Амбивалентность категорий «палач» и «жертва» в роман

По словам Аннинского, «Палачи и жертвы – эта антиномия проходит через весь цикл рыбаковских романов».

Проблема взаимосвязи, взаимозаменяемости палачей и жертв привлекала внимание во все времена, была, есть и будет актуальной, потому что не возможно предугадать дальнейшего развития событий, заглянуть в будущее.

И это явилось причиной читательского интереса к произведению Рыбакова.

От «Детей Арбата» до «Праха и пепла» - вся трилогия Рыбакова пронизана капиллярами единой кровеносной системы. Обособленное, автономное существование здесь мнимо, обманчиво. Все закольцовано, включено в сеть – великое и малое, эпохальное и будничное.

Писатель словно бы дает своеобразный разрез тогдашней социальной пирамиды. От самого верха, где самовластно распоряжается Сталин, до мрачных подземелий, где мыкается на допросах у следователя Дьякова не понимающий своей вины Саша Панкратов.

Верх – это большая политика, апартаменты вождей, помпезные приемы в честь архитекторов, летчиков, чекистов. Низ – захудалая подвальная прачечная, в которой прозябает после ареста сына Софья Александровна, толчея у тюремных окошек, чтобы сделать передачу.

А в промежутке между полюсами, между крайними уровнями – вся остальная жизнь, выписанная Рыбаковым щедро, красочно, в изобилии социальных и бытовых подробностей. Пестрая, суматошная предвоенная жизнь, где юная Варя Иванова ловко уклоняется от обязательного присутствия на собраниях, где Вика Марасевич искусно расставляет силки, чтобы заловить в мужья состоятельного иностранца, а ее брат Вадим делает карьеру на поприще театральной критики, где Юрий Шарок мечтает попасть в «органы», дабы стать не тем, кто боится, а тем, кого боятся.

Впрочем, категории верха и низа условны, шатки. Пирамида успеха время от времени осыпается до самого основания. И тогда победители оказываются побежденными, кумиры - изгоями, гонители – гонимыми. Обласканный и превознесенный Сталиным Марк Рязанов становится очередной жертвой. Лена Будягина переселяется из престижного дома для избранных в барак на уфимской окраине. Вчерашние наставники Юрия Шарока по работе в органах идут под расстрел. Раздувшие Сашино дело преподаватели Лозгачев и Баулин отправляются на скамью подсудимых.

Лев Каменев, которого наводящий на заключенных ужас следователь Черток (лицо отнюдь не вымышленное) сутками держал на пыточном конвейере – без движения, которого шантажировали убийством малолетнего сына, расстрелом сподвижников.

Григорий Зиновьев, для которого в камере специально включали на полную мощность батареи отопления. Знали, что астматик, что будет мучиться.

Но это – с одной стороны. А с другой…

Начинающий следователь, выдвиженец из молодых кадров Юрий Шарок, хмелеющий от вседозволенности, от безграничной власти над арестантами, входящий в раж из-за того, что они запирались, путали показания и тем самым вынуждали его заниматься рукоприкладством, марать руки о какую-нибудь Лидию Звягуро. Ведь бить – тоже работа не легкая.

Писатель воскрешает в своем цикле зловещую иерархию тогдашних «органов». От сменявших друг друга Ягоды, Ежова, Берии, от таких высокопоставленных чинов, как Абакумов, Шпигельглас, до неприметного трудяги-следователя Дьякова, усердно собравшего компромат на Сашу Панкратова и втайне мечтавшего не о таком пустяковом, а о настоящем, громком деле. Разные по повадкам, по манере обхождения, они в то же время звенья одной и той же системы, исполнители одной и той же воли.

Однако граница между палачами и жертвами в трилогии извилиста. Линия размежевания добра и зла далеко не всегда совпадает с ней. И сострадание художника не безоглядно и не безобразно. Оно отягощено трезвой исторической памятью.

Тот же Григорий Зиновьев – оклеветанный, затравленный, истерзанный допросами, «когда-то мнил себя диктатором революционного Петрограда. Он сам штамповал приговоры и бестрепетной рукой отправлял инакомыслящих на смертную казнь».

А разве Пятаков незадолго до своего падения не призывал на головы Зиновьева и Каменева гром и молнии?

Все они уплатили своей головой. Кто раньше, кто позже. Жертвы? Но это теперь они жертвы – поверженные, заклейменные. А тогда они были лидерами, трибунами. И Юрий Шарок, укоренившийся в «органах», испытывал сладостное, мстительное наслаждение – он добивал тех, перед кем он недавно еще трепетал, кого молча, бессильно ненавидел отец, - «старых большевиков, так называемую «ленинскую гвардию»… Конечно, этих революционеров, коммунистов, большевиков он уничтожал именем революции, коммунистической партии, но не в этом суть, важно, что уничтожал именно их».

Мученики? Кто спорит. Но не всегда и не обязательно безвинные. Ведь вслед за подсудимыми наставал черед и самих истязателей. Торжество справедливости? Если бы так. Скорее продолжение цепочки преступлений, попытка спрятать концы в воду.

Трилогия Рыбакова развертывается и как документально – художественная (в характерах, в образах) исследование эпохи, и как нравственный суд над ней. Причем никому из действующих лиц – и обвиняемых, и обвинителей – не дано избежать встречного иска к самому себе.

Скажем, Саша Панкратов. Уж ему-то, пожалуй, в чем каяться? Никого не предал, никого не подвел. Обычная щепка в водовороте событий. И все же… Не он ли шарахался, будто от прокаженной, от своей соседки по дому, когда узнал, что осуждена ее родственница?

А Лена Будягина? Само бескорыстие, сама кротость, само всепрощение. Однако у нее тоже свой счет к себе, своя зарубка на совести: «Ведь за эти три, вернее, четыре года я ни разу не была у Сашиной матери. Не хотела прикасаться к чужому страданию, берегла собственное спокойствие и наказана за это».

Крохотные, незаметные постороннему взгляду компромиссы, инстинктивные шажки прочь от чужой боли, а в совокупности ощущения ускользающей из-под ног почвы, набирающая обороты инерция страха. И неотвратимое, почти библейское возмездие за это.

Анатолий Рыбаков ставит своих героев лицом к лицу с новой, неподвластной их воле реальностью. «Рыцари идеи, романтики революции, они бесцеремонно отнесены на обочину и могут лишь с недоумением и растерянностью взирать на бесчинства ими же самими вознесенного Кобы».

Люди отважные, честные, эрудированные, они опоздали со своими предостережениями и упустили время. Оно работало уже не на них, а на того, кто по-хозяйски прибирал к рукам бразды правления.