Делезовское развитие материализма Соссюра

Обратимся теперь иной работе, к работе иного мыслителя, которая позволит нам достигнуть двух целей. С одной стороны, ещё рельефней высветить всю неочевидность и парадоксальность этого самого базового для соссюровской мысли различения – различения означающего и означаемого. С другой стороны, это позволит нам на практике увидеть масштаб парадигмы, которую задал Соссюр, – масштаб, благодаря которому различные философские и онтологические решения разрабатываются, отправляясь от конкретных точек и изгибов соссюровской мысли. Речь пойдет о главе «Постулаты лингвистики» одного из самых знаменитых произведений Делёза – «Тысяча плато», второй части «Капитализма и шизофрении» [1].

В этой работе, в числе прочего, Делёз пытается, идя по следам Соссюра и наследующих ему лингвистов, таких, как, например, Л. Ельмслев[6], разобраться с тем вопросом, который, разумеется, являлся весьма загадочным и темным уже для самого Соссюра.

Предпринимая очередную попытку разобраться с тем, что же представляют из себя означаемое и означающее, «понятия и звуки», Соссюр отмечает следующее обстоятельство: «В психологическом отношении наше мышление, если отвлечься от выражения его словами, представляет собой аморфную нерасчленённую массу. Философы и лингвисты всегда сходились в том, что без помощи знаков мы не могли бы с достаточной ясностью и постоянством отличать одно понятие от другого. Взятое само по себе, мышление похоже на туманность, где ничего четко не разграничено. Предустановленных понятий нет, равным образом как нет никаких различений до появления языка» [16, с. 114]. Уже эта мысль может показаться достаточно неочевидной, но дополняется она не менее интересным замечанием – замечанием о том, что и «звуковая субстанция не является ни более определенной, ни более устоявшейся, нежели мышление» [16, с. 114].

    Какой вывод можно сделать относительно языка и его роли, исходя из этих обстоятельств – того, что в порядке акустических образов, и в порядке понятий нет ничего, являлось бы уже определенным и расчлененным ещё до прихода языка? Этот вывод суммируется Соссюром в следующем пассаже, который нам представляется важным привести целиком, в том числе для более точного воспроизведения самой атмосферы, в которой приходилось действовать соссюровской мысли: «Специфическая роль языка в отношении мысли заключается не в создании материальных звуковых средств для выражения понятий, а в том, чтобы служить посредующим звеном между мыслью и звуком, и притом таким образом, что их объединение неизбежно приводит к обоюдному разграничению единиц. Мысль, хаотичная по природе, по необходимости уточняется, расчленяясь на части. Нет, таким образом, ни материализации мыслей, ни “спиритуализации” звуков, а все сводится к тому в некотором роде таинственному явлению, что соотношение “мысль – звук” требует определенных членений и что язык вырабатывает свои единицы, формируясь во взаимодействии этих двух аморфных масс» [16, с. 147, курсив мой. – П.О.].

    Для Соссюра тайна эта остаётся тайной, однако в дальнейшем эта проблема – проблема этого «таинственного явления», в рамках которого парадоксальным образом аморфные массы приводят к единицам вполне оформленным – детально исследовалась Л. Ельмслевым в его работах по глоссематике и была доведена до предела своего развертывания Ж. Делёзом. Не воспроизводя детально логику этого пути, отметим лишь его вектор и выводы, которые из такой постановки вопроса следуют и относятся уже к проблематике в полном смысле слова онтологической.

    Соссюр упоминает две аморфные массы – массу звуков и массу понятий – которые представляют собой нечто в себе нерасчлененное и хаотичное. Однако мы имеем дело именно с двумя массами. Сами массы оказываются различены, как таковая масса звука и масса понятия отличаются друг от друга. В парадигме, где расчленение происходит именно путем различий, где различия производят все возможные формы, совершенно позволительно становится задаться вопросом о том, настолько ли уж эти аморфные массы аморфны? Не является ли само различие между ними тем, что даёт некую форму, пусть минимальную, каждой из этих масс? Именно здесь можно укорить Соссюра в некой непоследовательности, недостаточной радикальности. Нет никакой «материализации мыслей», обратного отношения тоже нет. Но само различие между материей и формой здесь всё ещё работает двусмысленно. Материя, противопоставленная мысли, в мире, где противопоставление есть различие, то есть форма, всё ещё остаётся слишком оформленной. На уровень, на котором действительно можно было бы говорить о материи, мы ещё и не вышли.

    Делез последовательно выходит на этот уровень, чему посвящена отдельная сюжетная линия «Постулатов лингвистики». Делез признает, что Ельмслев продвинулся в этом направлении достаточно далеко благодаря замене порядков означающего и означаемого на ещё более формализованные и абстрактные «план выражения» и «план содержания». Он отмечает, что «сила Ельмслева в том, чтобы постигать форму выражения и форму содержания как должно: абсолютно относительные переменные на одном и том же плане». Однако все необходимые выводы удается сделать лишь Делёзу, в отличие от Ельмслева, который «всё ещё понимает различие между выражением и содержанием в модусе означающее–означаемое» [1, с. 152].

Делез доводит это движение формализации, ­являющееся в то же самое время движением расформализации, до конца, упорствует в «растворении форм, при переходе к пределу или ускользании от контуров» [1, с. 183]. И что же расположено на этом пределе, в стихии чего мы оказываемся? Не что иное как «более непосредственная материя, более жидкая и пылающая, чем тела и слова». Более жидкая, чем план содержания и план выражения. Именно здесь и только здесь появляется, наконец, действительно «общая материя» [1, с. 184].

    До подобного рода пределов и уровней мысли и может привести, таким образом, проблематика означающего и означаемого, проблематика Соссюровской лингвистики, её тайны, загадки и полузакрытые двери. Современному материализму очень просто сплавить в один котёл звёзды, людей, природу, да даже социальные структуры. Способен ли будет этот материализм когда-либо дойти до уровня материалистичности, заложенного в «Курсе общей лингвистики», и бросить в свой тигль даже слова, понятия, мысли и самого себя, разумеется, тоже?