Из книги очерков «фронт»

РЕЙСНЕР ЛАРИСА МИХАЙЛОВНА (1895 – 1926)

 

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА Л. М. РЕЙСНЕР

 

1895, 2 мая — в Люблине в семье 27-летнего преподавателя законоведения Ново-Александрийского института сельского хозяйства Михаила Андреевича Рейснера и его 20-летней жены Екатерины Александровны (урожденной Пахомовой) родилась дочь Лариса.

1912, май — Лариса окончила с золотой медалью частную гимназию Д. Прокофьевой.

1912–1917 — Л. Рейснер – студентка Психоневрологического института В. М. Бехтерева, вольнослушательница Петербургского университета на юридическом и филологическом факультетах.

1915–1916, апрель — издание своего журнала «Рудин».

1916, весна – 1917, май — роман и переписка с Н. Гумилёвым.

1916, осень – 1917— сотрудница журнала «Летопись», затем газеты М. Горького «Новая жизнь».

1917, сентябрь – 1918, февраль — работа в комиссиях по вопросам искусства при Исполнительном комитете Совета рабочих и солдатских депутатов, работа по сохранению сокровищ Зимнего дворца, работа в комиссии по изданию русских классиков, член художественного совета Наркомпроса и секретарь А. В. Луначарского.

1918, май — Л. Рейснер выходит замуж за Ф. Ф. Раскольникова, заместителя народного комиссара по морским делам. Июль — уезжает с мужем, членом Реввоенсовета  Восточного фронта, в Нижний Новгород.

Август — Лариса Рейснер – флаг-секретарь командующего Волжской военной флотилией Ф. Раскольникова, комиссар отряда разведки, корреспондент газеты «Известия», где печатаются ее очерки «Письма с фронта».

1919, 29 января — Л. Рейснер – комиссар Морского Генерального штаба в Москве.

Июль — флаг-секретарь командующего Волжско-Каспийской флотилией Ф. Раскольникова, корреспондент «Известий».

1920, июль — переезд в Петроград. Ф. Раскольников – командующий Балтийским флотом.

Август – сентябрь — кратковременная дружба Л. Рейснер с А. Блоком.

1921, апрель – 1923, май — в Афганистане с Ф. Раскольниковым, послом Российской республики.

1923, октябрь – 1924, январь — Л. Рейснер на нелегальной работе в Германии. Собирает материалы для книги «Гамбург на баррикадах». Развод с Ф. Раскольниковым. Роман с К. Радеком.

1924 — корреспондент «Красной газеты», «Известий», «Правды». Поездки по заводам, шахтам, рудникам промышленных районов России: Урала, Донбасса, Иваново-Вознесенска. Написана книга «Уголь, железо и живые люди».

1925, май – июль — поездка в Германию для лечения от малярии. Посещение предприятий Круппа, Ульштейна. Подготовка книги «В стране Гинденбурга».

1925, осень — работа над очерками о декабристах.

1926, 9 февраля — смерть в кремлевской больнице от брюшного тифа в возрасте 30 лет.

 

Александр Воронский

ЛАРИСА МИХАЙЛОВНА РЕЙСНЕР

 

Она умерла в цветении своих сил, ума, таланта и красоты.

Она умерла от неожиданной, нелепой и случайной болезни в лечебнице после долгих, изнуривших ее страданий, а ей нужно было жить и нужно было помереть где-нибудь в степи, в море, в горах, крепко стиснутой винтовкой или маузером в руках, ибо она отличалась духом искательства, неугомонной подвижности, смелости, жадности к жизни и крепкой воли. Этот воинствующий дух, не щадя себя, она отдавала революции.

Словно предчувствуя и предугадывая краткость своей жизненной тропы, она спешила и торопилась. Ее благородное, волевое и женственное, напоминающее легендарных амазонок лицо, обрамленное каштаном волос, ее гибкую и уверенную фигуру в самые страдные дни революции видели на бронепоезде, на наших красных военных судах, среди рядовых бойцов. Она с безупречной отвагой проби­валась в стан белых врагов, она знала и подпольные явочные квартиры гонимых товарищей-коммунистов за рубежом, а один из ее лучших очерков написан о баррикадах в Гамбурге. Далекий, песчаный Афганистан, глухие и мрачные шахты Донбасса и Урала, текстильные фабрики северного рабочего края — и здесь раздавался ее чистый, грудной, прозрачный и ломкий, как горный хрусталь, и такой твердый, упорный, и такой девический и податливый голос.

Она торопилась и спешила.

Она была мужественна. Такие люди — верны, революция на них полагается, как на кровных своих детей и питомцев.

Товарищ Лариса была захвачена целиком нашей боевой эпохой и свой талант писательницы отдала публицистической работе, но она сумела сочетать в себе публициста с художником, а это в наши дни очень ценно и очень трудно. Она зорко подмечала и находила мело­чи, но нужные и важные, и делала из них значительные выводы, широ­кие обобщения, объединяя их в творческом синтезе, никогда не забы­вая о целом и основном. Но самый большой ее дар писательницы ушел в слово, в язык. Каждый ее очерк, каждая статья походили на дерево, отягченное пышным и щедрым изобилием плодов. Как в огромном и разнообразном цветнике глаз разбегался в этом богатстве уподоб­лений, образов, неожиданных и метких определений, в этом узорном и кружевном плетении, в этой восточной яркости, пестроте и насы­щенности. Иногда это казалось изощренностью. Да, она владела культурой художественного слова, знала и чувствовала тайну его, но это была не изощренность, а щедрость человека, который легко и свободно дарует и разбрасывает кругом полными пригоршнями из того, чем владеет в преизбытке.

Она потеряла не житье-бытье, а жизнь. Лариса Рейснер нена­видела бытовое мещанство, где бы оно ни встречалось. Она не умела обрастать, оседать, она не любила врастать в тихие и нудные будни, но в прозе жизни она — художница и боец революции – умела находить возвышенное, захватывающее, содержательное и большое. Оттого, может быть, она так любила странствовать, путешествовать, бывать в новых и новых краях. Она не знала уныния и скуки.

В гробу осталось: высохшее от болезни алебастровое лицо, полу­закрытая мертвенность неподвижного, слепого взгляда, оскал ровных и белых зубов, скорбная, мучительная, резкая складка у. рта – что сделала смерть с этим прекрасным и воистину редким образцом человеческой породы! Но сохраним мы, ее соратники, товарищи и друзья, другой, иной лик, одновременно горячий и холодный, трепетный и взвешивающий, боевой и мягкий, мужественный и женственный.

1926

 

Очерки Л.М. Рейснер приводятся по книге: Рейснер Л. Избранное. М., 1965. 576 с.

 

ИЗ КНИГИ ОЧЕРКОВ «ФРОНТ»

 

Очерки, составившие книгу «Фронт», были впервые опубликованы под заголовками «Письма с фронта», «Письма с Восточного фронта» в газете «Известия», 1918, №№ 250 и 257; 1919, №№ 17, 192, 195 и 257. Заключительный очерк «В Петербурге» был напечатан в «Красной газете», 1920, № 162; очерк «Казань» — в журнале «Пролетарская револю­ция», 1922, № 12. После этого Рейснер еще продолжала работать над неко­торыми главами.

Отдельной книгой очерки вышли в 1924 году в издательстве «Красная новь». В книгу были включены очерки: Казань, Казань-Сарапуль, Маркин, Астрахань, Лето 1919 года, Астрахань-Баку, Баку- Энзели, Петербург.

В том же году журнал «Красный флот» писал о «Фронте» Ларисы Рейснер: «Еще никто так одухотворенно не описывал гражданской войны, так тонко не подмечал ее многообразной сущности, не развертывал столько граней этой эпопеи... Но самое главное, важное в книге — это психологи­ческий анализ сущности идеи, за которую три долгих года тысячи и десятки тысяч людей с огнем проходили тысячи верст от Балтики до персидской границы... И автор с исключительным талантом рассказывает нам, как люди делали Революцию, и как Революция делала людей... Все, кто хочет познать эту исключительную эпоху, понять ее, принять нутром ее сущность и до­стижения,— должны прочесть эту небольшую, но захватывающую книгу»

Штрих, ярко характеризующий образ жизни автора на Восточном фронте. Из письма родителям

 

[1918]

Милые, пишу спешно, из сумасшедшего дома. Живы ли Вы? Завтра шлю Вам денег и муки. <…>. Днем работаю в штабе, ночью с Федей делаем безумные набеги миноносцев на их флотилию. Перетопили 3 паро­хода, две баржи под самым носом у их батарей. Научилась ездить верхом — целые дни не схожу с лошади. А в свободные часы на роскошной царской «Межени», где ванны, души, обеды, чистое белье, и стрельба звучит, как сквозь сон. Отчего бы кому-нибудь из Вас не приехать в Свияжск на 2—3 дня? Целую Вас, мои по­следние драгоценности.

Ваша Ляля.

Федя просит Вам кланяться, мои занозочки...

 

 

КАЗАНЬ—САРАПУЛЬ

I

Ночные склянки, отбивающие часы на палубе миноносца, удивительно похожи на куранты Петропавловской крепости.

Но, вместо Невы, величаво отдыхающей, вместо тусклого гра­нита и золотых шпилей, отчетливый звон осыпает необитаемые берега, чистые прихотливые воды Камы, островки затерянных деревень.

На мостике темно. Луна едва озаряет узкие, длинные, стреми­тельные тела боевых судов. Поблескивают искры у труб, молочный дым склоняется к воде белесоватой гривой, и сами корабли, с их гордо приподнятым носом, кажутся среди диких просторов не по­следним словом культуры, но воинственными и неуловимыми мор­скими конями.

Редкое освещение: отдельные лица видны, и отчетливо видны, как днем. Бесшумны и так же отчетливы позы. Эпические, годами воспитанные и потому непринужденные, как в балете, движения комендора, снимающего тяжелый брезент с орудия одним B3x\ia-хом, как срывают покрывало с заколдованной и страшной головы.

Пляшущие руки сигнальщика с его красными флажками, кра­сноречивые и лаконические, танцующие в ночном ветре условный, обрядовый танец приказаний и ответов.

И над сдержанной тревогой судов, готовящихся к бою, над от­блеском раскаленной топки, спрятавшей свой дым и жар в глубине трюма,— высоко, выше мачты и мостика, среди слабо вздрагива­ющих рей, восходит зеленая утренняя звезда. (42)

Давно пройден и остался за поворотом реки наш передовой пост, лодка под самым берегом, и командир Смоленского полка, Овчинников, спокойный, всегда неторопливый и твердый, отчетли­вый и немногословный —- один из славной стаи Азинской 28-й ди­визии, прошедшей с боем всю Россию, от холодной Камы до испе­пеленного желтыми ветрами Баку.

Где-то справа мелькнул и исчез лукавый огонек,— может быть, белые, а может быть, один из отрядов Кожевникова, шаривший в глубоком тылу у белых и иногда совершенно неожиданно выле­завший навстречу нашей «Межени» из непролазной чащи кустар­ника, запутавшего обрывистый камский берег.

При первых лучах рассвета необычайна красота этих берегов. Кама возле Сарапуля широкая, глубокая, течет среди желтых гли­нистых обрывов, двоится между островов, несет на маслянисто-гладкой поверхности отражение пихт — и так она вольна и так спокойна. Бесшумные миноносцы не нарушают заколдованный по­кой реки.

На мелях сотни лебедей распростирают белые крылья, прони­занные поздним октябрьским солнцем. Мелкой дробной тучкой у самой воды несутся утки, и далеко над белой церковью парит и плавает орел. И хотя противоположный луговой берег занят не­приятелем — ни одного выстрела не слышно из мелкорослых ку­старников. Очевидно, нас не ждали в этих местах — и не успели приготовиться.

Из машинного люка до пояса выставляется закопченный и бледный моторист и, стирая с лица черноту и пот, с наслаждени­ем вдыхает острый утренний воздух, за одну ночь ставший осен­ним и северным.

Лоцман на мостике, всклокоченный и крепкий, похожий в сво­их сединах и овчинном тулупе на лешего, пророчит ранний мороз.

«Снегом пахнет, воздух — снегом пахнет»,— и опять молча отыскивает узкую дорогу кораблей среди предательской ряби от­мелей, тумана и камней. За эту ночь пройдено больше ста верст, и вот вдали показался кружевной железнодорожный мост и белые макушки Сарапуля. Команда отдыхает, полощется возле крана, Дразнит двух черных щенят, взращенных с великой любовью сре­ди пушечной пальбы и непрерывных походов.

Резкий крик наблюдателя:

— Люди на левом берегу,— и снова напряженное ожидайье. Но те, на берегу, уже разглядели нас, и в воздухе радостно пляшут красные полотнища. И дальше, на берегу, и на мосту, и за песча­ным прикрытием вспархивают и трепещут красные флажки. 43

Малые фигуры пехотинцев в серых шинелях бегут по берегу, ма­шут, кричат и перебрасывают на железные палубы миноносцев какие-то благословляющие приветствия.

Прошли мост, повернули левее, а за последним судном, идущим в стройной кильватерной колонне, уже трещит ружейная пере­стрелка. Это белые обстреливают охрану моста, сбежавшуюся посмотреть на проход нашей флотилии.

В бинокль ясно видна набережная Сарапуля, занятого дивизи­ей Азина, Сарапуля, со всех сторон обложенного белыми и нако­нец, благодаря приходу флотилии, соединенного с нижележащими армиями.

Подходим ближе. На крыше поплавка, на перилах, на дороге — красноармейцы, чуйки, платочки и бороды, и все это радостно изу­мленное", свое,, дружеское. Оркестр на пригорке гремит марсельезу, барабан, заглядевшись на корабли, образует брешь в мелодии, труба несется далеко впереди рассерженного дирижера, радостно играя громовыми переливами и не останавливаясь ни на чем, как конь, сбросивший всадника. Уже приняты концы, борт плавно примкнулся к пристани, матросы высыпали на берег, и пошли раз­говоры:

— Как же вы прорвались? Побили их корабли?

— И побили, отец, и в реку Белую загнали.

— Врешь.

— Да не вру.

Чрез толпу пробивается молодая еще женщина, вся в слезах. «Матроска»,— говорят окружающие. И начинаются новые причи­тания. Плач матери и жены, пронзительный однообразный вопль: «Моего увели на барже, на барже стащили. Матросом был, как вы». Платочек мечется от одного моряка к другому, слепнет от слез, гладит шершавые рукава бушлатов, это последнее свое вос­поминание. Да, жестокая штука война, гражданская,— ужасна. Сколько сознательного, интеллигентского, холодного зверства ус­пели совершить отступающие враги.

Чистополь, Елабуга, Челны и Сарануль — все эти местечки за­литы кровью, скромные села вписаны в историю революции жгу­чими знаками. В одном месте сбрасывали в Каму жен и детей крас­ноармейцев, и даже грудных пискунов не пощадили. В другом — на дороге до сих пор алеют запекшиеся лужи, и вокруг них вели­колепный румянец осенних кленов кажется следом избиения.

Жены и дети этих убитых не бегут за границу, не пишут потом мемуаров о сожжении старинной усадьбы с ее Рембрандтами и книгохранилищами или о неистовствах Чеки. Никто никогда (44) не узнает, никто не раструбит на всю чувствительную Европу о тыся­чах солдат, расстрелянных на высоком камском берегу, зарытых течением в илистые мели, прибитых к нежилому берегу. Разве был день,—вспомните вы, бывшие. на борту «Расторопного», «Прыткого» и «Ретивого», на батарее «Сережа», на «Ване-комму­нисте», на всех наших, зашитых в железо, неуклюжих черепа­хах,— разве был хоть один день, когда мимо вашего борта не про­ходила эта молчаливая спина в шинели, этот солдатский затылок с такими редкими куцыми волосами (все после тифа) и танцую­щей по воде рукой, то всплывающей, то опущенной ко дну. Разве было хоть одно местечко на Каме, где бы не выли от боли в час ва­шего прихода, где бы на берегу, среди счастливых и обезумевших, которые так неумело (рабочие ведь не моряки) принимали ваши «чалки», не было десятка осиротелых баб и грязных, слабых и го­лодных детей рабочих. Помните этот, вой, которого не могло заглу­шить даже лязгание якорной цепи, даже яростный стук сердца, даже красный от натуги голос предисполкома, который еще изда­ли, за полверсты, кричал вам, что Самара взята Красной...

Между тем к первой женщине подошла вторая, совсем малень­кая и старая. На ее лице те же шрамы горя. «Не плачь, расскажи толком». И мать рассказывает, но слова ее теряются в причита­ниях, ничего нельзя понять.

А дело вот в чем: отступая, белые погрузили на баржу шесть­сот человек наших и увезли — никто не знает куда, кажется, в Уфу, а может быть, и к Боткинскому заводу.

Через час пронзительная сирена собирает на пристань разо­шедшихся матросов, и командующий отдает новое приказание: флотилия идет вверх по реке на поиски баржи с заключенными. И, подгоняя команды, как-то особенно отчетливо повторяет: «Шестьсот человек, товарищи».

II

Они нас не ждали: окопы, проволочные загражде­ния, пикеты, все это оказалось неприкрытым со стороны реки и видно, как на блюдечке. Медленно скользя вдоль берега, миноносцы выбрали удобное место, и комендоры отыскивают цель. В кают-компании полуоткрыт люк в пороховой погреб, и оттуда быстро передают снаряды. Раздается команда:

- Залп (45)

Из дула выплескивается огненная струя, с легким металличе­ским звоном падает пустая гильза, и через десять –  пятнадцать секунд в бегущей цепи неприятеля подымается пепельно-серый и черный дымовой фонтан. Управляющий огнем изменяет прицел:

— Два больше, один лево. Залп.

Вот и на «Ретивом» открыли огонь, и «Прочный» из кормового орудия зажег церковь.

Пользуясь всеобщим смятением, мы засветло будем в Гальянах (тридцать пять верст выше Сарапуля).

Еще один переход в десять верст, и мы у цели. Красные флаги спущены, решено всех взять врасплох, выдавая флотилию за бело­гвардейскую – адмирала Старка, которую с таким нетерпением до сих пор поджидали себе на помощь ижевцы. Из-за островка и по­ворота Камы суда полным ходом появляются перед пристанями Гальян, проходят село, расположенное на горе, и выше его делают поворот, разворачиваются — маневр очень трудный на таком уз­ком и мелком месте.

— Без приказаний не открывать огня,— передает сигнальщик с одного миноносца на другой.

Обстановка следующая: в двадцати-тридцати саженях на бе­регу, возле церкви, ясно видно тяжелое шестидюймовое орудие. Дальше на пригорке много любопытных крестьян и среди них кучки вооруженных солдат. На колокольне второе орудие; быть мо­жет, пулемет. Под левым берегом баржа с десантом белогвардейцев. В кустах мелькают белые палатки лагеря, расстилается дымок по­ходных кухонь, и, отдыхая, солдаты лежат на берегу, с любопытст­вом следя за маневрами миноносцев. Посредине же реки, охраняе­мая караулом, целая плавучая могила, безмолвная и недвижимая.

Рупор с «Прыткого» вполголоса передает порядок действий на другие суда. «Ретивый» подходит к барже и, не выдавая себя, удо­стоверяется в присутствии драгоценного живого груза. «Прыткий» наводит орудия на шестидюймовую пушку, с тем чтобы разбить ее в упор при первом движении неприятеля, но одновременно на­блюдает за пехотой.

Но как же снять с якоря баржу, как вытащить ее из узкой ло­вушки, образуемой мелями, островом и перекатом? К счастию, тут же у пристани дымит неприятельский буксир «Рассвет». Наш офицер в блестящей морской фуражке передает его капитану бе­запелляционное приказание.

— Именем командующего флотилией адмирала Старка прика­зываю вам подойти к барже с заключенными, взять ее на буксир и следовать за нами через реку Белую на Уфу (46).

Приученный белыми к беспрекословному повиновению, капи­тан «Рассвета» немедленно исполняет приказание: подходит к барже и берет ее на буксир. Бесконечно медленно тянутся эти ми­нуты, пока неповоротливый пароход, шумно шлепая колесами-жабрами, подходит к барже, укрепляет тросы, дымит и разводит пары. Команда наша замерла, люди страшно бледны, и верят и не смеют поверить этой сказке наяву, этой обреченной барже, такой близкой и еще бесконечно далекой. Шепотом спраши­вают друг у друга:

— Ну что, двигается или нет? Да она не двигается.

Но «Рассвет», напуганный строгим окриком капитана, чудесно исполняет свою роль. На барже заметно движение. Сам карауль­ный начальник и его команда, сложив винтовки, помогают выби­рать якорь. И понемногу тяжелая громада выходит из равновесия, трудно разворачивается ее нос, натянутые канаты слабеют и снова тянут свою упрямую спутницу. «Прыткий» окончательно успока­ивает смущенных тюремщиков.

— Именем командующего приказываю вам сохранять полное спокойствие, мы пойдем впереди и будем вас конвоировать.

— У нас мало дров,— пробуют возражать с «Рассвета».

— Ничего, по дороге погрузите,— отвечает комфлот, и мино­носцы, не торопясь, чтобы не вызвать подозрения у наблюдающих с берега белогвардейцев, начинают отходить к Сарапулю.

А там, в трюме баржи, уже началась тревога: «Зачем везут, куда и кто». По отвратительному, грязному полу пробирается на корму один из заключенных, матрос. Там в толстой доске перочин­ным ножом проверчена дырка, единственный просвет, в который видно кусок неба и реки. Долго и внимательно наблюдает он за таинственными судами и их молчаливой командой. Читая луч надежды на его лице или новое опасение, искаженные лица окружающих кажутся одним общим лицом, неживым и непо­движным.

—- Да ведь они все одинаковые, серые, длинные. Белогвардей­ские или нет? Смотри внимательно, смотри скорее.

— Да нет.

— Что нет, черт тебя дери? Наблюдатель сваливается с табуретки.

— У них нет таких железных, это наши, это балтийские, на шх матросы.

Но несчастные, три недели пробывшие в гнойном подвале, спан-1ие и евшие на собственных экскрементах, голые и завернутые 1 одни рогожи, не смеют поверить, 47

Уже в Сарапуле, когда на пристанях кричал и плакал привет­ствовавший их народ, когда матросы арестовали белогвардейский караул и,- не смея спуститься в отвратительный трюм, вызывали из этой могилы заключенных, еще тогда отвечали проклятиями и стонами. Никто из четырехсот тридцати не верил в возможность спасения. Ведь вчера еще караульньш выменивали корку хлеба и чайник на последнюю рубашку. Вчера на рассвете из общей каме­ры на семи штыках выволокли изорванные тела трех братьев Красноперовых и еще двадцать семь человек. Уже целые сутки в отверстие на потолке никто не бросал кусков хлеба (по ^lU на че­ловека), единственной пищи, утолявшей голод в течение трех

недель.

Перестали кормить, значит, уже не стоит тратить даже объед-рюв на обреченное стадо, значит, ночью или в серый, бескровный, утренний час придет конец для всех,—конец еще неведомый, но бесконечно тяжкий. И вдруг привезли, открыли голубую и сереб­ряную дыру в ночное небо и зовут всех наверх странными, стра­шно взволнованными голосами, и зовут каким именем — запре­щенным, изгнанным — «товарищ». Не измена ли, не ловушка ли, новое ухищрение?

И все-таки в слезах, ползком, один за другим, они воскресли из мертвых. Что тут творилось на палубе! Несколько китайцев, у которых никого нет в этой холодной стране, припали к ногам мат­роса и мычанием и какими-то возгласами на чуждом нам языке воздали почести и безмерную преданность братству людей, умира­ющих друг за друга.           

Утром город и войска встречали заключенных. Тюрьму подве­зли к берегу, опустили сходни на «Разина» — огромную железную баржу, вооруженную дальнобойными орудиями, и через живую стену моряков четыреста тридцать два шатающихся, обросших, бледных сошли на берег. Вереница рогож, колпаков, шапок, скру­ченных из соломы, придавали какой-то фантастический вид про­цессии выходцев с того света. Ив толпе, еще потрясенной этим зрелищем, уже просыпается чудесный юмор.

— Это кто же вас так нарядил, товарищи?

—- Смотрите, смотрите, это форма Учредительного собрания,— каждому по рогоже и по веревке на шею.

— Не наступай мне на сапог, видишь — пальцы торчат.— И выставляет вперед ногу, обернутую грязным тряпьем.

Еще приближаясь к берегу, голосами, пролежанными на гни­лой соломе, они начали петь марсельезу. И пение это не прекра­щалось до самой площади. Здесь представитель от заключенных (48) приветствовал моряков Волжской флотилии, ее командующего и власть Советов. Р'аскольникова на руках внесли в столовую, где были приготовлены горячая пища и чай. Неописуемые лица, слова, слезы, когда целая семья, нашедшая отца, брата или сына, сидит возле него, пока он обедает и рассказывает о плене, и цотом, про­щаясь, идет к товарищам-морякам благодарить за спасение.

В толпе матросов и солдат мелькают шитые золотые фуражки тех немногих офицеров, которые проделали весь трехмесячный по­ход от Казани до Сарапуля. Давно, я думаю, их не встречали с та­ким безграничным уважением, с такой братской любовью, как в этот день. И если есть между интеллигенцией и массами чудесное единство в духе, в подвиге и жертве, оно родилось, когда матери рабочих, их жены и дети благословляли матросов и офицеров за избавление от казни и мук их детей. (49).