Из очерка «ЛЕТО 1919 ГОДА»

<…>

Ночью кают-компанию убирают букетами из красной осенней рябины, стол залит светом, и собеседники, смыв с высоких сапог грязь окопов или масло машин, спокойно совещаются о завтраш­нем дне.

Случай расположил их так: слева быстрые глаза, бас и жесто­кая воля Шорина. Рядом с ним его штаб-офицер, мягкий и подроб­ный человек, никого не способный стеснить, как походная карта, старательно сложенная и повешенная через плечо.

Дальше профиль, неправильный и бледный, выгнутый, как сабля, с чуть косыми глазами и смутно улыбающимся ртом, сло­вом, один из тех, которые могут позировать художнику для тон­кого и выносливого бога мести в казацкой папахе. Бесшумная по­ходка, легкий запах духов, которые он любит, как девушка, и на черной рубашке красный орден — это и есть Кажанов, ставший почти легендой начальник десантных отрядов Волжской фло­тилии. (78)

Голландцы, достигшие совершенства в групповом портрете, любятизобразить в центре картины, среди всех этих господ в черном платье и крахмальных белых воротничках, одну сосредоточенную и тонкую физиономию какого-нибудь славного молодого врача, воору­женного скальпелем, скептика и атеиста, стоящего к зрителю впол­оборота со своим высоким белым лбом и насмешливой улыбкой,

В кожаной куртке и с кончиком «Известий», торчащим из кар­мана, эта фигура в наше время называется — «член Реввоенсовета Михайлов».

Осколок разбитого чертом кривого зеркала застрял и в това­рище Трифонове. Из ссылки и тюрьмы он вынес тяжелую сдер­жанность долголетнего пленника, несколько болезненный страх перед слишком громкими словами, мыслями и характерами. В сильном и умном человеке, великолепном большевике и солдате революции немного скучно желание обмануть себя и других — изобразить свое крупное «я» самым сереньким, самым будничным человечьим пятном. Но бурный девятнадцатый год через все ло­гические дырки прорастает веселой зеленой травой; неудержимый ветер времени рвет серые очки с чернявого трифоновского лица, что ему не мешает и сегодня все так же упорно защищать свой давно развалившийся душевный острог и любимейшее подполье чувства.

Дальше, – но как рассказать Азина? Во-первых, он дикий го­род Огрыз, почти отрезанный от Камы; он – часовые, притаив­шиеся вдоль полотна; он – душный, жаркий вагон третьего класса, залитый светом бальных свечей с высоты двух гудоновских канде­лябр, взятых в разоренной усадьбе; он — в непролазном дыму па­пирос, в тревожной бессоннице дивизионного штаба, где комиссар какой-то отбившейся части, пришедшей для связи за двадцать пять верст через заставы белых,— теперь свалился и спит на полу об­морочным, блаженным сном. Он – изорванные карты на липких, чаем и чернилами залитых столах. Он – черный шнур полевого телефона, висящий на мокрых от росы ночных кустах, охраняе­мый одеревенелыми от холода, сна и боязни уснуть часовыми.

Азинскими шпорами изрезаны клопиные бархаты вагонов; им собственноручно высечены пойманные дезертиры; им потерян и взят с бою город Сарапуль и десятки еще несуразных городов; ши ведена безумная, в лоб, кавалерийская атака против Царицына; им изрублены десятки пленных офицеров и отпущены на волю или мобилизованы тысячи белых солдат. Азии ездит верхом На горячих спесивых лошадях, не пьет ни капли, пока не кончено Чело, страшно ругается со своими комиссарами, кроет (79) Реввоенсовет, в ежовых держит свои невероятные, из ушкуйников и мах­новцев набранные части, дерется и никогда не бегает; плачет от злости, как женщина, если из-за раненой руки ему приходится лежать в самый разгар наступления.

Это Азин сам себе устраивает парадную встречу и, видя, что на берегу оркестр еще не готов, заворачивает с пароходом назад, чтобы через десять минут, обливаясь потом в своей великолеп­ной бурке (это в июле-то месяце), все-таки принять почести, «Интернационал» и натянутые рапорты товарищей, успевших по поводу победы пришить пуговицы к единственным штанам и побрить три недели не мытые рожи. Так надо: без праздника, без музыки и встречи армия не почувствует роздыха, своих двадцати­четырехчасовых боевых именин, и наутро ее не сдвинешь с места на новые боевые недели.

Это Азин избивает нагайкой наглых своих и любимых денщи­ков за отобранного у крестьян поросенка — и Азин же гуляет, как зверь, целые ночи, ночи чернее сажи, с музыкой, с водкой и женщинами,— но не иначе, как поставив все заслоны и пикеты, послав разведку, убедившись, что город крепко взят, и заслонив его со всех сторон. Азин просто, едва ли не каждый день водит в бой свои части, забывая, что он начдив и не имеет права риско­вать своей жизнью.

Но над картой Азин стынет, как вода в полынье, слушается, как мертвый, длинных шоринских юзолент, вылезающих из аппа­рата с молоточной стукотней, с холодными и точными приказами, с отчетливо отпечатанным матом и той спокойной, превосходной грубостью, t которой старик Шорин умел говорить с теми, кого любил, кого гнал вперед или осаживал назад железной оператив­ной уздой.

Разве такого, как Азин, расскажешь? Любил, страстно любил свои части, любил и понимал всякого новобранца, извлеченного из-под родительских юбок,— юнца с оттопыренными ушами под непомерной фуражкой, в шинели до пят, и с одной мыслью: где бы бросить налитое тяжестью ружье? С такими умел воевать, с такими делал победы, голодал, валялся в тифу и всю Россию про­шел из конца в конец, чтобы после Камы и Волги, после Цари­цына и Саратова нелепо погибнуть под Перекопом чуть ли не на­кануне его взятия, бесславно погибнуть в плену, да еще оклеве­танным белыми, распустившими слух о его измене Красной Армии. Это Азин — герой, солдат, пистолет, так воевал, так голыми руками в подкову согнул свою дивизию, таких чудес наделал и солдат и комиссаров ^п*&& ттг.питал. что и после его смерти (80) себе воспитал,

28-я дивизия оставалась Азинской, и на пыльные площади Баку, и к грузинской, и к персидской границе подошла своим старым походным шагом, пыльная, пестрая, оборванная, в лохмотьях и генеральских лампасах, боком, просто и железно сидя на своих низкорослых неизменных лошаденках, набранных от Перми и до Астрахани.

В этот вечер за чаем собеседшгки начали спор о героизме. Тема странная среди людей, давно привыкших к войне и в боль­шинстве награжденных всеми возможными знаками отличия.

Скептик в кожаной куртке, помешивая ложечкой в своем ста­кане, спокойно отрицал все признаки романтики в деле револю­ции, ставшей для него ремеслом. Отличительная черта интел­лигента: излечившись на фронте от фразеологии, он понемногу выздоравливает и мужает, счастливый, что может наконец без оглядки и сомнения подчиниться могучим и простым двигателям жизни. Чувство долга, братской солидарности, повиновения и жертвы становятся здоровой привычкой. И, боясь потерять это еще хрупкое внутреннее равновесие, интеллигент, ставший сол­датом революции, крепко цепляется ногами за землю и без конца повторяет себе успокоительное «дважды два — четыре».

Слушая умного комиссара, солдат в генеральских эполетах потупил лукавые глаза и положил себе в стакан лишний кусок сахару. За последнее время вокруг его размеченных карт и твер­дых приказов все чаще жужжали вот такие же теоретические долгие беседы за полночь, суть которых он плохо понимал, но с бессознательной мудростью старого военного человека ежечасно опровергал всей своей работой.                          W

Красным орденом на груди гордился и, читая сводки с фронта, между строк угадывал такую же, как у себя, ревнивую тоску о победе. Ни с какой стороны ко всему этому нельзя было применить того идейного середнячества, уравнения в сером цвете и торжества будней, которое сейчас, сидя пред Шориным, ровным голосом разрушало какой-то белый, высокий и праздничный строй его мысли. Азии, у которого на лице еще не потух гордый румя­нец стыда за какое-то незначительное поражение на фронте, рас­сказанное при стольких чужих людях; Калинин, слишком утом­ленный своей действительно бесплодной храбростью, которую он считал обязанностью коммуниста и комиссара,— оба они не ре­шались говорить, наслаждаясь папиросой и тем, что кто-то спорит | и можно молчать.

Но царапающая речь все больше и больше разрушала атмо­сферу тыла, света и покоя, вообще редких в этих местах. (81)

Казалось странным, что милая жизнь, каждый раз после опас­ности еще более любимая и желанная, кажется такой голой и се­рой этому спорщику, готовому свои собственные мозги распла­стать и облить кислотой в припадке холодного любопытства.

Особенно Азии: ноги у него еще болят от седла, во всем теле разлилась сладкая усталость от осени, от красных и золотых де­ревьев, от зелени лугов, цветущих последней яркостью, от доб­рых глаз и плавной походки верблюдов, влекущих через степь тростниковые повозки. Утром его чуть не убили в разведке, а ве­чером столько невозмутимой земли, воздуха, горьких, возбуждаю­щих запахов осени.

И еще такая нежность,— он не мог вспомнить, к кому она от­носилась: к матросам ли, встреченным на берегу, пришедшим из царицынского плена с шрамами на горле, или к письму, получен­ному так поздно и издалека. И вдруг кто-то тут сидит, отрицает сущность жизни, ее чудеса и дивный произвол. Отрицает героизм.

— Ах ты...— Азин заметил чьи-то предупреждающие глаза — и из-за них не выругался. Хотелось взять карту, найти на ней крас­ный венок республики, в течение двух лет одиноко цветущий среди всего мира и героически обороняемый истощенным народом. Когда же жизнь была чудеснее этих великих лет? Если сейчас не видеть ничего, не испытать милосердия, гнева и славы, которыми насыщен самый бедный, самый серый день этой единственной в истории борьбы, чем же тогда жить, во имя чего умирать. (82)