Потребность в самоидентификации

Следующая обособленная человеческая нужда – это потребность в чувстве тождественности, проявляющаяся в вопрошании “кто я?”, или же в вопросе “откуда мне известно, что я – это я”[59]. Как легко заметить, этот вопрос касается индивидуальной идентичности. Человек может отождествлять себя с определенным классом или расой, или же, опираясь на свою половую принадлежность, с уверенностью заявить в компании друзей: “Я - мужчина”. А может, вспомнив о своих национальных корнях, гордо провозгласить: “Я - русский” или “Я - инженер” при знакомстве с симпатичной девушкой, если в основе его тождественности лежит отношение к той или иной профессиональной деятельности. Здесь же можно упомянуть принадлежность к определенному религиозному культу, будь то христианство, иудаизм, ислам или восточные практики.

Как отмечает американский социолог П.Бергер, рассматривая теорию социальных ролей: “За каждой социальной ролью закреплена определенная идентичность” и что не менее важно, - “…даже та идентичность, которая считается неотъемлемой частью нашего “Я”, приписывается обществом. Усвоение и идентификация с расовыми ролями происходит точно так же, как и с ролями сексуальными...резюмируя вклад ролевой теории, можно сказать, что с социологической точки зрения общество жалует нас идентичностью, поддерживает ее и трансформирует”[60]. И если в феодальных общностях основополагающую роль играла классовая, гендерная, национальная и религиозная идентичности, то в процессе развития капитализма и становления общества потребления мы констатируем потерю сначала религиозной, потом национальной и наконец-то классовой тождественности. Оторвавшись от корней, фундирующих личность, человек превратился в индивида. Неделимый атом, задействованный в квазистахостическом движении, гонимый суггестивным потоком денежных сумм, транснациональных капиталов и навязанных потребностей по указке сильных мира сего – типичный представитель consumer society.

Но не будем строить конспирологических теорий. Вернемся назад к рассуждению о проблеме индивидуальной индентичности. Отрицая что-либо, мы в то же время что-то утверждаем, если что-то не белое, то какое? – возможно, черное. Значит, и в отсутствие традиционной тождественности, при ее фундаментальном отрицании, идентичность все-таки есть, например, гендерная или религиозная, но уже с иным посылом. Дело все в том, что, как отмечает Э.Фромм, “Вместо доиндивидуалистической клановой идентичности развивается новая стадная идентичность, в которой чувство тождественности покоится на чувстве безусловной принадлежности к толпе”[61]. В отсутствие фундирующего основания, скажем религиозного культа, как не вспомнить великого Ницше: “Бог мертв: но такова природа людей, что еще тысячелетиями, возможно, будут существовать пещеры, в которых показывают его тень”[62], - мы продолжаем поклоняться пустым идолам, скажем, церкви, зачастую только из потребности общности с другими христианами, которые, как и мы, не так давно были научными атеистами, обнажая тем самым свой ненасытный конформизм. В ином случае, мы можем гнаться за национальной идеей, отстаивать имперские интересы, погибая за страну, правительство которой, в свою очередь, уже давно не ведет самостоятельной внешней и внутренней политики и вот-вот сменит геополитический курс. Так или иначе, в основе этих патологических процессов лежат далеко не национальны, расовые или религиозные чувства, а стремления совсем иного рода: “Что может быть более очевидным, чем готовность людей рисковать жизнью, отказаться от любви, лишиться свободы и пожертвовать собственными мыслями ради принадлежности к стаду, ради сходства с остальными и обретения таким образом чувства тождественности, пусть даже иллюзорного”[63].

Здесь так же будет не лишним упомянуть рабское преклонение перед надутыми идолами консумерского образа жизни, проявляющееся в потребительском отношении как к живой природе, так и к материальным объектам, как к себе, так и к другим людям - чего стоит частое употребление притяжательных местоимений “мой”, “моя”, “мое” в повседневном дискурсе[64].

Это идолопоклонство находит отражение и в феномене так называемого престижного потребления, однако подробнее об этом мы скажем в последующих главах нашего исследования. На данном же этапе вернемся к ролевой теории, затронутой П.Бергером, из которой можно сделать следующий вывод: проблема потери идентичности – это проблема не индивида, а общества, но, по мнению З.Баумна, зачастую, “жизнь человека становится уже не столько взаимодействием с обществом, сколько «биографическим разрешением системных противоречий», к возникновению которых он по большей части не имеет никакого отношения”[65]. С этим же соглашается и Э.Фромм: “Здоров индивид или нет (а потеря индивидуальной идентичности в пользу стадной комфорности, безусловно, патологично – курсив Р.С) — это в первую очередь зависит не от cамого индивида, а от структуры данного общества”[66]. В результате наших рассуждений мы приходим к следующему выводу, делая новый штрих на портрете общества потребления: consumer society – это общество ложных идолов, размытой идентичности и массовой комфорности.    

Далее мы, уже сделав ряд выводов и легкими чертами обозначив абрис, то удаляясь, то вновь приближаясь к портрету общества потребления, будем пытаться рассмотреть общее, не забывая о мелких, но не менее важных чертах загадочного лика consumer society.

Общество, безусловно, формирующее индивида, еще никогда так тотально не зависело от всеобщей трудовой повинности, как во времена позднего индустриализма. Следовательно, это потребовало определенного духовного преображения человека. Соответствующая идеология и социальная ситуация воспитывают и закрепляют в индивиде такие качества, как трудолюбие, дисциплинированность, порядочность и т.д., то есть, все то, что так или иначе было полезно при капиталистическом способе производства. Ведь как известно, экономический базис определяет надстройку, которая включает в том числе и господствующую идеологию. Базис же в свою очередь определяется способом производства, что можно подытожить следующей цитатой из работы К.Маркса: “…способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще”[67]. Но, как известно, продукт труда рабочего в буржуазную эпоху подвергается апроприации со стороны правящего класса. Вследствие чего происходит отчуждение человека от человека, ведь как человек относится к своему отчуждённому труду (а это, безусловно, враждебное отношение), так он относится и к труду других людей, и к ним самим: “Следовательно, в условиях отчуждённого труда каждый человек рассматривает другого, руководствуясь масштабом и отношением, в котором находится он сам как рабочий … если человек относится к продукту своего труда, к своему опредмеченному труду, как к предмету чуждому, враждебному, могущественному, от него не зависящему, то он относится к нему так, что хозяином этого предмета является другой, чуждый ему, враждебный, могущественный, от него не зависящий человек”[68].

Соответственно, господствующий в буржуазную эпоху способ производства воспитывает в индивиде не только порядочность и дисциплинированность, но и корыстолюбие, эгоизм, экспансивное желание эксплуатации ближнего в интересах собственной выгоды и т.д., что, в конечном счете, складывается в следующую картину, описанную К.Марксом: “…человек старается пробудить в другом какую-нибудь новую потребность, чтобы вынудить его принести новую жертву, поставить его в новую зависимость и толкнуть его к новому виду наслаждения, а тем самым и к экономическому разорению. Каждый стремится вызвать к жизни какую-нибудь чуждую сущностнуют силу, господствующую над другим человеком, чтобы найти в этом удовлетворение своей собственной своекорыстной потребности”[69].

Из сказанного ранее можно сделать следующий вывод: общество потребления – это общество труда, навязывающее все новые и новые ложные потребности, потребности “закрепляющие тягостный труд, агрессивность, нищету и несправедливость”[70]. Как считает Г. Маркузе[71], избавившись от навязанных потребностей, человек избавился бы и от мира труда, что в перспективе дало бы ему возможность свободного осуществления автономной жизни. Однако, “в действительности мы наблюдаем противоположную тенденцию: аппарат налагает свои экономические и политические требования защиты и экспансии как на рабочее, так и на свободное время, как на материальную, так и на интеллектуальную культуру”[72]. Но с учетом всего вышесказанного, мы все же не устаем слышать апологетику данного общественного строя как со стороны угнетателей, что вполне обоснованно, так и, как бы это ни отвратительно звучало, со стороны угнетенных.

Вот что на этот счет говорит проницательный Ги Дебор в своей работе “Общество спектакля”, безусловно, имея в виду общество на поздней стадии развития капитализма: “Спектакль рассуждает о себе как о чём-то чрезвычайно хорошем, неоспоримом и недосягаемом. Он просто заявляет: "всё, что мы видим, всё прекрасно; и всё прекрасное - перед нами". Отношение, которого спектакль к себе требует, есть в основе своей пассивное приятие; впрочем, он его уже добился, ему никто и не думал возражать - да и как мог возразить, если спектакль обладает монополией на видимость!”[73].

 На этой минорной ноте мы и закончим настояющую главу, кратко подытожив рассмотренное нами в этой части исследования. Общество потребления – это общество насилия, эгоистического, потребительского, а главное, враждебного отношения человека к живой природе, материальному миру, к самому себе и другим людям. Это общество риска, обостренного чувства страха, ложных идолов и потребностей. Общество потребления – патологическое общество, общество спектакля, в котором человек все больше удаляется от бытия, увлекаемый эфемерным хороводом вещей и масок.