В нюрнбергском Дворце юстиции

В понедельник я наконец попал в нюрнбергский Дворец юстиции.

Здание суда показалось мне массивным, строгим, необычным. Необычность придавал первый этаж, напоминающий галерею, разделенную на несколько секций, каждая из которых завершалась полукруглым сводом, опирающимся на тяжелые колонны. Строгость здания подчеркивалась отсутствием архитектурных украшений второго и третьего этажей и линией скульптур на четвертом этаже.

Первая проверка пропуска. Ее произвели американские солдаты. Они вежливы, предупредительны. При входе в помещение — советская охрана. Я невольно улыбнулся. Было приятно здесь увидеть наших воинов. Их было двое. Словно поняв мое состояние, они тоже широко улыбнулись, внимательно сверили пропуск с удостоверением личности и, возвращая их, приветствовали:

— С прибытием, товарищ полковник!

— Откуда вам известно, что я только прибыл?

— Мы здесь с начала процесса, всех знаем в лицо.

До открытия судебного заседания оставалось не менее получаса, а коридоры уже были переполнены. Много военных, но еще больше гражданских. Вспомнил сказанное вчера Шейниным: «Штат трибунала приблизительно три тысячи человек, да помимо того съехалось около пятисот журналистов!» Одни торопятся, другие прогуливаются, как на бульваре, говорят громко, громко смеются — особенно англичане и американцы. Но вот постепенно коридоры пустеют. Одни поднимаются наверх, в гостевой зал, другие идут вниз — значит, близится открытие судебного заседания. Торопливо прошли советские юристы. Кое-кого из них я знал в лицо. В одном институте учился с Л. Н. Смирновым, неоднократно встречался на фронте с военным прокурором армии Н. Д. Зоря, в трудные дня сорок первого года сошлись наши дороги с А. С. Львовым, тогда заместителем военного прокурора 24-й армии. [193]

Войдя в зал и усевшись в отведенное кресло, я раскрыл блокнот. Первое, что бросилось в глаза, — отсутствие дневного света. Окна от потолка до пола задрапированы тяжелой темной материей, в зал не проникало ни одного солнечного луча. Вместо солнца — лампы дневного света. Тогда это была новинка, но мне она не понравилась: лица присутствующих казались серыми, мертвенно-бледными.

На ручках кресел — переключатели с надписями: «Русский», «Английский», «Французский», «Немецкий», рядом — наушники. Стоило надеть наушники и поставить переключатель в нужное положение — и, на каком бы языке ни говорили на судебном заседании, ты слышал только выбранную речь. В наши дни синхронный перевод — обычное явление. Им пользуются на международных совещаниях, научных конференциях и симпозиумах. Тогда это было технической новинкой, которая помогла судьям провести процесс с необычайной глубиной, высокой культурой и на многие месяцы сократила его по времени.

Приближалось начало судебного заседания. Верхний зал уже был переполнен. Не утихал разноязычный говор. И вдруг все смолкло. Внизу бесшумно открылась дверь, и на ступеньках, ведущих к скамье подсудимых, появился сначала широкоплечий американский солдат, а за ним, в светлом, застегнутом наглухо, просторном кителе — подсудимый. По его круглому одутловатому лицу и грузной фигуре все догадались, что это был Геринг. Гуськом за ним, опустив головы и заложив руки за спину, шли остальные военные преступники. За каждым следовал здоровый, упитанный, на голову выше подсудимого солдат.

Никого, кроме Кейтеля, я раньше не видел. Тогда, в Карлсхорсте, подписывая акт о капитуляции, он держался надменно. Но что с ним стало за эти месяцы! Пустой взгляд, сгорбленная фигура, опущенная голова, скорбно сжатые губы. На нем тот же китель, но без знаков различия и наград.

Подсудимые садились на заранее отведенные им места. Фамилию каждого из них негромко, каким-то зловещим шепотом называли присутствующие в верхнем зале. В тот день в моем блокноте было записано: «1-й ряд: Геринг, Гесс, Риббентроп, Кейтель, Кальтенбруннер, Розенберг, Франк, Штрайхер, Функ, Шахт. 2-й ряд: Дениц, Редер, Ширах, Заукель, Йодль, фон Папен, Зейс-Инкварт, Шеер, Нейрат, Фриче». [194]

Как только были введены подсудимые, вспыхнул верхний свет, стало светло как днем. Нижний зал заполнялся быстро, без шума. В него заходили военные и гражданские, особенно бросались в глаза одетые в широкие черные мантии адвокаты. Они угодливо раскланивались с подсудимыми, бросали им какие-то реплики и не спеша рассаживались за столы, поставленные перед скамьей подсудимых.

В сопровождении помощников вошел Р. А. Руденко и, обменявшись рукопожатиями с коллегами — представителями союзных держав, сел за большой стол, стоявший справа от судей. Столы, стоявшие параллельно с судейскими, только на несколько ступенек ниже, заняли секретари и стенографистки. Дальше произошло все как в любых других судах. Раздалось громкое «Суд идет!», и все почтительно встали... Сколько раз приходилось мне вот так же вытягиваться в ожидании появления судей, но никогда я не чувствовал такой торжественности момента, как в эту минуту.

Судьи США, Великобритании и Франции были одеты в такие же мантии, как и адвокаты, а советские — в военную форму. Еще в Берлине мне стало известно об остром и нелегком споре, возникшем на организационном заседании Международного трибунала. Британские юристы предложили, чтобы все члены суда, независимо от национальных традиций, были одеты в мантии. Их поддержали американские и французские судьи. Против выступила советская сторона. Наши судьи сослались на то, что не только в современной, советской, но и в старой русской армии военные юристы всегда исполняли свои обязанности, одетые в соответствующую их чину и званию военную форму. Возражения советской стороны в конце концов были учтены.

...Восемь представителей четырех держав заняли места за судебным столом — по два от каждой страны.

Пока суд выполнял какие-то процессуальные формальности, я наблюдал в бинокль за подсудимыми. До этой минуты они представлялись мне со звериными, свирепыми взглядами и чуть ли не с клыками... Но на скамье подсудимых сидели люди как люди, некоторые имели даже довольно интеллигентный, приличный вид. Иных можно было принять за коммерсантов или коммивояжеров. Но это были волки в овечьих шкурах. И в этом я убедился, как только начался допрос Иохима фон Риббентропа, [195] бывшего уполномоченного фашистской партии по вопросам внешней политики, министра иностранных дел третьего рейха, генерала войск СС. О коварстве этого гитлеровского «сверхдипломата» мир был достаточно наслышан. В политическом планировании подготавливаемых разбойничьих набегов на чужие земли Гитлер давал ему самые ответственные поручения. Пожалуй, трудно сыскать в истории второго такого мастера по лжи и вероломству. В дни катастрофы рейха смертельно перепуганный Риббентроп панически бежал в Гамбург. Он как министр иностранных дел отлично знал Заявление Советского правительства об ответственности нацистских руководителей за их злодеяния и боялся справедливого возмездия. Под чужой фамилией Риббентроп снял крошечную бедную комнатку на пятом этаже дома, где ютились мелкие чиновники. Напялив на себя старомодный черный сюртук, черные очки и шляпу, он был уверен, что его никто не узнает, а если и узнает — не выдаст. Риббентроп еще верил в преданность немцев нацизму. Но о «человеке в черном», как только его опознали, немедленно было сообщено в британскую военную комендатуру. 14 июня на рассвете он был схвачен в своей постели. При аресте в его чемодане обнаружили несколько сот тысяч марок и три письма: лично фельдмаршалу Монтгомери, Идену и Черчиллю. Риббентроп надеялся предательством и услужничеством спасти свою шкуру.

...Два американских солдата подвели Риббентропа к судебному пульту. Худощавый, остролицый, он тоскливо смотрел на судей. На нем серый, в крупную полоску, костюм, на белой рубахе аккуратно повязанный галстук.

— Подсудимый, — слышится голос главного судьи, — желаете ли вы дать показания в качестве свидетеля по вашему делу?

Риббентроп, угодливо склонив голову, почтительно ответил:

— Да, конечно...

Меня удивила форма обращения судьи. Почему подсудимый будет давать показания о своих преступлениях как свидетель? Только потом я узнал, что по этому поводу в ходе подготовки процесса между советскими и союзными юристами происходила немалая перепалка. Наше законодательство всегда делало различие между подсудимым и свидетелем. В американском и британском законодательстве такого различия нет, и когда подсудимый дает показания, [196] он выступает в качестве свидетеля. Советские судьи не могли согласиться с тем, чтобы таких матерых бандитов, какие сидели на скамье подсудимых, именовали свидетелями... После долгих дебатов было принято компромиссное решение. Суд к подсудимым обращался по следующей форме: «Подсудимый, желаете ли вы дать показания в качестве свидетеля по вашему делу?»

Несколько удивило меня и другое. В советской судебной практике допрос подсудимых и свидетелей обычно начинает суд, а после — обвинитель, эксперт, адвокат и другие. Здесь же судья без промедления передал допрос Риббентропа заместителю главного обвинителя от Великобритании Дэвиду Максуэллу Файфу. Судьи же в ходе допроса только уточняли некоторые обстоятельства.

Накануне, когда мы расставались с Шейниным, он сказал:

— Считайте, что вам повезло, — завтра вы услышите одного из наиболее острых обвинителей, мастера допроса Файфа. Он будет допрашивать Риббентропа...

Действительно, мне повезло: как-никак скрестили оружие королевский адвокат, один из популярнейших британских юристов, член парламента, и бывший министр иностранных дел третьего рейха, о котором шла молва как о блестящем ораторе, умеющем покорять слушателей, обладающем отличной памятью и якобы немалой эрудицией...

Максуэлл Файф начал допрос издалека. Он поинтересовался, знаком ли подсудимый с пактом Келлога, как к к нему относился и осуществлял ли ту часть пакта, которая требовала отказа от войны. Затем перешел к обстоятельствам захвата Австрии, Чехословакии, Польши. Риббентроп отвечал сдержанно, корректно, отделываясь односложными фразами: «да», «нет», «не знаю», «не знал».

Шли часы, один перерыв сменялся другим, а допрос Риббентропа продолжался. Нелегко было обвинителю — перед ним стоял опытный полемист и профессиональный лгун. Пока шел вопрос о захвате Австрии и особенно Чехословакии, обе стороны наносили друг другу обоюдоострые удары. Были моменты, когда, казалось, Риббентроп безнадежно загнан в угол, окончательно изобличен во лжи, но подсудимый, извлекая из памяти новые события и факты, увертывался, прикрываясь новой ложью. [197]

Вероятно, в этот день Максуэлл Файф не раз про себя чертыхнулся, вспоминая «миротворцев» Чемберлена и Даладье, которые помогли Гитлеру, а значит, и Риббентропу состряпать позорное Мюнхенское соглашение, ставшее прологом к мировой войне. За него со всей силой и цеплялся Риббентроп: в чем, мол, вы меня обвиняете, если сами западные державы, в том числе и Британия, санкционировали Мюнхенским соглашением захват Чехословакии?

Во второй половине дня наступление обвинителя стало неотразимым. Он предъявлял суду одно за другим доказательства, искусно разрушал хитро сплетенную ложь подсудимого, и в конце концов Риббентроп, опустив голову и помрачнев, все чаще и чаще стал отвечать: «Вероятно, так», «Да, это верно, я знал», «Это, кажется мне, правильно».

— Вы настаивали на том, чтобы Япония вступила в войну еще в марте 1941 года? — спросил обвинитель.

— Да, это, очевидно, правильно... — ответил Риббентроп.

Окончательно Риббентроп был сражен на следующий день на допросе, проведенном Р. А. Руденко, главным советским обвинителем.

Схватка Максуэлла Файфа была красивой, эмоциональной, разящей подсудимого. И все же мне больше пришелся по душе допрос Руденко. Основной линией защиты Риббентропа была попытка поставить себя вне политических планов гитлеровской агрессии, свалить все на Гитлера и его генералов. Риббентроп даже пытался доказать, что он был не только противником войны, но и активным сторонником мира... Отвечая Максуэллу Файфу, он даже заявил, что, мол, делал все до самого последнего дня, до Перл-Харбора, для того чтобы Америка не вступала в войну. То же он говорил о войне с Францией и даже с Советским Союзом.

Р. А. Руденко шаг за шагом разоблачал эту ложь, заставляя Риббентропа признаваться в обратном. Обвинитель настойчиво и умело восстанавливал обстановку и события, предшествующие войне, и каждый раз уточнял место и роль подсудимого. Там, где Риббентроп заявлял, что он «не помнит, не знает», Руденко зачитывал документы, показания свидетелей, и подсудимый в конце концов соглашался: «Да, это было так». [198]

Особенно мне врезался в память эпизод, связанный с втягиванием в войну с Советским Союзом участницы оси Берлин — Рим — Токио Японии. Когда Руденко стал уточнять, как гитлеровцы толкали Японию на то, чтобы она скорее начала военные действия против Советского Союза, и какую позицию в этом вопросе занял Риббентроп, последний чуть ли не с возмущением заявил, что он стоял далеко в стороне от подобных дел. И тогда Руденко, обращаясь к подсудимому, сказал:

— Я просил бы вас ознакомиться с телеграммой от 10 июля 1941 года германскому послу в Токио. Мы предъявляем этот документ под номером СССР-446. Вы должны помнить эту телеграмму. Я оглашаю ее: «Я прошу вас всеми находящимися в нашем распоряжении средствами повлиять на Мацуоку, чтобы как можно быстрее Япония вступила в войну с Россией. Чем быстрее произойдет это, тем лучше. Конечной целью должно оставаться и в дальнейшем то, что Япония и мы перед наступлением зимы протянем друг другу руки на сибирской железной дороге. С крахом России позиции держав оси будут настолько гигантскими, что вопрос краха Англии или полного уничтожения английских островов будет являться только вопросом времени. Риббентроп».

Закончив читать, Руденко спросил:

— Это была ваша позиция как министра иностранных дел?

— Да, — ответил Риббентроп.

Все заметили, как опустились плечи Риббентропа и весь он как-то сник, посерел, потерял красноречие.

— Вы были министром иностранных дел фашистской Германии с 4 февраля 1938 года, ваш приход совпал с началом периода, когда Гитлер предпринял ряд внешнеполитических акций, приведших в конечном счете к мировой войне. Возникает вопрос, почему Гитлер назначил вас министром иностранных дел как раз перед началом осуществления широкой программы агрессии? Не находите ли вы, что он считал вас для этого самым подходящим человеком, с которым у него не может возникнуть разногласий?

Риббентроп ответил:

—...Он знал, что я был его верным сотрудником, и он знал, что я придерживался того же мнения, как и он, [199] что необходимо создать сильную Германию. Больше я ничего не могу сказать{29}.

Говорят, до этого допроса Риббентроп был уверен, что его не повесят...

4 апреля 1946 года начался допрос Вильгельма Кейтеля. Восемь лет тому назад взошла звезда его военной славы: в 1938 году он был назначен начальником штаба верховного командования вооруженных сил гитлеровской Германии и с тех пор стал одной из главных военно-административных фигур рейха, приближенным к фюреру лицом...

Сегодня иная слава шла за ним — военного преступника, убийцы, гитлеровского лакея, одного из главных обвиняемых на Нюрнбергском процессе...

Три дня Кейтеля допрашивал Р. А. Руденко. Мне довелось слушать и наблюдать этот допрос только первые два дня — в пятницу и субботу. В воскресенье утром мы выехали в Мюнхен. Не злодеяния Кейтеля, которые убедительно доказывал суду Руденко, и не вероломство фашистской армии поразили меня — об этом я был не только наслышан, но и видел их в размерах, непостижимых для человеческого разума. Меня поразила холодная тупость Кейтеля. Он не отрицал, что злодеяние есть злодеяние, а черное — черное, но не считал себя виновным в этом, потому что «так велел фюрер». Когда обвинитель припирал Кейтеля к стенке и уже нельзя было отрицать факт совершенного злодеяния, он замолкал или, уныло опустив голову, бубнил:

— Я не сделал ничего помимо письменного оформления распоряжения Гитлера.

Как хотелось Кейтелю, став перед судом народов, уйти в тень, стать только писарем, только исполнителем чужой злой воли.

Как юрист, я внимательно следил за допросом Кейтеля. Когда Руденко спросил подсудимого, когда тот получил военное образование, я подумал, не слишком ли издалека начинает обвинитель? Но шло время, ставились новые и новые вопросы, и передо мной все ярче и ярче вырисовывались те события, которые старался воскресить в памяти человечества Руденко, и все зловещей представлялась фигура подсудимого. Кейтеля, казалось, не очень [200] волновало то, что его вместе с другими обвиняли с захвате Австрии, Чехословакии, в оккупации Голландии, Бельгии, Норвегии, в грабительских войнах против Польши, Франции, в коварном нападении на Советский Союз. По виду ему вроде бы нравилась его роль в столь «блистательных походах»... Но Кейтель всячески старался увернуться от обвинения в непосредственном участии в убийствах, грабежах и других злодеяниях на занятых немецкими войсками территориях, и особенно Советского Союза. Он делал все, чтобы скрыть свое участие, а если это не удавалось, ссылался на отсутствие умысла: мол, если это и было, то помимо моего желания, как результат бессознательного, бездумного повиновения Гитлеру — я же только солдат...

Опираясь на то, что он «только солдат», Кейтель всячески скрывал личное участие в уничтожении советских военнопленных и гражданских лиц. И тогда Р. А. Руденко предъявлял суду резолюцию, написанную рукой Кейтеля: «Я одобряю эти мероприятия и покрываю их».

На вопрос обвинителя, писал ли это подсудимый, Кейтель ответил:

— Да, это я написал в качестве решения после доклада фюреру... Я это написал...

Руденко:

— Там не написано, что это фюрер так сказал, там написано: «Я... покрываю... Кейтель».

...Прошла неделя моего пребывания в Нюрнберге. Я по-прежнему сидел в суде и восторгался четкостью его работы, глубоким знанием юристами деталей дела. На скамье подсудимых сидели не просто хитрые, лживые и коварные преступники, каждый из них был специалистом в своей области. Их опекали опытнейшие мастера своего дела — адвокаты, среди которых не было ни одного, который бы не имел звания доктора. И все же никому из них не удавалось обвести суд. Какой бы сложности ни возникал вопрос, обвинители и судьи ориентировались в нем с полным пониманием и знанием. Вот так бы всем юристам, на всех процессах!

Между заседаниями суда я ознакомился с порядком работы советских юристов. Какой гигантский труд они взвалили на свои плечи! Сколько каждому из обвинителей приходилось пересмотреть архивных материалов, документов, перечитать литературы! Целые библиотеки справочных материалов образовались за период работы [201] советских юристов в Нюрнберге. Р. А. Руденко с гордостью говорил о документальном отделе, который вел полковник юстиции профессор Д. С. Карев.

7 апреля мы покинули Нюрнберг — меня ждал судебный процесс в Дахау. Несколько раз довелось мне потом побывать во Дворце юстиции, в частности на допросе Эрнста Кальтенбруннера, начальника главного управления безопасности и полиции третьего рейха, генерала СС. Каждый день присутствия на процессе для меня, юриста, был подлинной школой профессионального мастерства.

На суде в Дахау

В воскресные дни дороги в Германии мало загружены, и к полудню, проехав через Аусбург, мы приближались к Мюнхену, городу исторических контрастов. Здесь когда-то Ленин издавал первую общерусскую нелегальную марксистскую газету «Искра». В 1918—1919 годах Мюнхен стал центром революционного движения в Германии. 13 апреля 1919 года весь мир облетела весть о провозглашении Баварской советской республики. А в 1923 году здесь же вспыхнул фашистский путч и здесь же где-то должна быть «коричневая пивная», из которой впервые потянуло зловонием фашизма.

Подъехали к Мюнхену во второй половине дня. В комендатуре по случаю воскресенья никого не было — все начальство отдыхало. Мы довольствовались тем, что дежурный разместил нас в гостинице, пригласив зайти в понедельник, когда будет военный комендант.

В гостинице нас удивило большое количество людей, говорящих по-русски и по-украински. Все они были одеты в гражданские костюмы, но в их повадках чувствовалась военная выправка. Арбузов, пока мы устраивались в гостинице, отправился с машиной в гараж. Вернувшись, он тревожно спросил:

— Вы обратили внимание, кто здесь живет?

— Нет, а что?

— Сторож сказал мне: ваши земляки-власовцы да бандеровцы.

Утром, когда Арбузов вывел машину и ждал нас у парадного подъезда гостиницы, к нему подошли четверо и предупредили:

— Если ты со своими ублюдками сегодня же не умотаешь отсюда, пеняй на себя! [202]

В понедельник дежурный по военной комендатуре сообщил, что с нами займется представитель американской военной администрации полковник Фиш. Он тут же позвонил Фишу, и вместе с дежурным мы поехали к нему. У большого, казарменного типа здания с зелеными металлическими воротами нас остановил часовой и, взглянув на документы американского офицера, пропустил машины во двор. Вместе с сопровождающим мы поднялись на второй этаж, там он завел нас в комнату, показал на кресла, приглашая сесть, а сам ушел.

В комнате находилось четыре американских младших офицера и две молодые, щеголевато одетые женщины. Никто из них не обратил на нас никакого внимания. Один из четырех, с круглым упитанным лицом и неопрятной рыжей шевелюрой, сидел в кресле, положив обе ноги на стол. Он оживленно разговаривал с женщиной, часто и громко смеялся.

Наконец вернулся сопровождающий, а с ним пришел плотный, широкоплечий, с густыми светлыми волосами, улыбающийся полковник. Подойдя ко мне, он дружески протянул руку и отрекомендовался:

— Фиш...

Поздоровавшись и с Будахиным, полковник пригласил нас зайти в кабинет. Туда вошли и обе женщины. Оказалось, полковник Фиш пригласил переводчицу и стенографистку. Все, о чем мы говорили, было застенографировано, мгновенно отпечатано на машинке и подписано Фишем и мною. Один экземпляр был вручен мне. Вначале такая церемония меня очень смутила, но, прожив продолжительное время в американской зоне, я стал к этому относиться как к должному.

Переводчица оказалась русской, непонятно как попавшей в Германию. За время пребывания в Мюнхене мы заметили, что в различных военных американских учреждениях работает большое количество немцев и русских эмигрантов. Особенно их много на должностях переводчиков, секретарей и машинисток. Некоторые переводчицы и секретари окончили специальные немецкие учебные заведения — институты иностранных языков, и, как рассказала одна из переводчиц, их готовили для работы в Англии после того, как она будет захвачена немцами. Многие переводчики и секретари до войны жили в Америке или Англии, но были оттуда как неблагонадежные высланы на родину в Германию. С приходом американских [203] войск в Мюнхене их охотно взяли на работу, как хорошо знающих английский язык. Переводчики и секретари получали довольно высокие оклады и хорошие продовольственные пайки.

...Фиш попытался возложить заботу о нас на «русского офицера связи». Мы заявили, что будем рады встретиться с соотечественником — «офицером связи», но вся забота о нас, в том числе и наше размещение, согласно договоренности в Берлине должны стать обязанностью американской военной администрации. Фиш покривился, но уже более участливо спросил:

— Где вы остановились?

— В гостинице «Мюнхен». Только она забита власовцами...

— Вашими земляками?

— Разве вы не знаете, кто такие власовцы?

— Знаю-знаю, но они ныне, как у вас говорят, ниже травы, тише воды...

Я рассказал о сегодняшней угрозе. Фиш встревожился и приказал сопровождавшему нас офицеру разобраться. Мы попросили разместить нас так, чтобы исключить любой инцидент. Фиш обещал урегулировать все вопросы в течение суток, а пока вызвался сопроводить нас в Дахау.

Во время беседы переводчицы держались свободно, обменивались между собой и с полковником репликами по-английски, не переводя их нам, неоднократно вмешивались в его разговор, чему-то громко смеялись.

В Дахау кроме Фиша с нами поехали переводчица Рита — латышка, воспитывавшаяся в немецкой семье.

По дороге в Дахау Будахин поинтересовался, что есть в Мюнхене примечательного, заслуживающего ознакомления. Рита сослалась на то, что город очень разрушен, но рекомендовала посмотреть на виллу, подаренную Гитлером Еве Браун, на «Бюргербрауккеллер» — «коричневую пивную», на дом, где встретились Гитлер, Муссолини, Чемберлен и Даладье.

— А разве музеи и театры не работают? — спросил Будахин.

Переводчица смутилась:

— Ну да, конечно, но я думала это не будет интересовать советских офицеров.

Концентрационный лагерь Дахау был расположен в 15—20 километрах северо-восточнее Мюнхена, в двух километрах от деревни Дахау. Организован он сразу же [204] после прихода гитлеровцев к власти. Сначала здесь содержались немецкие коммунисты, социал-демократы и антифашисты. С захватом Австрии, Чехословакии и Югославии в лагерь бросили десятки тысяч коммунистов, социал-демократов, просто интеллигенции и духовенства, а также многих членов правительств и депутатов парламентов этих стран. С 1941 года Дахау стал главным образом лагерем по истреблению советских военнопленных и насильно угнанных в Германию граждан. В нем содержалось одновременно более ста тысяч узников. Лагерь находился под личной опекой Гиммлера и Кальтенбруннера.

В апреле американская военная юстиция организовала судебный процесс над администрацией лагерей Дахау, Маутхаузен, Заурер и другими, предав суду более 60 преступников, принимавших непосредственное участие в истреблении заключенных. Суд проходил в одном из административных помещений на территории лагеря Дахау.

Судьи и обвинители — американские военные юристы — встретили нас доброжелательно. Узнав, что мы разместились в городском отеле, они предложили свою военную гостиницу в Дахау, чему полковник Фиш обрадовался не меньше, чем я. С Фишем договорились, что сегодня же переберемся в Дахау, а питаться будем в столовой военной администрации в Мюнхене. К вечеру полковник сам привез переводчика, объяснив, что он отличный парень, прикомандировывается к нам постоянно, будет неотлучно возле нас. Он же вручил нам талоны на питание в столовой офицерского состава в Мюнхене.

При знакомстве переводчик назвал себя Павловым Андреем Даниловичем; потом, когда узнал нас ближе, сказал, что он не Павлов, а Родзянко, внук царского министра; когда же мы уезжали и благодарили его за помощь, признался, что никогда не был ни Павловым, ни Родзянко, а отдаленный потомок графов Толстых. Так мы и не узнали, кто же он на самом деле.

Судьи предоставили нам все материалы, и мы более двух дней знакомились с ними. В американских и английских судах не такой порядок разбирательства дел, как у нас. Нашим судьям органы следствия кладут на стол полностью расследованное дело, с которым ознакомлен обвиняемый и стороны. Если в суд поступают новые материалы, меняющие содержание обвинения, то он обязан возвратить уголовное дело на доследование. [205]

Ничего подобного нет в практике американского и английского судов. По их законодательству любое доказательство может быть передано в суд, а он фактически и собирает эти доказательства непосредственно в судебном процессе. Поэтому нам сразу же предложили для ознакомления гору рассмотренных и еще не рассмотренных материалов: протоколы допросов и экспертиз, отчеты, ведомости лагерей, показания свидетелей. Наш переводчик добросовестно читал нам их первый и второй день, а на третий мы сказали: «Послушаем лучше в суде».

Только одних свидетелей было вызвано около ста человек, да нужно было опросить еще столько подсудимых...

После отлично организованного Нюрнбергского процесса процесс в Дахау на первых порах мне показался серым, слабо подготовленным. Но чем больше я втягивался в него, тем меньше оставалось во мне скептицизма. Американские юристы делали все от них зависящее, чтобы раскрыть еще одну трагедию, которую пережили народы, подвергшиеся гитлеровскому нашествию. Здесь не исследовались общие политические проблемы, разоблачающие конечные цели тех, кто начал войну, кто организовал истребление миллионов людей, дабы осуществить свое господство над миром, зато широко и подробно раскрывалась механика уничтожения сотен тысяч узников фашизма.

Подсудимым были предоставлены все юридические гарантии: каждый имел адвоката, неограниченное право задавать вопросы, истребовать документы, знакомиться в любой стадии судебного заседания с материалами суда. Этому способствовала четкая работа секретариата — стенограмма допроса изготавливалась в ходе процесса, и судьи не повторяли вопросов — их при надобности зачитывали по стенограмме секретари.

Для удобства работы суда каждый подсудимый имел свой номер, который в виде бирки одевался на грудь перед началом каждого заседания. Это позволяло свидетелям, дававшим показания, легко находить преступника, о котором шла речь. Обычно это происходило так: судьи спрашивали дающего показания: «Вы сможете узнать среди подсудимых то лицо, о котором говорите?» Свидетель, оглядев скамью подсудимых, отвечал: «Да, это был врач, у него номер 12». [206]

В суде были допрошены свидетели — бывшие заключенные лагерей Дахау и Маутхаузен: чехи, австрийцы, французы, поляки, румыны, немцы. Среди них — ученые, работники министерств, учителя, судьи, адвокаты, врачи и даже начальник государственной полиции Вены Кайхоз Франц. Не было вызвано в суд ни одного советского гражданина. Когда мы спросили о причинах этого у обвинителей, они ответили, «что долго искали русских узников, но они, к сожалению, были почти все умерщвлены, а на тех, кто остался жив, не сохранилось никаких данных, поскольку администрации лагерей, чтобы скрыть акцию по уничтожению русских узников, сожгли все списки на них... Те же, кто случайно уцелел и остался жив, бежали навстречу Красной Армии».

Процесс начинался в девять часов утра и продолжался до шестнадцати с перерывом на один час.

Через мои руки прошла не одна сотня уголовных дел о злодеяниях фашистских захватчиков. Не одна сотня «рыцарей-садистов», развращенных палачей, потерявших людской облик, сидела передо мной на следственной скамье. И каждый раз, выслушав их показания, я уходил из следственной комнаты с таким чувством, будто у меня оторвали кусок сердца... Это состояние не покидало меня в Нюрнберге, не покидало и в Дахау. Почти два месяца шел процесс, и не раз болезненно сжималось сердце, словно пытали не узника, а тебя самого...

Каждый допрошенный в Дахау свидетель заслуживает того, чтобы подробнее рассказать о его судьбе. Но разве это возможно?

Послушаем только некоторых...

К следственному пульту судья пригласил свидетеля Владимира Бушека. Он подходит медленно, робко оглядывается на скамью подсудимых, где сидят его вчерашние мучители, и мне кажется, что он даже здесь их страшится: не сорвутся ли эти псы с цепей, на которые их посадили.

Бушек сед и все еще болезненно бледен. У него заметно трясутся руки.

— Кем вы были до заключения вас в лагерь?

— Профессором юридического факультета Карлова университета в Праге.

— Вы чех?

— Да.

— Сколько времени вы пробыли в лагере? [207]

— Я был арестован в декабре 1942 года и находился в лагере до освобождения, то есть до прихода американской армии. Перед вступлением войск мы вместе с русскими восстали и несколько дней держали лагерь в своих руках.

— Вас в лагере били?

— Меня в лагере истязали. После ареста нас, большую группу чехов, доставили в лагерь Маутхаузен. Все это были ученые, никто из нас не был коммунистом и не состоял ни в какой партии. Еще в дороге нас подвергли тяжелым избиениям, а двух профессоров — одного еврея и одного чеха — убили палками. Чеху был 71 год. В лагере комендант нас предупредил: «Вы прибыли, чтобы получить свободу через труд, но вы можете получить через труд и смерть». То же нам сказал врач Крепс, он сейчас здесь на скамье подсудимых, его номер 33.

Я взглянул на Крепса. Тот сидел съежившись, вобрав голову в плечи.

— Крепс смеялся, когда к нему кто-либо обращался за помощью, и не раз напускал на больных лагерных собак. После долгих мучений за то, что я как-то вступил в разговор с русскими, меня перевели в русский лагерь. У нас его называли переходным лагерем — переход от жизни к смерти... В этом лагере была самая тяжелая работа... Когда я пришел туда, там было около 1500 русских военнопленных и гражданских. Голодные, голые, больные, они были окружены сильной охраной СС... Охрана беспощадно избивала русских, травила их собаками, буквально охотилась за людьми... Ежедневно расстреливалось от тридцати до шестидесяти человек. Трупы сваливались в ров, вырытый рядом с лагерем...

— Вы все время были в этом лагере?

— Нет, кто-то сжалился надо мною: учитывая мой возраст и то, что я профессор, меня перевели писарем в медчасть, а позже писарем в лагерь для больных...

— Расскажите, что это за «лагерь для больных»?

— Так называли сначала один-два барака, куда помещали тяжело больных или сильно избитых. Потом таких бараков стало десять, в них содержалось от пяти до восьми тысяч человек, хотя мест там было в лучшем случае на пятьсот — восемьсот человек... Они были переделаны из конюшен, без окон, без водопровода... Эсэсовцы боялись туда входить и требовали, чтобы все больные выходили и строились на перекличку. Кто не выходил, [208] того травили собаками. В бараках больные располагались на трехэтажных нарах. Тяжело больные, лежащие наверху, испражнялись прямо на кровать, так как не могли подняться...

— Вы работали в больнице, известны ли вам методы уничтожения узников?

— Их было несколько. Во-первых, уколы. Шприцем врачи вводили в область сердца газ. По личной инициативе это делал и сидящий на скамье подсудимых аптекарь Васини, номер 57. Далее, использовались газовые автомобили, или душегубки, и массовое отравление в газовых камерах... Врачи лагеря заходили в бараки и лично отбирали людей для отправки в газовые камеры... В душегубках помещали до сорока узников и везли их по направлению к замку Хартайм. Обреченным говорили, что их везут к врачам-специалистам. До замка 15 километров. Возвращалась машина уже с трупами. Их либо сжигали в газовых печах, либо сваливали в ров...

В апреле 1945 года была дана команда подготовить к эвакуации три тысячи заключенных. Однако всех их отправили в газовые камеры: первый день — 800 человек, второй — 1000 и остальных в последующие дни.

— Вы можете опознать тех врачей, которые осуществляли эту акцию?

— Да, это были Крепс, номер 33, Эндресс, номер 12, Опс, номер 56, Крепсбах — его заключенные называли Шприцбах за то, что он вводил обреченным в область сердца газ, Хенкель, номер 27, а также доктор Волтер — он был одним из вдохновителей и организаторов массовых убийств...

— Что вы еще можете рассказать суду?

Бушек долго молчит, затем пьет воду:

— Мне, господа судьи, тяжело припоминать все это... Я вырос в интеллигентной, гуманной семье... и вдруг четыре года такого кошмара, такого унижения... Моим начальником был Трумм, номер 54. Как-то среди больных он отобрал тридцать человек и приказал следовать «в баню». Когда я узнал, что он умертвил их, я не выдержал и сказал ему о его бесчеловечности... Он избил меня, отобрал еще 96 человек и приказал мне вести их «в баню». Он заявил, «если кто-нибудь не дойдет, ты станешь на его место». Я тогда сбежал... Я даже сейчас не пойму, как я остался жив... Вероятно, если бы не подошли американские войска, меня бы доконали... Но войска шли к [209] лагерю... Оставшиеся в живых восстали, русские повесили коменданта Цирса... Когда показались ваши танки, из бараков выползли умирающие, калеки, безногие и ползли им навстречу... Женщины бились в истерике...

Бушек закрыл руками лицо... К нему быстро подошел врач...

Мы с В. Н. Будахиным ежедневно обменивались впечатлениями о судебном процессе. Его и меня поражала необъяснимая жестокость — и проявляли ее не какие-то серые, отсталые, малограмотные люди, которых опьянила неограниченная власть над человеком. Но в Дахау мы услышали около сотни показаний свидетелей — вчерашних узников, которые рассказывали, как упивались человеческими страданиями представители всех категорий фашистской иерархии. Приезжая в лагерь, Гиммлер и Кальтенбруннер шли, как на спектакль, на казнь заключенных.

Кальтенбруннер приказал бросить в газовую печь живого юношу-комсомольца, чтобы убедиться, сколько минут требуется для уничтожения человека. Генерал СС Эргубер специально приезжал в лагерь, чтобы полюбоваться казнями и напомнить узникам, что он тоже может казнить любого. Охранник Шпайнегер, в обязанности которого входило следить за работой в каменоломне, столкнул в пропасть трех ослабевших больных советских офицеров и дико хохотал, когда они корчились в предсмертных муках. Охранник Нидермайер расстрелял узника-австрийца только потому, что у того оказалась такая же фамилия. Доктор Эндресс торговал человеческой кожей с татуировкой и отбирал для уничтожения тех, у кого были татуировки.

Убивали не только русских. Свидетель Бушек показал: «В сентябре 1944 года я видел трупы американских летчиков. Они были страшно изуродованы: по-видимому, летчиков убили после тяжелых истязаний».

Свидетель Ганс Маршалик: «Однажды пришел транспорт, в нем были голландцы, австрийцы, американцы и англичане. Все они были расстреляны... Я составлял список убитых».

Придумывались новые, самые изощренные способы убийств.

Свидетель Шмеллинг показал: «15 февраля на мороз было выведено пятьсот заключенных. Их всю ночь обливали водой, и к утру было пятьсот трупов». [210]

На вопрос судьи, как происходила казнь через повешение, подсудимые ответили: «С музыкой». Бывший узник Гоман Гофштет, берлинский адвокат, свидетельствовал: «21 июля 1944 года казнили русского, Илью Назарова. К виселице собрали всех военнопленных. Назарова посадили на повозку, за ней следовал оркестр, и он был повешен под музыку...»

Свидетель Васнер говорил: «К виселице подвезли четырех узников разной национальности. Комендант произнес устрашительную речь, затем заиграл оркестр, и всех четырех повесили под музыку».

Плау Хозе рассказывал: «Увидев среди привезенных узников красивую женщину, начальник сказал, что эта женщина ему нужна. Ее взял к себе подсудимый Эйзенфер, номер 10. Он был в то время пьян... Это была цыганка».

В лагере отбирали людей разных национальностей для антропологических исследований, для чего производили подробные измерения на живом узнике, а затем умерщвляли его.

В суде был зачитан протокол допроса штандартенфюрера Вольфрама Зиверса, имперского директора. «Аненэрбе» — общества по изучению наследственности. Зиверс показывал, что по приказу Гиммлера и Кальтенбруннера в лагере производились опыты над узниками на замораживание, на пребывание живого организма в камере низкого давления, биологические исследования. Свидетель Пахолегга, заключенный Дахау, который был привлечен к проведению этих опытов, показал: «Я лично видел через глазок камеры, как один заключенный находился в разреженном пространстве до тех пор, пока у него не лопнули легкие».

...В нюрнбергском Дворце юстиции я внимательно всматривался в поведение адвокатов, защищавших военных преступников, а фактически свое бывшее правительство.

Вели себя адвокаты не в меру напористо, агрессивно, и мне тогда думалось, что они забыли, кого и что защищают. Тем не менее судьи и обвинители по отношению к адвокатам были терпеливы, даже, как тогда мне казалось, чрезмерно. Ни та, ни другая стороны при всей противоречивости взглядов и интересов не допускали ни малейшей бестактности по отношению друг к другу. Иная картина наблюдалась в Дахау. Адвокаты рвались [211] в бой с обвинением и судом, но этот бой не был боем за справедливость, за достоверность и весомость обсуждаемых в суде доказательств. Адвокаты старались создать неприязненную, настороженную, подозрительную обстановку и прежде всего вызвать чувство недоверия к свидетелям и обвинению, всячески пороча их, сбивая с толку.

Бывший узник Франц Кайхоз рассказал суду о многих злодеяниях администрации лагеря Заурер. Он перечислил имена тех, сейчас находящихся на скамье подсудимых, кто особо зверствовал. Обвинитель спросил Кайхоза:

— Свидетель, не приходилось ли вам самому видеть расстрелы в лагере или случаи убийств?

Свидетель ответил:

— Да, приходилось. В январе 1945 года в лагерь привезли группу русских, человек сорок. Было очень холодно. Их почти голых построили возле бараков и несколько часов держали в строю. Среди узников был мальчик лет пятнадцати. По-видимому, его мучил холод: у него были отморожены щеки, и он плакал. К нему подбежал ныне сидящий на скамье подсудимых Бахмайер и крикнул: «Марш в подвал, там согреешься!» Мальчик, по-видимому, поверил и поспешил к подвалу. Не успел он сделать и десяти шагов, как Бахмайер выстрелил ему в затылок. В строю раздался ропот... Охрана сразу же открыла огонь по остальным — все сорок русских были тогда убиты...

Адвокат прервал свидетеля:

— Вы их считали?

— Я был начальником государственной венской полиции, у меня наметанный глаз. Я утверждаю, что их было именно сорок, — возмущенно и непреклонно ответил свидетель.

Адвокат продолжал штурмовать свидетеля, повторив раз десять один и тот же вопрос:

— Вы не ошиблись, что все это видели, ведь был вечер?

Наконец судья остановил адвоката:

— Есть ли у вас другие вопросы?

— Да, — ответил адвокат, — я хотел бы спросить у свидетеля, соблюдались ли при этой акции правила немецкой армии? [212]

Свидетель опешил:

— Я вас не понял. О каких правилах немецкой армии идет речь? Просто убивали беззащитных людей, в том числе и подростков.

Не смущаясь, адвокат уточнил свой вопрос:

— В немецкой армии свои правила: русским должны были сказать, за что их расстреливают...

Суд вызвал к свидетельскому пульту Морисса Лякмауса, бывшего ответственного работника французского министерства, брошенного в лагерь в 1944 году. На его глазах в сентябре 1944 года осуществлялась акция «Кугель».

Свидетель показал:

— Я содержался в одиннадцатом блоке, работал в каменоломне. Как-то вечером возле нашего барака метрах приблизительно в двадцати — тридцати построили группу советских офицеров, их было пятьдесят. Почему я утверждаю, что это были советские офицеры? Из строя вызывали по-одному, у каждого спрашивали лагерный номер, фамилию и офицерское звание. Я хорошо все это видел и слышал, судя по фамилиям и званиям — все это русские офицеры. Вызванному предлагали идти в подвал, и, как только он спускался вниз, слышался выстрел... Были убиты все до единого... Я лично насчитал пятьдесят трупов — их увозили на наших глазах.

Адвокат всячески пытался запутать свидетеля, взять под сомнение его показания. Он спрашивал, не помнит ли точно свидетель, сколько было времени (заключенные часов не имели) и какая была видимость. По-видимому убедившись, что свидетеля не опорочить, адвокат спросил его:

— Вы говорите, стреляли трое, в том числе и мой подзащитный, но вы же не видели, убил ли кого-либо именно он, достигли ли его пули цели. Он мог и не попадать. — Тут же адвокат обратился к суду с просьбой задать вопрос подсудимому и, когда судья разрешил, спросил: — Подсудимый, вы можете подтвердить, что ваши выстрелы достигли цели?

Меня удивило, что судьи не отвели всех этих вопросов адвоката. Морисс Лякмаус на заключительный вопрос защитника раздраженно бросил:

— Вас бы, господин адвокат, туда, на наше место... Да и сейчас бы не поздно... [213]

Тревожные слухи

К пяти часам вечера вся работа в суде завершалась. Будахин и я, используя перерывы, успевали к этому времени прочитать стенограмму допроса, просмотреть документы, побеседовать с судьями и обвинителями, избегая бесед с адвокатами, которые явно искали встреч с нами.

В суде нам здорово помогал «Павлов» — он почти синхронно переводил показания свидетелей, вопросы обвинения и суда. В стенограммах мы только уточняли особо важные события и факты. Оставшееся свободное время отдавалось Мюнхену.

«Павлов» заметно обижался и ходил нахохлившийся, надутый, за то, что не брали его с собой в Мюнхен и в другие города в воскресные дни. Нас больше устраивала Рита, подружившаяся с нами, хорошо знавшая город. Она стала нашим гидом и постоянным спутником.

Конечно, Рита потащила нас к «коричневой пивной». Немцы все еще не понимали, какую зловещую роль сыграло в их жизни это заведение, и хвастались ею, как реликвией. Пивной собственно уже не было — в ней американские солдаты оборудовали спортивный зал.

Рита побывала с нами почти во всех музеях и картинных галереях. Там, где она сама не справлялась с обязанностями гида, приглашала музейных работников. С ее помощью мы узнали многое о духовной жизни немецкого народа в его далеком прошлом и настоящем. Однако нам очень хотелось ближе познакомиться с жизнью и бытом мюнхенцев. Многое не требовало особых встреч или знакомств. Возвращаясь в Дахау с завтрака или обеда, мы видели, как вытягивались очереди возле булочных и продуктовых магазинов и как шли домой хозяйки с пустыми корзинами. Возвращаясь с ужина, видели, как заполняются гуляющей публикой бульвары. Немецкие парни и мужчины толпились у ресторанов и кафе, в скверах и парках, но с ними не было ни девушек, ни женщин — они прогуливались либо сидели в ресторанах с американскими офицерами и солдатами.

Но это все то, что лежало на поверхности жизни Мюнхена. Нам же хотелось точнее уловить настроение послевоенных немцев. Когда мы бывали одни, без Риты, жители сторонились нас. При ней же они становились словоохотливыми, более откровенными. Нас интересовало, как [214] население относится к поражению Германии, как люди думают жить дальше. Эти вопросы ставились разным категориям жителей: молодым, среднего возраста, пожилым, мужчинам и женщинам... Многие мужчины откровенно жалели о таком исходе войны и надеялись, что новое поколение восстановит былую «славу» немецкой армии. «Только мы не будем больше дураками, не позволим ничтожествам, подобным Гитлеру, Гиммлеру, Герингу, околпачить нас, да и союзников будем подбирать покрепче, не такого фанфарона, как Муссолини», — говорили они. Другие утверждали: «Не Гитлер виноват, его винят те, кто вчера лизал ему задницу. Он кормил нас и дал работу. Генералы — сволочи». Женщины в один голос заявляли: «Война осточертела, мы хотим иметь мужей и рожать детей не для могил в диких русских степях». Когда же начинался разговор о будущем немцев и Германии, о том, какой бы они хотели видеть свою страну, собеседники отмалчивались или отделывались словами: «Поживем-увидим». Однако с середины апреля 1946 года немцы «осмелели» и стали заявлять, что их будущее отныне в руках США и Англии. К этому времени все немецкие газеты американской и английской зон оккупации опубликовали фултонскую поджигательскую речь Черчилля. Среднего немца она перепугала, он не хотел умирать еще раз. Где бы мы ни останавливались, нас обступали мужчины и женщины и с нетерпением спрашивали, как мы относимся к «фултонскому взрыву», не означает ли это новую войну.

Один из доброжелательных немецких служащих сказал:

— Не лучше ли вам уехать, слишком далеко вы оторвались от своей армии... Не думайте, что Джоны будут лучше наших.

В Мюнхене мы разыскали полковника, советского уполномоченного по репатриации наших граждан, и вместе с ним и его работниками побывали во многих лагерях, где содержались советские люди под видом перемещенных лиц. По рассказам полковника, американские и английские военные администрации задерживали в лагерях, не пуская на Родину, около двухсот пятидесяти тысяч советских людей, насильно угнанных нацистами из различных районов Советского Союза. Особенно много было латышей, эстонцев и литовцев.

— Большинство из них, — пояснил полковник, — находятся [215] в бедственном положении и влачат жалкое существование. Чтобы убедиться в этом, далеко ходить не надо, давайте побываем с вами в мюнхенском лагере...

27 апреля полковник и его секретарь-переводчица, два американских офицера-инспектора по лагерям перемещенных лиц, корреспондент ТАСС В. Н. Будахин и я отправились в лагерь. В Мюнхене каждый знал его. Жители называли его эсэсовскими казармами, потому что недавно там размещались части СС. Уполномоченный нас предупредил, чтобы мы не проявляли излишнего любопытства, не вздумали агитировать лагерников, не заходили одни в помещения казармы.

— В этом лагере до черта предателей, — пояснил он, — тут и бывшие полицаи, и старосты, и бургомистры. К сожалению, они верховодят делами и держат весь лагерь в страхе.

Узнав, что в числе приехавших — представитель советской юстиции, комендант лагеря, встретивший нас, проводил всех к себе в кабинет и попросил подождать пока подъедет господин Дикен, подполковник, главный инспектор по лагерям перемещенных лиц американской военной администрации.

Где бы ни появлялась свита из начальства, душевного разговора с людьми не жди. Нас собралось девять человек во главе с комендантом, за нами следовало, видимо для обеспечения нашей безопасности, одиннадцать американских солдат. В военной форме был только я. В коридорах нас встречали старшины казарм. Они рапортовали, щелкали каблуками, лихо и громко подавали команды.

— Разве это воинская часть? — поинтересовался я.

Подполковник Дикен ответил:

— Для порядка и это неплохо...

К нам подошел мужчина лет сорока, аккуратно одетый, и, обращаясь к коменданту лагеря, по-русски спросил:

— Можно ли мне переговорить с советским полковником?

Переводчик перевел его слова на английский язык, и Дикен утвердительно кивнул.

Уполномоченный опередил меня:

— Мы потом, гражданин, вызовем вас. Как ваша фамилия?

Мужчина помолчал, затем бойко ответил:

— Маклаков Николай Андреевич. [216]

На втором этаже нас встретили криками и свистом, хотя в коридоре никого не было. Комендант подал команду, и все стихло. Я попросил разрешения зайти в комнату. В ней было человек пятнадцать, многие в калошах вместо сапог, небритые, непричесанные. Хотя окна были раскрыты, в помещении стоял густой запах скверного табака и нечистого белья. Мебели никакой, кроме тринадцати коек. В центре комнаты небольшой стол, на нем металлические кружки.

Комендант спросил:

— Будут ли к нам вопросы или жалобы?

Все молчали.

На третьем этаже навстречу нам выбежали дети, в дверях комнат стояли женщины, суровые, насупленные, молчаливые. Дети плохо одеты, с бледными лицами, со скучающими глазами. Как мы узнали, им только два раза в день разрешают выходить во двор казармы не более, чем на сорок минут. В большинстве здесь были латышки, эстонки, литовки, не имеющие мужей.

За весь обход нам так никто и не задал ни одного вопроса. Вернувшись в кабинет коменданта лагеря, я напомнил, что следует вызвать Маклакова. Дикен приказал послать за ним. Минут через пять посыльный вернулся и сообщил:

— Его не могут найти...

— Разыскать! — приказал комендант работнику лагеря.

Прошло минут пятнадцать. Вернувшийся служащий доложил:

— Какое-то недоразумение: в списках лагеря Маклаков Николай Андреевич не значится. Возможно, господин полковник неправильно записал фамилию этого человека?

По дороге уполномоченный сказал:

— Я не думаю, что Маклаков хотел с вами поговорить... Это скорее всего подставное лицо, нужное для того, чтобы учинить какую-нибудь провокацию.

И я, и Будахин подружились с маленьким приветливым коллективом уполномоченного по репатриации. От полковника мы узнали подлинную правду о лагерях перемещенных. Английские и американские уполномоченные установили жесткий режим для советских граждан, находящихся в лагерях, превратили их в рынки торговли рабами. [217]

Сюда приезжали вербовщики из Латинской Америки, Африки и других стран. В лагерях военные власти организовывали специальные комитеты, в которые входили уголовники-предатели, немецкие прислужники. До недавнего времени в «эсэсовском лагере» верховодил бывший гестаповец Подольский, разыскиваемый советским следствием. Комитеты держали лагерников в страхе, запугивали их, говорили, что в России их всех ожидают тюрьма, расстрел или в лучшем случае Сибирь. Выпускались и газеты, полные клеветы на советские органы следствия. Были случаи, когда убивали (душили подушками в постели) тех, кто все же требовал отправки на родину. В лагерях энергично работали американская и английская разведки, вербуя агентуру для подрывной деятельности и шпионажа на территории СССР. Позже, когда я вернулся в советскую зону и приступил к своим прокурорским обязанностям, многие из таких завербованных приходили с повинной.

 

* * *

 

...Шло время, лето уже было в разгаре, а конца судебному процессу не было видно. Тоска, трудная, горькая... И не потому, что я скучал по своей семье и друзьям. Скорее оттого, что неожиданно для себя оказался в центре событий, где вчерашние союзники по борьбе с гитлеризмом закладывали измену союзническому долгу и союзнической дружбе, скрепленной кровью, вынашивая планы Бизоний, Тризонии, а затем и ФРГ...

Еще вчера фашистские чиновники, раскрывая газеты и читая судебные отчеты о Нюрнберге и Дахау, чувствовали животный страх, старались уйти в тень, быть незамеченными, исчезнуть с глаз окружающих, дабы не угодить туда самим... Сегодня же, правда пока еще робко, они выползали на свет, выходили из своих крепостей-квартир, поднимались на пьедестал. В Ганновере английская администрация на должность начальника полиции назначила подполковника Шульте, того самого, который при Гитлере был начальником полиции в оккупированной столице Голландии. Член гитлеровского имперского совета вооружения Эрнэт Пенеген стал председателем вновь созданного английской администрацией объединения металлургов. В совет по надзору над рейнско-вестфальскими электрозаводами вошли Герман Абе, при Гитлере член правления немецкого банка и правления [218] по надзору над 14 акционерными компаниями, а также Вальдемар фон Оппенгейм, кельнский банкир, занесенный в список военных преступников. В ряде городов американской и английской зон оккупации была раскрыта подпольная молодежная организация, которую возглавлял преемник Шираха Аксман. В подпольную банду входили бывшие главари гитлерюгенда Оберек и Логерль, а также бывшие начальники отделов у Шираха — Миннинген и Бедеус. Подпольщики ставили целью возродить гитлерюгенд.

На душе становилось тревожно... Мы с каждым днем чувствовали, как менялось отношение к нам. Об этом с горечью говорили в отделе по репатриации советских граждан.

Только за первые месяцы 1946 года было совершено более двадцати нападений на работников отдела репатриации советских граждан, которые разыскивали скрытые лагеря, в том числе и детские... По Мюнхену свободно расхаживали власовцы в своей военной форме... Как грибы, плодились разного рода «украинские», «белорусские», «татарские» комитеты, которыми заправляли заядлые враги Советской власти, сотрудничавшие в дни войны с Гитлером.

 

* * *

 

Я продолжал аккуратно посещать судебный процесс в Дахау. Но в один из понедельников рано утром нас разбудил стук в дверь. Дежурный американский офицер передал мне просьбу начальника советского отдела по репатриации немедленно прибыть к нему. Мы направились с Будахиным в отдел. Полковника не было, он уехал в Берлин.

Секретарь-переводчица сообщила, что мне надлежит сейчас же позвонить в Потсдам прокурору Группы войск генералу А. С. Румянцеву. Когда я покидал советскую зону оккупации, меня провожал и напутствовал генерал Л. И. Яченин. Значит, у меня сменилось начальство.

Только в полдень мне удалось связаться с прокуратурой. Новый военный прокурор Группы оккупационных войск в Германии генерал-майор юстиции А. С. Румянцев сообщил, что я отзываюсь из Мюнхена для переговоров о новом назначении. О каком именно, он ничего не сказал. [219]

Румянцев разрешил задержаться мне на несколько дней в Нюрнберге: я хотел еще раз побывать на судебном процессе главных военных преступников.

В субботу вечером в маленьком уютном ресторане со всем отделом по репатриации я прощался с Мюнхеном. В воскресенье утром меня провожал весь отдел, а также В. Н. Будахин, «Павлов» и Рита. Прощаясь, я преподнес Рите скромный подарок и поблагодарил ее за внимание к нам. Она с грустью сказала:

— Завидую вам, вы скоро будете в своей семье, со своими друзьями. Мне повезло — я узнала советских людей. Как они не похожи на тех, что нам рисовали и рисуют. Я буду хорошо думать о русских и... простите, что я не могла вам этого сказать раньше: не Рита я и не из Риги. Все совсем-совсем не так... Но это моя горькая судьба...

Мы с В. Н. Будахиным были с первых дней пребывания в Мюнхене осведомлены, кто такая «Рита» и с какой целью ее «прикомандировал» к нам «любезный» полковник Фиш.

— Ну что ж, — ответил я, сделав вид, что мне ничего о ней неизвестно, — выходит, каждому свое... Не огорчайтесь...

Рита, опустив голову, горько вздохнула и, кажется, украдкой смахнула слезы.

 

* * *

 

В октябре 1946 года я приступил к формированию новой военной прокуратуры — Советской военной администрации в Германии (СВАГ). Решение о ее создании было принято в июле. Я был назначен прокурором СВАГ. До меня эту обязанность временно исполнял прокурор тыла 1-го Белорусского фронта, опытный юрист полковник юстиции Александр Герасимович Высоцкий.

Прокуратура СВАГ была сформирована в сжатые сроки. Советская армия сокращалась — освобождались и военные юристы. Главная военная прокуратура присылала в Берлин опытных работников, прошедших войну. Заместителями были присланы подполковник юстиции Борис Андреевич Протченко и полковник юстиции Николай Павлович Лебедев. Оба они вложили много сил в деятельность новой прокуратуры.

К этому времени в Германии уже вовсю развернулась трудная, упорная, острая борьба двух противоположных [220] сил. США стремились воссоздать Германию по своему образу и подобию, чуточку очистив ее от гитлеризма и полностью — от демократических сил. Советский Союз боролся за превращение немецкого государства в единую миролюбивую демократическую республику — очаг мира и безопасности в Европе.

Новой военной прокуратуре предстояло в этой борьбе найти свое место.

Примечания

{1}Так с 19 января 1942 года стала именоваться 3-я Московская коммунистическая стрелковая дивизия.

{2}Рыжиков Вениамин Федорович — тогда начальник отдела Главной военной прокуратуры, бригвоенюрист.

{3}3-я Московская коммунистическая дивизия была сформирована в конце 1941 года.

{4} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 39, с. 152.

{5}ЦАМО, ф. 223, оп. 2356, д. 570, л. 4.

{6}«Совершенно секретно! Только для командования!» М., 1967, с. 572-573.

{7}Назад, там эсэсовцы! (нем.)

{8}Что случилось? (нем.)

{9}Генерал-полковник танковых войск С. И. Богданов тогда командовал 2-й гвардейской танковой армией.

{10}«Совершенно секретно! Только для командования!», с. 389.

{11}Позже стало известно, что это были референт Геббельса Вольф Хейнерсдорф и немецкий подполковник Зейферд.

{12}«Вилли-1» — специальный штаб при абвере по разведке в СССР.

{13}Так обычно при телефонных разговорах называли Берзарина.

{14}Полковник Василий Емельянович Шевцов в то время был заместителем командира 301-й стрелковой дивизии.

{15}Полковник Д. Е.Наруцкий — Герой Советского Союза, командир 220-й танковой бригады.

{16}Шинкель Карл Фридрих (1781—1841), Кнобельсдорф Георг Вендеслаус (1699—1753) — немецкие архитекторы, авторы многих архитектурных памятников Берлина.

{17} Кайдерлинг Г., Штульц П. Берлин 1945—1975. М, 1976, с. 20—21.

{18}Там же, с. 23.

{19}Показания Рунге о письме подтвердились. Много лет спустя, 1 мая 1969 года, западногерманская газета «Форвертс» опубликовала письмо К. Цеткин к Р. Люксембург, которое хранилось как «сувенир» у одного из офицеров конногвардейской дивизии, осуществившей убийство К. Либкнехта и Р. Люксембург. Кстати, это было единственное письмо, написанное К. Цеткин Р. Люксембург в дни Ноябрьской революции в Германии, которое дошло до наших дней.

{20}Речь идет о Декларации о поражении Германии и взятии на себя верховной власти в отношении Германии правительствами Союза ССР, Соединенного Королевства, Соединенных Штатов Америки и Временным правительством Французской республики от 5 июня 1943 года.

{21}МИД СССР. Крымская конференция руководителей трех союзных держав СССР, США и Великобритании (4—11 апреля 1945 г.). Сборник документов. М., 1979, с. 266.

{22} Кайдерлинг Г., Штульц П. Берлин 1945—1975, с. 34.

{23}См.: Высоцкий В. Н. Западный Берлин. М., 1971, с. 81.

{24}«Культурбунд» — союз работников культуры Германии, ставивший целью духовное, демократическое обновление страны.

{25}Сталаг — постоянный лагерь для военвопленных.

{26}Правильно Фриц Фиккер — осужден к пожизненному заключению.

{27}«MP» — американская военная полиция.

{28}В это время в городах американской зоны оккупации работающие немцы получали в день 850—1000 калорий, неработающие — 700—800.

{29}См.: Нюрнбергский процесс. Стенографический отчет. М., 1960, т. 5, с. 100, 102—103.