саша Панкратов – точка пересечения, своеобразный узел сюжетных связей. Именно он вводит нас в круг своих ровесников, и от него же тянутся лучи к людям старшего поколения – ветеранам партии, командирам индустрии или к загнанным в Сибирь меньшевикам, эсерам. При этом писатель создает не монолог, не исповедь молодого человека, а портрет времени. Масштабный, сопрягающий индивидуальное и общее, вбирающий в себя и непосредственный душевный опыт героя, павшего в 1943 году на Курской дуге, и то, что осталось за рамками этого опыта.

Молодой герой «Детей Арбата» воспринимает социалистическую эпоху как свою. Безоговорочно, без тени сомнения.

Ведь кто такой Саша Панкратов к началу 30-х годов? Комсомольский вожак, энтузиаст, бессребреник. Его философия – быть нужным своей стране, новому обществу. Любое проявление эгоизма – постыдно, любая страсть к вещам, к барахлу – позорна, как отголосок ненавистного чувства собственничества.

Это сейчас слово «собственность» произносят с гордостью. Как-никак официальная мораль современного общества, его кредо, символ веры. Словно и не было никогда деформирующей душу власти денег, имущества, словно и не толкала общество эта власть на преступления и бесчеловечность.

За Сашей Панкратовым другая традиция - демократическая, народническая, опирающаяся на представления о равенстве и братстве людей, полагающая, что при социализме не может быть угнетенных и обездоленных. В его глазах выдвинутый на директорский пост рабочий Антонов «олицетворяет то новое, что принесла с собой революция, люди с самых низов, призванные к творческой жизни, истинная рабочая власть, народ!».

И это убеждение не только его. Лена Будягина, дочь дипломата, замнаркомка, та тоже «не хотела отличаться от товарищей, тяготилась тем, что подчеркивало ее положения, была болезненно чувствительна ко всему, что казалось ей истинно народным, русским».

 «Мое поколение,- говорил писатель в интервью «Независимой газете», - было хорошим поколением: по-настоящему верили в светлое будущее человечества. Не в превосходство своей расы, как гитлеровцы, а в братство народов. Они верили в интернационализм, в равенство людей, социальную справедливость».

Да, Саша не мыслит себя вне партии, вне революции. Комсорг школы, потом, в институте, - комсорг курса, человек с ярко выраженным социальным темпераментом. Он потому и потрясен арестом, что застигнут врасплох, обескуражен, выбит из колеи. Бутырка – это нелепость, наваждение, абсурд. Его место не здесь, в заточении, а там, где друзья, единомышленники.

Они не могли и подумать, что линия партия «неправильная», что там «наверху» могут ошибаться.

Сталин мог замышлять очередной кадровый погром, но Нина Иванова, обыкновенная девчонка с Арбата, которой ничего не светило при прежнем режиме, выучилась, получила диплом педагога. И что бы там ни было, «Советская власть и партия по-прежнему оставались для Нины святыми понятиями»

И Саша Панкратов в своей Мозгове мечтал об Испании. Как только его освободят, «он тут же запишется в добровольцы, пусть его пошлют в Испанию, где коммунисты сражаются с фашистами, где коммунистический Пятый полк отстоял Мадрид».

По страницам повествования словно бы разлита ностальгия по этой вере в будущее. По тем, кто строил новый мир не ради корысти, не ради привилегий или карьеры, не для господ, а с убеждением, что лишения преходящи, что с победой социализма навсегда исчезнут гнет и несправедливость. По тем подвижникам, бессребреникам, альтруистам, которые были выбиты репрессиями и войной, которых называли «людьми идеи». Сталинский террор был вместе с прочим и преступлением против социализма. И драма утрат соединяется в трилогии с другой, о которой думает Саша Панкратов применительно к своим ровесникам, - с драмой невостребованности: «Хотели служить социалистическому отечеству, а оказались ему не нужны».

И именно нравственное чувство заставляет читателя отделить Юру Шарока и Вадима Марасевича от стайки детей Арбата.

Шарок вырос в том же дворе, что и Саша Панкратовв, и стал его нравственным антагонистом. Рыбаков не дает однозначного ответа, почему это происходит. В романе вообще не показано, как характеры формируются, писатель словно бы подбирает разные объяснения к людям, уже к началу повествования готовым. Читатель волен сделать акцент на той или иной версии, предложенной писателем, помня, разумеется, и об остальных.

 

Для того чтобы Шарок стал Шароком, нужна была эпоха, нуждающаяся в циниках, готовых податься в палачи.

Шароку помогает «выработаться» интеллигентское прекраснодушие окружающих. Лене Будягиной хочется видеть в семье Шароков настоящую простую рабочую семью, в Юре – даже после истории с прерванной беременностью – настоящего интеллигента нового типа. Она попустительствует и подыгрывает Шароку, и чем больше попустительствует и подыгрывает, тем больше он ее презирает. И Лена не одинока: «идеальный» Шарок – плод «коллективного творчества»: «Появилась грубоватость, выдаваемая за проницательность, презрение к сильно интеллигентным, принимаемое за рабочую простоту».

Бывшие одноклассники не слишком любят друг друга. Марасевич побаивается Шарока (и правильно делает), Шарок презирает Марасевича (и не без оснований). Впрочем, этими элементарными эмоциями не покрывается весь рисунок их взаимоотношений, в которых зависть перетекает в страх, а восхищение в брезгливость. Обойтись друг без друга они, однако, не могут. Это для дружбы честных людей необходима открытость, это дружба совестливых людей чревата сложностями. Марасевич и Шарок лишь знают, насколько они взаимно полезны.

Юре недаром нравится дом Марасевичей. Вадим витийствует о героях будущего, восхваляет новых неграмотных писателей, что путают «юрисдикцию с юриспруденцией».

Пройдет немного времени, и он «радостно будет вещать об упадке Эйзенштейна, о том, что музыка Шостаковича сильна народными мелодиями, захлебываясь от восхищения, станет цитировать слова Белинского о Петре 1 и о народе. И то, что было для Белинского выстраданным и больным, звучит ласковым и готовым одобрением надвигающихся репрессий». (12; 173) Вадим живет моментом, крутит слова, как хочет, налегает на семгу и телятину, льстит окружающим.

Вадим написан с почти откровенной неприязнью, шаржировано. Это простейший случай серьезной проблемы, без которой не мог обойтись автор «Детей Арбата»: проблема творческой интеллигенции.

Благополучно сложившиеся судьбы не более чем редкое и счастливое исключение в трилогии Рыбакова. Его герои - кто раньше, кто позже – сталкиваются с крушением иллюзий. Самых разнообразных – нравственных, политических или чисто житейских. Одни исчезают в пучине репрессий, другие - деформированы ими.

У каждого из героев свои упования и свои миражи. Вчитываясь в параграфы новой Конституции, Саша Панкратов верил и не верил себе. Прямо-таки сказка, конец мытарствам, конец изгнанию. Впереди скорое возвращение в Москву, потому что «никто не посмеет прибавить ему срок, его обязаны освободить… Задержка хотя бы на один день – грубое нарушение закона…». (23;448) И он был прав – Конституция такую гарантию давала. Но прав был и уполномоченный НКВД Алферов, отреагировав на восторженные триады своего поднадзорного скептической усмешкой. Ведь Сталин внятно предупреждал, что «проект новой Конституции оставляет в силе режим диктатуры пролетариата». (23; 449)

Критик Вадим Марасевич мнил себя защищенным, потому что согласился сотрудничать с органами и теперь он там свой человек – консультант по искусству, внештатный рецензент-осведомитель.

Они разнообразны, эти самоутешительные доводы. Конституция, прошлые заслуги. Но алиби не срабатывает, презумпция невиновности не действует, ставки оказываются битыми.

Конечно, Анатолий Рыбаков видит разнородность поколения «детей Арбата». Ведь рядом с романтиками, альтруистами был и готовый шагать по трупам Юрий Шарок, и занятый лишь собственным преступлением Вадим Марасевич. И все же такие, как Саша и Лена Будягина, определяли нравственную планку новой эпохи.