Из книги «уголь, железо и живые люди»

После возвращения из Германии в качестве корреспондента «Известий» и «Правды» Лариса Рейснер отправилась в длительную поездку по заводам, шахтам, рудникам промышленных районов России: Урала, Донбасса, Иваново-Вознесенска. Так возникли очерки, составившие книгу «Уголь, железо и живые люди».

Очерки о заводах печатались первоначально в «Известиях», 1924, № 162, а также в журналах «Прожектор», 1924, № 22, и «Красная новь», 1924, №№ 4, 7, 8.

ЛЫСЬВА

Ветер отчесывает волосы дыма с фасада завод­ской конторы, которая возвышается над площадью, как лоб, по­желтевший от лихорадки. Перед ним тяжеловесная церковь, напыщенная святая София, из грязного кирпича, крытая даровым домодельным железом, ничего не стоившим жертвователю.

Кинематограф «Триумф» показывает ей свой экран, обложен­ный известкой, как белый нездоровый язык.

Под сенью рынка, злобно и мелочно торгующего в тени трех­этажного кооператива (кстати, лучшего на всем северном Урале), мирно пасется стадо коз и хрюкают свиньи.

Низкие облака идут домой с утренней смены, не успев смыть угольной пыли с лица. Стоя среди мусора и ухабов, стальной гриб водокачки хмуро отмечает их приход. Брезгливо отступив на не­сколько верст от этой грязи и суеты, покоится Урал, пологий, си­ний и седой.

Тревога в конторе, тревога.

Старший бухгалтер с видом спокойной безнадежности (папки его подтянуты, как пустой живот) толкает упирающуюся дверь Ивана Дианыча.

-— Денег? Слава богу, пятьдесят рублей в кооперативе одол­жили. Живем, ничего.

307

Осаждают Мыльникова: хоть два рубля в счет майской по­лучки...

К широкой кисти листопрокатчика приделана крошечная рука, которая выступает, как взволнованный свидетель.

-— Что было, то я проел. Дети голодом сидят. Думаю, развер­нуться как-нибудь из положения можно же? — Рука делает не­сколько беспокойных движений над письменным столом.

Денег нет. Как-то этот разговор кончается.

Но телефон: жестепрокатный цех бузит!

— Завком? Кильдебаков?

Иван Дианыч держит трубку, повернув боком широкий ломоть загорелой шеи, свою круглую деловитую голову с хитрым мягким носом. Ах, лукав этот Дианыч, и осторожен, и настойчив, хоть губы у него от улыбки гнутся концами вверх, как хорошие сталь­ные коньки для фигурного катания. Башковитый мужик, говорят рабочие.

Из окна видно: люди бегут к жестепрокатному. Женщины свя­занными, маленькими шагами,— по шпалам, мужчины — через рельсы и лужи, не разбирая, с руками, глубоко засунутыми в кар­маны. Грязное, мокрое, скверное утро. Что же, жестепрокатный так жестепрокатный.

Рост человеческий измеряется шириной плеч, мощь завода — работой его основных цехов: доменного, мартена и прокатного.

При Колчаке Лысьва потеряла много людей и похоронила две мартеновские печи. Людей положили в братскую могилу, станки удалось спасти,— их нашли под откосами, далеко от завода, и вер­нули в родные цеха,— но печи погибли. Зрелище величайшей пе­чали: в самом сердце живого завода — бескрышные стены, груды лома, обломки погибших машин, среди которых пробивается трава и осмеливаются расти какие-то жалкие полевые цветки. Между раз­валин лазит Герин — инженер, в неизменной кепке, с навостренны­ми ушами, серо-коричневый в своем плаще, как умное насекомое, окрашенное под цвет ржавого железного листа, по которому пол­зает. Все они тут гуляют — от директора до ученика фабзавуча — по этому угрюмому пустырю, одержимые горячкой восстановления. Иван Дианыч (улыбка — полукруг вниз, концы вверх), любовно осмотрев машинное кладбище, предается вслух необузданным мечтам.

— Третью печь пустим еще в этом году. Спрос на нас есть... Потом сломаем весь этот балаган, правый конец восстановим, крышу...

308

Возле здоровых печей, из которых только что выдоили парное железное молоко, дымится толпа изложниц, с их оттопыренными железными ушами, надерганными рукой подъемного крана. Жар вибрирует над грудами шлака, к которому рабочие успели при­мостить свой чайничек. Кран бегает далеко, в другом конце этого длинного зала, над которым еще не целиком восстановлена крыша. Скрежеща, он снует высоко под потолком, похожий на исполин­ский челнок, пробующий заткать его пробоину.

У номера второго идет завалка. Печной приоткрывает дверцу, и рабочие как бы сами бросаются в огонь вслед за лопатой, нагру­женной железными отбросами. Они откатываются, ослепленные, с пылающим лбом, с соленым вкусом пота на губах. Старинный, вар­варский, давно вышедший из употребления способ работы, от ко­торого мы по бедности пока не смеем отказаться. Белокурый креп­кий человек отнимает руку от глаз, вскипевших на этом жаре, как яйца, брошенные в самовар. Его рыцарская рукавица, отдыхаю­щая на лопате, дрожит. Это Ермаков, Александр Терентьич, по­строивший печи двадцать восемь лет тому назад. Только раз за всю жизнь уходил он от них — с Красной, в восемнадцатом году — и уж от Вятки шел обратно отбивать у белых эти четыре пещеры мартена, которые нянчил в дни их недолгого машинного детства, на которых сжег три четверти своей жизни. Но невредимыми за­стал только две.

Сутунка занимает целый дом. Это — длинная, злая гадина, плоский огненный солитер, который без конца проходит через стан, становясь все длиннее, тоньше и раздраженнее. Она летит через весь цех, приподняв шею, цепляясь за все шероховатости пола своим телом червя, подтягивая хвост к голове и свиваясь золотыми петлями. Ее тащат щипцами сперва обратно в стан, потом через все здание к стальным валам, вделанным в пол и образующим как бы ручей, которым распаленная сутунка плывет к резцу. Ножницы откусывают от нее кусок за куском, медленно втягивая в рот длин­ное тело горячей змеи. Один из рабочих скользит, но ставит свое тело на ноги судорожным напряжением мускулов, извернувшись, как кошка, выброшенная из окна. Падение — смерть. Замедле­ние — смерть. Неловкость — смерть. Этот цех приговаривает только к высшей мере наказания. У металла, извивающегося в 800° жару, нет оттенков; у него один цвет — цвет ожога. Но высшее мастерство возвращает людям беззаботность. Они неторопливы, уверенны, сдержанны и только никогда не опаздывают. Каждый делает свое — перескакивает через красное железо, чтобы взять его за шиворот и послать двадцатипудовую ленту в (309) машину, как летом бросают в реку большого ленивого пса; схватывает су­тунку и подтягивает ее к ножницам, причем пьишбщёе железо тащится сзади, обнюхивая дырявые легонькие лапти, бегущие пе­ред самым его носом. Но все вместе связаны, как волокна провода, по которому бежит трудовой ток. При размеренности всех движе­ний, которая чужому может показаться сонливой, рабочие все время напряженно наблюдают друг за другом, и именно в решаю­щую минуту — не раньше и не позже — чья-нибудь рука непре­менно разделит тяжесть, отведет огонь, предотвратит удар. Через год вместо двух станов будет три.