Теория праздного класса. Потребление напоказ, как способ социальной коммуникации

 

Для подробного анализа феномена соперничества в условиях буржуазного способа производства нам необходимо, по всей видимости, вернуться к рассмотрению обществ на более ранних стадиях развития, а именно к архаическим формам их проявления. Наша цель состоит в следующем: выявить те тенденции, которые впоследствии привели к возникновению “завистнического сопоставления”[91]. Ведь именно оно, претерпевая ряд изменений в процессе развития социума, привело к образованию общества нехватки, которое в самой своей структуре принципиально исключает возможность даже намека на будущее изобилие. Проблема хвастовства и “завистнического сопоставления” широко и достаточно подробно освещена американским экономистом и социологом Торстейном Вебленом в его небезызвестном экономическом исследовании, озаглавленным как “Теория праздного класса”[92].

В результате своего критического анализа Т. Веблен приходит к выводу, что формирования праздного класса, как класса освобожденного от всякого полезного, а главное, производительного труда, возможно только на стадии варварства, при смене миролюбивого уклада жизни воинственным. Судя по всему, условиями, необходимыми для формирования праздного класса являются следующие три пункта:

1. У общества должен быть “хищнический” - противоположный стадии “мирного дикарства”[93] уклад жизни. Это требование обусловливает начало воинской деятельности отдельных представителей племени, вследствие которой можно констатировать появление боевых трофеев, что, в свою очередь, приобретают ценность как свидетельство выдающейся силы. Если подытожить, можно сказать, что хищническая фаза развития общества достигается лишь тогда, когда для членов племени социальной доминантой становится ведение сражений, а здравой оценкой людей и вещей, по мнению Т.Веблена, становится оценка в расчете на борьбу.

2. Средства для поддержания жизни должны доставаться трудом достаточно легким, не требующим титанических усилий – это позволяет освободить некоторую часть общества от необходимого и регулярного труда.

3. Должно наличествовать разграничение, согласно которому одни виды деятельности признаются почетными, а другие – нет; стоит заметить, что почетными являются только те действия, которые можно отнести к разряду доблестной, непроизводительной деятельности[94].

 

Почему на данном этапе рассмотрения мы коснулись понятия “праздного класса”? Ответ на этот вопрос крайне прост – ведь именно в условиях его существования впервые появляется интересующий нас феномен, феномен “завистнического соперничества”, так как только представители праздного класса занимались непроизводительной охотнической и военной деятельностью.

По словам Т.Веблена, переход от стадии “миролюбивого дикарства”[95] к “хищнической фазе”[96] знаменует собой начало участия мужского населения племени в военных действиях, ведущихся обыкновенно против враждебно настроенных представителей других племен.  В основном в военных конфликтах были задействованы племена, ареалы обитания которых находились в непосредственной близости друг от друга. Это, в свою очередь, и способствовало появлению первых условий, на основании которых в дальнейшем и стало возможным “завистническое сопоставление”[97]. Забегая вперед, можно сказать, что в процессе дальнейшего развития “хищнического” уклада в архаических обществах возможность соперничества приобретала все более обширный характер, а необходимость действий “сопернического толка” - тотальную структуру. Стоит отметить, что одним из предметов такого сопернического сравнения становилась захваченная собственность противника, отныне выступающая в качестве трофеев как знаков победы:  “Трофеи, как отмечает Т.Веблен, не что иное, как осязаемое доказательство доблести — занима­ют определенное место в образе мыслей людей как неотъ­емлемый атрибут существования. Захваченная добыча, трофеи охоты или налета начинают цениться как свиде­тельства выдающейся силы”[98].

Из вышесказанного можно заключить следующее: захваченная трофейная добыча позволяла ее новому владельцу опосредственно, через число добытых вещей, демонстрировать количественное превосходство в силе над своим побежденным противником, у которого эти вещи и были отняты ранее. Также сравнительное сопоставление было актуально и для членов одного племени. Это происходило куда реже, но более удачливый воин никогда не упускал возможности обозначить собственное превосходство над другими, менее физически одаренными и удачливыми в военном деле, соплеменниками. Это становилось возможным благодаря демонстративному сопоставлению числа, а также сакральных качеств тех вещей, которые находились в собственности у каждого из воинов племени.

Не будет лишним отметить следующее: в той мере, в которой захваченная добыча подчеркивала превосходство в силе и доблести одного индивида над другим, по всей видимости, и определялась ценность предметов, находящихся в собственности у представителя племени, ведущего хищнический образ жизни. Поясним этот тезис: чем больший урон потерпел противник при утрате того или иного материального блага, тем ценнее становилось оно для победителя, его присвоившего, и тем большим почетом наделялся человек, им обладающий.

Интересно, что на более поздних стадиях развития общества, с формированием “квазимиролюбивой культуры”[99], рабы, чаще всего особи женского пола, также начинают рассматриваться в качестве предметов завистнического сопоставления. Как отмечает Т.Веблен, “Рабы, в частности женщины, высоко ценятся в качестве свидетельства состояния и в качестве средства накопления богатства... женщины-рабы могут настолько определять характер экономической жизни общества в условиях квазимиролю­бивой культуры, что у некоторых народов, стоящих на этой стадии развития, женщина становится единицей сто­имости — как, например, во времена Гомера”[100]. На этот счет в следующем ключе высказывается и Ж.Бодрийяр: “Первоначально военнопленного просто-напросто умерщвляли (тем самым делая ему честь). Потом его начинают «щадить» и сохранять (conserver — поэтому он servus [раб]) в качестве добычи и престижного имущества; он становится рабом и занимает место среди предметов домашней роскоши”[101].

Но приведенные выше рассуждения действительны в большей степени для начальной стадии развития института частной собственности, стадии приобретения путем насильственного захвата. Рассматривая следующую стадию – стадию организованного производства (базисом которой, как не трудно заметить, является собственность, сформированная на первой стадии), мы должны отметить, что на этой стадии процесс “завистнического сопоставления” приобретает несколько иные черты: “…теперь приобретения начинают цениться не столько как свидетельства успешного исхода набега, а, скорее, как свидетельства превосходства обладателя этих материальных ценностей в силе над другими индивидами в пределах (одной) общности”[102].

Из этого логично заключить следующее: ценность приобретения несколько изменяет свою смысловую нагрузку. Если раньше “завистническое сопоставление” происходило между представителями враждующих племен и куда реже между членами одной общности, то теперь, очерчиваясь рамками племени, процесс “завистнического сопоставления” происходит все чаще между владельцами собственности как членами одной группы и в меньшей степени между враждующими племенами. На данном этапе появления организованного производства высшей ценностью провозглашается уже не полученная в результате доблестных действий добыча, а общее количество материальных благ, сосредоточенных в руках отдельного собственника. Это в дальнейшем и послужит формированию более сложной иерархической структуры в рамках одной группы: “...собственность являет­ся теперь самым ярким доказательством успеха, достой­ного почитания, отличаясь от героического или выдающе­гося достижения. Она становится, таким образом, обще­принятой основой уважения”[103].

Следовательно, для того, чтобы приобрести хотя бы толику уважения соплеменников, в дальнейшем становится необходимым обладание хоть каким-то количеством собственности в частном владении. Собственность становится не чем иным, как доказательством успеха, достойного почитания. То есть, чем больше у тебя собственности, тем больше уважения. Отсюда вполне выводима следующая жизненная максима: приобрести и накопить как можно больше. И уже не важно, каким способом это было сделано, будь то умелое ведение дел или насильственный захват, а может, простое наследование в связи со смертью родителя.

В результате этого на поздних этапах развития обществ, а именно, на стадии организованного производства теряет свою статусную силу такое фундаментальное различие между членами одного племени, ранее игравшее первостепенную роль в формировании положения в общности, как различие в физических возможностях и умениях, в частности, превосходство в силе и мастерстве. Теперь функцию общественной статусной дифференциации начинает выполнять общее количество предметов в личном владении отдельного представителя племени. Вот что об этом пишет Т.Веблен: “Само богатство по сути своей теперь почетно, ибо оно наделяет почетом своего обладателя”[104].

Если на стадии варварства количество захваченной добычи олицетворяло силу и воинское умение варвара, являясь знаком боевых побед, то на поздней стадии организованного производства общее количество собственности становится независимым от воинского умения индивида. Однако уважение, проявляемое другими членами общества к силе и доблести, а значит, и к знакам, олицетворяющим эти качества, сохранилось, но окончательно слилось непосредственно с самими знаками – вещями, выполняющими роль доисторических трофеев.

Что интересно, на поздних стадиях развития истории, в условиях возникновении денежной культуры, появляется следующая тенденция - собственность, приобретённая пассивным способом, скажем, в процессе наследования, становится более почетной, чем то имущество, которое было приобретено в результате каких-либо активных действий человека, будь то “хищнический захват”[105] или охота. Это связано с тем, что наследник, вступающий в обладание выдающимся количеством материальных благ, становится полностью освобожденным, по причине своего финансового состояния, от какой-либо производительной деятельности, что делает его полноправным представителем “праздного класса”.

Мы можем подытожить все вышесказанное следующей цитатой из работы Т.Вебелена: “С тем чтобы пристойно выглядеть в глазах общества, необходимо подходить под некий несколько неопределенный, принятый в обществе уровень благосостояния, точно так же как на ранней хищнической стадии варвару необходимо было подходить под принятый у племени уровень физической выносливо­сти, ловкости и владения оружием”[106].

Развивая идеи Т.Веблена, мы пришли к следующему выводу: социальное положение человека в обществе на стадии организованного производства определяется уровнем его благосостояния, и чем выше этот уровень, тем выше та ступенька общественной лестницы, на которой он стоит.

Продолжая свои размышления, мы должны дать некоторые объяснения, необходимость которых будет понятна в процессе дальнейшего повествования. К слову, они также не менее важны для наших предыдущих рассуждений. Непосредственно эти пояснения касаются следующего вопроса - почему мы почти ничего не говорим и в дальнейшем, в рамках данной главы, не скажем о потребительской стоимости вещи, призванной, реализуясь, удовлетворять определенные потребности индивида? Это связано с рядом соображений. Обращаясь к трудам Ж.Бодрийяра, мы можем прочитать: “...вне области своего предназначения, объект становится способен выразить в большей или меньшей степени дополнительные значения, приобретая ценность знака,… стиральная машина служит как вещь и действует как элемент комфорта, престижа,… именно эта последняя область является областью потребления. Здесь всевозможные другие объекты могут заменить собой стиральную машину как знаковый элемент. В логике знаков, как и в логике символов, объекты не связаны больше с определенной функцией или потребностью”[107].

 Из приведенной выше цитаты следует, что объекты, выполняющие функцию “показного потребления” и удовлетворяющие “потребность в хвастовстве”, ценятся не как потребительские стоимости, а как стоимости меновые. Соответственно, особую ценность в данной ситуации приобретают те предметы, величина меновой стоимости которых, во-первых, велика, а во-вторых, налицо, о чем мы и скажем далее.

Но перед этим, мы думаем, не менее важно остановиться на другом моменте. Нужно сказать, что вещи соотносятся друг с другом, не как потребительские, а как меновые стоимости, всеобщим эквивалентом которых являются денежная масса. Обращаясь к трудам К.Маркса отметим, что меновая стоимость, “прежде всего, представляется в виде количественного соотношения, в виде пропорции, в которой потребительные стоимости одного рода обмениваются на потребительные стоимости другого рода, — соотношения, постоянно изменяющегося в зависимости от времени и места”, также, что, - “как потребительные стоимости товары различаются прежде всего качественно, как меновые стоимости они могут иметь лишь количественные различия, следовательно не заключают в себе ни одного атома потребительной стоимости” и что не менее важно, - “вещи представляют собой лишь выражения того, что в их производстве затрачена человеческая рабочая сила, накоплен человеческий труд. Как кристаллы этой общей им всем общественной субстанции, они суть стоимости — товарные стоимости, …таким образом, то общее, что выражается в меновом отношении, или меновой стоимости товаров, и есть их стоимость”[108].   

Поясним это на простом примере: если допустить, что тонна риса стоит столько же, сколько две тонны пшеницы, это значит, что количество абстрактного человеческого труда, необходимое для производства тонны риса, равно количеству абстрактного труда, необходимого для производства двух тонн пшеницы. Но то и другое в свою очередь может быть приравнено к определенной денежной массе. Следовательно, купив что-то, меновая стоимость чего достаточно велика, мы можем тем самым перейти от количественного аспекта вещей в индивидуальном владении к их качественному аспекту, находящему выражение в большей меновой стоимости. Итак, если спроецировать данные рассуждения на сказанное ранее, то вполне понятно следующее: в обществах, где уровень почета и уважения напрямую зависит от уровня благосостояния индивида, не обязательно иметь много вещей низкой стоимости, когда возможно иметь куда меньше материальных благ, но с более высокой меновой стоимостью, что, в общем и целом, можно выразить посредствам эквивалентной денежной массой. И это логично, ведь с годами у некоторых членов общества становилось слишком много (в количественном смысле) имущества, в связи с чем и появляется потребность утверждать и удерживать свой статус, но оперируя при этом меньшим количеством вещей. Для этого вполне подходят вещи с высокой меновой стоимостью. Но если количественное выражение вещей очевидно, то как же дать понять другим, что, допустим, конкретный предмет стоит больше, а значит, дороже, скажем, десяти других предметов меньшей стоимости? Ведь различие должно быть налицо, иначе “завистническое сравнение” становится невозможным, а вместе с тем теряет смысл и вся иерархия, в основе которой, как мы выяснили ранее, лежит именно этот аспект социальных отношений. В данной ситуации на помощь приходят драгоценные металлы и другие дорогостоящие материалы, высокая стоимость которых хорошо известна в рамках определенного сообщества. Из этих материалов и производились элементы “показного потребления”. Это могли быть ложки из золота или украшения из платины и серебра, драгоценные камни, которые со всей очевидностью демонстрируют высокий уровень благосостояния их владельца, а соответственно, высокий общественный статус их носителя. Но, что самое главное в подтверждение вышесказанного, очевидно – эти вещи абсолютно бесполезны как потребительские стоимости. Они не потребляются в обыденном аспекте – в них нуждаются не для восполнения тех или иных физиологических или духовных потребностей, а только для одной,  фундаментально невосполнимой потребности, “потребности в хвастовстве”, характеризующейся демонстративным потреблением, которое в свою очередь и фундирует социальную иерархию: “Все равны перед объектами как потребительной ценностью, но совсем не перед объектами, выполняющими роль знаков отличия, каковые глубоко иерархизированы”[109].

Стоит отметить, что соперническое сравнение порождает еще один немаловажный феномен. Менее обеспеченные жители, завистливо глядя на своих преуспевающих соседей, тоже стремились к овладению “статусными” предметам с высокой меновой стоимостью, даже в ущерб восполнению непосредственных физиологических потребностей. Например, “От городского населения для демонстратив­ного потребления требуется сравнительно большая часть дохода, чем от сельского, и требование это является более настоятельным. В результате для поддержания прилич­ного внешнего вида городскому населению в большей сте­пени, чем сельскому, свойственна привычка жить впро­голодь”[110].

Если вспомнить наш вопрос о причинах возникновения “ложных потребностей”, а именно о том, каков механизм их возникновения, мы теперь можем ответить на него следующим образом: ложные потребности возникают в результате “показного” потребления “статусных” вещей различными слоями общества. Потребление “статусных” вещей – это не что иное, как потребление “напоказ”, которое и обеспечивает процесс “завистнического сопоставления”. “Завистническое сопоставление” же происходит между представителями различных слоев общества. Между имущими, а также между неимущими, и, что самое главное, между имущими и неимущими, которые, в свою очередь, стремятся всеми силами взобраться выше по социальной лестнице, каждая ступень которой определяется минимальной меновой стоимостью потребляемых напоказ вещей. Очевидно, потребность в “статусных” вещах и является ложной, навязанной.

На вопрос же, какова главная причина принятия и молчаливого согласия с процессом навязывания ложных потребностей, ответить очень просто – каждый хочет занять место выше другого на лестнице социальной иерархии. Каждый хочет быть выше других, а если не выше, то, по крайней мере, не равным – этим объясняется желание каждого человека хоть в чем-то, но отличаться. Как не вспомнить высказывание Я.Беме: “И обретет человек муравьиный лик и скажет: нет бога и богов, а есть соломинка на спине. И хорошо бы нагрузить этой соломинкой чужую спину”[111], - а чужую спину нагружать, конечно, удобней вышестоящему.

Но, стоило нам ответить на эти два вопроса, как тут же появляется вопрос следующего толка. Исходя из приведенных выше рассуждений, получается, что имущие не подвержены влиянию ложных потребностей, ведь вряд ли они завидуют кому-то еще. На что можно ответить однозначно – завидуют, завидуют друг другу и тоже стремятся утвердиться на более высокой ступени социальной лестницы, которая, кажется, не имеет конца. И в этом им всеми силами помогает современная система производства. По мнению Ж.Бодрийяра, “Современное монополистическое производство никогда не является, таким образом, только производством благ, оно всегда также представляет собой производство (монополистическое) отношений и различий”[112].

Вернемся к филиппинским рабочим, соперничество в одежде которых превратило эту беспечную счастливую расу в полноценный рабочий класс. Одежда – кажется, лучшее средство для показного потребления, ведь одежда налицо, и чем богаче она украшена или чем лучше материал, из которого она была сделана, тем, соответственно, выше ее меновая стоимость. Не зря этот тезис нашел подтверждения во всем известной русской поговорке: “Встречают по одежке, а провожают по уму”. Если внимательно проанализировать эти простые строчки, мы можем прийти к поразительному выводу - одежда не только украшает, но также дает нам знать, что за человек перед нами. Мы можем определить его социальный статус и, возможно, сделать вывод, что a priori этот человек нормален, даже когда мы ровным счетом ничего не знаем о его умственных способностях. Мы можем невольно проникнуться уважением к человеку, который, вполне возможно, совершенно его не заслуживает.

Уровень потребления не только определяет степень благосостояния индивида, но в то же время является средством межличностного общения, т.е., потребление выполняет также функцию коммуникации, в основе которой лежит конституируемая социальными институтами иерархия различий. Например, владельцы дорогостоящих яхт могут собираться в яхт-клубах, куда путь простым смертным, не владельцам яхт, заказан. Уровень благосостояния, находящий свое выражение в “показном потреблении”, способствует интеграции людей в определенные общности, но в тоже время, очевидно, также способствует дифференциации общества, образуя некий диалектический синтез потребления.

Потребитель никогда не одинок и, подобно говорящему, вступает в диалог с другими потребителями, но не посредством языка, а посредством знаков потребления. Можно заключить, что, подобно языку, который потребен не сам по себе, а только как средство коммуникации, статусные вещи тоже не должны рассматриваться как ценности сами по себе, в аспекте их внутренней определенности как потребительных стоимостей. Они должны рассматриваться в общественном, наличном проявлении в ценовом виде. По мнению Ги Дебора,  современное общество – это “общества спектакля”, где “ Меновая стоимость могла сформироваться лишь как выражение потребительной стоимости, однако ее самостоятельная победа создала условия для своего безоговорочного господства. Мобилизуя всё человеческое потребление и захватывая монополию на его удовлетворение, она дошла до того, чтобы управлять потребностями. Процесс обмена отождествился с любыми возможными потребностями и низвел их до зависимости от себя. Меновая стоимость – это condottiere потребительной стоимости, она покупает победу в борьбе за управление потреблением”[113].

Смысл слов первичен по отношению к явлению языковой коммуникации и должен быть хорошо известен индивидам, желающими вступить в диалог. Понимание собеседниками друг друга становится возможным только в результате социализации, посредством усвоения ими заранее сформированных “надличностных” смыслов. Подобное мы можем сказать и про систему предметов, выполняющих функцию социальной коммуникации, которая была бы невозможна без взаимного понимания участниками друг друга. То есть, “Одновременно с производством благ существует необходимость производить значения, смыслы, делать так, чтобы бытие одного-для-другого существовало прежде, чем один и другой существуют сами по себе…. «потребление» существует не потому, что есть объективная потребность потреблять, некая предельная нацеленность субъекта на предмет: внутри системы обмена существует социальное производство материала различий, кода значений и статусных ценностей, так что функциональность благ и индивидуальных потребностей затем уже подстраивается к этим фундаментальным структурным механизмам, рационализирует их и вытесняет”[114]. Прослеживается аналогия с процессом, который способствует формированию нашего понимания повседневной деятельности других индивидов, обратимся к работе А.С.Кравца “Становление социальной герменевтики”: “И хотя социальные действия не являются знаками в специфическом смысле этого слова, благодаря типичности они приобретают общедоступный коммуникативный смысл: они узнаваемы и понимаемы каждым социализированным субъектом подобно тому, как мы понимаем обращенное к нам высказывание, выраженное на родном языке»”[115].

Из этого следует, что “показное”, коммуникативное потребление фундируется самой социальной системой, которая и формирует “надличностный” код отличий, актуальность которого непрерывно обновляется. Понимание же кода становится возможным благодаря работе идеологического аппарата власти. Тем самым индивид вовлекается в процесс непрерывного потребления. Ведь вряд ли человек, являясь членом социума, когда-нибудь сможет “наговориться”[116]. Этим же объясняется невозможность создания общества изобилия при условии существования частной собственности. 

В рамках рассмотрения современного общества, мы должны сказать и о следующем. Нужно отдать должное научно-техническому прогрессу, который позволил создать новые достаточно дешевые материалы, такие как пластмасса, каучук и др. Они вполне пригодны для пошива одежды или создания предметов повседневного использования, демократизируя процесс потребления. Например, лепнина, открывшая дорогу симулякрам второго порядка, по мнению Ж.Бодрийяра, “позволяет свести невероятное смешение материалов к одной-единственной новой субстанции, своего рода всеобщему эквиваленту всех остальных, и она прекрасно подходит для создания всевозможных театральных чар, так как сама является представительной субстанцией, зеркальным отражением всех остальных. …Лепнина — это торжество демократии всевозможных искусственных знаков, апофеоз театра и моды”[117].

Учитывая дешевизну и повсеместное использование одного и того же материала для создания различных предметов мы снова приходим к проблеме, которую рассматривали ранее – как же в данной ситуации вынести стоимость вещи налицо? Ведь материал один, но цена должна быть разная, большая для богатых, поменьше для среднего класса, и низкой для неимущих: это нужно для сохранение негласной, но всеми принимаемой социальной иерархии.

Пусть, подчинившись этому требованию, абстрактное все понимающее промышленное производство или невидимая рука рынка создает и регулирует диапазон цен. В результате образуется различие цен, но если это так, то возникает другая проблема: как же дать понять, что стоимость вещей, потребляемых Вами, превосходит стоимость аналогичных (с точки зрения потребительской стоимости) вещей, используемых членами общества с более низким уровнем благосостояния? Как дать понять, каков ваш статус? Здесь на помощь современной буржуазной системе и приходит система знаков или, обыденно говоря, лейблов. Лейбл - это не что иное, как выражение минимально возможной цены на данную вещь. Например, часы определенной марки нельзя купить ниже ценовой стоимости, скажем, в двести долларов, и все это прекрасно понимают, благодаря бесконечной рекламе (новый Renault Logan от 399000  рублей), упорно закрепляющей эту минимальную стоимость в сознании членов социума. Это значит одно - часы данной марки носят люди совершенно определённого достатка. И мы сделаем определенный вывод о доходах, увидев их на руке своего знакомого. Напрашивается следующий вывод: если хочешь, чтобы о тебе судили лучше, одевайся лучше - встречают по одежке.

Немаловажно то, что если вначале лейбл является гарантом определенной степени надежности, то со временем, набирая популярность (возможно, благодаря качеству сборки часов, если это марка часов), он, выхолащиваясь, перестает значить хоть что-нибудь. Популярный лейбл самодостаточен (согласно рейтингу международного маркетингового агентства Brand Finance, список самых дорогих брендов в мире возглавляет американская компания Apple, ее стоимость оценивается в $145.91 млрд.)[118]. Как следствие, его можно привязать к любой вещи, и ее будут покупать, невзирая на факт ее абсолютной ненужности и бесполезности. Ее будут покупать, потому что продукты этой фирмы покупают лучшие представители общества, люди, занимающие высокое социальное положение, или же “ребята с серьёзными деньгами”, что, в свою очередь, хорошо прослеживается на примерах “скрытой рекламы” в убогих творениях современного кинематографа о бандитах и ментах. Покупая часы определенной марки, вы будем причастны, подобно другим владельцам часов этой же марки, к миру больших денег и серьезных перспектив. По мнению Ги Дебора: “...человеком - гарантом тоталитарной сплочённости общества. Каждый должен магически отождествить себя с этой абсолютной знаменитостью или исчезнуть. Эта знаменитость является не неким абсолютом потребления, но образом героя, который оправдывает своим существованием абсолют эксплуатации”[119].

Но, даже присовокупляясь к владельцам продукции данного лейбла, индивид попадает в новую, еще более изощрённую иерархию. Это иерархия моделей, которые дальновидные производители будут обновлять каждые полгода, а то и чаще, с показным снижением цен на “устаревшие” модели. В результате непрерывного обновления модельного ряда индивид вовлекается в долгосрочный процесс потребления, который, по сути, не имеет конечной цели. Так как, покупая новую модель, человек не восполняет никакой физиологической или духовной потребности, его действие направлено на восполнение одной, принципиально невосполнимой потребности – потребности в “показном потреблении”, выполняющей функцию социальной коммуникации.

Как сказал великий русский классик, “Всё это было бы смешно, / Когда бы не было так грустно”[120]. Для того чтобы покупать, нужны деньги, а значит, нужна работа, которую с удовольствием и предоставляет буржуазная система, основной интерес которой заключается в получении как можно большей годовой нормы прибавочной стоимости, что непосредственно зависит от количества рабочих часов, неоплачиваемых работодателем, то есть, от прибавочной стоимости, присвоенной капиталистом. Это, в свою очередь, и является эксплуатацией. Таким образом, человек своими же усилиями поддерживает систему, рабом которой сам и является, подобно филиппинскому рабочему. Приведем цитату Г.Маркузе: “Современный человек проводит все менее и менее свою жизнь в труде на производстве, а все более и более он проводит ее в производстве и непрерывном обновлении своих собственных потребностей и своего благосостояния. То, что называют экономическим развитием, состоит во многом в изобретении стратегии, которая позволяет победить тенденцию людей ограничивать свои цели в плане доходов (в плане потребления), а значит, и свои усилия”[121].

Мы можем констатировать: как на более раннем этапе почет, оказываемый со стороны соплеменников представителю племени, обладающему воинским мастерством или превосходством в силе слился с простым количеством вещей в частной собственности индивида, так теперь необходимость вещи слилась с ее знаковым выражением. В связи с чем напрашивается вопрос, можем ли мы в таком случае говорить об утрате  значения предметов в аспекте их потребительных стоимостей,  подобно тому, как в современном социуме обладание выдающимся количеством вещей, или гектарами земельной собственности в частном владении ничего ровным счетом не говорит о доблести или физическом превосходстве над остальными членами общества их владельца. Ответ, однозначно, да. И это относится не только к вещи, но и к социальной жизни человека. Отдаляясь от бытия путем непрерывного опосредствования, индивид оказывается в чуждой реальности, наполненной результатами его же апроприированного труда. По мнению Ги Дебора: “Человек, отчужденный от продукта своего труда, тем не менее, добровольно и упорно продолжает производить фрагменты окружающего мира, вкладывая в этот процесс всё больше своих сил, и в результате оказывается ещё более отчужденным от этого мира. Чем больше его собственная жизнь является продуктом его собственного труда, тем больше он отчужден от своей жизни”[122].

 Человек оказывается во вселенной неконтролируемого спектакля, непрерывно теряющего свою референцальность. Представление оканчивается, остается только образ.

Перед тем как перейти к следующей части нашей работы, нам хотелось бы подытожить вышесказанное обширной цитатой Ж.Бодрийяра, тем самым проложив мостик от данного параграфа к нижеследующему: “ …революция состоит в том, что два аспекта стоимости, казавшиеся навек связанными между собой естественным законом, оказываются разобщены, референциальная стоимость уничтожается, уступая место чисто структурной игре ценности. Структурное измерение обретает автономию с исключением референциального измерения, строится на его смерти. Нет больше никаких референций производства, значения, аффекта, субстанции, истории, нет больше никакой эквивалентности «реальным» содержаниям, еще отягощавшим знак каким-то полезным грузом, какой-то серьезностью, — то есть нет больше его формы как представительного эквивалента. Победила другая стадия ценности, стадия полной относительности, всеобщей подстановки, комбинаторики и симуляции. Симуляции в том смысле, что теперь все знаки обмениваются друг на друга, но не обмениваются больше ни на что реальное (причем друг на друга они так хорошо, так безупречно обмениваются именно постольку, поскольку не обмениваются больше ни на что реальное). Эмансипация знака: избавившись от «архаической» обязанности нечто обозначать, он наконец освобождается для структурной, то есть комбинаторной игры по правилу полной неразличимости и недетерминированности, сменяющему собой прежнее правило детерминированной эквивалентности”[123].