2020-09-27
62
[ЦА ФСБ РФ, Р-33312, т. 5, л. 260-260об] ком университете трудящихся Востока, откуда ушла по личному желанию. С марта 1930 г. до 1 июня 1930 г. работала в научной библиотеке Наркомторга, а затем машинисткой в Акционерном обществе «Советская энциклопедия».
Любимова считала себя анархисткой с 1924 г., по убеждениям ей был ближе всего М.А.Бакунин. Возможно, еще в Муроме знакомство с анархистами вывело Любимову на Музей Кропоткина в Москве, где она познакомилась с А.А.Солоновичем, а через него и с другими членами «Ордена Света», хотя не исключено, что связующим звеном оказался П.Е.Корольков, с которым она работала в КУТВе.
К моменту ареста у Любимовой было большое количество близких родственников: отец, Николай Дмитриевич Любимов, 1865 г. рожд., пенсионер, инвалид 2-й категории; мать, Надежда Тимофеевна, 1871 г. рожд., домохозяйка; братья: Иван, 1894 г. рожд., служащий Торгфлота в Архангельске (ум. в 1961 г. в Москве); Алексей, 1898 г. рожд., начальник ремонтных мастерских в Академии воздушного флота; Сергей, 1905 г. рожд., член партии, проживавший в то время во Владивостоке; Валентин, 1908 г. рожд., служивший в Красной Армии; сестры: Мария, 1908 г. рожд., врач в г. Выкса Нижегородской губернии, по мужу Кафтанова; Наталья, 1906 г. рожд., библиотекарь в библиотеке им. В.О.Ключевского в Москве.
Любимова была арестована в ночь с 11 на 12 сентября 1930 г. на своей квартире — Салтыковский переулок, д. 1, кв. 32. При обыске у нее было изъято: «печатный материал анархического характера, переписка разная, письма, дневник и одна пишущая машинка». 25.09.30 г. ей было предъявлено обвинение «в организации подпольных контрреволюционных кружков и в распространении контрреволюционной литературы». Во время следствия содержалась в Бутырской тюрьме. Постановлением Коллегии ОГПУ 13.01.31 г. по делу «Ордена Света» В.Н.Любимова была приговорена к трем годам заключения в Челябинский политизолятор. 09.07.33 г. Постановлением Коллегии ОГПУ была досрочно освобождена и выслана на Урал сроком на три года; 09.07.36 г. освобождена из ссылки (г. Свердловск) и выбыла на жительство в г. Симферополь.
Дальнейшая судьба не известна.
Реабилитирована определением судебной коллегии по уголовным делам ВС РСФСР от 02.09.1975 г.
ПОКАЗАНИЯ ЛЮБИМОВОЙ В.Н. 13.09.30 г.
Впервые я подошла к анархизму в 1916 г., будучи ученицей шестого класса муромской гимназии, состояла в подпольном ученическом кружке. В 1918 г. я бывала на собраниях анархистов г. Мурома, которые мне не понравились по своему содержанию и форме. Под влиянием группы товарищей-большевиков, учащихся, я идеологически сблизилась с ними, но в партию не вступила и активной работы не вела. С 1922 по 1924 г. я работала на практической общественной работе профсоюзной организации КУТВа с марксистской установкой по заданиям бюро ячейки. В анархической организации, как таковой, не состояла и не состою, но занимаюсь изучением всего в этой области. Сначала читала книги Кропоткина, Бакунина, Малатес- ты и др.; затем получала от СОЛОНОВИЧА его печатанные на машинке лекции и другие печатные материалы, как то: «Бакунин и культ Иальдобаофа» и другие, отобранные у меня при обыске. Я взяла весь этот материал у СОЛОНОВИЧА, чтобы привести все в порядок, ознакомиться и перепечатать то, что находится в истрепанном виде. Эта работа у меня задержалась, потому что я находила, что многие вещи автор должен перередактировать заново, т.к. они были логически не выдержаны. Более-менее законченным показался труд о Бакунине, который я и начала перепечатывать в трех или четырех экземплярах.
На лекциях СОЛОНОВИЧА в Кропоткинском музее я была раза два-три. Снова пробудила во мне интерес к нереальной жизни Вера Александровна ЗАВАДСКАЯ, по-моему, СМЫШЛЯЕВА.<...>
Протокол прочитала, записано с моих слов правильно. Любимова
[ЦА ФСБ РФ, Р-33312, т. 5, л. 286-286об]
ПОКАЗАНИЯ ЛЮБИМОВОЙ В.Н. 14.09.30 г.
Ни в каких организациях (подпольного характера) я не состою. Бывала в музее и знаю, что там имеется ряд группировок и что между ними происходили споры: между партией мистического анархизма с СОЛОНОВИЧЕМ и группой анархиста БОРОВОГО. Из всех течений мне наиболее близок анархизм мистический.
Лекции, взятые у меня, принадлежат СОЛОНОВИЧУ, которые я переписывала, хотя со многими положениями и не согласна, например с нетерпимостью к другим теориям, с неточностью в изложении естественнонаучных теорий об атомах. По этим вопросам и некоторым другим я имела с СОЛОНОВИЧЕМ долгие споры. О каких бы то ни было организациях мистического характера я от СОЛОНОВИЧА ничего не слыхала. Думаю, что объясняется это моей откровенностью, нескрыванием своих убеждений, о чем он мне как-то говорил. Любимова
[ЦА ФСБ РФ, Р-33312, т. 5, л. 287]
ПОКАЗАНИЯ ЛЮБИМОВОЙ В.Н. 25.09.30 г.
НИКИТИНА Леонида Александровича я знаю, кажется, познакомилась с ним в ГАХНе. На квартире у него была раза два. Во время одного из моих посещений у НИКИТИНА читал кто-то доклад об этнографии Крыма при туманных картинках, насколько помню, было у него человек пять-шесть. Второй раз тоже что-то похожее на это. Хотя близко не помню, по всей вероятности, в ГАХНе встречала АДАМОВУ. АНОСОВА я видела на вечере памяти Карелина в Обществе политкаторжан, а также в Политехническом музее на вечере памяти Бакунина. ПОЛЯ Александра Сергеевича я знаю, с ним меня познакомил мой сослуживец КОРОЛЬКОВ Павел Ефимович. Любимова
[ЦА ФСБ РФ, Р-33312, т. 5, л. 28)]
НИКИТИН Леонид Александрович
(1896—1942)
Никитин Леонид Александрович родился 1(14).05.1896 г. в г. Рязани, в семье городского судьи 1-го участка Александра Петровича Никитина (1864—1915) и Марии Васильевны Никитиной, урожд. Шиловской (1877—1944). В 1915 г. закончил 2-ю Рязанскую мужскую гимназию и поступил на юридический факультет Московского университета, переехав в Москву с матерью и сестрой, Ниной Александровной Никитиной (1894—1942), поступившей тогда же на Высшие женские курсы Герье. В августе 1916 г. был мобилизован, прошел подготовительный курс в 4-й Московской школе прапорщиков и в начале января 1917 г. направлен в действующую армию. Летом 1917 г. был контужен и отравлен газами, по излечении возвращен в Москву в Школу краскомаскировки; демобилизован весной 1918 г. В конце 1917 г. восстановился на юридическом факультете Московского университета, но курса так и не окончил, будучи мобилизован в 1918 г. сначала в Наркомвоен Украины, затем в Управление штаба Западного фронта. В сентябре 1920 г. откомандирован в Москву из Минска в распоряжение Академии Генерального штаба (на Восточное отделение академии), откуда в 1921 г. переведен научным сотрудником в Институт живых восточных языков (бывш. Лазаревский), где работал до 1924 г. Одновременно с осени 1920 г. работал художником-оформителем московского театра Пролеткульта («Мексиканец» по Дж.Лондону и др.), занимался во ВХУТЕИНе у А.В.Лентулова, А.А.Ос- меркина и др., а впоследствии оформлял спектакли в других московских театрах и студиях (2-й МХТ, Государственная драматическая Белорусская студия в Москве, Театр Санпросвета и пр.) и читал курс истории искусств в различных московских вузах. В 1928—1929 гг. работал научным сотрудником в ГАХНе, был лектором и руководителем занятий на московских высших политико-просветительных курсах. С 1921 г.
жил по адресу: Арбат, д. 57, кв. 25. В апреле 1930 г. вместе с женой, В.Р.Никитиной, по контракту с «Арменкино» уехал в Ереван. Арестован на студии «Арменкино» в Ереване 16.09.30 г., в Москву доставлен этапным порядком через тюрьмы Тбилиси и Ростова-на-Дону.
Во время обыска на московской квартире 14.10.30 г. изъяты: 1) мистические палочки 2 (так! — А.Н.) и изображение щита и меча, 2) крест с распятым Иисусом,
3) два металлических значка дореволюционных, 4) кастет и бумажный цветок — роза, 5) девятнадцать книг по мистике и масонству, 6) 22 рисунка под стеклом, 7) фотокарточки и рукописи, отпечатанные на пишущей машинке [ЦА ФСБ РФ, Р-33312, т. 5, л. 322].
11.11.30 г. Никитину предъявлено обвинение в причастности к контрреволюционной организации, создании нелегальных кружков, руководстве ими, изготовлении и распространении нелегальной литературы. Содержался в Бутырской тюрьме. Постановлением Коллегии ОГПУ 13.01.31 г. по делу «Ордена Света» Л.А.Никитин приговорен к пяти годам концентрационных лагерей (Беломорканал). На Беломорканале работал художником в театре УСЛОНа, затем (летом 1931 г.) был вместе с театром переведен сначала в с. Важины на р. Свирь, затем в г. Лодейное Поле (Свирь- лаг), откуда был освобожден 16.07.34 г.
По освобождении жил сначала в г. Калинине (Тверь), затем в деревне под г. Каширой до лета 1940 г., а с начала 1941 г. — в г. Загорске (ныне Сергиев Посад), работая в московских театрах, выезжая в Белоруссию и в Донбасс. Последний год работал в Загорске художником в артели «Художественная игрушка». Вторично арестован 24.06.41 г., содержался в Саратовской тюрьме УНКВД № 1, и Постановлением ОСО при НКВД СССР от 27.12.41 г. был приговорен к заключению в исправительно-трудовые лагеря на десять лет. Умер от цинги и пеллагры в лагерном лазарете г. Канска 15.10.42 г.
Реабилитирован по настоящему делу определением судебной коллегии по уголовным делам ВС РСФСР от 22.06.1963 г.[24] но прервать лечение и выехать сначала в Киев, затем в Москву, где, закончив лечение, был мобилизован и направлен в распоряжение штаба Армии Западного фронта. Там последовательно получал назначения, начиная с должности помощника коменданта Штаба Западного фронта (Штазап) вплоть до начальника хозотдела Штаба и врид помощника начальника Административного управления Штаба. После годового пребывания в Штазапе был командирован на Восточное отделение Академии Генштаба РККА, где и состоял слушателем два с половиной года, будучи затем откомандирован в распоряжение НКИД и зачислен научным сотрудником по японскому разряду в Институте востоковедения.
Одновременно с этим продолжал заниматься в Московском университете на юридическом факультете и поступил студентом во ВХУТЕМАС/ВХУТЕИН. По приезде в Москву, одновременно с учебными занятиями, стал работать в качестве художника в театре ЦК и Моспролеткульта, вступив членом в союз Рабис. Увлечение художественной работой постепенно отвлекло меня от всех других моих занятий и вскоре сосредоточило большую часть моей работы в Пролеткульте, где я получил председательствование секцией ИЗО и заведование декоративными и художественными мастерскими. С 1921-22 года я делаюсь театральным художником, осуществляя ряд художественных оформлений в различных московских и провинциальных театрах, сведя постепенно на нет все другие занятия, сосредотачивая свой интерес на практике и теории искусства.
В частности, в Институте востоковедения специализируюсь на дальневосточном искусстве, которому посвящаю статью, напечатанную в № 1 «Восточных сборников» в 1924 г.[25], которая явилась результатом работы по подготовке к занятию кафедры по этому предмету. Одновременно с этим начинаю читать курс лекций по ис-
-I—г [26] т''
тории и теории искусства в Пролеткульте** и в Государственном медико-педологическом институте, куда меня приглашают в качестве ассистента при кафедре истории искусства и эстетического воспитания. Результатом этих моих работ явилась книга «Эволюция архитектурных стилей», принятая в 1925 г. для печати Госиздатом как опыт построения марксистского анализа в искусствознании, но не была напеча-
*** -Г''
тана[27], т.к. в это время как раз началась реорганизация Госиздата и произошло значительное сокращение его производственной программы.
Одновременно с приглашением меня в Государственный медико-педологический институт я начал вести занятия в московском Высшем политико-просветительном институте по курсу АгитИЗО и продолжал их в течение пяти лет начиная с
1923 г. Кроме того, в течение этого периода в продолжение одного года преподавал ИЗО на рабфаке Академии коммунистического воспитания и прекратил там занятия ввиду ликвидации этого курса. В 1927 г. при слиянии Политико-просветительного института с Академией коммунистического воспитания курс АгитИЗО был упразднен и мое преподавание там прекратилось.
Дальнейшая моя работа выражалась главным образом в театральных постановках, которые не прекращались и на протяжении всего предыдущего периода.
В 1929 г. я был приглашен для преподавания в Московскую областную партшколу, где преподавал ИЗО в течение нескольких месяцев до конца учебного года. В 1930 г. в январе, феврале, марте работал в ЦК металлистов в архитектурном бюро по проектированию внутренних и внешних отделок рабочих клубов. В марте 1930 г. через Моспосредрабис получил предложение работать в качестве ответственного художника-конструктора на кинофабрике в «Арменкино» в г. Эривани, куда и выехал 20 апреля 1930 г. Там работал по 16 сентября сего года, когда и был арестован.
С первых же дней Октябрьской революции проявил большое стремление принять участие в коренной перестройке всей социальной действительности, чем и объясняется желание работать в учреждениях, наиболее революционно себя проявлявших, одним из которых был отдел Политконтроля в коллегии Мопленбежа. Не удовлетворяясь пребыванием в тыловом учреждении, стремился ближе к прифронтовой работе, что и осуществилось в поездке на Украину и в общении с работавшими там товарищами.
По возвращении в Москву, при сосредоточении моего интереса на художественной работе, идея революционного пролетарского искусства явилась основной идеей моей деятельности в Пролеткульте. С этого периода начинается более четкое оформление форм, методов и принципов революционного искусства, которое, развиваясь на почве практической и теоретической работы в течение всего последующего периода, оформляется в идеологию производственного искусства в его конструктивисти- ческих методах. И здесь начинает сначала намечаться, а потом и принимать конкретные формы тот конфликт с пролеткультовцами-партийцами, который приводит к уходу из Пролеткульта. Конфликт этот становится тем более глубоким, что и в общей политике в отношении революционно-художественной идеологии начинают преоб-
****
ладать тенденции к передвижничеству, вылившиеся в ахровских начинаниях, на мой взгляд революционных скорее по лозунгу, чем по существу.
Та мучительная неудовлетворенность, которая на почве всего этого создается, получает, однако, свое разрешение для меня в подъеме волны социалистического строительства последних лет, которое неизбежно вновь выдвигает уже практическую проблему производственного искусства с его конструктивистическим базисом и на деле разрешает этот конфликт в пользу и ранее мною утверждавшихся художественных идеологий. Переход от театральной работы к архитектурной, связанной с новым строительством, в значительной мере является показателем моих устремлений в этом направлении. Однако полного удовлетворения эта работа не смогла мне дать, поскольку архитектура, более чем какое-либо другое искусство, удалена от непосредственности идеологической выразительности. Переход от этой работы к работе в кино, замысленный мною еще в 1929 г. и не осуществленный по техническим причинам (я хотел поступить на ГМК на операторский факультет, но по возрастным и формальным причинам это требовало преодоления больших трудностей, канители и волокиты, а я не имел времени на все это), наконец в 1930 г. развернул передо мною перспективы работы, которая, являясь в искусстве наиболее для нас важном
тт ***** **
из всех искусств — по Ленину, и для меня являла собой возможность просто перешагнуть через конфликтную полосу моих художественно-идеологических исканий и уже бесконфликтно на практике осуществлять те устремления, которые соответствуют моему представлению о революционном искусстве. Л.Никитин
[ЦА ФСБ РФ, Р-33312, т. 5, л. 327-329об]
Что касается моего интереса к общим проблемам анархизма, то таковые я никогда не имел основания считать контрреволюционными, в отношении же политического анархизма никогда не проявлял особого интереса, считая его всегда, как и теперь, утопическим. Поэтому не искал сближения и знакомства с московскими анархистами, довольствуясь знакомством лишь с такими крупными анархистами, как КАРЕЛИН и СОЛОНОВИЧ. С КАРЕЛИНЫМ я познакомился на одной из его публичных лекций, где я подошел после лекции к нему и заговорил с ним, после чего у меня с ним установилось знакомство и я стал бывать у него на квартире в общежитии 1-го Дома Советов. С основными концепциями анархизма я и ознакомился из бесед с ним. У него познакомился с СОЛОНОВИЧЕМ. Оба они лично произвели на меня благоприятное впечатление, что способствовало установлению знакомства с СО- ЛОНОВИЧЕМ, у которого я тоже стал бывать.
У КАРЕЛИНА же познакомился и с АНОСОВЫМ и ПРОФЕРАНСОВЫМ, которые оба мне не понравились, и с ними знакомство и по сие время осталось совершенно поверхностным, ограничивающимся лишь тем, что при встречах мы узнавали друг друга и раскланивались, не вступая никогда в сколько-нибудь значительные разговоры.
Во время моих посещений СОЛОНОВИЧА иногда встречал у него его товарищей по МВТУ, преподавателей математики, из которых познакомился с ЛЯШУ- КОМ, САХАРОВЫМ и Евгением Константиновичем[28], которые, по моим представлениям, анархистами не были, и общие разговоры при встречах с ними носили чисто бытовой характер. Из этих лиц у КАРЕЛИНА я встречал только ЛЯШУКА, и то не вполне в этом уверен, двух же других там мне встречать не приходилось.
Что касается тех кружков, с которыми я вел хоть сколько-нибудь регулярные занятия, то это были официальные группы в связи с моей преподавательской деятельностью по искусству в различных вузах. Бывали такие случаи, когда вокруг какой-либо из моих лекций по искусству в том или другом музее возникала совершенно случайная группа из совершенно мне незнакомых людей, с которыми я проводил ту или иную работу по музею, чем и кончалась моя встреча с этими лицами.
Никаких контрреволюционных кружков и групп я не организовывал и ни в каких политических организациях и группах не состоял, в том числе и анархических.
Из артистического мира у КАРЕЛИНА иногда встречался с ЗАВАДСКИМ и СМЫШЛЯЕВЫМ, с которыми был довольно близко знаком и до этих встреч. С ними же встречался иногда случайно и у СОЛОНОВИЧА. Со СМЫШЛЯЕВЫМ постоянно встречался по поводу общей с ним работы в театральных постановках и в театре и на дому, причем чаще у него, чем у меня, из-за его большой занятости. С ЗАВАДСКИМ встречался также в связи с профессиональными интересами, но значительно реже, причем на дому всего несколько раз, т.к. он обычно был перегружен работой и его почти невозможно было застать где-либо помимо Студии.
СОЛОНОВИЧ был у меня всего наперечет несколько раз, когда мне удавалось затащить его к себе, чтобы показать свои живописные работы.
С ЛЯШУКОМ несколько ближе познакомился благодаря случайной встрече в Крыму во время летнего отдыха, после чего мы изредка стали бывать друг у друга по поводу каких-либо торжественных семейных событий, вроде именин и т.п. Иногда в эти дни приглашались к ЛЯШУКУ СОЛОНОВИЧ, САХАРОВ и Евгений Константинович.
Несколько раз вместе со мною туда приезжал ПОЛЬ, который был со мною хорошо знаком, с ними же гораздо меньше, чем я. Со мною он познакомился на одной из моих лекций в одном из музеев, потом мы несколько раз встречались в ГАХНе, где я работал в СПИ[29], а он — в Комиссии Живого Слова. Более близкое знакомство с ним завязалось после того, как мы вместе проводили наш летний отдых в Нальчике.
Показания написаны собственноручно. Л.Никитин
[ЦА ФСБ РФ, Р-33312, т. 5, л. 340-341об]
ПОКАЗАНИЯ НИКИТИНА Л.А. 30.11.30 г.
Как я уже указывал ранее, мое знакомство с Аполлоном Андреевичем КАРЕЛИНЫМ создалось на почве моего интереса к анархическому мировоззрению вообще. Бывая у него и беседуя с ним, я старался уяснить для себя целый ряд принципиальных вопросов, которые интересовали меня в возможности их приложения к моей художественной деятельности, как практической, так и теоретической. В частности, вопрос о свободе художественного творчества интересовал меня в связи с марксистскими концепциями и был разрешен, как мне казалось, не в противоречии с плехановским утверждением, что искусство есть надстройка, наиболее удаленная от базиса. Вот исходя из этого положения мне представлялось возможным, что согласовалось и с мнением КАРЕЛИНА, все относящиеся к свободе творчества проблемы базировать на развитии самой индивидуальности, как таковой. Отсюда ряд бесед с КАРЕЛИНЫМ по вопросам взаимоотношений личности и среды.
Должен отметить, что во всех этих вопросах инициатива всегда принадлежала мне, и КАРЕЛИН, разъясняя и помогая мне разбираться в вопросах, меня интересовавших, никогда не навязывал мне своего мнения и, так сказать, не пропагандировал мне анархизма. Я сам задавал ему вопросы, как то или иное положение может быть разрешаемо с анархистской точки зрения, и уже сам так или иначе применял получаемые решения к своей художественной деятельности и связанным с нею теоретическим воззрениям. Практически все это помогало мне в разрешении вопросов, связанных с пролеткультовским моим конфликтом.
В разговорах с КАРЕЛИНЫМ непосредственно политические темы мною не затрагивались и им также не выдвигались, потому что с самого же начала я ему сказал, что чуждаюсь вопросов, связанных с политической практикой, и не верю в политическую практику анархизма, считая ее в условиях переживаемой нами действительности утопией. И он был от начала и до конца настолько тактичен, что не предложил ни разу мне даже вступить в анархическую федерацию, несмотря на то что я у него же узнал о существовании таковой. Мое отношение ко всякого рода организациям политического характера всегда было отрицательным, т.к. я инстинктивно боялся ограничения свободы своей личности, которое неминуемо последовало бы в результате вступления в ту или иную организацию. По этой же причине для меня определилась и принципиальная невозможность вступления в компартию. По этой же причине я избегал вообще широких знакомств с анархистами, удовлетворяясь преимущественно беседами с самим КАРЕЛИНЫМ.
От общетеоретических бесед с ним мы часто переходили на темы исторического характера, и, поскольку я много занимался в то время историей искусства, для меня многие вопросы получали новое освещение.
Одною из наиболее интересных для меня тем являлась тема о роли личности в истории, и здесь анархическая установка казалась мне наиболее удовлетворительной. Но, тем не менее, не могу сказать, что этим уничтожалась для меня марксистская концепция. Просто здесь вопрос приобретал большую сложность, и в ряде моих работ я делал попытки как анархической, так и марксистской установки. В дальнейшем это привело к выделению в моем художественно-теоретическом мировоззрении социологии искусства из общей его теории. Другим словом, теория искусства здесь становилась не в противоречие, а как бы в дополнение и расширение марксистского базиса.
Отсюда был естественный переход и к определению моего общего мировоззрения, в том числе и политического, так сказать, ибо в собственном смысле этого слова это последнее не занимало у меня первого места.
Это мое общеполитическое мировоззрение определялось принятием всей политической советской практики как единственно возможной в условиях современной действительности. Это, так сказать, «социология искусства», но не удовлетворяющая тем принципиальным общим вопросам, которые ставились с точки зрения окончательных концепций мировоззрения, т.е. «теории искусства». В этом смысле мне представлялись общие положения анархического мировоззрения нисколько не стоящими в противоречии, но как бы завершающими вполне естественно осуществляющееся революционное движение. Идеи безгосударственного устройства общества, идеи безвластия представлялись мне теми конечными идеалами, к которым неизбежно приводит социальная революция. Однако я прекрасно понимал, и в этом отношении не встречалось разногласия с КАРЕЛИНЫМ, что для осуществления этих идей совершенно необходимым является высокий культурный уровень каждого индивидуума и что ранее осуществления этого анархия практически невозможна и может осуществляться лишь в формах беспорядка и дезорганизации.
Таким образом, в этих беседах мы естественно подходили к вопросу о путях и средствах осуществления этого высокого культурного уровня индивидуумов в условиях советской действительности. И здесь для меня совершенно естественно этот вопрос разрешался прежде всего путем творческой деятельности в искусстве, именно том, которое было бы действительно революционным по существу, а не только по лозунгам. В этом и был корень моего пролеткультовского конфликта. С точки зрения КАРЕЛИНА, искусство действительно является одним из могущественнейших факторов культурного развития индивидуальностей и масс. Интересуясь отношением КАРЕЛИНА к вопросам вообще путей развития человеческой культуры, мы иногда вскользь касались вопросов религии и мистики, причем его отношение к церкви было всегда отрицательным. Несмотря на неизменно присущую ему серьезную внимательность к этим вопросам, у меня не создалось ясного представления о его личном отношении к этому. И я, со своей стороны всегда чуждаясь религиозномистических проблем, не задерживался на этих вопросах. Во всяком случае, непосредственной связи проблем анархизма с мистико-религиозными я у КАРЕЛИНА не помню. Что же касается «Ордена Света», мы с КАРЕЛИНЫМ об этом не говорили, хотя в общих беседах касались иногда тем средневекового рыцарства и орденов исторически известных, вообще о культурном влиянии на историческое развитие Европы орденов иоаннитов, тамплиеров, Тевтонского ордена и др.
После знакомства с Алексеем Александровичем СОЛОНОВИЧЕМ у КАРЕЛИНА я иногда заходил к нему и беседовал на анархические темы, иногда более конкретно по вопросам политического анархизма, причем всегда продолжал оставаться на своей прежней скептической точке зрения. В последнее время мои посещения СОЛО- НОВИЧА мотивировались в большей степени тем, что был арестован и сослан в по- литизолятор брат моей жены Николай Робертович ЛАНГ, бывший членом анархической секции Кропоткинского музея и потому связанный по своей анархической работе с СОЛОНОВИЧЕМ. Мои посещения СОЛОНОВИЧА в этих случаях имели своею целью выяснение обстоятельств дела брата моей жены и возможных влияний со стороны секции Музея и «Черного Креста» на ход дела и дальнейшую судьбу Н.Р.ЛАНГА.
Из литературных трудов А.А.СОЛОНОВИЧА я знаком с одним из циклов его лекций, по-видимому, наиболее ранних и элементарных, трактующих проблемы общего мировоззрения, а также с одной из последних работ: «Бакунин и культ Иальдобаофа». Мною прочитаны два тома этой книги. Общее впечатление от нее у меня осталось сумбурное, и вообще я считаю эту работу неудачной, как в литературном отношении, так и в идеологическом, поскольку попытка обосновать анархические проблемы мистическими концепциями не привели ни к какой цельности и вынудили автора к тенденциозной и пристрастной трактовке Бакунина. Таким образом, и в этой работе, и в беседах с СОЛОНОВИЧЕМ мистико-анархические концепции представились мне мало убедительными и целесообразными. Обе эти сферы не склеиваются в нечто целостное, и то и другое искусственно притягивается друг к другу.
В Кропоткинском музее я был всего дважды на лекциях — один раз СОЛОНОВИ- ЧА о Парижской Коммуне (меня заинтересовала постановка этой проблемы с анархистской точки зрения) и на выступлении Н.Р.ЛАНГА на какую-то тему о Кропоткине, где мой интерес был главным образом родственный — это было его первое публичное выступление.
Указанный мною в предыдущем показании математик, товарищ СОЛОНОВИЧА по МВТУ Евгений Константинович, является БРЕНЕВЫМ. На одном из упомянутых выступлений в музее мельком встретился с АНОСОВЫМ, не сказав с ним ни одного слова.
С Евгением Николаевичем СМИРНОВЫМ познакомился при обстоятельствах, которых сейчас не помню, но затем встречался с ним в ГАХНе. На квартире мы друг у друга не бывали, за исключением, быть может, какого-нибудь одного или двух раз, когда, и то я этого не помню наверное, я мог заехать к нему за какой-нибудь книгой, так как у него была приличная библиотека. Идеологическая его установка мне совершенно неизвестна и, во всяком случае, не лежит, мне думается, в той плоскости, о которой идет речь в моих показаниях. Л.Никитин
[ЦА ФСБ РФ, Р-33312, т. 5, л. 345-348]
ПОКАЗАНИЯ НИКИТИНА Л.А. 08.12.30 г.
Относительно своего знакомства с Александром Сергеевичем ПОЛЕМ могу показать следующее.
Познакомившись с ним при обстоятельствах, мною уже указанных, я стал с ним встречаться сначала изредка в ГАХНе, в театрах и других общественных местах, а затем знакомство это приняло характер более близкого знакомства семьями. Сначала изредка, затем чаще мы стали бывать друг у друга. В значительной мере этому способствовал интерес ПОЛЯ к моему художественному творчеству, как к театральному, так и в области живописи.
Наряду с этим нас сближал и интерес к теоретическим проблемам искусства, и в этом отношении мне, как теоретику искусства, представлялось интересным в беседах с ПОЛЕМ проверять, в какой мере проблемы изобразительного искусства аналогичны искусству живого слова и возможны ли здесь более широкие обобщения. Однако должен отметить, что, поскольку Александр Сергеевич не являлся теоретиком в области своего искусства в той же мере, в какой я в своей области, это общение не углублялось далее общих установок и постепенно знакомство стало выстраиваться на почве просто личных человеческих симпатий, приобретя после совместного пребывания на летнем отдыхе на Кавказе просто семейный характер, чему способствовали личные качества А.С.ПОЛЯ.
