2020-10-11
665
В изучении истории русской фольклористики XIX века, как это сформулировал в Проекте биобиблиографического словаря «Русские фольклористы» А.Л. Топорков, есть «настоятельная задача — воздать должное собирателям-краеведам, корреспондентам различных научных обществ, представителям сельской интеллигенции, которые щедро делились своими материалами, но при этом оставались практически безвестными» [Топорков 2010, 8-9]. Одним из таковых в Симбирской губернии в середине XIX века был Владимир Петрович Юрлов – краевед, журналист, собиратель фольклорно-этнографических материалов.
Он родился 19 января (31 января по новому стилю) 1830 г. в родовитой дворянской семье. Как отмечал сам В.П. Юрлов в воспоминаниях, его «прапрадед Семен Акимович Юрлов был при Петре Великом полковником Азовского пехотного полка, а при Екатерине I бригадиром и вице-президентом Московского надворного суда»; «прадед Петр Семенович Юрлов служил в лейб-гвардии семеновском полку»; «дед Иван Петрович Юрлов служил при Екатерине II в лейб-гвардии Преображенском полку» [Юрлов 1909, 5]. Другой его прапрадед Юрлов Лаврентий Михайлович был с 1727 по1730 гг. епископом Воронежским и Елецким [Комолов]. У В.П. Юрлова сохранилось письмо Льва Юрлова, которое он передал в ИРГО для публикации. Секретарь отделения этнографии Л. Майкова в ответе от 5 ноября 1867 г. благодарит Юрлова за «любопытное письмо предка Вашего преосв. Льва Юрлова» и сообщает, что «думал бы, согласно Вашему желанию, передать в “Русский архив”, прекрасное, конечно, известное Вам собрание исторических документов, издаваемое в Москве П.И. Бартеньевым» [РО ИРЛИ. Ф 438. № 7. Л. 2].
Отец Владимира Петровича Юрлова – штабс-капитан Петр Иванович Юрлов, мать – Елизавета Егоровна Юрлова. П.И. Юрлов участвовал в Отечественной войне 1812 -1814 гг., был награжден золотой шпагой за Бородино и Владимиром с бантом за отличие во время штурма Монмарта при взятии Парижа [Юрлов 1909, 5].
В 1837 г. В.П. Юрлова отдали в Санкт-Петербургский пансион А.Я. Филиппова, в котором он пробыл до 1842 г., когда поступил в приготовительный пансион школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Там, по воспоминаниям В.П. Юрлова, он видел Гоголя и Белинского, бывших в близких отношениях с наставником-наблюдателем военно-учебных заведений А.А. Комаровым, и «даже поднес Белинскому во время обеда свои стишки, которые стал писать с двенадцатилетнего возраста» [Юрлов 1909, 6].
Действительно, в воспоминаниях П.В. Анненкова и И.И. Панаева мы узнаем о «кружке Комарова» и литературных вечерах на его квартире, получивших название «суббот». «Я сошелся с Белинским в первый раз у А.А. Комарова, преподавателя русской словесности во 2-м кадетском корпусе. Комаров занимал и квартиру в здании корпуса», - пишет П.В. Анненков [Анненков 1989, 117]. И.И. Панаев отмечал, что «кроме литературных собраний, о которых я упомянул, были еще известные немногим литературные небольшие сходки любителей, еще, так сказать, домашним образом занимавшихся литературой. К таким собраниям принадлежали вечера в квартирах у А.А. Комарова и кадетского капитана Клюге фон Клугенау. Они назывались серапионовскими вечерами (Гофман у нас был тогда в большом ходу). На этих вечерах наши серапионы читали по очереди свои сочинения» [Панаев 1988, 134-135].
О знакомстве с Комаровым и его кружком писал и сам В.Г. Белинский В.П. Боткину 13 июня 1840 г. «Доставитель этого письма, г. Анненков, мой добрый приятель, хоть я виделся с ним счетом не больше десяти раз <...> ты увидишь, что это бесценный человек, и полюбишь его искренно. От него ты услышишь многое обо мне интересное, о чем не хочу писать. <...> Анненков тебе сообщит и о моих новых знакомствах, особенно о Комарове. Я вошел в их кружок и каждую субботу бываюна их сходках" [Белинский 1982, 384]. «Субботы» А.А. Комарова посещали И.И. Панаев, П.В. Анненков, И.И. Маслов, М.А. Языков, Н.Я. Прокопович, художник К.А. Горбунов, в дальнейшем - Н.П. Тютчев, А.Я. Кульчицкий и др.
В личном фонде В.П. Юрлова, хранящемся в Государственном архиве Ульяновской области, есть черновик письма, которое предположительно могло быть обращено к А.А. Комарову. В нем Юрлов пишет, что «с удовольствием прочел воспоминания Панаева [о Виссарионе Григорьевиче] в “Современнике”», и особо отмечает, что в них «говорится о ваших вечерах», когда он (Белинский) «посещал вас в вашей бывшей квартире в Измайловском полку» [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 41].
В 1844 г. В.П. Юрлов поступает в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Об этом периоде жизни В.П. Юрлов оставил краткие, но предельно правдивые воспоминания [Юрлов 1909, 6].
Вероятно уже в это время В.П. Юрлов, как и другие учащиеся, например, М.И. Мусоргский, который позднее также учился здесь, берет уроки игры на фортепьяно у известных петербургских музыкантов-педагогов А.А. Герке (среди его учеников – М.И. Мусоргский, П. И. Чайковский) [Порохина 2007, 5] и А.Л. Гензельта (среди его учеников - В. В. Стасов) [Мильштейн], ставших впоследствии профессорами Петербургской консерватории. Выступал он также с игрой на рояли на концертах [Юрлов 1909, 16].
В 1848 г., окончив школу, В.П. Юрлов был произведен в офицеры лейб-гвардии Волынского полка. В своих воспоминаниях он дает очень яркую характеристику жестоких нравов, царивших в этом весьма привилегированном полку. Так характеризуя своего ротного командира капитана К..., Юрлов писал: «Этот последний оказался не только жестоким человеком по отношению к солдатам, но самым хладнокровным палачом: палки и розги в ужасающем количестве были у него в полном ходу за всякую безделицу» [Юрлов 1909, 9]. Таковыми же, как отмечает мемуарист, были и полковой командир, и другие ротные командиры, «которые давали солдатам по 700 розог и 300 палок» [Юрлов 1909, 10].
В 1849 г. полк, в котором служил В.П. Юрлов, был отправлен на подавление восстания в Венгрии и Трансильвании. Однако в Брест-Литовске было получено известие, что восстание разгромлено, и полку было велено вернуться назад к постоянному месту службы в Ораниенбаум.
В начале 1850 г. В.П. Юрлов после сильной болезни выходит в отставку в чине подпоручика и уезжает в Симбирск. В том же 1850 г. он был выбран дворянством Симбирской губернии депутатом дворянского собрания. В Свидетельстве, выданном в 1874 г. Симбирским губернским предводителем дворянства М.Н. Терениным, сказано, что «кандидат Сенгилеевского уездного предводителя дворянства титулярный советник и кавалер Владимир Петрович Юрлов» служил «депутатом дворянства Сенгилеевского уезда в течение двух трёхлетий (1850, 1851, 1852 годов) и с 18 декабря 1870 по 18 декабря 1873 года» и «неоднократно исправлял должность уездного предводителя» [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 50. Л.1]
Это пора, как вспоминал позднее Юрлов, была временем «хорошего и привольного житья тогда еще не разорившихся дворян. Губернатором был тогда князь Черкасский, настоящий аристократ, имел дочь невесту, и давал также балы и обеды» [Юрлов 1909, 15]. Молодой, богатый дворянин был окружен такими же знатными и блестящими представителями знатных симбирских дворянских родов, среди которых губернский предводитель симбирского дворянства, брат русского писателя С.Т. Аксакова, Н.Т. Аксаков, племянники Н.М. Языкова – А.П. Языков и В.П. Языков, бывшие к тому же его товарищами по пансиону Филиппова. Встречался Юрлов и с поэтом Д.П. Ознобишиным, и с другом отца симбирским архиереем, впоследствии архиепископом и членом святейшего синода Феодотием (в миру Федор Озеров), а также с его племянником – Н.В. Охотиным (ректор Симбирской семинарии, позднее епископ Смоленский, в монашестве Гурий) [Юрлов 1909, 15-16].
В Симбирске В.П. Юрлов продолжал занятия музыкой и даже «собрал вокруг себя кружок любителей музыки» [Юрлов 1909, 16]. Но все же именно светская жизнь была главной для него в это время. Поэтому, несмотря на поддержку отца, В.П. Юрлов, постоянно нуждаясь в деньгах, стал брать в долг у разных кредиторов. За один только 1851 год, как установил суд в 1863 г., куда, в конце концов, обратились кредиторы, он дал долговых расписок на сумму 11187 руб. [ГАУО. Ф. 116. Оп. 13. Е.х. 85. Л. 1-2]. А всего, как было установлено в судебном заседании симбирского уездного суда в 1863 г., с него должны быть взысканы «на удовлетворение кредиторов и казны» 14375 руб. 71 ½ коп. [ГАУО. Ф. 116. Оп. 13. Е.х. 85. Л. 16]. В своих показаниях, данных суду, В.П. Юрлов «объяснил свою несостоятельность заблуждением молодости, вследствие которого лишился он материальной поддержки со стороны родителя» [ГАУО. Ф. 116. Оп. 13. Е.х. 85. Л. 14].
В итоге в 1862 г. полиция по требованию кредиторов, заплативших кормовые деньги, поместила В.П. Юрлова под стражу в тюремный замок. Некоторые кредиторы после этого заключили с ним соглашение о возврате части долга, но другие обратились в Сенат с просьбой пересмотреть дело и признать В.П. Юрлова несостоятельным злостным, что должно было привести к уголовному наказанию [ГАУО. Ф. 1. Оп. 14. Е.х. 85. Л. 12-12об.]. Однако Сенат распорядился иначе: в связи с тем, что прокурор нашел заключение Юрлова под стражу преждевременным и произведенным с нарушением закона (без судебного постановления), он должен быть из-под стражи освобожден, а вопрос о свойствах несостоятельности Юрлова необходимо рассмотреть в суде [ГАУО. Ф. 317. Оп. 4. Е.х. 94. Л. 15об.-16, 17]. И хотя на сей раз все закончилось для В.П. Юрлова относительно благополучно, долги, судебные разбирательства преследовали его почти до конца жизни – последнее взыскание с него денег датировано 1893 г. [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 58. Л. 8-8об.].
Самым же большим наказанием для него стало практически полное лишение наследства. По духовному завещанию отца, которое было утверждено в августе 1869 г., вся «движимая собственность, в чем бы она ни заключалась» была отписана дочери Е.П. Мещериновой [ГАУО. Ф. 117. Оп. 15. Е.х. 15. Л. 4-4об.]. Однако после смерти отца В.П. Юрлов в результате семейного соглашения со своей сестрой получил все-таки в собственность землю в родовом поместье, которую продал ей же с условием, что она уплатит долги отца (до 9000 руб.) [ГАУО. Ф. 1. Оп. 7. Е.х. 14. Л. 36об.]
Постоянный отсутствие денег, долги, судебные тяжбы, смерть отца, полный разрыв отношений с сестрой и ее семьей, что было усугублено судебным процессом, развязанным самим В.П. Юрловым против мужа сестры после ее смерти, все это в конечном итоге привело к утрате источников существования и нищете. Поэтому когда симбирский мещанин И.Я. Ягодкин в 1893 г. предъявил к взысканию за долги исполнительный лист, то выяснилось, что у должника «никакого имущества кроме ветхой мебели <…> не оказалось» [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 58. Л. 9об.].
Серьезно меняется жизнь В.П. Юрлова только во второй половине 1860-х годов, когда он довольно активно включается в культурную и общественную жизнь Симбирска и России. В 1865 г. Общество любителей Российской словесности при Московском университете избрало его своим корреспондентом [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 51. Л. 1об.]. В 1867 г. он становится членом Общества покровительства животным (первым и единственным в Симбирске) [РО ИРЛИ. Ф 438. № 1. Л. 7]. В 1868 году его избирают в действительные члены Симбирского губернского статистического комитета [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 48. Л. 1.]. В этом же году он был назначен редактором неофициальной части Симбирских губернских ведомостей и стал членом-сотрудником Русского географического общества [РО ИРЛИ. Ф 438. № 15]. В 1869 г. Общество восстановления православного христианства на Кавказе избрало его в члены [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 51. Л. 4об.]. В 1871 году был избран действительным членом Общества естествоиспытателей при Казанском университете [Список… 1894, 69], в 1895 г. действительным членом Симбирской губернской ученой архивной комиссии [Список… 1896, 10]. Помимо этого в разные годы он был почетным смотрителем Карсунского и Симбирского уездных училищ [ГАУО. Ф. 932. Оп. 1. Е.х. 463, 663], почетным попечителем Симбирской женской гимназии [ГАУО. Ф. 932. Оп. 1. Е.х. 664], членом Общества подаяния помощи при кораблекрушениях [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 51. Л. 1], членом парижской академии изобретателей [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 51. Л. 1об.] и др. [Юрлов 1909, 15-16].
Собирание и публикация фольклорно-этнографических материалов, наряду с литературным творчеством и журналистикой, было дополнением и продолжением его общественной деятельности. Но осуществлялось оно эпизодически, носило во многом случайный и любительский характер. Так 6 наиболее крупных публикаций, сделанных им, приходятся исключительно на 1867 год. Это такие статьи, как: Юрлов В. Предание о разбойниках и кладах // СГВ. – 1867. - №№19, 24, 79; Юрлов В. Свадебный обряд // СГВ. – 1867. - №27. – 11 марта; №29. – 16 марта; Юрлов В. Свадебные песни // СГВ. – 1867. - №30. – 18 марта; Юрлов В. Этнографические материалы. // Симбирские губернские ведомости. - 1867. - N 37. - 6 апреля. - С. 3-4. (Заученный разговор крестьянских балагуров на свадьбе и рацея дружки.); Юрлов В. Народная песня, записанная в деревне Поливне Симбирского уезда. // Симбирские губернские ведомости. - 1867. - N 37. - 6 апреля; Юрлов В. Материалы для этнографии Симбирского края. // Симбирские губернские ведомости. - 1867. - N 52. - 23 мая. - С. 3-4. (Разные заговоры, записанные в Симбирском уезде, в селениях: Подлесном, Тагае и в г. Симбирске.); Юрлов В. Несколько слов о простонародных заговорах и молитвах. // Симбирские губернские ведомости. - 1867. - N 86. - 22 августа. - С. 3-4; Юрлов В. Народная поэзия // СГВ. – 1867. - №114. – 4 ноября. В этом же году они были перепечатаны в «Материалах для истории и статистики Симбирской губернии» [Материалы для истории и статистики… 1867]. Большая подборка его записей заговоров была использована Л.Н. Майковым в сборнике «Великорусские заклинания» [Майков 1869]. Других фольклорно-этнографических публикаций не обнаружено, но в Государственном архиве Ульяновской области в фонде В.П. Юрлова хранятся рукописные материалы, дополняющие наши представления о его собирательской деятельности. Это небольшой набросок очерка «Юродивые в Симбирской губернии» [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 31], который он рассматривал как продолжение этнографических заметок, опубликованных в 1867 г. Там же находятся: фрагмент рукописи, который Юрлов озаглавил «Статья 5ая. Домовой, леший, русалка и другие мифы (это название зачеркнуто)» [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 32], рукопись «Прибавление к описанию суеверий. Животно-магнитные сеансы, произведенные мною над беснующейся Симбирской губернии Симбирского уезда в селе Грязнухе (имение г. Анненкова) в 1853 году июля 24-го дня» [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 42], «Отрывок из раскольничьей рукописи, приобретенный мною случайно в дер. Кадыковке С[имбирской ] г[убернии] Симб[ирского] уез[да]» [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 34], «Продолжение мое К взгляду на чернокнижие и колдовство и вообще на удивительные явления натуры (20 сентября 1854 г., Симб.)» [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 51. Л. 1] и «Этнографические очерки Симбирского Поволжья» [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 35].
В указанном сборнике заговоров Л.Н. Майкова 21 текст принадлежит Юрлову. Это заговоры лечебные, наводящие порчу, помогающие достать клад или, наоборот, сделать его недоступным другим, дающие защиту в пути (от «лихого» человека) или удачу в суде. Достаточно широко представлена география заговоров: г. Симбирск, с. Канава, Ляховка, Ключинцы (вероятно, здесь описка и должно быть указано село Ключищи, см. [Алфавит… 1884]), Буинский у., Сенгилеевский у., Симбирский у., Симбирская губ. Все тексты, кроме одного, имеют пометку «зап. В.П. Юрлов», что, вероятно, свидетельствует о записи, сделанной им, один – «сообщ. В. Юрлов», так как в примечании к нему Юрлов пишет, что «известный в Симбирской губ. кладоискатель, мещанин Андрей Михайлов, умерший в 1854 г. оставил записку», в которой был приведен цитируемый дальше заговор [Майков 1869, 108-109].
Среди упомянутых выше публикаций самого Юрлова интерес представляет песня, записанная им в деревне Поливне Симбирского уезда. И хотя в редакторской вступительной ремарке указывается, что «приведенная песня принадлежит к числу лучших произведений нашей народной поэзии», что «по глубокому чувству и высокой художественности она может занять одно из первых мест в ряду наших так называемых семейных песен» [Юрлов 1867, 102], на самом деле это, несомненно, литературный текст, близкий к жанру русской песни, весьма популярной в первой половине XIX века. Об этом говорит ритмика и строфика стиха, лексика и система образов, а ритмические сбои, постоянно встречающиеся в нем, свидетельствуют о невысоком художественном уровне стихотворения:
«Подбодрился мой хороший дорогой,
Словно гоголь над кормой. <…>
Друга милого путина далека,
Разделила нас широкая река.
Друга милого путина далека,
Не оставила следа широкая река. <…>
Только струйка малая ко бережку бежит,
Как слеза моя, колышется, дрожит» [Юрлов 1867, 102].
По-видимому, образ Волги в этом тексте привлек внимание Юрлова и обусловил запись и публикацию данного произведения, хотя в целом лирика мало интересовала его, как, впрочем, и обряды. До нас дошла только одна публикация свадебного обряда, сделанная им. Она представляет собой довольно типичное для середины XIX века описание свадьбы, которое создано на основе соединение записей отдельных обрядов разных сел. В итоге возникал обобщенный региональный вариант свадебного обряда без указания на локальные его особенности. Особое внимание Юрлов уделяет причитаниям невесты – в тексте приведены 8 записей, и заканчивается публикация очень характерным пассажем, осмысливающем сущность свадьбы через такие строчки причета невесты:
Мужем битой быть,
Во чужом дому жить [Юрлов 1867а, 71].
Включает он в данную публикацию и песни из старинного рукописного сборника 1795 г., который был найден им у одного симбирского мещанина. В этом сборнике 5 свадебных лирических песен, представляющих хороший образец классической свадебной лирики.
В обрядовых же действиях его внимание привлекли два момента: вскрытие невесты свахой при помощи ухвата и действия со свиной головой во время горного пира. Они описаны наиболее подробно, детализировано, что, несомненно, весьма повышает ценность этой публикации.
Значимо в записи Юрлова и его внимание к приговорам дружке, что показывает интерес собирателя к народному красноречию. Подтверждением этого интереса является публикация текста, который Юрлов озаглавил «Этнографические материалы: Заученный разговор крестьянских балагуров на свадьбе и рацея дружки» с пометкой о месте записи: «Списано Симбирской губернии Симбирского уезда в селе Подлесном, близ Тагая» [Юрлов 1867б, 98]. Первая «рацея» - сценка фольклорного театра [Барин бравый 1988, 58-59], вторая – соединенные в один текст два приговора дружки: описание невесты и обращение к стряпухе с просьбой об угощении:
«Является на сцену дружка, записной мастер говорить красно.
Дружка.
Спасибо вам, на словце, господа,
С самого испода,
Где вам через забор брагу пить,
Да красно говорить!
А ты, дядюшка Тарас,
Послушай-ка лучше нас,
А то, что за балагур,
Нечего сказать,— хорош:
Давал чорт грош,
Да и тот спятился.
А мы не чета ему,
Расскажем, как в высоком терему
Сидит красная девица,
Собой белолица,
Полна, румяна,
Без всякого изъяна,
Очи орлиные,
Брови соболиные,
Руки белые,
Речи смелые.
Ай ребята!
Кому-то девицу,
Лицом белолицу,
Полну, да румяну,
Без всякого изъяну.
Взять, да отведать,
Да век бы не ужинать и не обедать.
Ну-ка кому?
Видно, мне одному. (Обращается к стряпке старухе).
Ну-ка стряпынька, лапынька,
Для добрых гостей
Выпьем по всей.
Али у хозяина вина не стало,
Припасу не достало?
Ну не гляди совой,
Не мотай головой,
Али на тебе леший езжал,
В лесу родилась,
Пенькам Богу молилась.
Стряпка конфузится и уходит за вином и пивом» [Юрлов 1867б, 100-101].
Значим этого текста не только тем, что в нем представлен интересный образец народного красноречия, но и ценными указаниями на некоторые особенности его бытования, которые он приводит в комментариях, предваряющих текст. Так, в частности, он указывает, что подобные тексты неоднократно слышал на свадьбах. Исполнителями их были, во-первых, дружки, а во-вторых, люди, обладавшие «способностью красно говорить». Их он называет «домашние балагуры» и утверждает, что они отнюдь не просто одни их гостей, могущие вставить меткое и острое слово, а «являются необходимым гостями на крестьянских свадьбах» [Юрлов 1867б, 98]. Очень интересна «привязка» первого текста к свадьбе
«А что же?
Да вот тоже:
Я взял, да и у соседа дочку украл,
А поп-то нас обвенчал.
Что ты! Неужто соседову дочь?
(первый балагур указывает на невесту).
Глянька, словно эвту, точь в точь.
Пирующие смеются» [Юрлов 1867б, 100].
Внимание к народному «балагурству», вероятно, обусловлено еще и тем, что Юрлов пробовал себя в литературе [Бейсов 1947, 314-322]. Он писал стихи и даже издал в 1861 г. небольшой сборник [РО ИРЛИ. Ф 438. № 1. Л. 6]. В «Перечне статей, оставшихся в рукописях», который он составил, есть указание на его пробы в самых разных жанрах – очерк («Поездка туриста в степи Смарской и Оренбургской губерний»), сцены («Названный брат. Сцены из народного быта»), роман («Горькая доля. Канва для романа»), рассказ («Рождественские вечера») [РО ИРЛИ. Ф 438. № 1. Л. 10об.-11]. В Государственном архиве Ульяновской области в фонде Юрлова также находится большая подборка его черновых набросков, один их которых подписан псевдонимом Горюн и датирован 1862-м годом. Завершая этот набросок, он пишет; «Я в первый раз являюсь перед вами под незавидным прозвищем горюна, я в первый раз сказал вам, выйдя с робостью сквозь маленькую дверь литературной кулисы, несколько слов; поймите мою робость, первый дебют <…> редко бывает удачным – прошу позволения сказать вам до свидания. В. Горюн. Симбирск. 28.1.1862» [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 41. Л. 56об.]. Там же нами обнаружена очень интересная запись разговора В. Юрлова с «бесноватой» в с. Грязнуха. Юрлов, по-видимому, не предназначал ее к печати, снабдив рукопись пометкой: «Секретно». Данный текст – одна из редких записей того вида народной смеховой культуры, в котором в реальном диалоге создается стихотворная речь (раешный стиха) на основе обсценной лексики.
«В 1853 году июле 24го дня поехал я с Симбирским колбасником Андреем Михайловым, славившимся искусством отчитывать беснующихся в село Грязнуху.
В этом селе жила женщина, одержимая вышеуказанной болезнью уже около 8 лет. Вот мои наблюдения и описания особенно замечательного разговора моего с нею во время произведенного мною над этим замечательным субъектом магнетизирования. Больная сложения худощавого, крайне нервного, страдала, как я полагаю, в особенности от раздражения солнечного сплетения нерв, сангвической (так!) системы.
Народ вполне верил, что она была испорчена. (…)
Я начинаю магнитный сеанс, больная успокаивается и понемногу засыпает» [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 42. Л. 1-2.].
Самой крупной публикацией и, пожалуй, самым значительным открытием В.П. Юрлова стала рукопись, приобретенная им, как он пишет, «от одного знакомого мне, известного в простом народе за кладоискателя, старика Симбирского уроженца» [Юрлов 1867в, 57]. О понимании Юрловым значимости документов такого рода свидетельствует авторское пояснение, которым он предваряет текст: «Означенная полуграмотная записка суеверного кладоискателя приводится мною здесь без всякого изменения, а только с теми собственными примечаниями, которые, по моему мнению, могут хотя несколько указать на общий характер распространенного по всему Поволжью в низовых губерниях суеверия о кладах» [Юрлов 1867в, 57].
К кладам и кладоискателям Юрлов будет обращаться и дальше. Среди его черновых набросков есть рукопись, озаглавленная «Этнографические очерки», в которой помещен беллетризованный рассказ о встречи с кладоискателем. «Бросив беглый взгляд на весьма неприглядную, впрочем, картину нашего Поволжья, мы перейдём к чисто этнографическим заметкам нашим. Не далеко от Г. Симбирска, всего в семи верстах, стоит небольшая, состоящая всего из 30 дворов деревушка Поливна, она же Фарафоньтьиха. Деревушка эта, кроме своей пристани на Волге и лесной торговли, ничем не была бы замечательна, если бы не служила жилищем многим из наших кладоискателей и если бы в лице этих кладоискателей не заключала в себе множества интересных преданий о кладах, зарытых будто бы в горах на Волге» [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 35. Л. 2об.]. В этом очерке Юрлов, создавая стилизацию под народную речь, приводит ряд очень интересных поверий и представлений, связанных с кладами и кладоискателями. Основой очерка является рассказ об одном из самых «сильных» из них – черемисине К.Г. Кра[???]орову, живущим в деревне Иванова-Паракина Яранского уезда Вятской губернии.
«И диковинное, братец ты мой, дело, живёт тот Черемисин в большом дому в лесу, денег имеет пропасть, только никакой птицы не водит, нельзя – всех передушат бесы. Михайла на что у нас умный человек, да и тот не мог с ним сговорить. Живёт, говорит, как какой-нибудь купец али помещик, я, говорит, не колдун, а мудрец, я, говорит, бесами владею не просто, а хрестной силой, я, говорит, их для Батюшки Царя и на войну отпускал, и турок они много побили. А на счёт, говорит, Ваших Кладов мне заняться не время, отчитываю теперь Великий Пермский Клад. Приезжайте, говорит, после Воздвижения, тогда, говорит, Земля мой завет примет, потому, земля только 2 раза в год завет принимает, а для того завета нужен главный князь Еракта, а его я отпустил к Кайскому татарину, тамошнюю поклажу взять. Так и приехали обратно, поедем уж после Воздвижения.
– Ну, – сказали мы, – где же у Черемисина сидят бесы?
– А сделан у него под Домом большой подвал, обложен подвал этот весь диким камнем, в том то подвале и сидят на цепях бесы.
– Значит, ходили туда Михайла с Анчуткиным? – спросили мы.
– В самый подвал не ходили, а смотрели в окошко… страх, да и только, говорят. Словно, слышь, как слоны там топают, да ветер гудит, а водку, говорят, любят до страсти, по четыре ведра в день пьют, а едят одни яйца, потому яйцо съест, а скорлупу прячет, лишь загремит гром, а они, окаянные, в скорлупы то и попрячутся; а колотит он их железным прутом, чтоб не озорничали, а свободы не даёт ничего.
– Ну дока же Ваш Черемисин, – сказали мы.
– Да такой-то, судырь, дока, что на редкость поискать. Нас, говорит, во всей Расеи [России?] только трое: я, Кайский татарин, да Пермяк Иван Гаврилыч, а летом, говорит, ко мне не ездите, а зимой; летом много грома́ мешают, а зимой какой хочешь клад я журавцом вытяну» [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 35. Л. 2об.].
В примечании к этой рукописи Юрлов отметил, что она рассматривается им как продолжение предыдущей статьи о кладах, «помещ. в 1. том Записок по отделению Этнографии Императорского Русского Географического Общества (1867 г.), сведения, доставленные В.П. Юрловым стр. /714-716, 723, 725, 750/» [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 35. Л. 2об.].
Внимание к колоритным народным типам, к людям, наделенным особыми способностями, может быть, одна из характерных черт собирательской деятельности Юрлова. Его перу принадлежит очерк «Городские нищие» [Сын отечества. 1866. № 32], черновые варианты очерков – «Юродивые» [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 31. Л. 1-1об.], «Колдуны, чернокнижники, гадатели и проч.» [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 1. Л. 5-6].
Черновики Юрлова также позволяют предположить, что он усиленно работал над книгой, в которой предполагал собрать все собранные материалы по народным верованиям и представлениям, включив туда также свои наблюдения над их бытованием и происхождением. Так статья о чернокнижниках имеет предваряющий её пометку «Продолжение книги О Чернокнижии» [ГАУО. Ф. 261. Оп. 1. Е.х. 1. Л. 5]. В описании своего архива Юрлов указывает на наличие у него тома, «разрешенного отдельною цензурою в г. Казани (Взгляд на суеверия и предрассудки)», который он, якобы, отправил для печатания книгоиздателю Д.Е. Кожанчикову [РО ИРЛИ. Ф 438. № 1. Л. 19об.].
Интересовался В.П. Юрлов бытом и традиционной культурой других народов, в частности, чувашами. Его перу принадлежит «Краткий очерк о чувашах», который, по-видимому, мыслился им как часть более значительной работы под названием «Из записок об инородцах» (Известия ИРГО. Т.1. № 1. СПб., 1865. С. 139. № 44).
Умер В.П. Юрлов в 1903 г. в Симбирске [Отчет… 1903, 5]. (Отчет о деятельности, состоящей под августейшим покровительством его имп. высочества Великого кн. Сергея Александровича Симбирской губернской ученой архивной комиссии за 1903 год. Симбирск, 1904. С. 5) [Трофимов 2001; Еремина 1992; Еремина 1994; Верещагина 2004].
