Визит к Вильгельму Пику

Однако одно из дел, подлежащих передаче, я лично принял к производству. Это было дело об убийстве Карла Либкнехта и Розы Люксембург.

Ко мне пришел следователь с несколькими делами, по которым требовалась санкция на арест. Задержанные гестаповцы, эсэсовцы, абверовцы пространно, даже с какой-то лихостью рассказывали о расстрелах советских и польских граждан, об уничтожении целых деревень вместе с населением. За это время я привык к таким показаниям, и все же каждое из них мучительной болью отзывалось в сердце.

Но вот папка всего с одним, правда обширным, протоколом. Я читаю и не верю глазам: «Дело по обвинению Отто Рунге, он же Рудольф Вильгельм, в участии в убийстве Карла Либкнехта и Розы Люксембург».

— Как к вам попало это дело? — — спрашиваю следователя.

— Отто Рунге проживал в Берлине, за заслуги перед рейхом Гитлер дал ему повышенную пенсию. Нам доставили убийцу немецкие антифашисты.

— Он действительно участник убийства Карла Либкнехта и Розы Люксембург?

— Да, бесспорно.

— Где вы его содержите?

— В третьей тюрьме. Завтра истекает срок предварительного задержания. Мы должны либо освободить его, либо арестовать. Просим санкцию на арест.

— Доставьте его ко мне.

— Он очень плох, товарищ прокурор. Возраст уже преклонный. Может, съездим в тюрьму?

Я согласился. [130]

С тюремной охраной в те дни приходилось встречаться часто, меня и переводчика они знали хорошо и сразу привели в камеру, где находился Рунге.

В камере — трое.

— Кто из вас Отто Рунге? — спросил я через переводчика.

Лежащий на койке повернул ко мне седую голову и слабым голосом, пытаясь встать, ответил:

— Их бин Отто Рунге.

— Лежите, — сказал я и спросил: — Вас допрашивал следователь?

— Яволь...

— Все, что вы показали, — правильно?

— Яволь, герр оберст.

— Вас смотрел врач?

— Да, вчера.

— Я — советский прокурор, может, у вас есть какие-нибудь жалобы на обращение с вами, на питание?

— Нет, герр оберст... Но я, герр оберст, очень стар, чтобы отвечать за молодость. Но мне надо, чтобы вы знали... Я не могу всего этого унести в могилу... и не хочу прийти к ней здесь... выпустите меня. Я никуда не денусь. — Челюсть у него отвисла, он дрожал.

Да, Рунге был очень стар и дряхл. Я приказал немедленно перевести его в тюремную больницу, обеспечить всеми необходимыми лекарствами и улучшенным питанием. В убийстве Карла Либкнехта и Розы Люксембург было много темного и нерасследованного. В свое время веймарская юстиция все сделала, чтобы выгородить тех, кто организовал это убийство. Особую заботу об убийцах, в том числе и об Отто Рунге, в последующем проявили гитлеровские власти. Рунге мог оказать большую услугу в восстановлении истинной картины варварского убийства вождей немецкой революции и подлинного лица «веймарского правосудия».

Уезжая из тюрьмы, я предупредил ее начальника:

— Все, что от вас зависит, сделайте, чтобы сохранить Отто Рунге. Его показания могут иметь большое значение.

Прибыв к себе, я сразу же сел за изучение дела. Протокол допроса был поверхностным, без уяснения деталей, хотя и обширный. Отто Рунге показывал, что в январе 1919 года он служил в конногвардейской мотопехотной дивизии в чине ефрейтора. Его и несколько унтер-офицеров [131] вызвали в штаб и сказали, что они должны арестовать врагов Германии и, если те окажут сопротивление или попытаются бежать, не жалеть патронов. Кого надо было арестовывать и где, им не сказали. Подвезли их к какому-то зданию, откуда офицеры вывели мужчину и женщину и втолкнули их в машину. По дороге офицеры приказали стрелять, хотя никто не бежал и не сопротивлялся. Стреляли все. Рунге показал, что «...стреляли в упор, а когда мужчина и женщина были убиты, один из офицеров взял из рук мертвой женщины сумочку, порылся в ней, вытащил какое-то письмо и положил за борт шинели»{19}. О том, что это были Карл Либкнехт и Роза Люксембург, Рунге узнал только на следующий день, когда прочитал в газетах, что они «убиты при попытке к бегству».

Я тщательно разработал план повторного допроса Отто Рунге и вместе с переводчицей направился в тюрьму.

Отто Рунге перевели в отдельную светлую и просторную камеру, вызвали к нему врача, но чувствовал он себя плохо. На меня смотрели сухие, безжизненные, пустые глаза. Заключенному не хватало воздуха, он задыхался, постоянно хватался за грудь, стонал и плакал. В таком состоянии допрашивать я его не стал, да и не имел права. Вернувшись к себе, встретился с начальником санитарного отдела армии и попросил осмотреть больного, а также сделать все, чтобы поставить его на ноги.

В тот же день я связался с Вильгельмом Пиком — позвонил ему по телефону, представился и пояснил, для чего мне нужна встреча. Вильгельм Пик отнесся к моей просьбе весьма заинтересованно и назначил свидание. Встретиться мы должны были через день. Пока же я занялся сбором материалов об убийстве Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Мне хотелось изучить все то, что печаталось об этом в немецких журналах и газетах, попытаться поискать в немецких архивах судебные дела. [132]

Однако, когда я обратился к немецкой юстиции, мне ответили:

— Все архивы по приказу Гитлера увезены и, вероятно, уничтожены.

Розыски архивов потребовали бы уйму времени. Подследственный был весьма плох, и я попросил Вильгельма Пика ускорить встречу, которая и состоялась в помещении, которое позже было занято под ЦК СЕПГ.

Встретил меня В. Пик просто и душевно. Мы отказались от переводчиков. В. Пик долгие годы жил в Москве, сносно изъяснялся по-русски, а я, хотя не очень уверенно, мог поддерживать беседу на немецком языке. Показав Пику протокол допроса Отто Рунге, я с извинениями сообщил, что нашу беседу придется оформить в официальный протокол, который после перевода на немецкий он должен подписать.

В. Пик сам поставил на низенький столик кофейник, разлил кофе по чашечкам и стал припоминать тот день, когда все это произошло. Сначала он рассказывал спокойно, размеренно, каждый раз спрашивая, достаточно ли хорошо я понимаю его, затем все взволнованней. Он кратко нарисовал обстановку Ноябрьской революции 1918 года в Германии, положение революционных сил накануне убийства Розы Люксембург и Карла Либкнехта. Касаясь вопроса, который меня интересовал, то есть обстоятельств убийства вождей германской революции, В. Пик рассказал, что убийцы давно подкарауливали и Розу Люксембург и Карла Либкнехта, что военные отряды кровавого Густава Носке устроили за ними подлинную охоту. Чтобы обезопасить К. Либкнехта и Р. Люксембург. В. Пик 14 января 1919 года вечером перевез их на нелегальную квартиру в берлинском районе Вальмерсдорф. В первой половине дня 15 января он посетил их и предупредил об опасности поголовных обысков, пообещав достать к вечеру надежные паспорта. Но когда Пик вечером того же дня постучался в дверь квартиры, дверь открыли солдаты и схватили его.

К этому времени К. Либкнехт уже был увезен военными, а В. Пика и Р. Люксембург доставили вместе в отель «Эден», где их поджидали офицеры и солдаты гвардейской кавалерийской стрелковой дивизии. Р. Люксембург сразу же увели, а В. Пика оставили в вестибюле. У В. Пика был, как он выразился, «добротный паспорт» на имя буржуазного журналиста. Это и спасло его от неминуемой [133] расправы. 16 января для установления личности В. Пика доставили в берлинский полицайпрезидиум, откуда он сумел бежать.

— Тогда, — заявил В. Пик, — я не знал, что был приговорен так же, как и Либкнехт и Люксембург. Правда, уже 16 января я это понял. После побега военщина и полиция организовали на меня такую же охоту, как и на Карла и Розу.

— Можно ли по этому вопросу найти в Берлине какую-нибудь литературу? — спросил я.

— Думаю, можно. Во всяком случае, мы вам поможем. Рекомендую воспользоваться также Библиотекой имени Ленина в Москве. Там есть все номера газеты «Роте фане», в которых подробно описывалась картина ареста и убийства, да и другая литература.

Договорились встретиться через два-три дня для оформления состоявшейся беседы. Прощаясь, В. Пик попросил:

— Был бы вам крайне обязан, если бы вы проинформировали меня о ходе следствия, и мы, возможно, чем-нибудь поможем.

Мне не хотелось выпустить дело Рунге из своих рук. В то же время я понимал его значимость и был уверен, что им заинтересуется Главная военная прокуратура. Придерживаясь установленного порядка, я сразу же доложил о начале следствия.

На следующий день пришла телеграмма за подписью главного прокурора генерал-лейтенанта юстиции Н. П. Афанасьева, в которой говорилось, что дело Отто Рунге будет вести их следователь ГВП по особо важным делам, а я прикомандировываюсь ему в помощь.

Ожидая приезда следователя, я подготовил запись встречи с В. Пиком, вызвал переводчика и собрался ехать. В это время раздался телефонный звонок. Начальник тюрьмы сообщил:

— Только что скончался подследственный Отто Рунге.

В тот же день я позвонил В. Пику, сообщил о случившемся и выразил сожаление, что следствие не удалось довести до конца.

Батальон смерти

Вскоре после капитуляции фашистской Германии на плечи гарнизонной прокуратуры Берлина свалилась новая [134] забота. Из многих республик и областей Советского Союза приходили сотни запросов и розыскных материалов о немцах, чинивших злодеяния на советской земле. Нас просили проверить, не скрываются ли преступники в Германии, а при обнаружении их — арестовать и этапировать к месту совершения преступления.

По договоренности с прокуратурой Группы оккупационных войск в Германии мы эти материалы передавали в отделы «Смерш». Работники «Смерш» производили розыски и, если устанавливали местонахождение преступников, получали от нас санкции на их арест и этапирование.

В конце июня 1945 года в ответ на наш запрос в прокуратуру поступил необходимый материал о 9-м карательном немецком батальоне. Штаб 9-го батальона постоянно находился в Берлине, в районе Шпандау, карательные же операции он проводил в Чехословакии, Польше, Норвегии, а с 1941 года — в Советском Союзе.

Батальон был сформирован по личному указанию Гиммлера сразу же после нападения фашистской Германии на Польшу. Базой его был 101-й полицейский участок Берлина. Сначала командовал батальоном майор полиции Круммер, а затем майор Куленбек.

Уже в декабре 1939 года батальон участвовал в кровавой карательной операции по подавлению студенческих волнений в Праге, в мае 1940 года — в расстрелах мирных граждан в Норвегии. Комплектовался батальон из числа полицейских.

После нападения фашистской Германии на СССР батальон был разделен на 4 роты по 3 взвода в каждой и 25 июня 1941 года направлен на оккупированную советскую территорию в помощь командам службы безопасности СД. Первая рота была послана на северное направление в район Ленинграда, вторая — на центральное направление (Минск — Смоленск), третья — на юго-западное (Киев — Харьков) и четвертая — на южное направление (Одесса — Ростов-на-Дону — Крым).

Каратели после поражения Германии укрылись в Берлине. Многие из них, переодевшись в штатское платье, осели среди мирного населения. Кое-кто даже открыл торговлю или ремонтные мастерские. Многие солдаты батальона сдались в плен вместе с войсками в Берлине, скрыв службу в 9-м карательном батальоне.

В результате кропотливых поисков следственные органы [135] установили, что в Берлине проживает или находится в лагере военнопленных более 200 карателей. Среди них командиры рот, взводов, отделений. Остальные, в том числе и командир батальона майор Куленбек, сбежали в американскую и английскую зоны оккупации.

На 240 карателей была запрошена санкция на арест. На стол было положено несколько томов материалов. Ознакомление с ними потребовало бы от меня не менее месяца.

Посоветовавшись с работниками прокуратуры, мы. предложили аресты производить по мере изучения материалов следствия. Однако против этого разумно возразили работники НКВД. Арест любого из преступников мог бы послужить сигналом для всех других к побегу из советской зоны оккупации.

Отложив все дела в сторону, я и мой заместитель подполковник юстиции Р. А. Половецкий засели за изучение представленных в наше распоряжение материалов. Чем глубже мы вчитывались в показания свидетелей, в акты чрезвычайных комиссий, тем горше становилось на сердце. Перед нами снова и снова вставали картины тяжелых, мучительных испытаний нашего народа и неограниченного кровавого разгула фашизма.

Мы дали санкцию на арест 239 карателей, проживавших в Берлине или находившихся в лагере военнопленных.

Через несколько дней я присутствовал на допросе командира взвода карателей, проживавшего в Берлине, члена фашистской партии с 1937 года, до войны — полицейского.

Узнав, что с ним говорит военный прокурор, он с возмущением заявил протест по поводу ареста:

— Вы незаконно меня арестовали. Мною только выполнялись приказы вышестоящих начальников. Их и арестовывайте!

Я спросил:

— Выполняя эти приказы, вы принимали участие в карательных операциях против мирных граждан?

— Конечно, как и все...

— В скольких случаях?

— Не менее двадцати.

— Расстреливали женщин, стариков, детей?

— Расстреливали тех, кого нам приказывали расстреливать...

— Были среди них дети? [136]

— Были и женщины, и дети... Нам было все равно, для нас они были враги...

— Были грудные дети?

— Да, у матерей на руках...

— И они тоже враги?

— Это не моего ума дело... Я выполнял приказ...

— И сколько же по вашим подсчетам расстреляли вы лично?

— Я дневника не вел...

— Но все же?

— Думаю, не менее четырехсот...

О том, как в 9-м батальоне выполняли приказ, рассказал другой каратель — рядовой Макс Зееман. Он участвовал в нескольких расстрелах. На допросе Зееман показал: «Под предлогом перемещения в другие местности лиц, подлежащих расстрелу, собрали на сборном пункте... Всех собравшихся, которые пришли со своим ручным багажом, под конвоем полицейских моей команды и работников СД направили за город. Среди них военных не было... Были женщины, старики, дети... Расстрел проводился у колодца в поле. Каждый раз к месту расстрела вызывались 5 человек... В тех случаях, когда у матерей были грудные или совсем маленькие дети, выстрел проводился по матери, а дети просто сбрасывались в колодец живыми или падали туда вместе с убитой матерью...»

Старшина роты Фукс Бруно, уже пожилой человек, на допросе хвастался, что участвовал не менее чем в 25 массовых расстрелах и лично уничтожил не одну сотню советских людей.

Этим же бравировал еще один каратель. Он чуть ли не с восторгом вспоминал операцию в Кирилловской больнице в Киеве, когда в душегубке было умерщвлено несколько сот больных.

Следствие о преступлениях 9-го карательного батальона велось очень долго. Были допрошены сотни свидетелей, проживавших в Советском Союзе. Только летом 1947 года преступники предстали перед военным трибуналом. К этому времени я уже занимал должность военного прокурора Советской военной администрации в Германии (СВАГ). Прошло всего лишь два года, как закончилась война, а в печати Западной Германии и в некоторых газетах союзников стали раздаваться голоса, как будто бы советские власти преувеличивают злодеяния фашистских войск на территории Советского Союза. [137]

В самом же деле даже на Нюрнбергском процессе была раскрыта только незначительная часть злодеяний, чинимых на нашей земле фашистскими войсками и приданными им различными карательными отрядами.

Посоветовавшись с руководством Советской военной администрации и с работниками Министерства внутренних дел, мы решили обнародовать результаты предварительного и судебного следствия. 8 августа 1947 года вместе с отделом информации СВАГ прокуратурой СВАГ была проведена пресс-конференция для иностранных и немецких журналистов. В ней приняло участие около 200 корреспондентов газет многих стран. Опираясь на материалы следствия, на допросы подсудимых и свидетелей, я и мой заместитель подполковник юстиции Б. А. Протченко рассказали о злодеяниях, которые чинил 9-й батальон в Чехословакии, Норвегии, Польше и особенно в Советском Союзе, где карателями было расстреляно более 90 тысяч мирных жителей.

Не все журналисты с доверием отнеслись к нашим сообщениям. Однако этот скептицизм был рассеян, когда, ответив на многочисленные вопросы корреспондентов, я заявил:

— Если среди собравшихся есть желающие ознакомиться со всеми материалами, которые были рассмотрены в суде, в том числе и с судебным протоколом, то такая возможность будет им предоставлена.

Кто-то из немецких журналистов американской зоны оккупации язвительно спросил:

— А нельзя ли хотя бы одним словом перемолвиться с осужденными?

— Почему же «одним словом»? — спросил я. — Мы можем предоставить вам возможность говорить с любым осужденным столько, сколько сочтете нужным.

Мое заявление ошеломило собравшихся. В зале поднялся невероятный шум. Чтобы успокоить расшумевшихся, Б. А. Протченко повторил:

— Господа! Если действительно у вас есть желание побеседовать с осужденными, пожалуйста, назовите, с кем конкретно.

Журналисты высказывались за то, чтобы беседы с осужденными проходили не в зале пресс-конференции, а в тюрьме. Просьба была удовлетворена, и они получили право беседовать с любым осужденным прямо в камерах. [138]

Только поздно вечером закончилась эта необычная пресс-конференция. Большую часть дня журналисты провели в тюремных камерах, беседуя с осужденными...

Идя на такой шаг, прокуратура отчетливо сознавала, что бывшие каратели могли при встрече с газетчиками возвести на нас любую клевету, ведь многие из них были приговорены к смертной казни и ничем не рисковали.

Но ни один журналист не бросил в наш адрес ни одного упрека. Вышедшие в последующие дни газеты многих стран Запада, в том числе и Германии, с глубоким возмущением говорили о 9-м батальоне, назвав его «батальоном смерти», отмечая в то же время строгое соблюдение советской военной юстицией прав подсудимых в суде и на следствии. 10 августа 1947 года о проведенной пресс-конференции в Берлине сообщила и газета «Правда».