Грамотность, канцелярия и школа у запорожских казаков

Ближайшее знакомство с историей, бытом и характером запорожских казаков дает полное основание сказать, что в отношении грамотности запорожцы стояли в одно и то же время и на очень низкой, и на очень высокой ступени. В то время, когда масса запорожского войска, жившая по зимовникам, бродившая по плавням, скитавшаяся со своими стадами по безмерным степям, коснела в полном невежестве, иногда даже находилась в одичании, в это самое время масса сечевого войска, так называемого низового товарищества, по своей грамотности и начитанности стояла столь высоко, что превосходила в этом отношении среднее, а может быть, и высшее сословие людей великорусского звания своего времени. В особенности это относится к запорожцам XVIII века: если не большинство, то многие из кошевых и судей, за некоторыми исключениями, были люди грамотные, собственноручно подписывавшиеся на ордерах и письмах. Мало того: читая письма, ордера и цидулки кошевых, судей и других старшин к гетманам, панам и боярам, видим, что многие из них писали не только грамотно, но даже довольно обработанно и риторично; грамотность эта простиралась до того, что в Сечи находились лица, умевшие сочинять латинские вирши и духовные канты. «Между ними, – говорит знакомый нам Никита Корж, – были такие грамотеи, что и в лавре и в столицах редко отыскать можно было подобных им, по той причине, что в Сечи было всякого народу довольно»[1108]. Это будет вполне понятно, если мы вспомним, что Сечь весьма часто наполнялась «учеными и недоучеными спудеями» Киевской духовной академии, многими польскими, украинскими и иногда великорусскими панами и дворянами, умевшими и читать и писать, но не умевшими ужиться с порядками своей родины. Сами «московские люди», утверждавшие, будто в Сечи было правилом выбирать в кошевые человека, «грамоте не знающего», вместе с тем свидетельствовали, что нередко какой-нибудь войсковой старшина, считавшийся в Сечи неграмотным, но потом выехавший из Запорожья на Украину, оказывался в действительности не только знавшим российскую грамоту, но понимавшим «и другие науки»[1109].

А насколько были грамотны сечевые казаки, это всего лучше видеть из речи, произнесенной ими 9 сентября 1762 года в присутствии императрицы Екатерины II, в Петровском дворце в Москве, по поводу ее восшествия на престол. «Всепресветлейшая, всеавгустейшая, благочестивейшая великая государыня, императрица и самодержица всероссийская, мать отечества всемилостивейшая! Вся премудростию, силою, славою и благостию своею сотворивый Господь вечно и непоколебимо узаконил рекам ведать свой юг, магниту север, туче восток, солнцу запад, нам же, человекам, учрежденную над собою власть. Сей наш, всеобщий и непременный, долг так нас крепко понуждает и к наблюдению своему влечет, что аки бы он на скрижалях сердца нашего был написан. Его исполнение приносит нам пользу, покой, тишину, во всем благопоспешество и похвалу перед Богом, а его преступление приводит на нас бедность, неприятельские насилия, междоусобную брань, всякое злоключение и проклятие от Бога. Последовательно вся жизнь наша и все наше счастие в сей жизни зависит от власти, Богом над нами определенной, за что мы божественному Его об нас промыслу никогда лучше не благодарим, как когда тех достодолжно почитаем, которых Он сам богами и сынами Вышнего называет: а паче еще то, что как они на высочайшей степени всякого человеческого достоинства поставлены не ради своей, но ради нашей чести, славы и пользы, так и мы, их почитая, себя почитаем, себя прославляем, себе пользуем и пред Богом себя оправдываем. Чего всего в рассуждении, когда Царь небесный Ваше Императорское Величество на престол всероссийский всесильною своею десницею возвел, и мы все, сыны и питомцы Низового Днепровского Запорожского Коша, как притоманные дети и птенцы орлиного своего гнезда, не могли от несказанной радости не вострепетать, и тебе, истинной матери нашей, о чадех своих веселящейся, едиными усты и единым сердцем следующего приветствия не возгласить: Бог духов и всякой плоти, Вашего Императорского Величества дух жизни, которым вся Россия живет, движется и процветает, в священнейшем ковчеге августейшего тела дражайшим здравием и светозарным долгоденствием да оградит! Господь сил, крепкий во брани, свет державы твоея в силе и славе да удержит, дондеже оружием твоим, в руце своей крепкой водимым, всех врагов твоих под ноги тебе сокрушит. Царь веков, дом и престол Давида российского, Петра Великого, да утвердит непоколебимо и непресекомо пребывати на земле, дондеже солнце и луна пребудут на небеси! Августейшая монархиня, всемилостивейшая государыня! С сим искренно усердным желанием и верноподданническим приветствием священнейшему Вашего Императорского Величества лицу низовое запорожское войско являться дерзает и притом себя в глубочайшем благоговении к высокомонаршим Вашего Цесарского Величества стопам раболепно повергает»[1110].

Без сомнения, главнейший процент грамотных людей давала запорожским казакам Киевская духовная академия. Этим объясняется, с одной стороны, частое употребление в письмах запорожских казаков текстов из Священного Писания, вроде следующих: «Хто кому зле мерит, тою же мерою и ему возмерится»; «Дом, разделивыйся на себе, запустевает»; «Возносяйся дом твой зостанет пуст, и в жилищах твоих живущаго не будет: ею бо мерою мерил еси, тоею возмерится, по неложному глаголу евангельскому»[1111]; с другой стороны, тем же объясняется особенная страсть запорожских грамотеев к иностранным и классическим словам и вычурным, витиеватым выражениям, как, например: недишкреция, перспектива, респекция, зрепреманд, спецификованный, респонс, сатисфакция, антецессор, горизонт, Киммерийский Босфор, Эвксинский понт, Меотическое озеро, славетное гнездо Сечь, журавель на купине стоящ, пава в краснопестром пере, душепагубное езеро греховное, давать место плевосеятельствам, впасть в канекулу (бешенство, от слова «cams» – собака), отписать его превелебности, далека усмотреть перспективою своего ума, и т. п.[1112]

Грамотные люди высоко ценились в Запорожье, потому что «они святое письмо читают и темных людей добру научают». Самые расторопные из них делались войсковыми писарями и нередко, как по своему званию, так и по своему природному уму, играли решающие роли между запорожскими казаками; прозвище «лукавая пысуля» получил один из бывших войсковых писарей, человек удивительно изворотливого ума и изумительной находчивости, Антон Головатый. Огромное большинство войсковых писарей были, разумеется, малороссы, что видно из многочисленных отписок их, в которых встречаются слова и выражения вроде следующих: «Велете разставыть по квартырам слободкы Мачабыловкы»; «Расположили запорожских казаков в Екатерынинской провинцыи винтер фартерамы стороною Орелы со всеми угодиями»; «без причинения в чем лыбо и малейшых тем поселянам обыд, как из ордера его высококняжеского сыятельства видно»; «вашего сыятельства ордер по наносам пыкынерных вашему сыятельству началныков»; «дать о себе знать Екатерининской провинции по-смежно живущим владельцам таковым, скоими надобние чертижи следоватимуть»[1113]. На одном черновом документе, уцелевшем в бумагах сечевого архива, сделана приписка, явно изобличающая происхождение запорожского писаря: «Спробуваты пера и черныла, чи добре буде пысати»[1114].

Но кроме пришлого элемента, дававшего запорожским казакам большой процент грамотных людей, в самом Запорожье были рассадники грамотности, школы; запорожские школы разделялись на школы – сечевые, монастырские и церковно-приходские.

В сечевой школе обучались мальчики, частью насильно уведенные казаками откуда-нибудь и потом усыновленные ими в Сечи, частью самовольно приходившие к ним из Украины и Польши, частью же нарочно привозимые богатыми родителями в Сечь для обучения грамоте и военному искусству и называвшиеся обыкновенно в Запорожье «молодиками». Таких школьников, по показанию одних современников, находилось в Сечи сверх 30 человек; по показанию других – до 80, из коих 30 взрослых и 50 малолетних[1115]; сечевые школьники учились чтению, пению и письму; имели особый, но подобный всему войску общинный строй; располагали общей школьной суммой, бывшей всегда на руках старшего, выбирали из собственной среды двух атаманов – одного для взрослых, другого для малолетних, и по собственному усмотрению или оставляли их на прежних должностях, или низвергали по истечении каждого года; они получали доходы частью от «наказных» отцов, частью за звон в колокола и чтение Псалтири по умершим казакам, за продажу ладана в сечевой церкви, за колядку под окнами сечевого товарищества и поздравление его на праздники Рождества Христова, Нового года и Светлого Христова Воскресения; сверх всего этого сечевые школьники получали известную долю от боевых запасов – свинцу и пороху, – присылавшихся каждогодно из столицы в Сечь на все запорожское низовое войско[1116].

Главным учителем сечевой школы был иеромонах-уставщик, который, кроме своих прямых обязанностей наставника, нес на себе и второстепенные: заботился о здоровье мальчиков, выводил их, в случае повальных болезней, на «свежую воду» в луга, исповедовал и приобщал больных, хоронил умерших и обо всем случавшемся в школе подробно доносил кошевому атаману и вместе с тем пограничному доктору.

Судя по документу 1750 года, размер сечевой школы далеко не соответствовал количеству мальчиков, учившихся в ней; самый двор ее был настолько мал, что дети, собранные сюда «с разных мест, все в куче пребывают»[1117].

Монастырская школа существовала при Самарско-Николаевском монастыре и возникла вместе с первой церковью его, около 1576 года; здесь учились также малолетние и взрослые мальчики и юноши, под руководством самарского иеромонаха; предметами обучения были – грамота, молитвы, Закон Божий и письмо[1118].

Церковно-приходские школы существовали почти при всех приходских церквах запорожского поспольства, то есть подданного или семейного сословия запорожских казаков, жившего в паланках по слободам, зимовникам и хуторам. Феодосий пишет об этом: «Церковь с звонницею, на одной стороне ея шпиталь, а на другой школа составляли необходимую принадлежность всякого православного прихода в Запорожском крае». Некоторые из этих школ назывались специально «школами вокальной музыки и церковного пения» и предназначались для обучения мальчиков музыке и пению; подобные школы были в Сечи и в паланках; так, в 1770 году такая школа переведена была из Сечи в слободу Орловщину на левый берег речки Орели. «Это сделано было с тою целию, – говорит Феодосий, – чтобы среди Запорожья, в центре семейного казачества, поднять и возвысить церковное чтение и пение, чтобы в школе практически приучить молодых казаков, хлопцев, к церковному пению, образовать из них чтецов и певцов для всех вновь открываемых церквей и приходов запорожского края[1119]. Есть много оснований предполагать, что главным действующим лицом в этой орловщинской школе был любимец кошевого Калнишевского, тот знаменитый «читака и спивака», прежде бывший города Переяслава Святопокровской церкви дьячок Михаил Кафизма, которого, как отличного чтеца и певца, в 1766 году Глебов перевел из Переяслава в Елисаветград и определил в певческую должность в качестве капельмейстера»[1120]. Из других школ, сечевой, монастырской и приходских, выходили дьяконы, уставщики и писаря, всегда пользовавшиеся большим сочувствием у запорожских казаков, чем пришлые из других мест в Запорожье.

Из всего сказанного о запорожских школах видно, что в Сечи было действительно «не без грамотных», как выразился в устном ответе Антон Головатый князю Григорию Потемкину; а каков был процент грамотных на неграмотных в Запорожье, можно судить по двум документам, дошедшим до нас: в 1763 году куренные атаманы и некоторые старики «дали в Коше расписку» строго выполнять все порядки внутреннего благоустройства в своем войске и в знак того сделали рукоприкладство, «хто по простоте крестами, а хто может письмом»; тогда на 13 неграмотных в одном курене оказалось 15 грамотных[1121]. В 1779 году, после падения Сечи, когда запорожцы присягали на верность русскому престолу, то из 69 человек, принесших присягу, 37 оказалось грамотных и 32 неграмотных[1122]. Факт – в высшей степени поучительный для тех, которые составили себе представление о запорожских казаках как о гуляках, пьяницах и грубых невеждах: пусть такие люди попробуют найти подобный процент грамотности в массе среднего и даже высшего сословия, не говоря уже о низшем сословии великорусского народа означенного 1779 года.

Строго держась во всем простоты, больше опираясь на обычай, чем на письменное право, запорожские казаки держались той же простоты и в канцелярской процедуре; так, по свидетельству современника, жившего в Сечи четыре года, – все того же историка князя Семена Ивановича Мышецкого, у запорожцев не было ни особой канцелярии, ни обширного штата служащих при ней: все входящие бумаги принимал войсковой писарь, которому давался помощник, подписарий. Обязанности этих двух лиц состояли в том, что они принимали и читали царские указы, королевские послания, ханские письма низовому товариществу на войсковых радах и давали, с согласия всего войска, отписки на разные спросы и предложения, делаемые ему теми или другими царственными или правительственными лицами, причем всякое письменное дело справляли при квартире или курене писаря. Те же свидетели утверждают, что ни журналов о повседневной жизни войска, ни записок о походах его запорожцы совсем не вели[1123]. «Числа не знаем, бо календаря не маем, год у кнызи, а мисяць у неби», – обыкновенно говорили шутливые запорожцы в том случае, когда от них требовали навести справку по входящим книгам о том или другом человеке, бежавшем из московской или польской земли в Запорожье. Впрочем, есть полное основание думать, что запорожские казаки далеко не так просто вели свои дела, как представлялось то людям «московского звания», жившим или случайно бывшим в Сечи. Дело в том, что, указывая на крайнюю простоту своей жизни и отсутствие будто бы всякой канцелярщины в Сечи, запорожские казаки тем самым желали гарантировать так называемые «войсковые секреты»; по их понятию, чтобы сохранить вполне политическую независимость всего казацкого строя, нужно было держать в строгом секрете все проявления общественной и частной жизни войска, а этого нельзя было бы достигнуть, если бы они открыто заявляли о существовании у них повседневных записей всего происходившего в Сечи. Сохранившиеся до нашего времени документы Самарско-Николаевского монастыря показывают, например, что у запорожских казаков имелись архивы как при главной войсковой канцелярии, так и при каждой паланке низовых вольностей; что у них велись рассветные записи Сечи с монастырем; что у них даже производилась народная ревизия[1124]. Во время спора запорожских казаков в 1753 году со старосамарцами за обладание самарским побережьем запорожцы для доказательства своих прав обращались «к войсковой архиве», где нашли копии с универсала гетмана Богдана Хмельницкого, 1655 года, и указа императрицы Елизаветы Петровны 1746 года «на свободное Самарью и лесными и прочими угодьями владение»[1125]. В 1755 году, 4 февраля, ордером из Сечи в Самарскую паланку полковнику Федору Тарану было предписано не чинить обывателям села Чернечьего при Самарско-Николаевском монастыре никаких обид и не «притягать» обывателей и казаков села к «покуховному» сбору и ордер кошевской об этом запрещении приказывалось «содержать в сохранении для ведения при архиве в паланце, и при перемене с рук на руки, с прочими делами, полковникам отдавать, дабы излишних переписок и затруднений не последовало»[1126]. В 1769 году, в октябре, запорожские казаки, отправляясь в поход под Белгород «к Очаковской стороне», вели изо дня в день подробный дневник о своих походах, с обозначением числа всего двигавшегося войска, мест переправ, остановок, схваток, количества захваченной добычи и последовательного порядка возвращения в Сечь[1127]. Таким образом, и в этом отношении сечевое товарищество стояло на степени вполне организованного государственно-социального общества людей, живших не только интересами текущего дня, но и интересами далекого будущего, на которое они всегда взирали, по их собственному выражению, «здалека перспективою своего ума».

Глава 25