2020-07-01
66
Поглатывая слюнки, мы косимся на печку, где стоит чугунок с картошкой в мундире. Правда, иногда картошка не успевала свариться, пока горит наше соломенное топливо, но мы на это не особо обращали внимания. Было бы что поесть. А картошка у нас ещё была.
Поужинав, мы ложились спать на высокие полати, на пуховые подушки, под меховые шубы и тулупы, так что поначалу мы не замерзали. К нам даже приходили спать наши родственники – Володя со своей сестрой. А мама с моей новорождённой сестрёнкой устраивались на печке. Бабушка рассказывала разные деревенские истории. Так мы и засыпали.
А утром встаёшь – вода в ведре покрыта льдом! Наш дом был, кажется, самый большой в деревне, и, чтобы нагреть его, надо было много топить. А соломой не натопишь. Я-то, может быть, и выдержал бы, но моя сестрёнка... Вот мы и решили перейти жить на зиму к нашим соседям Батурбаевым.
Их избушка была поменьше нашей. А жили в ней пятеро человек: две девочки – десяти и семи лет и два мальчика – трёх и полутора лет. Маме их, как и нашей маме, шёл тогда тридцать первый год. Отца их тоже забрали на войну. Рассказывали, что у них был ещё мальчик, который родился в один день со мной и в той же самой бане. Только он умер ещё ребёнком.
Сегодня из всей этой большой семьи остался лишь один – младший сын Йоркин. Он всегда жил здесь, в этом же доме.
Мы и сейчас иногда встречаемся в деревне, заходим друг к другу в гости и вспоминаем суровые, голодные и холодные военные годы, наше детство.
Вокзал
Из писем отца мы узнали, что и ему в первую военную зиму приходилось многое терпеть. Он попал в Забайкальский военный округ – на Дальний Восток, где ему всю зиму пришлось долбить мёрзлую землю в сопках Маньчжурии. Они строили оборонительные сооружения, ожидая нападения Японии. Японцы же в свою очередь ожидали, когда гитлеровцы возьмут Москву. Всё лето наши войска на востоке терпеливо кормили ненасытных комаров.
Уже в первый год войны, когда многие с западного фронта получили похоронки, мы поняли, как повезло нашему отцу. На востоке войны ещё не было…
Всех не вернувшихся с войны мужчин из нашей деревни я знаю по именам.
Москва выстояла, и японцы не решились нападать на русских. Было ясно, что исход войны теперь зависит от наших сил на западном фронте, и в начале 1943 года восточные войска эшелонами пошли на запад. Отец писал, в каких числах января будет проезжать через Янаул.
Мы с мамой несколько раз ходили пешком на станцию. Иногда нас подвозили на попутных санях. Привокзальная площадь постоянно была полна людьми, которые так же, как и мы, приезжали и приходили из деревень в надежде увидеть своего отца, мужа или брата. Было морозно, и у перрона всегда раздавали кипяток, где постоянно скапливался народ. Мы крепко держались за руки, я очень боялся потерять маму в толпе.
Как только останавливался военный эшелон, лязгая замками раздвижных дверей, из товарных вагонов, вместе с клубами тёплого воздуха выпрыгивали солдаты. И все, кто находился на площади, устремлялись прямо навстречу к ним. Что тогда творилось!.. Деревенские, толкаясь, забирались в вагоны, а солдаты втискивались в толпу, с надеждою напряжённо всматриваясь в мелькающие лица и выкрикивая имена близких, родных, названия деревень...
И никто не знает, сколько будет стоять поезд, никто, казалось, не обращает внимания ни на крики командиров и дежурных по станции, ни на сигналы машиниста. Гражданские и солдаты вперемешку снуют вдоль эшелона, и уже поезд тронулся с места, а у всех в глазах ещё блестит надежда – до самого последнего момента, пока ещё можно запрыгнуть в набирающий скорость состав…
Бывало даже, в эту самую минуту родные находили друг друга! Ослеплённые коротким счастьем, они хватали рвущиеся навстречу судорожные объятия и поцелуи вскользь. …И уже только взглядами держась за позабытые лица, да простывшими голосами наполняя грудь, неумолимо расставались, смешиваясь с массой кричащих людей и гулом уходящего поезда, тонущего в белой морозной метели... И только слёзы вокруг, слёзы радости и горя, слёзы одновременно и встречи, и расставания – может и навсегда…
Мы в толпу не лезли, мама старалась держаться в стороне. Однажды к нам подошёл солдат, оказавшийся из соседней деревни. Он издали узнал маму и попросил передать его родным, что проезжал, и мы его видели, и что он жив и здоров.
А нашего отца мы так и не встретили.
Оказывается, их эшелон проехал по северной ветке, через Пермь, о чём мы узнали уже позже из его писем.
Все эти встречи и слёзы вы много раз видели в кино о войне. Но то, что увидел собственными глазами, особенно в детстве, так глубоко отпечатывается в памяти, что уже никогда этого не забудешь.
Но всё удивительно повторяется.
Теперь на этой же самой станции Янаул я встречаю и провожаю вас, моих самых близких на свете и родных людей. Каждая встреча для меня – это снова переживание тех детских незабываемых впечатлений...
И каждые проводы трогают ту глубину сердца, где я снова маленький и боюсь потерять маму… Я не могу удержаться, чтобы не побежать за уходящим поездом. И на бегу всматриваюсь в окна вагона, чтобы разглядеть ещё раз, сквозь вдруг набежавшую на глаза влажную пелену, и надолго сохранить в памяти ваши родные лица…
Кизяки
Наша незрячая, но прозорливая бабушка уже с весны стала готовиться к предстоящей зиме. Большого леса у нас по близости не было, да и некому было дрова заготавливать. Мама целыми днями работала на колхозном поле, я же был ещё очень мал, а бабушка в свои пятьдесят с лишним лет сидела с маленькой Натой.
И вот что она придумала, моя мудрая бабушка! Не имея возможности обходиться одной, без моих глаз, без моей помощи, она знала, что вместе мы уже что-то можем делать. Она показала мне своими руками, какой нужно сделать ящичек из досок: длиной в локоть, дно шириной в ладонь, борта высотой в кисть руки, расширяющиеся кверху. Пилить ножовкой я в свои пять лет уже умел и кое-как прибивать гвозди. За полдня с бабушкиной помощью я всё же соорудил такой ящичек.
Потом она сказала, где во дворе нужно вырыть яму размерами примерно в два моих широких шага. Мы её вырыли глубиной почти мне по пояс. Я всюду был для неё зорким зрением, а она для меня – мудростью и сильными руками. Она мне говорила: что и как делать, а если мне было не под силу, бралась она. И тогда уже я подсказывал: куда положить, куда идти. Затем мы стали носить в приготовленную яму навоз из сарая и заливать его водой, которую носили из речки.
По улице до пруда я веду бабушку за руку. На плечах у неё покачивается коромысло с двумя огромными, как мне тогда казалось, вёдрами. Я подвожу её к такому месту, где можно удобно черпать. Она зачерпывает полное ведро, и я веду её за руку к ровному месту, где его можно поставить. Со вторым ведром я подвожу её с расчётом длины коромысла, чтобы можно было зацепить им сразу оба ведра. Подвожу бабушку к середине, цепляю дужки ведёр за крючки, бабушка выпрямляется, одной рукой придерживая коромысло, а другую протягивает мне. Я беру её за руку и осторожно веду по ровной дорожке, обходя кочки и ямки или предупреждая о них. Каждый раз мы благополучно добирались с полными вёдрами воды.
Бабушка знала, сколько нужно воды, чтобы затворить соломенно-навозную массу. Потом мы эту массу месили босыми ногами до определённой густоты. Если жидкая получалась, добавляли старой соломы, а если густая, разбавляли водой.
Бабушка попросила приготовленный ящичек и стала руками накладывать в него намешанную массу, хорошо притрамбовывая. Я оттаскивал волоком этот тяжёлый, наполненный смесью ящичек за верёвочку в дальний угол двора и осторожно переворачивал его там, выкладывая на землю формованный навозный кирпичик.
Для меня это была игра. Моя “машина” от ямы до места складирования кирпичиков образовала “дорогу”, по которой я возил свой груз. Кирпичики-брусочки я складывал ровными рядами, но не плотно друг к другу, а так, чтобы между ними продувал ветер. До вечера я покрыл такими кирпичиками третью часть двора.
Через несколько дней подсохшие и затвердевшие брусочки можно было переворачивать, а потом и ставить на торец. Полностью высохший брусок становился очень лёгким и прочным. Мы называли эти соломенные брусочки кизяками и складывали под крышу вдоль стены сарая.
Вот такое топливо мы готовили с бабушкой к предстоящей зиме.
