Показания Эмилио Бюге

В начале июля от прокуратуры Группы оккупационных войск в Германии поступила телеграмма: «Выделите следователей и примите личное участие в расследовании злодеяний в лагере Заксенхаузен. Дело ведет берлинская оперативная группа «Смерш». О ходе следствия докладывайте мне раз в десять дней. Яченин».

Лагерь Заксенхаузен располагался в тридцати пяти километрах от Берлина, на окраине небольшого городка Ораниенбург. Панически отступая, фашисты не успели уничтожить всех узников, как это они делали всегда. В лагере остались французы, австрийцы, чехи, англичане, югославы, немцы — всего более 30 тысяч. Советских граждан было мало — их почти всех расстреляли, и только нескольким заключенным удалось спрятаться в бараках французов и англичан.

С приближением советских войск по приказу Гиммлера заключенных эвакуировали на северо-запад, в Шперин. Для тридцати тысяч узников этот марш был маршем смерти.

Северо-западнее Берлина, в районе Нейстрелиц, главари лагеря, часть тюремщиков и охранников были схвачены. Среди них оказались комендант концлагеря Кайдль, второй начальник лагеря Август, третий начальник лагеря Кернер, начальник тюрьмы Эккариус, главный врач лагеря Баулекеттер, бывший комендант Лоритц, обершарфюрер Книттлер, обершарфюрер Фикерт, гауптшарфюрер Зорге и другие непосредственные участники злодеяний, учиненных над военнопленными и узниками лагеря. [162]

Против них возбудили уголовное дело и вели следствие. С первых дней июля в расследование включились и работники военной прокуратуры Берлинского гарнизона.

Следователи тщательно изучали документы, устанавливали конкретные действия каждого арестованного, искали свидетелей — бывших узников. В ходе поисков в канализационной магистрали был обнаружен один узник. Чувствовал он себя плохо, почти не говорил. Его поместили в госпиталь и с большим трудом выходили. Оказался он немцем, в прошлом жителем Штеттина — Эмилио Бюге. Шесть лет Бюге находился в заключении в разных лагерях, а последние четыре — в Заксенхаузене, где работал писарем. По поведению охраны, по приготовлениям лагерной администрации Бюге догадался, что гитлеровцы отступают и готовят заключительную акцию — уничтожение заключенных. В последнюю минуту он сумел спрятаться в канализационной системе, где и просидел около недели.

Выздоровев, Бюге сам явился на допрос. Свои показания он повел с того времени, когда, выражаясь его словами, бежал от коричневой чумы из Берлина в Мехико, а оттуда в Испанию, где попал в руки гестапо. Невысокий, худой, с серовато-грязноватой кожей лица, сильно облысевшей и немного квадратной головой и большими воспаленными глазами, Бюге напоминал человека, перенесшего тяжелую и длительную болезнь. Он рассказал о жизни в лагере, о пытках, о гибели заключенных в газовых печах и на виселице, о подпольной борьбе узников. Бюге сохранил в памяти имена замученных, их довоенные адреса, а иногда местожительство родственников. Через месяц он передал следствию объемистую рукопись в триста сорок девять страниц, которую назвал «1470 секретов концентрационного лагеря Заксенхаузен, ставших известными заключенному № 12876 Эмилио Бюге, писарю политического отдела».

Рукопись была составлена на русском языке. Я удивился:

— Разве вы владеете русским?

— Нет, это перевод. Он сделан для вас.

— Где же оригинал?

— Оригинал я передал майору Макартуру Кауну, представителю американской «Вор Краймс комиссии». Вот адрес комиссии: город Аусбург, Фрёлихштрассе, 5. [163]

Рукопись начиналась следующими словами: «Я, Эмилио Бюге, клянусь перед всевышним, что все преступления в лагере Заксенхаузен, которые здесь описаны, действительно были и что я говорю чистую правду, еще раз правду и только правду.

К составлению этих записок меня не принуждали ни силой, ни запугиванием, ни страхом. Я добровольно, лично, без всяких приказов написал все это как свидетель перед всем светом, чтобы свет узнал подлинную правду.

Я лично был свидетелем тяжких преступлений служителей лагеря: гауптшарфюрера Бругдала, шарфюрера Клаузена, обершарфюрера Фиккерта, лагерфюрера Грюнвальда, обершарфюрера Книтлера, гауптшарфюрера Густава Зорге («железного Густава»), коменданта Лоритца, обершарфюрера Кноопа и других пятидесяти трех палачей.

Все, что здесь написано, — правда, только правда и еще раз правда».

Многое из «1470 секретов» легло в основу обвинения палачей концентрационного лагеря Заксенхаузен-Ораниенбург, дело о которых слушалось в Берлине в 1947 году военным трибуналом Группы советских оккупационных войск в Германии.

Триста сорок девять страниц рукописи — триста сорок девять страниц мучительных воспоминаний очевидца о том, что творилось в фашистских застенках и что фашисты превратили в норму поведения по отношению к полякам, чехам, югославам, французам, англичанам, попавшим к ним в руки. Но когда Бюге подходил к показаниям об отношении к советским людям, он как бы делал передышку и собирался с силами, ибо предстояло поведать такое, чего не всякое сердце способно вынести.

Все данные о положении советских военнопленных в фашистских лагерях Бюге объединил в четырнадцатой главе, которую озаглавил «Русские военнопленные в лагере».

Немало ныне развелось буржуазных писак, на все лады кричащих о том, что данные и свидетельства о злодеяниях гитлеровцев в лагерях и на захваченных территориях — всего-навсего советская пропаганда. Ответим им выписками из показаний Эмилио Бюге. Он не был ни антифашистом, ни коммунистом, ни даже социал-демократом. Бюге — рядовой немецкий гражданин. [164]

Выписка первая

«Эта глава, которую я хочу сообщить, пожалуй, самая печальная из всех моих записок.

...В конце августа 1941 года в лагере распространился слух, что в течение следующих дней прибудут русские военнопленные. Для чего? Работать? Но когда на индустриальном дворе лагеря с лихорадочной поспешностью начали проводить секретные приготовления, стало ясно: прибывающих военнопленных переправят на тот свет...

...В воскресенье 31 августа 1941 года прибыл первый транспорт — 448 русских из сталага № 315 {25}. Из них 3 мертвых. Один из них умер в пути еще 12 августа. Есть мальчик — 14 лет, четыре — 15-ти, семь — 17-ти. Большинство из района Минска...

...1 сентября до обеда отмечается уже 7 умерших. К обеду люди получают литр пищи, а вечером их забирают группами приблизительно по 20 человек и увозят на закрытой машине (№ СС-19367) к индустриальному двору, где их убивают выстрелом в затылок. Чтобы остальные не заметили, в чем дело, играет радио — громкоговоритель...

До двух или трех часов ночи все русские убиты, и начиналось сжигание трупов в четырех походных печах-крематориях.

...Следующий транспорт прибыл 2 сентября — 254 советских солдата из сталага «X». Все хорошо выглядели, здоровые молодые люди, хорошая форма (телосложение). Никто ничего не подозревал. На вопросы руководителя лагеря Ф. Зурена пленные отвечали открыто и громко. Один из них смеется даже... и Зурен говорит: «Что, этот еще смеется? Ну, завтра ему будет не до смеха».

На следующий день они получают один литр жидкой бурды и спрашивают обершарфюрера Фиккерта{26}, нельзя ли получить хлеба. Он велит им сказать: — «Да, вечером».

Вечером начинается расстрел. Некоторые замечают, куда их везут, и не сходят с машины — тогда их расстреливают прямо в машине». [165]

Выписка вторая

«9 сентября из сталага № 315 прибыло 139 советских военнопленных, из сталага № 321 — 30 и из сталага «X» — 223 человека, всего 392. Один из них умер с голоду еще в пути. Все очень худые, голодные. Это — русские, украинцы, белорусы, кавказцы, татары, черкесы. Есть среди них и матросы. Одеты в лохмотья.

В тот же вечер 30 из них расстреливают прямо под открытым небом. 10 сентября начинают работать газовые печи... Первых 139 прибывших расстреляли 10 сентября, остальных — в течение четырех дней.

...19 сентября прибыло 463 советских гражданина — из сталагов № 315 и 330. 24 и 26 сентября еще 857 человек. За десять дней все они были уничтожены.

...7 октября прибыло еще 206 русских.

После обеда, приблизительно в пять часов, эти бедные русские построились перед блоком изолятора. Им предлагают спеть русскую песню. Запевала начинает звучным голосом постоянно повторяющуюся мелодию. Его поддерживает весь отряд.

Я наблюдал из окна нашего бюро. Никто из них не знал, что это лебединая песня, что сейчас их начнут расстреливать... Эта печальная песня звучит в моих ушах бесконечно. Мне хочется плакать, и я должен отвернуться. Приблизительно двадцать раз повторяется эта песня, и, когда она окончена, садист обершарфюрер Книтлер через переводчика подает команду: «Садиться в машину!» По 20 военнопленных отправляют на убой на индустриальный двор, говоря, что везут на осмотр к врачу.

16 октября из сталага № 302 прибыло 700 русских военнопленных. Все они были уничтожены.

Из 2500 русских, включенных в рабочую команду, от голода и избиений за период с 19 октября по 18 ноября 1941 года умерло 710 человек».

Выписка третья

«В середине ноября 1941 года я сам, зайдя в барак русских военнопленных, убедился: они лишены всего — у них нет ни матрацев, ни одеял, ни других постельных принадлежностей. Их заставляют лежать на холодном деревянном полу в том, в чем они и ходят. Они замерзают и мрут с голоду. Ежедневно бывает свыше тридцати [166] смертных случаев. В середине ноября на индустриальном дворе в связи с эпидемией вырыта глубокая, десять метров в длину, яма. В нее бросают умерших русских...

...12 января 1942 года я опять имел возможность заглянуть в блок русских военнопленных. На голом полу без одеял и шинелей лежат они, плотно прижавшись друг к Другу. Мое следующее посещение состоялось в августе 1942 года. Тогда они лежали под общим длинным самодельным одеялом из мелких деревянных стружек...

...К январю 1943 года из 14000 русских военнопленных 13000 были повешены, расстреляны и умерли с голоду и от болезней».

Юристы из Москвы

Приближалась осень 1945 года. Из Берлина ушли все армии, кроме 5-й ударной, несшей охрану города. Вместе с армиями отбыли следователи и помощники, прикомандированные к прокуратуре гарнизона, Из Москвы прибыли новые.

Мы были очень довольны теми юристами, которых направляла в наше распоряжение Главная военная прокуратура. Хотя нас официально именовали военной прокуратурой Берлинского гарнизона, круг нашей деятельности был совсем не схож с деятельностью обычных армейских гарнизонных прокуратур. Он определялся, как я уже говорил, теми задачами, которые были поставлены «Декларацией о поражении Германии и взятии на себя верховной власти в отношении Германии».

Вместе со всеми органами СВАГ прокуратура гарнизона способствовала созданию новой, демократической Германии. В этом и была специфика ее работы. Заместитель главного военного прокурора генерал-майор юстиции Д. И. Китаев присылал зрелых, квалифицированных военных юристов, сумевших понять особенности работы в Берлине. Это были заместитель прокурора подполковник юстиции Николай Степанович Игнатьев, помощники прокурора майоры юстиции Николай Григорьевич Марченко, Михаил Андреевич Скопцов, Матвей Николаевич Горковлюк, Михаил Федорович Савенко, Николай Григорьевич Савинич, капитан юстиции Василий Васильевич Бычек, военные следователи майор юстиции Владимир Семенович Язев, капитаны юстиции Николай Михайлович Диесперов, Василий Григорьевич Назаров, Николай Маркович [167] Копосов, Дорофей Порфирьевич Шариков, Александр Петрович Завадский, старшие лейтенанты юстиции Борис Петрович Богатырев и Владимир Семенович Волик.

На плечи этих людей легла вся тяжесть начала необычной по выполняемым задачам деятельности военной прокуратуры.

С приходом в Берлин союзных армий и образованием межсоюзнической комендатуры объем работы прокуратуры не сократился, хотя вместо двадцати районов осталось шесть. Появились новые заботы и сложности — контакты с союзниками. Внешне военные прокуроры союзников относились к нам доброжелательно, усиленно приглашали на торжественные приемы, банкеты и домашние вечеринки, охотно делились опытом ведения уголовных дел против немцев, нарушающих оккупационный режим, и неохотно — против эсэсовцев и гестаповцев. Когда же мы интересовались этой категорией уголовных дел, прокуроры отшучивались, говоря, что, дескать, «вы до нашего прихода пересажали всех наци, отняв хлеб у союзных коллег». В самом же деле после вступления в Берлин союзников в западные секторы города хлынули сотни отъявленных эсэсовцев и гестаповцев. Антифашисты называли нам их имена, места жительства, представляли документы, изобличающие их в злодеяниях. Мы делали прокурорам западных секторов Берлина аргументированные представления и, ссылаясь на совместно принятые четырьмя державами постановления, просили выдать военных преступников. Коллеги очень вежливо принимали нас, внимательно читали представления, чаще тут же, в нашем присутствии, давали указания комендантам разыскать преступников и немедленно арестовать, а через два-три дня официально уведомляли, что «названные нацисты в их зонах не обнаружены».

Такая же картина была и с задержанием или арестом спекулянтов, воров, бандитов, проживавших в зонах союзников. Многие из этих дел требовали согласованных действий, иногда двух, а то и всех четырех военных прокуратур Берлина.

...Длительное время в советском секторе Берлина совершались ночные грабежи. Наши следователи при помощи немецкой полиции установили, что шайка скрывается в английской зоне города и во главе ее стоит бывший эсэсовец в чине гауптштурмфюрера Курт Штрассер. Вооруженные налеты банда совершала по ночам. Они носили [168] дерзкий и циничный характер. Были случаи убийств немецких граждан. Дважды немецкая полиция настигала банду в момент совершения преступления, и оба раза ей удавалось, отстреливаясь, улизнуть либо в английскую, либо в американскую зоны Берлина. Наконец нам удалось часть шайки изловить, главари же ее скрылись. Дней через десять следователи добыли адреса новых притонов шайки. По моему представлению мы получили санкцию на арест участников банды. Ночью с большими предосторожностями военные следователи и полиция окружили в английской зоне города дом, где скрывалась банда, — и уехали не солоно хлебавши... Хаза была пуста. Преступников кто-то предупредил. В коридоре на стене висел хорошо исполненный плакат на русском и немецком языках: «До новой встречи, братцы!»

Через неделю такая же картина повторилась во французской зоне. Полагая, что преступников мог предупредить кто-либо из немецкой полиции, мы готовили операцию втайне от нее. Результат — тот же, только другая была оставлена надпись: «Мы русских не трогаем, что вам от нас надо — пуля?» Такая же история повторилась и в американской зоне Берлина. Об этом я как-то рассказал генерал-полковнику А. В. Горбатову. Тот с огорчением поведал мне о таком же положении и во взаимоотношениях между комендантами:

— Еще во времена Берзарина, — говорил Александр Васильевич, — магистрат города провел большую работу по конфискации собственности активных нацистов и военных преступников. Эти действия соответствовали совместным решениям четырех великих держав. Но начиная с августа военные администрации США, Англии и Франции стали препятствовать этим действиям антифашистских сил Берлина, а в сентябре без согласия с нашей стороны специальным положением запретили магистрату производить любую конфискацию предприятий и имущества военных преступников и активных нацистов. Те же предприятия, которые были секвестрованы раньше, союзники изъяли из управления муниципальных органов, отстранили антифашистов от контроля и назначили новых руководителей. Ими стали те, кто работал при Гитлере, защищал интересы бывших хозяев. На многих предприятиях, принадлежавших в прошлом военным и нацистским преступникам, висели плакаты: «Это предприятие является собственностью народа». В октябре я [169] специально объехал все секторы союзников и не увидел ни одного такого плаката... Чувствуется, что союзники начали марш назад, к Германии прошлого...

...Вскоре немецкие активисты сообщили, что банда снова перекочевала и обосновалась во французской зоне оккупации Берлина. После долгих раздумий, споров и сомнений мы решили ликвидировать банду своими силами, поставив в известность немецкую полицию в момент операции. Провели ее ночью. Готовились тщательно. Работники прокуратуры несколько раз выходили на место, изучили все подступы к логову банды и все пути отхода.

Главное, чего опасались, — стрельбы. Кто бы ее ни начал, она могла привести не только к провалу операции, но и к жертвам. А этого никто бы нам не простил. Патрули союзников легко пускали в ход оружие, особенно против лиц, одетых в гражданскую одежду. Не разобравшись, они могли бы открыть огонь и по нашим работникам.

Вся подготовка сводилась к тому, чтобы выследить, когда банда вернется в логово, напасть неожиданно, не дать банде произвести ни одного выстрела, исключить какой бы то ни было шум. Мы были уверены, что нам все это удастся. На каждого бандита приходилось два наших работника.

Чтобы отвлечься от неспокойных дум, я сел за чтение какого-то запутанного уголовного дела. Однако ничего из такого чтения не получилось: все мысли были там, где проводилась операция...

Во втором часу позвонил Александр Васильевич Горбатов, сделал вид, что удивился столь позднему моему присутствию в прокуратуре, посетовал, что ему почему-то не спится, а потом осторожно спросил:

— Как операция?

— Все уехали, жду сообщений и ругаю себя, почему я не с ними.

— Ну и зря ругаете... Худа та мышь, которая во все лазы лезет... Вам нечего соваться во все дырки... Я, вероятно, еще долго не буду спать, не затруднитесь позвонить, когда все прояснится...

Значит, комендант тоже волнуется. Бросив чтение дела и усевшись в большое мягкое кресло, я стал ждать и незаметно задремал. Разбудил телефонный звонок. Докладывал старший лейтенант В. А. Сенник: [170]

— Звоню из тюрьмы, банда взята. Совершенно бесшумно... Один бежал. Можно было задержать, но со стрельбой...

Я взглянул на часы. Было двадцать минут пятого...

 

* * *

 

Однажды в начале октября, когда я был в кабинете Горбатова, вошел его адъютант.

— Прибыли из Москвы военные юристы, — доложил он.

Я подумал, что приехал кто-то из Главной военной прокуратуры, и удивился, почему никто об этом не известил меня. Распахнулась дверь, и вошли несколько военных и гражданских. Впереди шел невысокий генерал. Приблизившись к Горбатову, он отрекомендовался:

— Генерал-майор юстиции Никитченко, прибыл в связи с назначением судьей от Советского Союза на процесс над главными немецкими военными преступниками.

Затем он представил своих коллег. Вместе с генералом были профессор М. Ю. Рагинский, полковник юстиции С. Я. Розенблит, подполковник юстиции А. Ф. Волчков. Никого из них, кроме С. Я. Розенблита, автора многих учебников по криминалистике, я до этого не встречал.

И. Т. Никитченко сообщил, что 8 августа он и представители США, Великобритании и Франции подписала соглашение о судебном преследовании и наказании главных военных преступников европейских стран оси, что конкретно такими преступниками является все фашистское правительство и что суд над ними будет проводиться в Нюрнберге. Сказанное генералом Никитченко для меня явилось открытием. Мы, военные юристы, работавшие на территории бывшего фашистского рейха, опираясь на директивы четырех союзных держав, уже несколько месяцев вели уголовные дела и, решительно, строго соблюдая закон, осуществляли наказание военных нацистских преступников. Но о том, что создан Международный военный трибунал, я услышал впервые. От Никитченко нам стало известно, что суд начнет работать в Берлине, проведет несколько организационных заседаний, что главноначальствующие военных администраций союзных держав уже получили указания, и первое такое заседание откроется в расположении Контрольного совета — зале пресс-конференций. [171]

Через несколько дней я был вызван в прокуратуру Группы оккупационных войск в Германии. В кабинете прокурора генерал-майора Л. И. Яченина находился незнакомый мне человек, лет сорока, чуточку выше среднего роста, сухощавый, с четко очерченным ртом и волевым подбородком, с высоким лбом, с зачесанными назад не очень густыми, но без единой седины волосами. Он нетерпеливо прохаживался по кабинету, то и дело расстегивая и застегивая светлый добротный пиджак. Сложилось впечатление, что я прервал какую-то задушевную беседу и этот незнакомый человек был недоволен моим появлением. Яченин представил:

— Руденко Роман Андреевич — мой коллега по прокуратуре республики. Назначен главным советским обвинителем в Международном военном трибунале.

Я назвал свою фамилию и должность. Руденко задал несколько вопросов о том, чем занимается прокуратура Берлина, много ли в производстве дел, как мы справляемся с немецким языком. При нем же я доложил все, чем интересовался и для чего меня вызвал Яченин. Руденко внимательно слушал, однако в беседу не вмешивался. Прощаясь, я пригласил его побывать в Берлине, посмотреть, как живут наши юристы, как работают.

Дня через два Руденко навестил прокуратуру, побывал у меня дома и, уезжая, попросил:

— Если в ваши руки попадут интересные материалы о преступлениях нацистов, ставьте в известность нашу следственную группу — ее в Нюрнберге будет возглавлять Георгий Николаевич Александров.

Все работники прокуратуры армии были очарованы простотой, душевностью, какой-то мягкой обходительностью Романа Андреевича.

9 октября 1945 года в Контрольном совете состоялось первое организационное заседание Международного военного трибунала. Мне очень хотелось попасть туда. Ведь подобного суда история человечества не знала. Не было такого, чтобы на скамью подсудимых как главного военного преступника посадили правительство целого государства за то, что оно затеяло и навязало народам грабительскую, истребительную, кровавую войну. После первой мировой войны победители сделали красивый жест перед измученными и обездоленными войной народами — намеревались судить немецкого кайзера. Но алчный, жестокий император, захватчик чужих земель, торопливо покинул [172] раздосадованную поражением Германию, пересек границу одной из соседних стран и припеваючи дожил до тех дней, когда его бывший ефрейтор затеял новое истребление и ограбление народов.

У меня и моих заместителей были постоянные пропуска для входа в здание Контрольного совета. Мы решили воспользоваться ими и в день заседания суда выехали туда пораньше. Вошли в холл, примыкающий к залу пресс-конференций, и удивились: хотя до начала заседания оставалось еще около часа, в холле толпились военные юристы и прокуроры США, Англии и Франции.

Зал был закрыт.

Минут через двадцать появился служитель-немец и вместе с американским майором, поклонившись всем нам, прошел в зал и закрыл за собой дверь изнутри. Мы услыхали, как передвигались столы, стулья. Минут через десять они вышли и снова закрыли дверь.

Наконец появился состав суда. Впереди, держа в руке ключи и какую-то папку, шел тот же майор, за ним судьи — американцы, англичане, французы. Я увидел И. Т. Никитченко и поклонился ему. Никто из них не выказал удивления, увидев толпящихся юристов четырех стран: по-видимому, они понимали, сколь велик наш интерес к такому событию.

Состав суда зашел в зал, за ним двинулись к двери и мы: первыми — англичане, за ними — остальные. Однако нас остановил американский майор:

— Господа, очень сожалею, но заседание будет закрытым...

Такого поворота событий никто из нас не ожидал.

18 октября в том же помещении состоялось первое распорядительное (подготовительное) заседание. Мы долго судили, ехать или не ехать. Решили не ехать: не так уж приятно, когда перед тобой захлопывают дверь! Как же были все огорчены, узнав на следующий день, что заседание проходило открыто!

 

* * *

 

На рассвете меня разбудил телефонный звонок. Старший лейтенант юстиции Т. В. Лаврентьева, старший секретарь прокуратуры 5-й ударной, коротко сообщила:

— Приказано по тревоге грузиться.

— Что случилось?

— Ничего не знаю. Какие будут указания? [173]

Какие могут быть указания, когда объявлена тревога.

— Выполняйте распоряжение, сейчас же выезжаю.

Два дня у меня не было возможности встретиться с генералом А. В. Горбатовым. Что же за это время случилось? Как медленно мы едем! Ну вот и наши. Возле домов стоят крытые «студебеккеры» и легковые машины. Погрузка имущества прокуратуры шла к концу. Меня окружили работники аппарата.

— Вы с нами? — спросили меня.

Для меня это был мучительный и нерешенный вопрос. Я все еще оставался прокурором не только Берлинского гарнизона. В октябре в Берлин прибыл заместитель главного военного прокурора по кадрам генерал-майор юстиции Д. И. Китаев. Я доложил ему о своем положении и просил освободить от одной из должностей.

Д. И. Китаев спросил:

— Где бы вы хотели остаться?

Меня прельщала работа в гарнизоне. Я все еще мечтал вернуться в институт на научную работу и готовил диссертацию о германской проблеме. Работа в Берлине открывала неограниченную возможность для сбора материалов, о чем и было сказано Китаеву.

— Ну что ж, поговорю еще раз с Ячениным и Горбатовым.

На второй день Д. И. Китаев сообщил:

— Беседовал с Горбатовым. Он категорически возражает иметь дело с двумя прокурорами — в Берлине и в войсках. Когда же я поднажал, Горбатов при мне позвонил главному и тот с ним согласился... Вернусь в Москву — попробую его переубедить...

Однако все решилось, когда я увидел груженые машины, всех тех, с кем проведено столько трудных дней, с кем ютились в одной землянке, ели из одного котелка, делили поровну радость и горе, кого понимал я и кто понимал меня с полуслова.

— Я с вами, — ответил я и почувствовал, как мне стало легко.

В Берлин вместе с генерал-полковником А. В. Горбатовым мы вернулись через два дня. Ехали сначала каждый в своей машине, затем Александр Васильевич остановился и пригласил меня к себе.

— Вы знаете, что я еду сдавать дела коменданта?

— Нет. Кому?

— Я представлял своего заместителя генерал-майора [174] Баринова. Никакими другими делами, кроме комендантских, он заниматься не будет. Так давно следовало поступить. А вы как решили, куда вас больше тянет?

— До последних дней тянуло в Берлин, но, когда увидел машины под погрузкой, защемило сердце...

— Послушайте мой совет — не оставайтесь в Берлине. В коллективе вас хорошо знают, мы сработались и еще поработаем вместе... Я звонил вашему московскому начальству и сказал, что вы едете, что прокуратура Берлина осталась без руководства.

— И что же вам ответили?

— Сказали, что сегодня или завтра разберутся с вами.

Из Берлина позвонил Яченину. Услышав мой голос, он гневно спросил:

— Что за фокусы выбрасываете вы с Горбатовым? Немедленно приезжайте ко мне.

От Берлина до Потсдама, где расположилась прокуратура, теперь носившая название прокуратуры Группы советских оккупационных войск в Германии, всего километров двадцать.

Через сорок минут я был у Яченина.

— Что же вы, голубчик?.. Мы хлопотали по вашему желанию, чтобы оставить вас в Берлине... Обойдя меня, бросили гарнизон и сбежали?

— Честное слово, товарищ генерал, я ничего не предпринимал, только в вашем присутствии высказал Китаеву свое пожелание остаться в Берлине...

— Ну что ж, будем ждать решения главного, а пока оставайтесь в Берлине.

В декабре 1945 года я сдал дела вновь назначенному прокурору Берлинского гарнизона подполковнику юстиции Н. Ф. Попову.

Без права на ошибку

Через несколько дней я оказался в незнакомом немецком городке. Там — ни одного разрушенного дома, никаких следов войны, словно ее и не было. В центре — старинный средневековый замок. Высокие каменные зубчатые стены, остроконечные, тянущиеся к небу шпили, узкие, будто щели, окна, обводной ров с массивными подъемными мостами... На северо-восточной окраине, в тенистом, запущенном парке, еще один замок: маленький, стилизованный под средневековье, смесь старины и [175] модерна. Хозяин замка бежал, бросив все: домашнюю утварь, причудливые кареты, конюшни, французскую мебель. Этот замок и отвели для прокуратуры.

После суеты в Берлине наступила размеренная, непривычно спокойная жизнь: в восемь — на работу, в семнадцать — домой, в субботу с вечера — на охоту, в воскресенье — в театр.

Поступил приказ об отпусках. За годы войны все забыли о такой роскоши, о том, что можно побывать на Родине, встретиться с близкими. И вот все это пришло. Меня атаковали подчиненные. Каждый приводил самые веские доводы и уверял, что именно его надо отпустить в первую очередь. Я посоветовался с Л. И. Ячениным и объявил: сначала отпустим тех, кто с первых дней на войне, кто едет за семьями или на их поиски, потом остальных.

Новая обстановка позволила приступить к плановой юридической учебе. Учеба оперативного состава прокуратуры проводилась и в ходе войны, в боевой обстановке. Каждый перерыв в наступлении, каждую остановку войск мы использовали для обмена опытом, проводили семинары и конференции. На них выносили обычно вопросы нашей текущей жизни: «Действия прокуратуры дивизии в наступлении», «Роль следователя в укреплении законности», «Методика и тактика расследования уголовных дел в ходе боев», «Деятельность военного прокурора дивизии в период обороны», «Взаимодействия прокуратуры, политотдела и других органов в укреплении социалистической законности и дисциплины в войсках».

Несмотря на боевые действия, нередко в наших конференциях и семинарах участвовали прокуратуры соседних армий. Особенно часто это практиковали военные прокуроры 3-го и 4-го Украинских фронтов — генералы П. Т. Анкудинов и В. С. Израильян.

Как правило, в семинарах принимали участие: командующий армией, член Военного совета, начальник политического отдела, руководящие работники армейского отдела «Смерш» и члены военного трибунала. Это придавало семинарам особый вес и теснее связывало обсуждавшиеся на них проблемы с жизнью.

Прокуроры дивизий и следователи за годы войны накопили огромный опыт работы и во фронтовой обстановке. Каждый семинар являлся подлинным источником прокурорского опыта и следственной смекалки. [176]

С изменением обстановки изменилась и тематика семинаров и конференций. Теперь они посвящались широкому кругу проблем уголовного и процессуального права, криминалистике, специфике расследования отдельных видов преступлений, практике надзора за соблюдением законности, общей теории советского права. Думалось, что за время войны прокуроры и следователи остыли к этим общим вопросам. Но первая же конференция показала, сколь неуемна тяга к теории у тех, кому все 1418 дней войны было не до нее.

Перед началом одной из конференций стало известно, что проездом в Берлине находится полковник юстиции С. Я. Розенблит — крупный криминалист, автор множества работ в этой области. Мне не раз доводилось встречаться с ним и до войны, и во время войны. Мы связались с ним и попросили его выступить на наших занятиях.

С. Я. Розенблит входил в состав обвинителей на Нюрнбергском процессе и был загружен до предела, однако наше приглашение он принял. Меня поразило не само его выступление — оно, как всегда, было ярким по форме и глубоким по содержанию, а тот жадный интерес, с которым слушали его военные юристы. С таким же вниманием они слушали и профессоров В. М. Чхиквадзе и Н. В. Фарберова, осветивших, казалось бы, такие далекие от нашей практики вопросы, как проблемы и перспективы правовой науки на современном этапе.

Следя за ходом семинара, глядя на прокуроров и следователей, я невольно думал об их нелегкой военной доле.

Сколько их только из 5-й ударной армии осталось навсегда лежать в селах и городах Украины, Белоруссии, Молдавии, Польши и Германии!

Прошли десятилетия, а мне все не забыть беззаветно преданных своему делу, не щадивших себя военных юристов подполковника юстиции Ивана Никифоровича Докучаева (60-я гвардейская стрелковая дивизия), майора юстиции Андрея Григорьевича Сидоренко (89-я гвардейская стрелковая дивизия), майора юстиции Сергея Ивановича Полицаева (94-я гвардейская стрелковая дивизия), майора юстиции Иосифа Ефимовича Слуцкого (230-я стрелковая дивизия), подполковников юстиции Виктора Петровича Озолина, Ивана Дмитриевича Казакова и Сергея Мартыновича Сучака (248-я стрелковая дивизия), подполковника юстиции Алексея Васильевича Колосова [177] (266-я стрелковая дивизия), подполковника юстиции Николая Григорьевича Савинича (295-я стрелковая дивизия), подполковника юстиции Митрофана Макаровича Болгова и майора юстиции Михаила Николаевича Высоцкого (301-я стрелковая дивизия), подполковника юстиции Григория Зотовича Гришутина (315-я стрелковая дивизия), подполковников юстиции Константина Васильевича Николаева и Авраама Шламовича Гаску (416-я стрелковая дивизия).

Большой вклад в укрепление правопорядка в войсках внес заместитель прокурора армии подполковник юстиции Федор Павлович Романов, скромный, тактичный офицер, обладавший огромной работоспособностью.

 

* * *

 

На новом месте я ближе познакомился с А. В. Горбатовым, ставшим начальником Советской военной администрации провинции. Поражали его работоспособность, подвижность, ясность ума, острое понимание человеческих достоинств и слабостей. На первый взгляд он был суров и даже жесток, но, сближаясь с ним, я все больше и больше убеждался в его доброте, какой-то особой чистоте помыслов.

По утрам Горбатов совершал прогулки по парку, шагая неторопливо, размашисто, чуточку горбясь. Глядя на него, я всегда думал: идет как за плугом. Я еще не знал, что Александр Васильевич — сын обремененного большой семьей безлошадного крестьянина и сам немало прошагал по бороздам вспаханного им поля.

 

* * *

 

Вскоре отозвали в Москву подполковника юстиции П. П. Павленко, с которым мы прошли весь боевой путь в 5-й ударной армии. Он стал членом Военной коллегии Верховного Суда СССР. Трудно было расставаться с Павлом Петровичем не только потому, что он многое сделал для слаженной работы трибунала и военной прокуратуры, но и потому, что уходил человек редкой души.

На его место прибыл подполковник юстиции Николай Васильевич Кравченко. Еще до войны он был танкистом, затем закончил Харьковский юридический институт, Военно-юридическую академию и с первых дней войны — на фронте.

Уж очень тесно связана жизнь и деятельность военной прокуратуры с жизнью и деятельностью военного [178] трибунала. Понимание этого, уважение друг к другу, глубокое знание специфики деятельности и прокуратуры, и трибунала определяют основу их дружной работы. Роль председателя трибунала при этом огромная. После четырехлетней дружбы с Павленко мы настороженно присматривались к новому председателю. Первые же подготовительные заседания трибунала и судебные процессы показали, что нам и на этот раз повезло. Н. В. Кравченко был прям, рассудителен, точен в своих оценках, с пониманием относился к ошибкам и недоделкам в работе прокуратуры, не делая скидок, но и не допуская излишней придирчивости.

Сейчас, когда прокурорская деятельность для меня осталась далеко-далеко позади, думая о ней, все же считаю: могут ошибаться все, но не может ошибаться ни прокурор, ни судья. Их ошибки не менее болезненны, чем ошибки врача, влекущие потерю здоровья. Нет у прокурора права на ошибку. Она может случиться только в том случае, если он не исчерпал всех возможностей познания истины. Если они исчерпаны, а истина все же не выступает в полном, выпуклом обличии — нет обвинения, есть только подозрение. Непонимание этого, как правило, и являлось причиной конфликтов между трибуналом и прокуратурой. На моем прокурорском пути правда редко, но встречались такие прокурорские работники, которые считали поиски непоколебимой, абсолютной истины «следственной волокитой», прикрытой теорией. Но это были люди мелкие, недалекие и в военной юстиции случайные.

Приход Н. В. Кравченко не изменил теплого, делового, дружественного отношения, сложившегося годами между военной прокуратурой и военным трибуналом, даже несколько укрепил его. Жаль только, что недолго нам пришлось работать вместе. Вскоре Кравченко был повышен в звании и должности, и встречались мы с ним, когда он руководил военным трибуналом окружного масштаба.